Текст книги "Чучело человека (СИ)"

Автор книги: Александр Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Чисто, – сказал Щепкин и протянул руку. – Щепкин.

Очкарик поднял голову, близоруко вгляделся в сокамерника и представился:

– Сергеев.

Щепкин кивнул на пол:

– Долго я здесь?

– С четверть часа. – Сергеев повертел в руках оправу. – Очки разбили… это моей мамы. Вас кто-нибудь ждет? У вас есть мать?

– Есть, – кивнул Щепкин и ощутил как доверие к собеседнику скакнуло вверх. – Точнее, была. Погибла… Никто меня не ждет.

– Соболезную. – Сергеев отбросил очки. – Сколько вам лет?

– Больше тридцати. А вам?

Сергеев улыбнулся:

– Тоже больше.

Некоторое время посидели молча, думая каждый о своем, потом все-таки заговорили, заговорили, как водится в камере, о еде. Еда, и оба здесь согласились, для узника – первое дело. Конечно, и помывка, и курежка, для того, кто курит, также первое дело, только еда более первей, ведь неизвестно сколько их здесь продержат, может, день, может – неделю, не мешает знать, что ждет тебя в острожном контексте. Похоже, что кормить буду неплохо – это по обстановке, по трюмо, в смысле, и душевой кабине видно. Если и не четырехразовое, то трехразовое – точно. Пусть даже из клубники, лишь бы мясо от мяса не отличил, а хлеб – от хлеба. Ну, и другое. А если джем, то ладно, можно и клубничный.

– А мне – клюквенный, – сказал Сергеев.

– Тогда и мне уж… – вздохнул Щепкин.

И принялись ругать порядки. Сергеев ругал, а Щепкин слушал. Потом наоборот – Сергеев слушал, а Щепкин ругал. Дошло до того, что в запале Щепкин вдруг сказал:

– А знаете, ведь все это инсценировка, патроны-то у них не настоящие! Пластмассовые патроны. Что бы все это могло значить, как вы думаете?

– Пластмассовые, говорите? – насторожился Сергеев. – Не ошибаетесь?

– Ну что вы! Сержант прямо у моей физиономии рассыпал. Вроде тех, что к детским пистолетам прилагаются. Желтые!

– Да что вы понимаете! – сообразил Сергеев и даже подскочил на кресле. – Это не пластмасса. – Он оглянулся и перешел на шепот. – Порох это! Сейчас гильзы делают из твердых сортов пороха, такие гильзы полностью сгорают в патроннике, что вы!

– А пуля? – недоверчиво спросил Щепкин.

– А пуля… – Сергеев задумался. – Так пуля крашена под цвет гильзы! Милитари-дизайн!

– Правда?

– А то! – Сергеев закинул ногу на ногу. – Поверьте старому бомбисту, потомку Засулич.

– Вы потомок Веры Засулич? – восхитился Щепкин.

– Прямой. – Сергеев повернул голову и выставил подбородок, как бы давая возможность убедиться в портретном сходстве. – По маме.

– Не знал, что Засулич ваша бабушка.

– Прапрабабушка, – уточнил Сергеев и добавил: – Террор, он в крови у меня, вот вам крест.

– А вы верующий? – шепнул Щепкин.

Но ответа не последовало, за металлической, обитой шпоном дверью, раздался лязг, дверь распахнулась, и в камеру вошел человек в сером штатском костюме.

– Господин Щепкин, – пригласил человек, – следуйте за мной.

Щепкин поднялся. В коридоре ждали еще двое в одинаковых серых пиджаках; он встал между ними, пошел долгими пустынными этажами с заблудившимся, похожим на бряканье в консервной банке, эхо. В высшей степени приветливый, но внешне никакой чиновник, назвавшийся следователем Фроловым, встретил Щепкина в огромном, более приличествующем председателю совета директоров, нежели служителю правосудия, кабинете, – над бескрайним столом возвышалась угловатая голова, по правую руку громоздились телефоны, по левую – глубокая зеленая ваза с клубникой.

– Это сына, – сказал чиновник, перехватив взгляд Щепкина, недоуменно разглядывающего деревянную лошадку, – жена иногда приводит покачаться. У вас была такая, в детстве?

– Нет.

– И у меня.

– А дома нельзя? – зачем-то спросил Щепкин.

– Паркет у нас, – пояснил чиновник и кивнул на стул. – Да вы садитесь. Я, собственно, вас вот зачем пригласил, мне необходимо, как этого требует законодательство, зачитать обвинение.

Чиновник замолчал, прошел к аквариуму, возвышающемуся на парадной полированной тумбе, похожей на ту, что имелась под телевизором в камере Щепкина, но размером поболее, извлек коробку с сушеной дафнией, принялся мерно солить воду над раскормленным золотым карпом, лениво двигавшим хвостом в лабиринте пластмассовых арок и не менее пластмассовой растительности.

– Слушаю вас, – сказал Щепкин, давая понять, что в прелюдии к трудному разговору не нуждается.

Чиновник вернулся за стол, тщательно вытер руки о полотенце, под которым пряталась зеленая армейская мина, вернул на место, взялся зачитывать материалы дела. Он двигался по бумаге, а глаза Щепкина округлялись, делались похожими на абрикос, чернослив, краснели, бледнели, слезились, наконец, просто закрылись: мало того, что совместно с Сергеевым он обвинялся как участник террористического подполья, мало того, что изобличался в подготовке покушений на ряд безвестных деятелей администрации области, мало того, что чиновник, показав мину, спросил знаком ли ему этот предмет, мало того, что предложил пирожные и сигареты, так чиновник назвал его еще и чужим именем! Чужим, караул! И фамилией.

– А вы не путаете? – спросил Щепкин. – Я ведь не Дементьев.

– Не путаю, – чиновник протянул Щепкину бумаги. – Распишитесь-ка вот здесь. И здесь.

– Но я Щепкин, Щепкин моя фамилия! Не могу я не за себя расписываться.

– Дементьев, вы, Дементьев, – словно закрывая спор, отрезал чиновник, – почтальон Дементьев. Я ведь зачитал. – И добавил примирительно: – ну, прошу вас, не тяните резину, расписывайтесь.

– Получается, я погиб от моей собственной руки? Я выследил самого себя, проник к себе в дом, отравил, а потом утопил? И все себя?

– Не себя, голубчик, не себя, а гражданина Щепкина. Почетного, между прочим, гражданина.

Перед глазами возникли белые клочковатые, похожие на замечательный сентябрьский туман, пятна, Щепкин безвольно принял перо.

– Писать «Дементьев»?

– Ну а как же, – кивнул чиновник. – Так. И вот здесь. Спасибо.

– Что теперь будет? – спросил Щепкин, понимая, что, конечно же, ничего хорошего не будет. – Ведь Щепкина не убили – он умер в своем кабинете…

– Об этом не думайте. В течение месяца материалы будут рассмотрены в городском суде, потом состоится заседание. Срок, я думаю, получите небольшой. С учетом чистосердечного признания, под которым вы оставили подпись и которое вы огласите на суде, можно ожидать что-нибудь не более семи лет. Поймите меня правильно, это весьма и весьма незначительный срок. Вы ведь убийца? Вдобавок у вас приготовление к террористическому акту, не забывайте. Но мы будем ходатайствовать… Я вот что хотел спросить, как вам у нас? Нормально? Понимаю, первый день, не привыкли. Однако, как вы могли убедиться, это учреждение образцовое, экспериментальное. Сейчас многое в жизни меняется. И будет меняться. В стране всего три подобных хозяйства. Ведь подследственный еще не преступник, вы согласны? Значит и условия содержания не должны отличаться от среды, из которой мы, как это не грустно звучит, из которой нам иногда приходится извлекать человека. Даже не «извлекать», а, скорее, вынимать. Нет, даже не «вынимать», а как бы направлять. Вы понимаете, что я имею в виду.

Рассеяно глядя в пол, Щепкин кивнул.

– У нас четырехразовое питание, вам понравится. Правда, основная номенклатура – блюда из клубники. Но по вкусу и питательности не отличаются от традиционных. У вас будет время убедиться. Насчет качества питания можете не сомневаться, у нас имеются заключения соответствующих инстанций. Вот. Скажу вам по секрету, я здесь не ем – язва. А наша кухня, она не приспособлена к обработке овощей, скажем, или курицы, исключительно клубничные полуфабрикаты. Но не подумайте ничего такого – у меня есть разрешение. А корпоративный дух я соблюдаю. И от подчиненных требую. Сказано клубника, значит – клубника.

– Вы сейчас все это мне по бумаге читаете? – неожиданно спросил Щепкин.

– По какой бумаге? – смутился чиновник.

– Вон по той, что перед глазами, – кивнул Щепкин. – А инструкции вам в наушник передают.

– В какой наушник? – еще более смутился чиновник. – Нет у меня ничего.

– Да вон же, провод в ухо бежит! Я отсюда слышу, как диктуют.

Щепкин вскочил со стула, бросился к столу, желая схватить, разорвать, съесть, наконец, уничтожить все, что он так неосмотрительно подписал, но сильный удар в лицо вдруг неоспоримо бросил его на пол; Щепкин попытался встать, но сознание в самый неподходящий момент вдруг повернулось задом; последнее, что услышал Щепкин в фальшивом кабинете, был виртуозный крик поддельного чиновника, зовущего на помощь.

* * *

В канун последнего Нового года, разумеется, о том, что год последний, он не догадывался, Первый получил открытку. От имени коллектива ученых-зэка (геронтологов, биологов и геммологов) Заславский поздравлял вождя, поздравлял семью вождя, коллег, желал известных благ (здоровья – здесь можно смеяться; долголетия – и здесь можно смеяться, даже навзрыд; благополучия – мог и не упоминать; и прочая), надеялся, что пятьдесят третий будет для Первого переломным, судьбоносным, обещал приложить дополнительные к этому усилий, уверял в силе науки и ее ему – Первому, разумеется – преданности.

«Что-то у них проклевывается», – подумал Первый и под утро 1 января 1953 года заснул необыкновенно легко – без блуждающей боли в затылке, без спины, без сердца, без желудка, – заснул словно в детстве, когда не гадаешь, где что находится, да и не уверен, есть ли оно вообще.

Заснул Первый так хорошо, что увидел сон; и не то чтобы увидел, но зажил, задышал и даже – сложно сказать, имеется ли в этом дотошная историческая точность – даже сплюнул, как-то, спускаясь с горы молодым монахом-отшельником. Сплюнул и оглянулся, ибо нехорошо это, слюной метить, особенно коли при свидетелях или в приличном обществе. Но ни общества, ни свидетелей не оказалось, монах облегчено перекрестился, видимо прося прощения, зашагал по тропинке за известным одному ему делу. Довольно долго он шел молча, размышляя о своем, об отшельническом, стойко терпел кавказское знойное солнце, как вдруг навстречу попалась старуха. Старуха не старуха, но чрезвычайно пожилая женщина. Остановилась, остановился и он. Она поздоровалась, и монах ответил ей кивком, даже намеревался протянуть руку, чтобы поцеловала, но не протянул, так как старуха не выказала к поцелую видимого побуждения.

Женщина спросила монаха, куда он держит скорбный путь (должно быть знала, что путь ожидался скорбным), и тот ответил, что вообще-то никуда, но если быть точным, то – к народу. «К народу, это хорошо, – сказала женщина, – особенно, когда народ тебя ждет, очень это хорошо». Недолго думая, она посоветовала монаху взять с собой плеть, ибо народ жаждет, в этом месте она подняла к небу указательный палец, чтобы особо сконцентрировать внимание молодого монаха-отшельника.

Тем не менее, молодой монах-отшельник – то ли будучи человеком в жизни еще весьма неопытным, то ли страдая неким рефлекторным антагонизмом – только он вдруг возразил женщине, заявив, что плети у него никакой нет и что в обозримом будущем не предвидится. «А что у тебя есть? – не унялась хитрая женщина. – Ведь что-то у тебя все-таки есть?» И она предложила Первому взять с собой нож. «Возьми нож, – посоветовала она, – народ его тоже любит». Однако у монаха не оказалось и ножа. Тогда старуха предложила молодому человеку самому выбрать то, с чем идти к народу. Монаху мысль понравилась, он оглянулся и, не найдя ничего подходящего, назвал камень. Прямо так и сказал: мол, ничего нет, а есть лишь… «Ну, вот этот камень», – он поднял с дороги угловатый булыжник и протянул женщине.

– А говоришь, что ничего нет. Ступай.

С тем и расстались. Первый продолжил спускаться по горной, полной неизвестных опасностей тропе к народу, а старуха пошла, кто ее знает, куда она пошла, – сон прервался.

Первый проснулся, вышел на снег, увидел вопреки ожидаемой дачной заснеженной растительности готическую Кремлевскую стену, пошел вдоль нее, набирая в сапоги снег. Его остановил часовой, но тут же узнал, опешил, отвернулся.

– Солдат, – позвал Первый, – у тебя есть камень?

Солдат переспросил, не разобрав вопроса, Первый повторил. Вместе они нашли осколок красного кирпича, и Первый вернулся в спальню. Он бросил кирпич на армейское одеяло и неожиданно проснулся вновь. Он пошарил рукой по одеялу, – камня, разумеется, не было, – поднялся пройти к умывальнику.

Небольшая, гороховой величины тень скользнула по подушке, растворилась на бескрайнем свинце одеяла, затерялась в складках.

Первый несколько раз брызнул в лицо ледяной водой, отерся полотенцем, вернулся под одеяло. Закрыв глаза, он подумал, что можно было бы закурить трубку, но вставать не хотелось, и он повернулся на бок, чтобы поскорей заснуть и скоротать к черту эту первоянварскую ночь.

* * *

Комната свиданий, не отличающаяся от камеры ни объемом, ни фурнитурой, ни акустикой, похоже, спроектированная по общей кальке, также вмещала двух человек. Впрочем, исключение имелось – один из кратковременных обитателей комнаты всегда и по определению оставался гостем, то есть человеком вольным, не осужденным.

Щепкина ввели в комнату свиданий. Госпожа Вращалова, «далекая», улыбчивая и расположенная, ожидала его в одном из двух уютных кресел.

– Симпатично у вас, – сказала она, вставая навстречу и вытягивая для поцелуя губы.

Щепкин устранился, сел на стол, скрестив руки на груди, вопросительно уставился на ту, кого не встреть еще тысячу лет, уже не вспомнил бы, и помнить не хотел. Во всяком случае, не вспомнил бы так, как помнил тогда, когда мама была жива и существовала другая жизнь.

Заранее зная, что скажет «далекая», Щепкин долго и терпеливо слушал ее узорную речь, иногда кивал, благословляя ложь, которую трудно было распознать, но которая наверняка присутствовала в самом ее появлении, в выстраиваемых ею – и несомненно – планах, в радушии. Из всего, что она нагромоздила, новым было то, что гражданка Вращалова привлечена в качестве свидетеля, что ради сохранения Щепкина и отношений между ними, ради всего святого, во что верит он и во что она также всегда верила… в общем она заявляет и зафиксирует официально, что Щепкин – не Щепкин. Вдобавок ко всему она наняла очень хорошего защитника, знакомого с Щепкиным лично, который согласен подтвердить, что Щепкин – не Щепкин. Несколько человек, включая означенных Вращалову и защитника, человека достойного и преданного покойному, включая еще некоторых довольно важных в деле персон, готовы были показать, что Щепкин – Дементьев, а Дементьев – Щепкин, и получалось, что оживи сейчас Дементьев, он все это подтвердил бы с не меньшим, нежели госпожи Вращаловой, энтузиазмом. И все это Щепкину во благо.

– Чем ты сможешь свидетельствовать, что ты Щепкин? – спросила Вращалова.

Щепкин спрыгнул со стола, подошел к двери и решительно пнул ее ботинком. Ему открыли, и он попросился в камеру.

– Чтоб тебя разорвало! – крикнула «далекая», когда Щепкин молча встал между двумя в одинаковых мундирах и закачался, поплыл по этажам с баночно-металлическим эхо.

Вечером тот же вопрос он услышал из уст хозяина обширного кабинета. Вопрос суфлером пищал в ухе следователя.

– Вы способны привести доводы?

И вновь Щепкину захотелось броситься на этого персонажа, на этот продукт «VOSSTANOVLENIE Ltd», захотелось выкинуть фокус, сделать что-нибудь против шерсти, но он сдержался, сел, приготовился играть по чужим правилам, плыть по течению.

И тогда чиновник потребовал вернуть материалы «VOSSTANOVLENIE Ltd».

– Не усугубляйте убийство кражей, – сказал он.

Ничего удивительного для Щепкина в просьбе следователя не было. Похоже, что многое вокруг Щепкина неспешно, но упрямо вылетало на орбиту злополучной Компании. Дернул же черт когда-то подумать об оригинальном и верном бизнесе. Дернул же кто-то черта в тот день свести Щепкина с Рукавовым. Уродство. Щепкин заявил, что диски уничтожены, что ничего не осталось – ни распечаток, ни в памяти, ибо ничего не читал, ни подозрений. Сказал это, а сам подумал, что ведь то Рукавов за ним и охотится, что и «далекая» с Рукавовым заодно, что она им и управляется, что потихоньку подминает под себя Пьер Волан все, что под руку попадается, вместе с живыми людьми и прочим мусором.

– Нет ничего… и больше ни слова не скажу, – бросил Щепкин и, поджав губы, замолчал.

И вновь повели его гулкими коридорами-этажами с несерьезным эхо, вниз, в самую глубь тюрьмы, в ее бездонную сердцевину.

– А я ведь тебе не доверяю, – встретил сокамерник.

И добавил, что он – одиночка, что имеет такой опыт, такой, что благодаря этому опыту он насквозь видит Щепкина, видит, что тот подстава и провокатор. А в конце сказал, что настоящий Щепкин умер от истощения, а этот, который с ним в одной камере, этот упитанный и видно, что сытый, потому как его сейчас у следователя кормили.

– А вас не кормили, когда ночью приглашали? – с вызовом спросил Щепкин.

И сосед замолчал, уткнулся в телевизор, а потом и вовсе безучастно лег на кровать, стал читать книгу. Лег и Щепкин. Взял газету. Но текст не шел, буквы разбегались куда-то вправо и влево, не складывались в смысл, в картинку; и Щепкин надумал бежать, прихватив соседа, – тогда уж Сергеева проберет, тогда поверит он, мерзляк смиренный. Говорит, что больше тридцати, а сам на все сорок выглядит и залысины намечаются. И кроткий вдобавок. И трус. Точно, нужно бежать. Нужно потребовать, чтобы обоих вызвали на очную ставку, ведь они – подельники. И проверится: кто подстава, а кто трус.

Утром следующего дня Щекин передал записку с требованием провести очную ставку. После полудня обоих пригласили в кабинет. Оба сидели напротив чиновника, отвечая на пустые вопросы. Выбрав момент, когда чиновник приблизился на достаточное расстояние, Щепкин напал на него, ударил стулом, оглушил, повалил на пол. Сорвав с чиновника парик, Щепкин натянул его на себя, облачился в пиджак, вогнал в ухо радио-суфлер и, подхватив со стола мину, бросил ее в портфель, схватил удивленного Сергеева под локоть, шагнул к двери.

– Побег? – догадался Сергеев, – кипит твое молоко!

Но Щепкин не ответил – они выходили из кабинета.

* * *

Легенда работала. Вовсе не был изгнан он из монастыря, конечно нет. Но все было обставлено именно так: подлость – изгнание – забвение. Об этом думал и он, и Заславский. Потом он искал и не нашел, блуждал и потерялся. Все было обставлено именно так. Не выполнил поручения, не выполнил. Не вера, не нужда с самоотверженностью толкнули его на отчаянный шаг, а глупость. Беспросветная глупость, кипит твое молоко! Не перестал он быть тем подрывником, взрывотехником дремучим, не приобрел мудрости, хоть терся рядом с мудрыми, не понял ничего в жизни, не стал осторожным и хитрым, а главное – не стал смелым, не стал неустрашимым. А стал Сергеевым, трусливым, сломанным как спичка Сергеевым. И не видно конца падению, вот что хуже всего – конца не видится! Такая легенда. Как и планировалось в «VOSSTANOVLENIE Ltd» – Заславский предвидел – он привел Щепкина «домой». Все было словно на открытке, будто из магазина: блестящий мотоцикл с коляской, множество акварельных рисунков в рамах, едва уловимый запах краски, фотографии матери.

Щепкин вспомнил, что видел госпожу Сергееву в телевизионных спектаклях, – то были, кажется, сначала Офелия, потом Любовь Яровая, потом жена Толстого, еще кто-то, но Сергеев волнуясь и приписывая волнение побегу, возразил, что Щепкин ошибся, что мать к театру отношения не имеет, что она – учитель.

– Учитель, так учитель, – согласился Щепкин.

– Учитель в больнице, – уточнил Сергеев. – Чтобы дети не отставали во время болезни.

С фотографий, в самом деле, очень уж похожих на те, что висят в вестибюлях театров, улыбалась большая, похоже, что значительно крупнее сына, женщина лет пятидесяти с едва угадываемыми мальчишескими усиками. Оказалось, что фотографии прошлого года, но небольшая разница, на первый взгляд лет в десять, разница в возрасте – не произвела же она отпрыска в десять лет – тут же бросилась Щепкину в глаза, однако он отложил вопрос на будущее и лишь попросил Сергеева показать схрон, в котором предполагалось прятаться, и который был оборудован под домом в целях скрытной и незаконной деятельности.

– Нас не найдут здесь? – поинтересовался Щепкин, заглядывая в темную глубину подвала, – очень уж очевидное место.

– Не найдут, – успокоил Сергеев, прекрасно зная, что искать никто не будет, что в Компании все продумано и просчитано, однако памятуя, что в этом месте нужно выдать заранее приготовленный аргумент: – Найти могут лишь с собакой, но у меня все обработано специальным составом, самым последним, между прочим, я вам потом продиктую формулу, пригодится. Так что полезайте.

Вечером Щепкин знакомился с хозяйкой. Действительно, это была именно в том возрасте и именно та дама, что улыбалась с многочисленных фотопортретов в гостиной. И опять Щепкину бросилась малая разница в возрасте матери и сына, и опять он на многое закрыл глаза. Мать позиционировала себя педагогом, ненавязчиво демонстрировала знание алгебраических формул, знание законов Ньютона, рассказывала о специфике преподавательской деятельности в детской клинической больнице. Иногда ее прорывало на стихи, и Щепкин снова и снова обнаруживал сходство с той актрисой, что – проклятая память, фамилию он не помнил – что играла сначала Офелию, потом Любовь Яровую, далее – жену Льва Николаевича.

– У вас актерские способности, – сказал Щепкин.

– Нет-нет, что вы, у меня нет способностей.

И уточнила, что театр вообще-то терпеть не может, а иногда даже и ненавидит. И для закрепления сказанного доверительно поведала, что театр за двадцать последних лет испортил ей жизнь, но тут же поправилась, пояснив, что не сам театр, а вруны-артисты с их сытыми физиономиями последние двадцать лет чрезвычайно раздражают.

– А что касается ремонта, – продолжила дама, – то нет, мы его не делали. Новое? Ну что вы, все старое, дело в том, что мы очень бережливые. И краской, вот уж нет, у нас не пахнет…

Схрон походил на аудиторию, оборудованную для прохождения начальной военной подготовки. На столе, на стеллажах громоздились военноподобные наглядные пособия, книги по маскировке и партизанскому делу, пластмассовый десантный нож, довольно реалистичный муляж винтовки, новенький солдатский рюкзак. Щепкин читал книги, время от времени косясь на очкарика, колдовавшего над бомбой, захваченной в тюрьме, пугался, размышляя о прошлом, ужасался будущего. Сергеев был за террор, Щепкин – против. Щепкин вообще не сносил ничего шумного, дерзкого, рискового, а нападение на ряженого «следователя» в подставной тюрьме было ничем иным, как акт заячьего трусливо-отчаянного прыжка ввиду приближающегося волка. Щепкин не отрицал. И уже не единожды пожалел о том, что так громко хлопнул дверью, что зачем-то полез учить Рукавова, зачем-то взял документы, зачем-то подумал о себе как о другом, способном на безрассудство и противостояние. Что касается последнего, то, конечно, тут он ноль без палочки, ничто, а в отношении безрассудства понимал, что если оно и было, то исключительно держащееся на скудоумии.

Щепкину стало так тошно, что он взял с полки книгу о стрелковом оружии, повалился на топчан и принялся слепо, бессмысленно листать страницы.

Поздно вечером, оторвавшись от бомбы, Сергеев завел старую песню: напомнил, что Щепкин есть не кто иной, как пособник властей, и что если он не будет сейчас же и немедленно помогать в подготовке к нападению, а на кого нападать всегда найдется, он вынужден будет выдать его противнику.

– Не готовиться нужно, – заметил Щепкин, – а уходить, прятаться и послать все к чертовой матери. Жить простой и безопасной жизнью.

– Ишь чего захотели, – засмеялся Сергеев, – я же говорю – предатель.

Они пустились в долгий и вялый спор о цели частного и всеобщего существования, в конце которого Сергеев пообещал устроить Щепкину «проверку на дорогах», а Щепкин заявил, что сбежит от Сергеева при первой же возможности, и вообще сбежит – надоело все.

– Вы человек неразумный, беспомощный, – возразил Сергеев, – ничего не умеете и не знаете. Так ведь? Вот, например, пойдемте, что покажу.

Они выбрались из одной темноты в другую – из подполья к дому, в сад.

– Видите луну? – спросил Сергеев. – Вон она. Вот вы, человек враждебный всему передовому, прогрессивному, человек реакционный, отсталый, скажите мне, это какая луна?

Щепкин поджал губы – луна как луна. Пожал плечами и ответил:

– Ну, серебряная.

Сергеев снисходительно улыбнулся.

– Дурак вы и есть дурак. Это луна ретроградная. Слышите? Такая же ретроградка, как вы.

Щепкин обиделся, а Сергеев взялся долго, громко и счастливо смеяться и когда отсмеялся, повел Щепкина обратно – из темноты в темноту – опять в подполье.

– Луна и в самом деле ретроградная, – продолжил Сергеев. – Ровно в десять вечера она слева от ветки. Или справа. Сегодня справа. Выходит, что ретроградная. Ведь все на свете движется слева направо.

– А если тучи?

– Тем более ретроградная. В любом случае плохая. Ретроградного в жизни всегда больше. Если ничто не говорит о том, что наличествует хорошее, значит наличествует плохое.

– Как это?

– А так, что по гороскопу губернатор умер от язвы еще до своего переизбрания. Ну, допустим, умер, – поправился Сергеев, – значит…

– По гороскопу? От язвы?

– Именно, от язвы. Не перебивайте! А он все еще ходит, судя по телевизору, значит нам и карты в руки – будем взрывать. Все равно ведь умер.

Ничего не понял Щепкин – не понял ни слова о ретроградности, не понял зачем убивать губернатора, не понял главного – жив ли Вращалов. Нет, не нужно Щепкину думать об этом, – решил плюнуть и при первой возможности, когда утихнет шумиха вокруг побега, в самом деле тихонечко смыться из осточертевшего города.

* * *

– Хорошая машина, – сказал Первый, – но медленная.

– Хорошая, – согласился Власик, – ЗИС сто пятнадцатый – Паккард сто восьмидесятый.

– Самую старую модель выбрал, дурак.

– Разве, товарищ Первый?

Власику когда-то был предоставлен выбор лимузина для копирования. Он остановился на модели «Паккард 180». К концу сорок пятого на ЗИСе построили «пятый», специализированный цех, запустили сборку представительской, сто десятой модели, довольно современной, конечно же. Первый пользовался бронированным «ЗИС-115», но по-прежнему любил тот самый преданный и безотказный «Паккард Твелв», что был с хозяином на переговорах в Тегеране, был в Ялте, на Потсдамской конференции был. Из окна красавца Первый осматривал Берлин. В сорок девятом лимузин отправился в музей, свита пересела в сто десятые ЗИСы, а Первый – в сто пятнадцатый, более тяжелый, значительно крепкий, но менее скоростной. За безопасность, хочешь не хочешь, нужно платить…

– Что это у меня здесь, посмотри. – Первый склонил голову, подставляя затылок генералу. – Чешется…

– Под волосами? – спросил Власик. – Ничего нет, родинка. Большая.

– Кажется, кто-то залез.

– Никак нет, товарищ Первый, никто не залез.

Так и мчались одной из трех кавалькад, вынырнув из Кремля в едином направлении, но разными маршрутами. Паккарды, ЗИСы, Хорхи, мать их.

За окном мельтешили декабрьские сосны, а Первый разглядывал монотонную обочину, вращая в руках погасшую трубку, когда внимание внезапно привлекло неясное рыжее пятно, стремительно наплывшее и умчавшееся, не дав себя разглядеть, не дав сосредоточиться. Первый приказал остановиться и подать машину назад. Не слушая Власика, вышел из автомобиля, шагнул в снег, склонился над рыжим пятном. Пятном оказалась мертвая собака. Первый выпрямился, нашарил в кармане спичечный коробок, раскурил трубку.

– Пусть в китель ее завернет, – приказал он, обозначая едва уловимый кивок в сторону водителя.

– Как в китель, товарищ Первый? – возразил Власик, – она же мертвая.

– Врачу пусть отвезет.

– Но она остыла уже и… – Власик брезгливо приблизился к рыжему пятну, – и на ней насекомые.

Первый развернулся и молча пошел к автомобилю. Власик вздохнул, захлопал по бокам, попрыгал на снегу и подозвал водителя. Тот стянул китель, набросил на собаку, обнял ее, понес, бережно прижав к животу, в машину сопровождения. Спустя минуту эскорт продолжил маршрут.

Все оставшееся время до въезда в Кунцево Первый молчал, угрюмо кусал остывший мундштук, думал о собаке в контексте собственного существования. Он не видел, как одна из машин отстала, остановилась за поворотом, съехала к лесу, не видел как из машины выбежал человек с большим свертком, как швырнул сверток в заснеженные кусты, швырнул вместе с кителем, как брезгливо сплюнул под ноги, как вернулся в машину, и как все – кроме одного, кроме главного, отдавшего поступившее от Власика распоряжение – засмеялись, как они засмеялись весело и беззлобно, как засмеялись по-новому, уже совершенно по-новому. В контексте собственного существования, в контексте. Он верил, что все получится, что собака задышит, поднимется, даже сможет есть, и, чего уж там, принесет потомство. Ведь продлевают жизнь мухам, – что стоит оживить пса?

– Это та, которая убежала, – сказал он.

– Никак нет, товарищ Первый, – возразил Власик, – та одноухая была и меньше.

– Ты проверь потом, есть ли ухо, – приказал Первый.

– Слушаюсь, товарищ Первый.

* * *

Сергеев сообщил Щепкину, что передумал, и что первыми нужно взрывать соседей.

– Охамели, – аргументировал он. – Точно, их! Сволочи и пособники властей.

У него имелась книга по изготовлению бомб в домашних условиях, и он намеревался произвести несколько взрывных устройств.

– А вообще-то, – закончил Сергеев, безусловно принимая миссию руководителя будущих террористических акций, – нужно задействовать ваш секретный матерьяльчик, это будет всем бомбам бомба.

Щепкин не помнил, что когда-либо рассказывал Сергееву о материалах Компании и повторил то, что сообщил чиновнику в подставной тюрьме: что диски уничтожены, что ничего не осталось – ни распечаток, ни в памяти, ибо ничего не читал, ни подозрений. И вообще, странно, что Сергеев знает о материалах. Сергеев, однако, объявил, что знает о них как раз от Щепкина, что если у того слабая память, то важные вещи необходимо фиксировать и пользоваться записной книгой и что ему кажется, что материалы Щепкин где-то припрятал, желая воспользоваться ими в день черный, безнадежный.

– Будет вам, – устранился Щепкин, – не нравится мне все это, там дети.

А Сергееву не нравились вялость Щепкина, безучастность и готовность к отступлению. Соседские дети? Он все продумал – договорился с матерью, чтобы та увела детей в музей, – в момент взрыва не будет никаких накладок. Бум, и готово. Вот именно: бум! – и готово. Это тебе не Сальвадор Дали, это почище. Дети останутся сиротами? Сиротами? Сиротами… Выходит, у них ретроградная луна. Так, а где бомба?