Текст книги "Чучело человека (СИ)"

Автор книги: Александр Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Ошибаетесь, я – Коростылев.

– Вы приставлены следить, исполняйте вашу работу как следует, вам платят.

Старик замолчал. Инга погладила его по плечу.

– Ну-ну, не расстраивайтесь.

– А ваша как фамилия? – спросил мужчина.

– Я же сказала, в картотеке Компании это раздел «Ф».

– Жалею, что дал согласие, весьма жалею. Они… они начнут экспериментировать над людьми, вас это не пугает?

– Экспериментировать они не начнут, у них другие цели. Я рекомендую игрой этой не интересоваться. Получаете жалованье и сидите, помалкивайте… Знаете, мы оба пьем из одного источника, и не наша забота, какая ведется игра. Не все ли равно кто платит? Рукавов, теперь Щепкин. А вы идейный?

Сосед пожал плечами.

– Ну и хорошо.

– Скажите, Инга, ваш ребенок… ребенок Заславской, он воссоздан учеными для…

– А вот это совсем вам не нужно.

– 6 -

Зима случилась затяжной, долгой. Я дважды находился на грани смерти, но не заснул – не погиб в обмороженной подворотне, не испустил дух в зубах крысы. Пережив трудный сезон, я почувствовал уверенность – судьба берегла меня. Весна же была короткой: едва сошел снег, припекло, полезла трава. Я выбрался из подвала, широко вдохнул, ощутил прилив сил, с удвоенным упорством двинул на поиски мальчика.

Щепкин закреплял и вновь множил успех. В начале июня я увидел его. Он мчался в автомобиле с открытым верхом, рядом сидел Рублев, и голубой флажок с улыбчивым солнцем трепетал на капоте. Прохожие оборачивались вслед, а Щепкин думал, что вот так же, в открытом всем ветрам ландо, словно на заклание, везли Кеннеди. Казалось, вот-вот откуда-то сзади, с высокой башни грохнет винтовочный выстрел. Но никто не стрелял, не визжала пуля, и даже черная кошка – моя сожительница – не решалась пересечь дорогу.

Многое изменил Щепкин с тех пор, как оставил меня у реки, многое из того, что обещал в программе, исполнил. Блистал. «ВОСКРЕШЕНИЕ Ltd» служило двуногим, и, видит небо, я пребывал в смятении.

Ушедшим октябрем, с удивлением обнаружив безмятежного Рублева на рабочем месте, Щепкин вдруг простил, не потребовал объяснений; у всякого ли хватит смелости служить опальному боссу, каждый ли бросит себя в отнюдь не бутафорский костер? – не донес ведь, не выдал!

– У меня мать престарелая, господин Ще… простите, господин Рукавов. На иждивении. Но я никому, никому.

И Щепкин поверил, принял в команду, повел за собой. Разве они не похожи? Разве сложилось бы, приди за ним туда, где трава на лоджии да валун в самурайском стиле? Не донес ведь, не выдал!

– Что читаешь? – спросил Щепкин, оторвав взгляд от черной кошки, стремительно уплывавшей в пыльное далеко.

– «Вечерку», – ответил Рублев, показав первую страницу. – Об обжорстве.

– Все ясно!

– Да нет, доча, здесь интересно. Утверждают, что бутерброд – наркотик. И даже подтвердили на практике. Здесь случай с девятилетней девочкой описывается, чрезвычайно страшный, врачи назвали происшедшее наркотической ломкой.

– Вот как! – заинтересовался Щепкин.

– Да-да, – горячо закивал Рублев, – вот. Все случилось накануне рождественских праздников в январе этого года в Питере. Родители нашли девочку мертвой. Экспертиза показала, что она задушена. Кто и зачем это сделал, оставалось тайной. Старшая, двенадцатилетняя, пребывала в таком сильном шоке, что ее поместили в психиатрическую больницу. Причиной шока, как объяснили, послужило зрелище чудовищной сцены растерзанной младшей сестры.

– Понимаю, – сказал Щепкин.

– Так вот, доча, когда старшая через несколько дней вернулась в себя, она призналась, что собственными руками задушила младшую, оторвала той руку. И причиной убийства стал бутерброд. Бутерброд был один, а сестер – двое. Они затеяли драку.

– И победил сильнейший.

– Натурально! – сказал Рублев. – Мне кажется, в самом деле, нужно с насилием этим бытовым что-то делать. Бороться нужно. Насилие, что видят дети на экранах, оно… сокращать его нужно. Вот что здесь пишут: «Насилие, льющееся с экранов телевизоров, отрицательно влияет на психику детей, которые не могут отличить настоящую смерть от вымышленной».

– Думаю, наши дети – особенные дети. Нужно принимать законы, по которым ребенок любого возраста несет ответственность наравне со взрослым убийцей, сажать их.

– Вот, – Рублев щелкнул пальцем в газету, – об этом и пишут, что дальше некуда. Но, доча, ведь дети! Жалко.

– Жалейте, жалейте, пока нас всех не перережут. Есть что-то еще?

– Зверское убийство учительницы математики.

– Читайте.

– «Стало известно о зверском убийстве тремя девочками престарелой учительницы математики. Ирина Леонидовна Гриб жила одна, в силу слабого здоровья в школе не работала. Женщина любила детей и регулярно приглашала их в гости. Двадцать пятого мая, в день окончания учебного года, пяти девочкам десяти и одиннадцати лет понадобились деньги на мороженое. Где их раздобыть, девочки не знали. Одна из них вспомнила о соседке, пожилой учительнице, посоветовала навестить ее, предположив, что у Ирины Леонидовны могут найтись какие-нибудь деньги. Вооружившись теннисными ракетками, девочки пришли к женщине. Когда та открыла двери, они набросились на нее. В течение получаса школьницы жестоко избивали педагога. Ирина Леонидовна скончалась от перенесенных побоев. Тело погибшей, спустя несколько дней, обнаружили соседи, потревоженные тяжелым запахом. Милиции удалось раскрыть преступление благодаря бдительности соседей. Супруги Николаевы показали, что видели, как к учительнице приходили девочки. Подробное описание убийц помогло стражам порядка разыскать участниц чудовищной расправы по горячим следам. Теперь девочкам придется отвечать за свое преступление…»

– А вот и нет, не придется, – возразил Щепкин. – Скорее всего, и родителям не придется. А будь у нас соответствующие законы, по всей строгости б ответили, мерзавки, на всю катушку!

– Жалко, доча.

* * *

Вдруг заинтересовалась прокуратура, зашевелились какие-то течения, возникли и поползли нехорошие предположения. Щепкин оставался спокоен. Заговорили, что к смерти Щепкина причастен Рукавов, что Щепкин вовсе не умер от внезапно случившегося инфаркта седьмого июня прошлого года, и даже не утоп, а именно убит. Болтовня эта веселила Щепкина. Слухи отслеживала служба безопасности и, в качестве контрмер, запускала собственные. Негласно, оставаясь в тени, по одному, прокуратура приглашала сотрудников «ВОСКРЕШЕНИЕ Ltd» на задушевные разговоры: «Это обычная практика, и иногда такое случается». Тем не менее, эх! тем не менее, находились такие, что подписывали какие-то материалы, слезливо скандалили, суетливо давали показания, между тем остающиеся столь абсурдными, что даже ответственные работники понимали: ничем, кроме традиционного недовольства существованием, недостаточными заработками и обидой на руководителей, писанина эта не вызвана. Только ведь человеку исконно чего-то не хватает: пищи, интриги, любви. Разве мог Щепкин полюбить скопом, разве мог накормить двумя хлебами, побыть с ребенком? Не присутствовал он, словно Шива, одновременно в каждом департаменте, участвуя во всякой внутрикорпоративной склоке, не оставался нетребовательным, не мог, черт возьми, бросить бизнес.

– Что им всё надо, что всё мало-то? – сокрушался Щепкин. – Ведь и клубники нет, и город чище, и в рекламе не испражняются… – вынул из-за пазухи подарочный, с холодком, губернаторский «Стечкин» – «от народа» – подышал на перламутр, порисовал ногтем ёлочку, потер рукавом, – в рекламе же не срут?

– Жалко их, доча.

Возня накатывала волнами, временами стихая и набегая вновь. Вовсе не поддавшись минутному проявлению прошлой осенью изжитой слабости, но тщательно взвесив все за и против, Щепкин оставил Компанию. Оставил формально, внешне, переместился в здание администрации города, зашуршал бумагой.

– Что б без самодеятельности, кипит твое молоко! Все через меня, угу?

– Хорошо, доча, – пообещал Рублев и сел в генеральное кресло.

И опять прибежала волна, и откатила снова. Прокуратура. Что-либо доказать, опровергнуть или всласть поклеветать, продолжительное время не представлялось возможным. Стороны обменивались колкостями, обвиняли противника в высосанных из пальца грехах, но ничего толкового выдвинуть не могли. Седьмого июня, в годовщину, когда все надоело и пора было что-то предпринять, Щепкин выступил с заявлением и предложил провести эксгумацию.

– Пора поставить точку, – сказал он, – либо Щепкин убит, и тогда необходимо искать преступника, либо умер собственной смертью, и тогда дайте спокойно работать для города, на благо семьи, потерявшей близкого человека.

Он знал что говорил – никакого трупа не существовало, эксгумировать было нечего, а свидетелей неурочной и трагичной кончины преступного основоположника – хоть отбавляй. Во всяком случае, много. Ну, даже если не много, то достаточно – он, Рублев и руководитель службы безопасности. И точно: эксгумировать, как тут выяснилось, оказалось нечего. Беломраморная усыпальница, на уход за которой в бюджете Компании определялась не малая статья, пустовала, покойника нигде не обнаружилось, а возгласы прокуратуры – «Что за дела!» и «Не может быть!» – вовремя предупреждены соответствующе оформленной справкой.

– И пленочка имеется, – заверил Щепкин.

Немножко поломавшись – дабы не терять лицо и, возможно, места – прокурор признал поражение. Вот рукопись собственноручной служебной записки, переданной в секретариат. «Официально заявляю, тело гражданина Щепкина, следуя пожеланию усопшего, расчленено на равные весовые доли и предано стихиям огня, воды, воздуха и земли по следующей схеме. Одна вторая трупа кремирована и развеяна над городом, в ознаменование принципа воссоединения со стихиями «огонь» и «воздух». Одна четверть растворена в концентрированном щелочном растворе и, во исполнение воли покойного воссоединена со стихией «вода», для чего спущена в городскую… (неразборчиво). Оставшаяся часть, а это обе руки, завещана науке и направлена в медицинское учреждение, что соответствует принципу воссоединения со стихией «земля», – к сожалению, отыскать материал, отвечающий генетическим условиям, не представилось возможным, ибо ткани покойного необратимо утрачены студентами в ходе лабораторных экспериментов. Таким образом, наш запрос прошу считать отозванным, подозрения сняты, а я лично, являясь официальным представителем органов прокуратуры, приношу извинения…»

Другое дело! Ведь не купили, не запугали, убедили. И не произвол это, и не месть. Открытое и объективное расследование. Подозрения оказались тщетными, обвинения сняты, а извинения принесены. Тихонечко так, исподволь, прокурора сместили, назначили моложавого и элегантного, дела, связанные с «ВОСКРЕШЕНИЕ Ltd» закрыли напрочь, провели несколько показательных исследований – даже выпилили кусок трубы на вилле Рукавова – но ничего не нашли, и затихли намертво.

– Я себя в обиду не дам, дудки. Пусть под мышкой копают! Как там Вращалова, кстати?

– Ищем, господин Рукавов.

– Найдите ее, из-под земли достаньте, ею и распространяется этот вирус.

– Есть! Разрешите выполнять?

– Выполняйте.

* * *

– «То-то рада, то-то рада вся звериная семья, прославляют, поздравляют удалого Воробья! Ослы ему славу по нотам поют, козлы бородою дорогу метут, бараны, бараны стучат в барабаны! Сычи-трубачи трубят! Грачи с каланчи…»

– Кричат!

– «Летучие мыши на крыше платочками машут и пляшут. А слониха-щеголиха так отплясывает лихо, что румяная луна…»

– В небе задрожала!

– «И на бедного слона…»

– Кубарем упала!

– «Вот была потом забота – за луной нырять в болото и гвоздями к небесам приколачивать!»

– Дядя Рублев, ты лучше другую сказку расскажи, – попросила девочка, закрывая книжку, – про души. Ты обещал.

– Про учреждение «Мертвые души»? А не страшно?

– Не-ет! Ты только скажи, это самое большое было в королевстве учреждение, или нет?

– Нет, не самое, – ответил Рублев, – но очень плохое.

– А для чего оно?

– Для чего? Оно занималось продолжением жизни.

– А как?

– Ну, не настоящим, понарошку. Туда обращались богатые люди, потерявшие близких: сына, дочь, маму или папу. Учреждение брало у людей вещи усопшего: фотокарточки, записи голоса, записи на видео, все, что могло пригодиться в создании образа. В ее штат входили злые волшебники-актеры для выработки видео-образа и злые волшебники-пародисты для подбора голоса, волшебники-писатели и другие сценаристы.

– Тоже злые?

– Тоже.

– А что такое штат?

– Штат? Это коллектив.

– А что они делают?

– Я же рассказываю.

– Извини, извини… что дальше?

– Ну вот, родителям погибшего мальчика высылались, якобы от него, письма, рассказы о погоде в тех местах, где он будто бы путешествовал, фотоснимки на фоне достопримечательностей, съемки видео, уведомления, что он женился, что у него дети… Вот их снимки, вот уже прошло крещение, а вот супруга, а вот собака, соседи – скверные, недавно удалили аппендицит… Иногда мальчик просил выслать немного денег, иногда сам присылал… А вот снимки уже и тридцатилетнего возраста… А вот локоны волос внучек.

– А мальчик был хороший?

– Хороший.

– И так всегда?

– Всегда, конечно. Годами. Человек ведь обычно живет долго.

– Но это же не настоящий человек!

– То-то и оно, дорогая, то-то и оно.

– А что потом?

– Потом мальчик взрослел, старился.

– Я поняла, это была игра!

– Разумеется, все понимали, что это игра. Но родители оживали, существованию возвращался смысл. Они знали, что сын, или дочь, жив, или жива, и что с ним, или с ней, встретиться не могут в силу непреодолимых причин – он, или она, занят, или занята, живет далеко, на работе не дают каникул, и так далее. Через годы, виртуа… поддельный сын умирал будто бы естественной смертью, близкие могли зайти на страничку сайта – на кладбище или, скажем, в колумбарий и побыть вместе с придуманными внуками на его могилке.

– Но ведь это хорошо, дядя Рублев! – удивилась девочка. – Почему ты сказал, что сказка страшная? Мне не страшно!

Хлопнула в прихожей дверь, на кухню вошла Инга, опустила на стол сумку с продуктами, поцеловала дочь.

– Что читаете, «Тараканище»? Ой какая старая книжка, где же вы ее нашли? У нас была такая, правда, Свет?

– Да, – кивнула девочка, – но она осталась там.

– Дед прислал, – сказал Рублев, – и письмо. Конверт на холодильнике.

– Спасибо вам.

– Не стоит, это мой долг. – Рублев поднялся. – Я пойду. И… будьте осторожны.

– А Вася где? – спросила Инга.

– В комнате, я конструктор принес.

– Спасибо. – Инга пошла за гостем. – Завтра будете? Я отцу письмо отпишу, свезёте?

– Да, конечно. – Рублев распахнул дверь. В старомодной шляпе, круглый и похож на сельского бухгалтера – таким Инга увидела его в ту ночь. Еще очкарик был, в плаще, сухой, весь заоблачный, деликатный. Липка. Да уж. – Будьте осторожны, повторил Рублев.

– Будем, – Инга улыбнулась, – всего хорошего.

– До завтра.

Инга прошла в комнату.

Из разноцветных деталей мальчик сооружал радиоприемник.

– Мама, посмотри! – сын привлек Ингу, – вот эту линию сюда, чтоб контакт был, потом пластину и остается вставить батарею. В каждом кубике находится деталька. Видишь? Это транзистор. Строим приёмник на четырех транзисторах. Здесь много схем.

– Вы кушали? – спросила Инга.

– Я не хочу, а Светка с Рублевым пили кофе с молоком.

– Хорошо. – Инга села в кресло, опустила руки на колени.

– Мама, а когда мы домой поедем? – спросил сын.

Это был важный вопрос и для Инги, однако ответить она не могла. Не потому, что не хотела – не знала.

– Позже, когда дедушка за нами приедет.

– А что такое подполье? – вдруг спросил мальчик.

– Подполье? А где ты это прочел?

– Там, – неопределенно махнул мальчик.

– Ну, подполье – это скрытые от глаз обитание… Знаешь… Давай-ка иди кушать.

– А мы в подполье живем?

– Нет, просто мы на время уехали.

* * *

Маму в новый дом Щепкин ввез первой. Впустил, как впускают кошку, дал найти место: примерил к одному, к другому углу. Место нашлось. Тут же образовалась некоторая атмосфера, разросся неприхотливый быт, вновь поползла, забилась в щели, в пустоты роскошь. Огромная кровать, картины, скелет кистеперой рыбы, земноводные в стеклянном кубе, в изголовье – мама. Кресло, массивные, схожие с носорожьими, конечности, тугая обивка. А вот здесь Серафим Николаевич поставил бы вазу с клубникой.

Щепкин включил телевизор – ожидалось его интервью.

Никого-то у него нет – да уж, нет – сам по себе. Большое, оно всегда одно, всегда в одиночестве. Похожее на Фудзияму торчит среди пигмеев, дылда дылдой, мозолит глаза и себе самому вовсе не радо, и нет ему успокоения.

– Но ведь самостоятельно выбрал этот маршрут, – сказал Иблис, – для себя одного бился.

– Бился? – Велиар рассмеялся. – Скажешь тоже! Не бился вовсе – барахтался. И не он выбрал, а маршрут – его. И не сражался, а так, хитрил помаленьку – вот весь путь самурая: малюсенький такой огурец, в подвернувшихся обстоятельствах вымахавший в тыкву.

– Тогда пусть бросит, отвалит, раз не его.

– Ну уж нет! – победитель тот, кто сорвал банк, чего бы это ни стоило, или не стоило вообще. Банк – у Щепкина, и победителя не судят.

– У Рукавова.

– У Щепкина.

– А я сказал – у Рукавова!

В ожидании репортажа Щепкин заснул.

Прошедшая неделя началась удачно, и это настораживало: что начинается хорошо – заканчивается плохо. И наоборот, разумеется. Началось сносно – жди подвоха. Так и вышло: радость от известия, что Вращалову укололи зонтом, что, не приходя в сознание, она скончалась в Лондонской клинике, омрачилась на следующий же день гнусным опровержением. Некая европейская студия внезапно опубликовала запись встречи с ней, живой и цветущей. Пленку Щепкин просмотрел трижды, подумалось, что и не Вращалова это вовсе – молодая, свежая – дал распоряжение проверить, не подстава ли. И опять ищут. И опять жди неприятностей.

Щепкин перевернулся на бок, всхрапнул.

Изображение на экране дернулось, сместилось с бокала, высветило негодницу.

– Наша встреча состоялась в одном из уютных кафе Британской столицы, – начал репортер. – В фильме, опасаясь за жизнь героини, мы не назовем ни адресов, ни имен, ни дат. Наш разговор с госпожой Вращаловой был бы невозможен без людей, искренне переживающих за судьбу России, организовавших эту встречу и предоставивших эксклюзивные материалы.

– Да нет у вас никаких материалов, – сказал Иблис, – блеф один и надувательство.

– Вот-вот! – поддакнул Велиар.

– Скажите, вы давно из России? – поинтересовался репортер.

– С осени прошлого года, – Вращалова вздохнула.

– У себя на родине вы находились на нелегальном положении?

– Да я находилась на нелегальном положении… в чрезвычайно тяжелых условиях. Нашим товарищам не хватает самого необходимого, многие из них едва сводят концы с концами, но продолжают вести опасную, я бы сказала, героическую работу.

– Нет, ты слышишь это? – возмутился Иблис.

– Еще бы!

– Заткнитесь, дайте поспать! – крикнул Щепкин.

– Ты это слышал? – повторил Иблис шепотом.

Щепкин накрыл голову подушкой.

– А скажите, – продолжил репортер, – вещество, оставшееся от Рукавова… ну, там, трубы, какая-то жидкость, может быть, элементы одежды, все это каким-то образом все-таки сохранилось?

– К сожалению, несколько секций трубы, кое-что из одежды, обувь, кажется, носовой платок, все это было тайно предано земле. Но уже сейчас к месту захоронения негласно, без привлечения посторонних глаз, стекаются паломники. Я повторяю, имен называть не буду, но это и студенты колледжей, это и художники, и даже, я знаю, там был один милиционер.

– Все это замечательно, а скажите, вы уверены, что то был Рукавов?

Вращалова задумалась.

– Знаете, все-таки уверенности у меня нет. Человек, с кем я говорила в тот роковой вечер, был чрезвычайно похож на Рукавова.

– Но ведь и погибший был похож на Рукавова?

– Да, тот, что находился в багажнике, тоже был похож на Рукавова.

– Ну, хоть что-то смахивающее на правду! – обрадовался Иблис.

– Согласен, – захрюкал Велиар.

– Да заткнётесь вы, наконец? – в негодовании Щепкин швырнул подушку.

– Всё-всё, уходим, – сказал Иблис.

– Подожди, – остановил Велиар, подлетая к экрану, – последнее слово.

– И в заключение, – репортер глянул в записную книжку, – расскажите, что это за Союз такой, Озабоченных Граждан, сейчас много судачат на этот счет.

– Вы знаете, – Вращалова вздохнула, – никакого Союза не существует, и вся истерия намеренно раздувается недобросовестными властями.

– Для чего, как вы думаете?

– Ну, например, чтобы оправдать недееспособность. Или наоборот, затягивание гаек. Не существует ни подпольных мстителей различной окраски, ни обиженных и озабоченных граждан, организованных в опасную для властей структуру. Вернее, озабоченные, скорее всего, существуют, только абсолютно комнатные, трусливые. Что касается Рукавова – или Щепкина, мне все равно, кто скрывается под этой маской – ни тот, ни другой, уж поверьте, кого-либо организовать и повести за собой никогда бы не смог.

* * *

Тот, кто протянул тебе руку, кажется самым лучшим, самым замечательным. Самым красивым и самым умным. Самым добрым кажется. Разве нет? Отцом кажется и матерью. Но коли на всем белом свете не найдешь ты подобного существа, то и мир явится самым подлым, самым омерзительным, самым ненужным. Я не слышал его! Он молчал. Я понял, и там, в небесах, никого нет, значит, делай, что хочешь! Значит, разводи костер и бросай в него мир – он не защитит его. Я понял: он не защитник. Не участник процесса – он над схваткой. Я просил о встрече – не с ним, он сам найдет – с сыном. Но он молчал. Я просил об одной маленькой встрече, но снизошел ли? Пусть скажет, какую еще принести жертву, чтоб тронуть. Справедлив ли он?… Я избежал многого и пережил многих, я просил ответить, долго ли коротать вечера с кошкой? Он молчал. К чему унизил меня столь скромными размерами, что, глядя сверху, не видит меня? Счастье от достатка, и несчастья – от избытка, но я не желал избытка, только ведь не имел и достатка. Знайте, братья и сестры, я – мученик. Мученик. Возразить здесь нечем! – ибо более бескорыстного страдальца вряд ли найдете.

Я чувствовал тот самый холод камня, что знаком был по первому пробуждению. Чувствовал ущербность поверхности, каждую невидимую ее трещинку, и на одно кратчайшее мгновение – мгновение, все так же кратное времени падения далекой звезды – я почувствовал себя единым целым и с этим камнем, и с кошкой, которая так же не ведает зачем она здесь, почувствовал одним целым с моим страданием. В который раз крикнул о творимой им несправедливости, но небо молчало, молчал он, тот, кто над нами.

Я оставил мою сожительницу, поднялся по стене наружу, направился в сторону, куда в ландо понесся Щепкин с новым своим товарищем. В сложнейшем эфире улицы я услышал запах бензина, – туда! – сказал я и шагнул – в который раз! – в неизведанное, ориентируясь по зловонию, не доверяя глазам. Снаружи жестоко палило утреннее июньское солнце. Временами я приползал в какое-нибудь укрытие – в водосточную ли трубу, в урну, – но путь не бросал, твердо вознамерившись закончить его.

Я помню, сзади кто-то крепко схватил меня в безжалостные объятия; я помню: светло-серое небо над головой потемнело настолько, что показалось, будто разом спустились сумерки.

– Какой опухший! – сказала девочка.

А мальчик – слышите, то был мальчик! – распорядился:

– Сюда его…

Меня бросили в удушающую темноту коробки и последнее, что я увидел перед заточением, были две пары худых детских рук.

Это он! Его запах! – сообразил я, безуспешно пытаясь удержать сознание, теряя едва проклюнувшуюся связь между тем, что происходило в прошлом и тем, что едва-едва призрачно угадывалось в ближайшем будущем. Сильно тряхнуло, гулко прокатился скрежет, я провалился в наступившую тишину. Очнулся от звенящих снаружи голосов. Мальчик о чем-то спрашивал мать, та вполголоса отвечала. Речь шла о Щепкине.

– Вырасту – буду как он, – пообещал мальчик.

– Я бы не хотела.

– И буду выращивать дыню.

– Глупости.

– Везде буду, на всей земле.

– Дыня не входит в список.

– Я его отменю.

– Никому об этом не рассказывай.

Хороший мальчик, упрямый. Твердые скулы, пламя в глазах. О нем стоило мечтать. Я обратился к небу с благодарностью, сказал, что счастлив, что успокоился, что отныне не потеряю, что определюсь с мыслями, заговорю с ним – не беда, что он незрел и несерьезен, зерна лягут в благодатную почву. Соберусь и скажу: «Здравствуй, сын!». А он ответит: «Здравствуй, отец, какой ты маленький!» И защитит меня, и понесет.

Темница неожиданно раскрылась. Я увидел над собой лицо. Мальчик глядел в коробку. Какое светлое лицо!

– Здравствуй, сын! – крикнул я.

Мальчик улыбнулся.

– Здравствуй, – повторил я.

– Какой большой, – сказал он, – насосался.

– Освободи меня. – Я ухватился за край, подтянулся, полез наружу.

Мальчик ткнул пальцем, я отлетел в угол, упал на спину, беспомощно зашевелил членами.

– Какой настырный, – сказал мальчик, – не думай, не сбежишь.

И хлопнул крышкой, возвращая темноту.

* * *

Вот бы мать к жизни вернуть, тепло почувствовать. Можно ли оживить камень? Дурацкий вопрос. То не «восстановление» – не замена живого фотографией и кинопленкой в совокупности с подделкой писем, – другое. Угробить, превратить в булыжник, на это мастера найдутся. Пустить на почки с печенкой – милости просим. А обратно? Ну-ка! Слабо. Слабо…

Привезли маму, на лбу спичечные потертости – прикуривали. Хочется завыть на всю Ивановскую, только, поможет ли? Он раздал бы все, всех вернул бы: скелет – потомкам, зародыш – матери, бородатую старуху – в богадельню, шестипалую кисть – новорожденному. Только… вот именно, никто не снизойдет, никто не расстарается, маму ему не вернет. Так к чему потомкам, новорожденному и прочим, кто ждет получить задарма? На им… и вот – во все четыре горизонтальные и две вертикальные стороны. Не видеть им от него ничего, не видеть.

Щепкин погладил камень: гранитные кеды, отколотые веточки шнурков, шершавый камень трико, по паре выпуклых полос на каждой штанине… бессердечные царапины на лбу. По субботам сам, никого не подпуская, скоблил и драил. Влажная уборка. Подлые следы в три приема затер наждачной бумагой. А осадок остался. Не под мамой – на сердце. Купил гуаши, белил. Взялся за кеды, получилось, осмелел, перешел выше. Ветровка, футболка… Приходилось мучительно сначала вспоминать, потом подбирать цвет. Не Рембрандт уж. Даже ногти не обошел и – маме понравилось бы – губы. Оказалось, гуашь блекнет. И пачкается. И трескается. Вновь зачищал, смывал. Потерялись кое-какие мелкие детали. Не спал несколько ночей кряду, переживал: мама стояла в пятнах, чужая. Через месяц привезли заказ: новая краска, масляная, светлых тонов, оказалось – в масть. Мелкие детали потерялись еще более – заплыли швы, морщинки, исчез кое-какой индивидуальный ландшафт, однако общее выиграло: мама не пачкалась и издалека выглядела как настоящая.

Настроение поднялось, – кроме мамы у Щепкина никого нет, что хорошо маме, хорошо ему, – а маме сейчас, никто не скажет противное, хорошо. Только не покажешь никому, не откроешься. Включишь повсюду освещение, форточки, окна позакрываешь, ходишь, ходишь… на мать натыкаешься – все дороги в жилище, огромном, путаном, лабиринтом выложенном, к камню ведут. Сядешь подле, ни забота, ни газета в руки не идут, опустишь голову, завоешь с эхом, а то и оскорбишь память матерным словом…

Над головой материализовалась оранжевая жилетка, копыто, второе.

– Тебе письмо, мученик, – сообщил Велиар, – сам сходишь или принести?

– Принести, – кивнул Щепкин.

– А это видел? – чертик показал волосатую дулю, – не барин.

– От кого хоть, скажи.

– Давай, чеши, – Чертик махнул хвостом, хлопнул Щепкина по носу, оценивающе и с одобрением осмотрел маму, растворился в воздухе.

Спускаться к двери не хотелось. Щепкин калачиком свернулся подле мамы, вдохнул. И тут же получил в бок копытом. Заворчал, схватился за гранитную ногу, вскочил, но ответить не решился.

В щели под дверью белел конверт. Крупными печатными буквами, на выведение коих требуется времени вдвое больше обычного – по всей видимости, корреспондент никуда не спешил – крупными буквами от руки адрес получателя. Такие письма сразу в корзину. И вымыть руки. Однако попробуй, пинками подняли, посмей.

Щепкин вернулся к матери.

Читать или отложить? – за спиной послышалось угрожающее бормотание – ясно, читать. Он вскрыл конверт – сзади стихло – побежал по тексту, почувствовал в груди нарастающий ритм, оторвался от строчек, тряхнул головой, вновь сунулся в бумагу. Буквы размывались, ускользали друг от друга и от него. Так не годиться, нужно сесть. Щепкин опустился под маму, зашевелил губами, вдруг метнулся глазами вниз, а сердце, наоборот, прыгнуло к горлу, ударилось больно в лопатку, мелко и часто затрепетало. Заславский, кто бы мог подумать, так и написано: «Александр Заславский, искренне». И просьба о встрече. И намеки. Нет, угрозы, Щепкин умеет читать между строк. И не просьба, требование, кипит твое молоко. Значит, нужно держать ответ? Значит, все решится… Ладно безбожником бы – скарабеем назвал. И не умрет никак. Древний, должно быть старик, немощный.

– Пойдешь? – раздалось за спиной.

Щепкин лягнул воздух, не сильно – для виду, ответил по-взрослому:

– Сам припрется, не маленький.

* * *

– Читал? – спросил Велиар, показывая брошюру с картинкой раздувшегося паукообразного на потертой обложке.

– Что именно?

– Вот это, – Велиар ткнул в изображение, – Ольга Синева, «Сезонное бедствие».

– Чушь.

– Не соглашусь. – Велиар подергал собрата за хвост. – Тебя это тоже касается… «Если клещ все-таки присосался, его необходимо аккуратно удалить».

– На что намекаешь? Дай сюда… «Обильно смажьте клеща растительным маслом или вазелином. Захватив пинцетом головку клеща, она находится в глубине ранки, извлеките паразита…» У меня ничего такого нет, возьми.

– Никогда не знаешь, от чего страховаться… «Ранку обработайте йодом. Если часть клеща осталась в коже, обратитесь к врачу, так как паразит должен быть удален полностью. Сразу после укуса можно провести экстренную профилактику, ввести специальные препараты». Здесь дают перечень… кажется, нам с тобой это не подходит: иммуноглобулин человека, против клещевого энцефалита, и иммуноглобулин человеческий, гомологичный, а также в латинице какой-то фэ-сэ-мэ-е-булин. Пишут, что снизит вероятность развития инфекции.

– Вот видишь, не подходит.

– Совсем не подходит: «Препараты нужно иметь в походе, на даче, в поездке». Первое и второе совсем не то. Вот, разве что третье – в поездке. Мы с тобой в поездке?

– Думаю, в походе.

– Значит, первое. – Велиар чихнул. – Читать дальше?

– Зачем?

– Мало ли что.

– Ну, если это.

– «Удаленного клеща или его фрагменты необходимо сохранить (высушить, не спиртовать!) и передать в лабораторию при инфекционной больнице. Клеща исследуют и определят, был ли он заразен. Чем раньше начато лечение энцефалита…» Ого! Чем раньше будет начато лечение энцефалита, тем больше шансов на благополучный исход, понял? «Клещевой энцефалит начинается внезапно, спустя одну-три недели с момента укуса, с озноба, повышения температуры до сорока градусов, сильной головной боли, ломоты в теле, разбитости, слабости, тошноты». Тебя не тошнит, случаем? – Велиар приложился ладонью ко лбу, проверяя температуру.