Текст книги "Повесть о жизни и смерти"
Автор книги: Александр Поповский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
Я, должно быть, выглядел очень расстроенным, и это тронуло ее. Она пристально взглянула на меня, и ее карие глаза, едва прикрытые длинными ресницами, потеплели. Что именно в моих словах согрело ее, я тогда еще не понимал.
– Не спрашивайте, Федор Иванович, не надо… Уступите мне.
Я не мог ей уступить и настойчиво повторил свою просьбу. Прежде чем я успел опомниться, с ней произошла перемена, которой я меньше всего ожидал.
– В какой раз спрашиваете вы меня об этом? – со сдержанной холодностью, сразу напомнившей мне наши разговоры во фронтовом госпитале, проговорила она. Я мысленно увидел ее в полотняной шапочке, изящно сдвинутой набок, и в белом халате поверх платья защитного цвета. Темные змейки бровей шевельнулись, и мне послышались нотки досады и иронии. Сейчас она скажет: «Вы умеете читать лекции в самом неподходящем месте» или что-нибудь в этом роде.
«Что с ней?» – не сразу сообразил я. Она всегда была вежлива и предупредительна, а порой даже нежна со мной. Такой я давно не видел ее…
Она вернулась с войны душевно разбитой и чем-то подавленной. Осунувшаяся, похудевшая, с поблекшими губами и ранними морщинами на лбу, она выглядела намного старше своих лет. Одевалась Надежда Васильевна небрежно, как бы щеголяя своим безразличием к себе. Грубые нитяные чулки, топорщась обтягивали ее тонкие, стройные ноги, обутые в стоптанные туфли, старое изношенное пальто висело на худом теле, каштановые волосы покрывал слинявший платок.
Со временем к ней вернулась прежняя твердость и уверенность, даже речь ее, сухая, лаконичная, и строгие, резкие движения приобрели гармоничную ровность и привлекательную простоту. Ее полюбил Бурсов, и надо было полагать, что и она небезразлична к нему… Я не раз ловил себя на мысли, что такая женщина могла бы скрасить мою жизнь и заменить мне прежнюю жену…
Нелюбезный ответ Надежды Васильевны, так смутивший меня, был только началом. С той же сдержанной холодностью и едва скрываемым недовольством она продолжала:
– Вы действительно приютили меня у себя, благодарю, но ведь такую же любезность вы оказали и человеку, которого не очень любили.
Мой примирительный тон и возражения не изменили ее настроения. С той же недоброй интонацией она давала мне понять, что не видит причины быть мне признательной, всячески подчеркивая, что между мной и Антоном были уже нелады во фронтовом госпитале…
– Антона Семеновича прислало сюда высокое начальство, – оправдывался я, – моего согласия не спрашивали…
Пришло мне на память, как строго она осуждала Антона на фронте и глумилась над его кажущейся добротой. «Вы ничего не видите, – смеялась она надо мной, – думаете, судьба больного тронула его? Беднягу летчика стало жаль? Какой вы наивный! Для Антона Семеновича карьера превыше всего…» Я вспомнил это и многое другое и сказал:
– Насколько мне помнится, вы тоже не очень любили его.
Она окинула меня встревоженным взглядом и с ужасающей рассудительностью произнесла:
– Я, как и вы, желала ему смерти… От чего бы он ни умер, ничего лучшего он придумать не мог… Незачем нам огорчаться…
Мне стало от этих слов не по себе. Что это значит? Она словно считает меня свои сообщником… Как могла она поверить, что в смерти Антона я виноват? Уж не потому ли убеждала она меня, будто ключи от шкафа находились у нее и сама она была тут же, полагая, что этим выручает меня из беды?
В тот же день вечером открылись обстоятельства, вынудившие меня вернуться к прерванному разговору.
Вечера под воскресенье я обычно проводил у Лукина. Жена его Вера Петровна по этому случаю пекла пироги и угощала нас вишневой настойкой, ею изготовленной по особому рецепту. Лукин жил в Козицком переулке, я – на улице Пирогова, вблизи лаборатории, и это расстояние я обычно проделывал пешком. Хозяйке дома я приносил ее любимые конфеты и столь же дорогие ее сердцу романы Честертона или Бенуа.
Веру Петровну я знал давно. Мы были с ней одних лет и когда-то учились на одном курсе. Она рано обнаружила большие способности, успешно окончила среднюю школу, отличилась в университете и, увлеченная гигиеной, проявила себя дельным санитарным инспектором. Добрая и отзывчивая, живая и веселая, она пользовалась заслуженной любовью друзей.
Замужество не принесло ей счастья. Неистовый и вспыльчивый Лукин ввергал ее своими криками в ужас и в панику. После каждого взрыва его безудержного гнева несчастная женщина плакала. Ни угождением, ни покорностью ей не удавалось водворить в доме мир. Так, в тревожном ожидании бури, которую никто предвидеть не мог, проходила ее жизнь. Безвольная, запуганная, готовая всем поступиться, она все меньше нравилась Лукину. Он мечтал о свободном, независимом друге, о человеке с ярким характером, а ему досталось слабое существо. Где было ему догадаться, какого чудесного человека он в ее лице терял!
Воспитание Антона отнимало много времени и сил, и Вера Петровна оставила любимую работу, чтобы уже не вернуться к ней. Отвергнутая дорогими и близкими ей людьми, загнанная в круг мелких домашних невзгод, она находила отраду в чтении романов и посещении кино. Ее живой ум, не совсем притупленный тяжелой жизнью, искал в чужом мире то самое счастье, какого она не нашла в своем. Там для нее царили свобода, согласие и любовь, никто не посягал на ее мнение, она могла о чем угодно подумать, восхищаться, осуждать, без опасения услышать обидный окрик. Книги навевали ей мысли, которые, хоть и не с кем было поделиться – и муж, и сын отказывались с ней объясняться, – тем не менее доставляли ей удовольствие.
– О книгах с тобой говорить нельзя, – твердили муж и сын, – психически неустойчивые натуры принимают воображаемое за действительное. Какой нормальный человек стал бы плакать и радоваться по поводу того, что происходит на страницах произведения!
Все ее жертвы были напрасны – ни милой женой, ни любимой матерью Вера Петровна не стала. Муж все более от нее отдалялся, а сын, следуя примеру отца, круто с ней обходился, не стесняясь обижать ее даже на людях.
Я понимал эту несчастную женщину, выслушивал ее жалобы на мужа и сына, охотно обсуждал с ней содержание романов и кинокартин и выражал свое сочувствие. Наши беседы раздражали Лукина и сопровождались гневными взглядами в нашу сторону. Когда он однажды сердито заворчал, я не сдержался и сказал ему:
– Мы. творим себе жен по образу и подобию нашему. Каждый из нас имеет такого друга, какого он заслужил…
В этот вечер под воскресенье я не застал Лукина дома. Он где-то задержался и не скоро обещал прийти.
За чаем речь зашла об Анастасии Павловне, жене Антона, которую Вера Петровна не любила. Между ними не было ссор, но за глаза они друг друга не щадили.
– Не такая нужна была ему жена, – искренно сокрушалась Вера Петровна. – Скверная, ленивая, что угодно о человеке скажет. Ему бы Надежда Васильевна подошла, женщина она умная, добрая и на мерзость не пойдет… Не верю тому, что о ней говорят…
Я невольно насторожился. Впечатления того дня были живы в моей памяти, не были забыты и жестокая усмешка, и горькие речи Надежды Васильевны.
– А что о ней говорят? – спросил я. – Надеюсь, не очень плохое.
Никого, кроме нас, в доме не было, и все-таки эта напуганная и сбитая с толку женщина пригнулась ко мне и снизила голос до шепота.
– Анастасия говорит, что Надежда Васильевна опоила ее мужа отравой… Нужен он ей… Это она с горя или сдуру сболтнула…
Я сделал вид, что не придал этим словам значения и, сочувственно кивая хозяйке головой, делал все возможное, чтобы продолжить любопытный разговор.
– Никто ей не поверит, – согласился я с Верой Петровной, – незачем было Надежде Васильевне мстить.
– И я то же самое говорю, – придвигая мне варенье и глазами указывая на рядом лежащую ложечку, сказала она. – Разве Семена переговоришь! Голову человек потерял, с Анастасией в один голос кричит: убила… отравила… и не одна… Что его, дурака, слушать, ему ведь море по колено, что вздумает, то и скажет… У него все директора – бессовестные люди, всюду воры и грабители…
После этого могло последовать нечто такое, что положило бы конец моей дружбе с Лукиным. Благоразумие подсказывало мне перевести разговор на другую тему или вовсе уйти, но, подобно человеку, с разбега угодившему в пропасть, я собой уже не владел.
– Кого же Семен считает пособником? – спросил я, краснея и с беспокойством ожидая, что Вера Петровна догадается о моем состоянии и со свойственным ей простодушием примется успокаивать меня.
Я досадовал на себя и, чтобы скрыть свое волнение, начал энергично потягивать чай.
Словно все еще неуверенная, что, кроме нас, никого в доме нет, она смущенно огляделась и не очень внятно произнесла:
– Не то, чтобы пособником… Ему все кажется, что вы покрываете ее… Есть у вас интерес, а какой, не говорит…
Мы молча пили чай, каждый занятый своими мыслями. Вера Петровна отодвинула чашку и, видимо, недовольная оборотом, который принял разговор, вдруг сердито заговорила:
– Не понимаю я таких людей, так себя ведут, словно на сцене, заученные роли исполняют… Скажет Анастасия, что Надежда Васильевна с Антоном жила… Была у них любовь и прочее… Слова серьезные, ответственные, надо бы доказательства спросить, а Семен со всем соглашается. Одно к одному, и выходит, что она из мести с Антоном разделалась…
В другой раз я прервал бы Веру Петровну и не стал бы слушать ее. Сейчас эти подозрения не вызывали у меня ни чувства недовольства, ни желания возражать. Не потому, что эти признания облегчали бремя моей собственной ответственности. Нет. Мне пришло в голову многое такое, чему я раньше не придавал большого значения. Надежда Васильевна никогда не скрывала своей неприязни к Антону и свою нелюбовь к нему всячески навязывала мне. Они ни в чем не сходились и по всякому поводу вступали в спор. Порой их ненависть пугала меня. Я объяснял это различием характеров и некоей ожесточенностью Надежды Васильевны, причины которой я не понимал. Недавнее признание, что она желала смерти Антона, не было неожиданностью для меня. Я не желал дознаваться, откуда истоки этой вражды, но кто знает, как далеко она успела зайти…
Удивительно, до чего эта ненависть к Антону в ней совмещалась с поразительной мягкостью, безропотным послушанием и трогательной нежностью ко мне. Меня эти знаки расположения не раз выручали из меланхолии, в которую я все чаще впадал.
Я принял решение завтра же объясниться с Надеждой Васильевной. Она непременно во всем откроется мне, а я найду в себе силы оказать ей поддержку.
Наша беседа состоялась вечером следующего дня, после того как мы покинули лабораторию. Я предложил проводить ее, она, несколько удивленная моим вниманием, согласилась, и мы с ней проходили до полуночи.
Стояли теплые майские дни и такие же ласковые безветренные ночи. Мы вначале бродили по набережным Яузы, где небо, низко склонившись к реке, сверканием звезд как бы указывало нам путь, затем – по центральным улицам города, где яркие огни затмили звездную россыпь и зелено-красные маяки умеряли и ускоряли наш шаг.
Не отваживаясь заговорить о главном, я долго болтал о пустяках и только за столиком кафе, проглотив вторую рюмку коньяка, осторожно произнес:
– Не сочтите это за нескромность, позвольте вас спросить, были ли вы замужем?
Меня удивил ее взгляд: не смущение или недовольство выражал он, а радость. Она как бы ждала этого вопроса и даже желала его.
– Я вышла замуж рано… Мой муж погиб во время опытов, заразившись столбняком… Мы прожили с ним только два года…
Грустные воспоминания не отразились в ее взгляде. Он по-прежнему выражал напряженное ожидание, словно о самом важном мне лишь предстояло ее спросить. Я подумал, что вопрос не показался ей неучтивым, и с большей уверенностью спросил:
– И вы больше никого не любили?
Она с благодарностью взглянула на меня и как бы про себя улыбнулась:
– Любила…
Она одной рукой отодвинула недопитую рюмку вина, а другой нежно коснулась сумочки, лежавшей у нее на коленях.
– И чем это кончилось? – с необычной для меня настойчивостью продолжал я допытываться.
Ее усмешка не могла затмить внезапно прорвавшуюся грусть.
– Кончилось ничем. Теперь уже поздно об этом говорить.
– Вы хотите сказать, что он умер? – прямо спросил я.
– Все равно что умер, – с той же печальной улыбкой ответила она.
Трудно было совместить это признание с той неприязнью, с какой она обычно говорила об Антоне, и все-таки я решил, что именно его она любила.
– Да, всякое бывает, – отвечая собственным мыслям, произнес я, – мужчины не всегда умеют дорожить чувством любящей женщины.
Из кафе мы вернулись по Устьинскому мосту к набережной Яузы. Мне показалось, что здесь, где слабый свет фонарей сменяется полумраком, будет легче продолжать разговор. Уж очень не хотелось встретиться с ее взглядом в минуты серьезных объяснений. Выбрав момент, когда расстояние между фонарями было особенно велико, я сказал:
– Вы должны простить мое любопытство. Мне все еще непонятны ваши отношения с Антоном… Вы должны мне все рассказать, я прошу и настаиваю на этом.
– Охотно, Федор Иванович… Мне нечего от вас скрывать…
На меня повеяло знакомым холодком, мучительно неприятным. В таких случаях я приходил в смущение и положительно не знал, как себя вести.
– Я была его женой, – с той же тягостной для меня сдержанностью заговорила опа, – так мне, по крайней мере, казалось… Он осаждал меня своим ухаживанием с первой же встречи в госпитале. «Вы могли бы занять место в моем сердце», – сразу же заявил он мне. «Экое счастье, – ответила я, – селиться на необитаемом острове». Мне было не до него, я в мыслях не рассталась еще с недавно умершим мужем. Я просила Антона оставить меня в покое и не злоупотреблять своим положением. В достижении своей цели все средства для него были хороши. Он сделал мою жизнь невыносимой. Не брезгая ни ложью, ни лестью, ни даже угрозой, Антон добился своего. Я знала, что он бесчестный и ничтожный человек, но мне казалось, что в моих силах исправить его… Женщина, задетая чувством жалости, нередко привязывается к недостаткам мужчины. Влюбляются же мужчины в наши слабости и даже восхищаются ими. Беспомощность и несовершенство человеческой натуры будят в нашем сердце долготерпение и нежность – извечные черты материнства… Я бы долго еще оставалась во власти ложного чувства, если бы Антон, увлеченный молодой лаборанткой, не объявил мне о нашем разрыве. Ему не нужна жена, неспособная стать матерью. «Мне будет в тягость бездетная подруга», – уверял он меня. Я сказала, что не дам ему развода. Он рассмеялся и с бесстыдной откровенностью заявил, что наше бракосочетание было лишь комедией. Его друзья инсценировали обстановку загса в домике, занятом одним из его друзей на окраине города… Наш брак регистрировала прежняя возлюбленная Антона, акт был внесен в инвентарную книгу хозяйственной части. И этому человеку я позволила вытеснить из моего сердца привязанность к памяти мужа, терпела его издевательства и обиды… При первой же возможности я демобилизовалась и приехала к вам… На мою беду и он здесь обосновался… Что же касается его смерти, – с суровой холодностью добавила она, – считайте, что в ней виновата я… Не вы, а я…. Я открыла ему шкаф, не помешала принять цианистый калий и не без чувства удовлетворения увидела его мертвым у своих ног. Не думайте больше об этом, ваша совесть чиста… Не будьте ко мне строги, слишком много горя причинил он мне…
Глава шестая
После окончания войны, два года спустя, Антона демобилизовали, и в средине июля сорок седьмого года он, веселый, счастливый, ввалился в мою квартиру и обрушил на меня поток нежных и жарких признаний:
– Вы не можете себе представить, дядя, как с вашим отъездом моя жизнь на фронте оскудела. Мне не хватало вас, и я в отчаянии чуть не запил. С горя мы с Надеждой Васильевной занялись изучением клинической смерти. Я вспомнил ваши наставления и чуть не натворил чудес. Мне очень хотелось вас удивить, поразить своими успехами. Вообразите, я пишу вам: «Дорогой дядя! Больной ожил через пятнадцать минут после клинической смерти». Вы поздравляете меня и шлете наказ: «Довести паузу смерти до двадцати, двадцати пяти минут!» Увы, прыти было много, а уменья никакого. Я ведь только и умен возле вас, чуть вы отвернулись, и снова я никто – обыкновенная посредственность.
Подобного рода признания обычно вызывали у меня недовольное чувство, и, словно в этом была и доля моей вины, мне хотелось сказать ему что-нибудь приятное:
– Нельзя так о себе говорить, – убеждал я его, – посредственностью не рождаются, ею становятся. Кто связал свою жизнь с творческим трудом и не пакостит святое дело расчетом и выгодой, никогда посредственностью не станет.
Антон и слушать не хотел. К чему утешения, он ли не знает себя?
– Природа не разбрасывается дарами, – чью-то мудрость выкладывал он мне, – она штампует людей по шаблону и на миллион заурядных единиц выпускает одну одаренную. Нашему брату только и остается – приткнуться к такой единице и греться в сиянии чужой славы.
Антон тряхнул головой и отбросил русую прядь волос, низко нависшую над лицом, осененным вдохновением и радостью. Я невольно оглядел его атлетическую фигуру, дышащую здоровьем и силой, широкие плечи, выпуклую грудь и невольно почувствовал зависть. Ни в дни молодости, ни теперь, в более зрелые годы, ничего привлекательного в моей наружности не было. Небольшой рост, ранняя полнота и лысина в кольце седых волос от редеющих висков до затылка. Черное платье и темная рубашка – обычный цвет моей одежды – невыгодно подчеркивают болезненную бледность моего лица. Маленькие короткие руки, несколько сутулая фигура и одышка при малейшем волнении придают моему облику выражение беспомощности. Наделив меня трудолюбием, способностью работать круглые сутки, природа не позаботилась о моей нервной системе. Я могу уснуть среди дня за работой, и только после короткого отдыха ко мне возвращаются силы. Когда истомленная размышлениями голова начинает сдавать, я часть нагрузки перекладываю на мои крепкие ноги – переходы в двадцать и тридцать километров необыкновенно меня освежают. Антон, конечно, прав, и с этим надо согласиться: «Природа не разбрасывается дарами».
Мой гость был доволен, рад был и я. Воспоминания о совместном пребывании на фронте, о печалях и радостях у изголовья больных не были в моей памяти омрачены. Дурное забылось, да и было его не так уж много. Предо мной стоял друг – испытанный, близкий и родной. Он принес с собой аромат недавнего прошлого, память о людях, возвращенных к жизни, и о чудесном летчике Донском. Антон за эти годы почти не изменился, только лицо чуть поблекло и под глазами легла синева.
Я спросил, не болен ли он, и в ответ услышал раскатистый смех.
– Не обращайте внимания, – видимо, уловив мой озабоченный взгляд и многозначительно подмигнув, сказал он, – это у меня случайно… Мы две ночи прощались с друзьями… Вместе воевали, горя хлебнули, как не хлебнуть винца…
Он провел рукой по лицу, и я заметил на безымянном пальце массивное золотое кольцо с искусно вправленной камеей.
– Откуда оно у тебя? – спросил я, с интересом рассматривая женский профиль на камне.
– Выменял, – со смехом проговорил он. – Думаю, что не прогадал.
Я вспомнил, как Лукин не без удовольствия рассказывал, что у маленького Антона был глубоко практический ум, он умел выгодно покупать, продавать и выменивать. Так сильна была эта страсть, что с годами не прошла. В школе мальчика прозвали менялой, и кличка крепко пристала к нему.
Наговорившись вдоволь, вспомнив знакомых и друзей, Антон после короткой паузы неожиданно спросил:
– Вы, я вижу, окопались в лаборатории патологической физиологии. А как обстоит с воскрешением из мертвых? Тоже, наверно, преуспели…
Я ждал этого вопроса с некоторым интересом. За минувшие два года в моей жизни многое изменилось, я думал теперь о другом, мечтал и работал в направлении, неожиданно новом для меня. Одобрит ли перемену Антон? Увлекут ли его новые идеи, обрадуют ли замыслы, рассчитанные на долгие годы труда и исканий?
– Не преуспел и не жалею… Врачи справляются со стадией клинической смерти не хуже пас, пусть совершенствуют свое искусство. Я этим больше не занимаюсь.
Мой ответ рассмешил его. Он махнул рукой. Так отмахиваются от мысли, которой верить не хочется и незачем.
– Не такой вы человек, чтобы дело не доводить до конца. И терпения и сил вам не занимать…
Его мягкий взгляд, тронутый насмешкой и нетерпением, ждал ответа. Я должен был успокоить его, уверить, что мы вернемся с ним в клинику, чтобы заниматься тем делом, которое он с немалым трудом постиг. Раз усвоенное не требует новых усилий, не тревожит сердце и ум, грешно с ним расставаться.
– Я больше думаю теперь о живых, – сказал я ему, – мертвыми займутся другие.
– У вас были планы, – не хотел Антон верить ни собственному предчувствию, ни мне, – неужели вы с ними расстались? Вы хотели отодвинуть клиническую смерть на полчаса… Кто отказывается от славы, которая вышла за пределы нашей страны? Англичане и французы переняли наш опыт. Вы хотите подарить им наш успех?
В тоне его голоса слышались упрек и недоумение. Слишком много надежд возлагал он, должно быть, на прежнюю работу, к которой привык, много в ней понял и кое-чему научился. Избалованному легкими успехами в жизни, ему было трудно вместо желанного «да» услышать сейчас твердое «нет».
Я рассказал, откуда пришли мои новые идеи, о юношеской мечте создать искусственное сердце из металла, о первой удаче – маленьком двойном насосе, приводимом в движение мотором.
– Я изготовил его в мастерской своими руками, вырезал у собаки сердце и подсадил стальное. Животное прожило два с лишним часа. Последующие опыты не принесли славы металлическому сердцу, и я подсадил кошке сердце котенка. Никто еще тогда в грудной полости не решался экспериментировать, и второе сердце было подсажено в пах. Кошка неплохо чувствовала себя с двумя сердцами, хотя при жизни котенка между ними и не было сердечного согласия… В дальнейшем у животных нередко наступала клиническая смерть, и, чтобы спасти их от гибели, был разработан прием возвращения к жизни. Метод пригодился нам в клинике. Теперь я решил вернуться к оставленным опытам – найти способ пересаживать сердце в полость груди. Инфаркты и слабость сердечной мышцы стали частым явлением, сердце сдает, когда другие органы могли бы еще жить. Человек хочет рассчитывать на второе сердце, и ученые должны быть готовы оправдать надежды людей.
Антон внимательно слушал, и я был ему за это благодарен. У меня шевельнулась надежда, что благоразумие подскажет ему согласиться со мной. Воодушевленный этой мыслью, я нежно взглянул на него и одобрил его улыбкой.
– Придет время, – продолжал я, – оно уже не за горами, когда мы не только сердце, но и легкие, а возможно, и печень сумеем пересаживать. Этому следует научиться, если мы не хотим, чтобы потомки над нами посмеялись. За последние полвека смертность в Европе и Америке на сорок процентов сократилась, средняя продолжительность жизни доходит до семидесяти лет. Близится день, когда не дети и юноши, а люди старше пятидесяти лет составят большинство народа. Их сейчас уже не меньше, чем молодых людей в возрасте от тридцати до сорока пяти лет или юношей и девушек от шестнадцати до двадцати четырех лет. Одних столетних стариков у пас тридцать тысяч… Общество стареет, и, если успехи медицины и материальный достаток по-прежнему будут расти, средняя продолжительность человеческой жизни превысит сто лет.
Антон почему-то захлопал в ладоши и даже привстал со стула, чтобы свои хлопки приблизить ко мне.
– Прекрасно! Блистательно! – повторял он. – Ничего не скажешь. И мысль, и время, и идея прогрессивные.
Я привык к его стремительным решениям, не всегда обдуманным, чаще послушным голосу настроения, чем зрелому суждению ума. С такой же поспешностью отречется он от того, что накануне считал бесспорным. Победа не обрадовала меня, хотелось выслушать его мнение, поспорить, обсудить, и я без особого удовольствия сказал.
– На твоем месте, мой друг, я не спешил бы соглашаться. Не все же мои доводы безупречны.
Антон и с этим согласился.
– Конечно, не все, – с загадочной усмешкой проговорил он, – но где мне разобраться, вам все видней, вас бог создал умным, а меня дураком.
Я, признаться, не понял, дурачится ли он или в самом деле меня одобряет, и промолчал. Мой гость с серьезным видом прошелся по комнате и что-то замурлыкал себе под нос. Я вспомнил, что ничем его не угостил, и хотел было поставить на стол закуску, но он движением руки дал мне понять, что всего этого не надо.
– Не хочу… Кроме воды, ничего в горло не лезет…
Он прошел в кухню, отвернул кран, выждал, когда пойдет холодная вода, и выпил два стакана подряд. Отдышавшись, Антон приблизился к окну и долго глядел на шумную толпу, сновавшую по узкой лепте тротуара. Казалось, он совсем забыл обо мне. Тем неожиданней прозвучала его речь, скорее походившая на размышления вслух, чем на беседу.
– Меня учили, что поденка живет один день, виноградная улитка – шесть лет, заяц и серый дрозд – десять, дикий голубь и свинья – двадцать, лев – тридцать пять, а лебедь – триста лет… Отживут, что положено, и умирают. И у человека свой предел. Никто не видел годовалого майского жука и столетней сороки… Оказывается, вся эта математика условна…
Эти рассуждения, неизвестно на кого рассчитанные, я недоумевающий той напоминали жалобу школьника, которого слишком утомила трудная задача. Во мне заговорил педагог, призванный утверждать истину и давать ученикам бесспорные знания. Мои объяснения не отличались оригинальностью, но казались мне весьма существенными.
– У каждого животного вида, – сказал я ему, – несомненно свой предел жизни, нам, к сожалению, неизвестный. Можно с уверенностью сказать, что ель живет в среднем до трехсот лет, липы и сосны – до четырехсот, дуб – до пятисот, а баобаб – тысячелетия. А кто из нас наблюдал век дикого животного в его естественной среде? Ведь мы их встречаем только в неволе. В таких же примерно условиях, противных их природе, проводят свою жизнь домашние животные. Что касается человека, то нормальная продолжительность его жизни еще менее известна. Люди почти никогда не доживают до той поры, когда клетки их тканей не способны больше размножаться и деятельность важных органов исчерпана.
Охваченный педагогическим жаром, я не замечал ни притворной улыбки Антона, ни подчеркнутого интереса к моим речам, не придал значения наигранному тону, с каким прозвучал его вопрос:
– Извините, дядя, но мне трудно попять, как можно ставить себе целью продлить век человека, когда пределы его жизни неизвестны.
– Очень просто, – тем более охотно ответил я, что недавно на такой же вопрос отвечал Надежде Васильевне. – Мы до тех пор будет устранять все, что сокращает жизнь, пока не убедимся, что дальнейшее удлинение ее невозможно. Диапазон, как ты знаешь, достаточно велик – некоторые доживают до полутораста и даже до. ста семидесяти лет.
Загремел гром, и по стеклам застучали крупные капли дождя. Антон прильнул к окну, со вниманием разглядывая прохожих. Я вначале подумал, не поджидает ли он кого-нибудь, и лишь затем понял, что он в эти минуты готовится отвечать, припоминает все, что может быть ему полезным.
– Простите за откровенность, – все еще неуверенно и с некоторой долей притворного смущения проговорил он, – но в ваших расчетах слишком много неизвестного, многое, как говорится у Тургенева, покрыто мраком неизвестности. Неопределенно понятие долголетия, еще менее известно, что такое старость. Кто знает, почему мы старимся и какие причины сводят пас в могилу, ведь признаки старения встречаются и у молодых.
Антон оказался более сведущим, чем я ожидал. Позже выяснилось, что о моих работах он знал до приезда в Москву и сумел подготовиться к встрече.
В возражениях Антона было много верного. Поколения ученых наблюдали на себе и на других возрастные изменения в тканях и физиологических системах организма, полагали, что эти изменения не могут быть серьезной помехой для жизни, а между тем они вызывали смерть. Но было недостатка в гипотезах и теориях. Время от времени казалось, что наука приблизилась к истокам вековечной тайны, еще немного усилий, и ключи жизни и смерти будут в наших руках. Проходили годы, о спасительной теории забывали, только авторы учебников, перечисляя неудачи человеческой мысли, вспоминали о некогда вспыхнувшей звезде, увы, оказавшейся метеором.
Какие только измышления, внешне обоснованные и логически стройные, не утверждались в науке! В старении организма винили железы внутренней секреции, которые с возрастом нам изменяют; головной мозг, теряющий с годами в весе; белые тельца, пожирающие благородные клетки органов; яды, накапливающиеся в пищеварительном тракте. Клиницисты находили, что сердца стариков расширены справа, и не за счет количества тканевых клеток, а вследствие изменения объема клетки. Такое перерождение сердечной мышцы должно привести к упадку жизнедеятельности и смерти… Люди, склонные видеть в жизни энергетический процесс и ничего больше, настаивали на том, что человеку отпущено строго определенное количество энергии, чтобы восстанавливать себя. С истощением этого резерва должна неминуемо наступить смерть. Подтверждением служили такие неоспоримые доказательства, как семейные хроники, которые с наглядной очевидностью свидетельствовали, что в ряде поколений одни семьи жили подолгу, а другие очень рано умирали… Гистологи обосновали свою теорию. Обнаружив, что частицы плазмы в клетке с возрастом крупнеют, становятся плотными и замещаются инертными структурами, ученые объявили эти изменения главной причиной старости… Физиологи находили ее в другом. Интенсивная жизнь, полагали они, преждевременно изнашивает организм. Жизненные силы надо экономить. Противники горячо возражали – не напряженное, а бесцветное существование рано старит нас. Долголетне дается тем, кто умеет много и разумно трудиться.
Для меня было очевидно, что на пути у нас будут тернии и испытания, и в утешение я сказал Антону:
– Волков бояться – в лес не ходить. С самой смертью в войну вступаем, хотим старость оттеснить, а такое дело не может быть легким.
Он не спешил с ответом. Взгляд его рассеянно скользил по сторонам, и я не мог бы с уверенностью сказать, слушал ли он меня или был занят собственными мыслями.
– По этому поводу, – после долгого молчания некстати вспомнил Антон, – старик Свифт говорил: «Все люди хотят долго жить, но никто не хочет быть стариком».
Я ждал чего-то более определенного. Литературный экскурс, ничего не меняющий в нашем споре, разочаровал меня, и Антон не мог этого не заметить. Чтобы сгладить впечатление от неудачной шутки, он улыбнулся, хотел что-то добавить и вовсе умолк.
