Текст книги "Без права выбора"

Автор книги: Александр Поляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

БАНДИТ УСКОЛЬЗАЕТ

Чуть позже Беленков объявился в Елизаветинской. Там его вместе с группой офицеров, подбивавших станичников на восстание, арестовали сами казаки.

Офицеров посадили на подводы. По бокам выстроились верховые конвойные.

– Хватит, ваши благородия, – прогудел, как церковный колокол, огромный рябой казак с серьгой. – Навоевались. Наши путя разные, – он нахлобучил на голову калмыцкий, неизвестно как ему доставшийся малахай и, сложив руки рупором, скомандовал: – С богом, тронули!..

Беленков ехал на второй подводе, уткнув лицо в поднятый воротник шинели. Он, как ночная птица, часто мигая от яркого света, смотрел воспаленными глазами в степь. Была оттепель. Снег на буграх темнел и оседал. С юга упругими влажными волнами накатывался ветер. Была еще зима, а в воздухе уже пахло ранней весной.

– Мы сделали все, что могли, – вдруг сказал Беленков сидевшему рядом с ним поручику с темным, опухшим, давно небритым лицом. – Борьба еще не окончена. Наше знамя понесут другие.

– А подите вы… – поручик, не оборачиваясь, выругался. – Не пачкайте высоких слов. На нашем знамени череп и кости. Были бандитами, бандитами и сдохнем.

В Дончека Беленкова сразу провели в кабинет председателя Федора Михайловича Зявкина.

– Полковник Беленков! – четко отрапортовал он сухощавому человеку, поднявшемуся из-за стола. – Готов отвечать за попытку поднять вооруженное восстание. Что поделать?! Заблуждался, как и многие мои товарищи по оружию.

– Об этом – позже, – поморщился председатель Дончека. – Мне кажется, что вы, Беленков, и сейчас заблуждаетесь, полагая, что попали в руки каких-то простачков… Садитесь, – Зявкин показал на стул, усмехнулся. – Ваша готовность к немедленному покаянию просто трогательная. Раньше вы были куда непримиримее. Ведь мы с вами уже встречались.

– Не помню. Было столько всяких событий… – пробормотал Беленков.

– То, о котором говорю я, произошло в Ростове, в тысяча девятьсот семнадцатом, на солдатском митинге, где вы представляли партию эсеров.

Беленков вдруг отчетливо вспомнил молодого большевистского агитатора, с которым он яростно спорил, призывая солдат голосовать за Учредительное собрание.

– Так это вы! Да, теперь я узнаю. Вы тогда здорово меня пощипали. К сожалению, не могу продолжить наш спор. Уж очень неравные условия.

– Условия тут ни при чем. Истина всегда останется истиной. А она против вас. Спор уже решен, Беленков, иначе вы не были бы здесь. Жаль, что это произошло не тогда, в семнадцатом. – Зявкин замолчал, чувствуя, как кровь толчками приливает к голове. – Жаль! Ваша эсеровская «революционная справедливость» дорого обошлась людям. Кто сочтет, сколько человеческих жизней вы загубили!

– Война есть война. Я солдат.

– Не солдат, а бандит. И судить вас мы будем как бандита.

Острое, изжелта-смуглое лицо Беленкова дернулось.

– Это ваше право, – он провел языком по сухим губам. – Но, поставив меня к стенке, вы многого не узнаете. Я могу дать подробные показания. Кое-какие детали вас, безусловно, заинтересуют.

– Например, ваша связь с Хаскелем.

– Да. Но не только это. Я знаю, где зарыты ценности, собранные Парамоновым. Золото и драгоценные камни. Вы можете их получить…

– В обмен на вашу жизнь?

– Да. Если вы дадите мне слово.

– Не уполномочен. И честно говоря, по доброй воле не дал бы. Вашу судьбу решит трибунал, – сказал Зявкин, вставая.

Председатель Дончека торопился на Маныч – там назревало новое восстание. Когда он вернулся в Ростов, его заместитель Калита доложил, что Беленкову, этому трехжильному и трехфамильному черту – Солодкову, Джамарову, Беленкову, каким-то невероятным образом удалось бежать из тюрьмы во время беспорядков, возникших там среди арестантов.

– Как это могло случиться? – резко спросил Зябкий. – Почему вы его не изолировали отдельно? Где теперь искать матерого бандита?

– Кто же мог знать… – Калита удрученно развел руками.

– Кто вел его дело?

– Уполномоченный Миркин. Его нет в живых – убит на углу Старопочтовой и Богатяновского во время перестрелки с бандитами… История – хуже не может, – вздохнул Калита. – Теперь попробуй докопайся до парамоновского золота. А оно – во как нужно, – он провел ребром ладони по горлу. – Пока не разыщем его да Беленкова, покоя не будет. Да и явку Хаскеля надо найти. В общем, работы у нас с тобой, Федор Михайлович… Да, а как на Маныче?

– Обошлось… – Зявкин сел за стол, устало подперев голову руками. – Золото мы найдем. А вот хороших людей, таких, как Миркин, Левшин, Оля Доброхотова, не вернуть… Трудно…

* * *

Семена Левшина и Ольгу Доброхотову похоронили на хуторе Юдине. «Огонь, пли!..» – трижды выкрикнул высоким звенящим голосом Зявкин, и над их могилами трижды прогремел винтовочный залп. Красноармейцы надели буденовки, вдоль строя прокатились слова команды. Отряд покинул хутор.

20 декабря 1921 года в Морозовской состоялось торжественное заседание партийного и комсомольского актива, посвященное четвертой годовщине ВЧК. На нем Глухов объявил решение окружкома: комсомольца Александра Полонского направить на постоянную работу в ЧК, комсомольца Левшина считать чекистом посмертно.

Часть третья
ОПЕРАЦИЯ «МЕДВЕДЬ»

МЕЖДУНАРОДНЫЙ ВОР ПОЙМАН

Зявкин говорил ровным звучным голосом, будто читал лекцию, поглядывая темными живыми глазами на неизвестного человека, доставленного к нему в кабинет:

– История знала свои потемки. Конкистадоры в погоне за золотом уничтожали бесценные древние культуры. Инквизиторы, утверждая церковные догматы, бросали в огонь лучших представителей человеческого рода. Но день человечества неуклонно прибывал. Вопреки мрачным видениям библейских пророков история бережно накапливала источники света, который вспыхнул октябрьской ночью 1917 года и озарил весь мир.

– Это общие слова, беллетристика, – усмехнулся человек. – Первая четверть двадцатого века. Кругом хаос – вши, сыпняк, грязь, кровь. В этой субстанции растворились все нравственные понятия. Где вы видите границы, отделяющие свет от тьмы, добро от зла?

– На политической карте мира. Здесь сталкиваются вполне конкретные силы. Это не беллетристика, а политика… Вы читали когда-нибудь работы Ленина?

– Нет.

– Почитайте.

– Поздно.

– Не думаю. Это поможет вам разобраться в жизни.

– Для чего?

– Для того, чтобы жить.

Неизвестный медленно покачал головою:

– Меньше всего я ожидал услышать эти слова в Чека. Поневоле задумаешься.

– Очень хорошо! Если даже – поневоле.

Доставленный в ЧК был арестован за попытку бежать из Советской России, прихватив с собою ценности, принадлежащие народу. Эксперт, седой старик в меховой, с собольим воротником шубе, которого пригласили в Дончека, познакомившись с содержимым его чемодана, изумленно ахнул:

– Бог ты мой! Перстень с алмазами времен царя Алексея!.. Петровские часы с бриллиантами – подарок английской королевы!.. Это же уникальные изделия! Ценности государственного фонда!.. Я надеюсь, – старик повернулся к Зявкину, – теперь им не угрожает опасность похищения? Учтите, что их место – Оружейная палата Кремля.

– Туда мы их и отправим.

Рассматривая золотые вещи, усыпанные драгоценными камнями, Зявкин вспомнил недавнюю историю.

Во время перестрелки с бандитами был ранен уполномоченный Николай Гебель. Пуля, пробив щеку, выкрошила ему несколько зубов.

Узнав об этом, секретарь Донкома партии сказал Зявкину:

– Жевать-то ему чем-то же надо? На работе потерял зубы. Вставьте ему золотые.

– Откуда я возьму золото? – удивленно спросил Зявкин.

– Есть же у вас на складе. Спишите по акту, сколько там нужно.

– Ничего не выйдет. Гебель не согласится. Шутка – золотые зубы! Да ему чекисты проходу не дадут. Он вообще рта раскрыть не сможет.

Поэтому первым чувством, которое вызвал у Зявкина допрос арестованного, было чувство брезгливой отчужденности. Перед ним сидел человек, выбросивший за ненадобностью из своего багажа главные духовные ценности жизни.

Ему можно было бы дать и меньше тридцати пяти и больше сорока лет. Продолговатое, как бы сдавленное с боков лицо, с чуть оттянутыми вниз щеками. Высокий узкий лоб переходил в глубокие залысины, на хрящеватом носу поблескивали золотые лапки пенсне. Сев на стул, он принял небрежно-расслабленную позу, и Зявкин подумал, что ему будет трудно нащупать ту живую ниточку, которая обычно помогает следователю установить контакт с допрашиваемым.

– Ваша фамилия?

– У меня их двенадцать. Граф Нельский, полковник Сазонов, совмещанин Глебов. И прочее, и прочее…

– Вы, очевидно, были анархистом? – неожиданно улыбнулся Зявкин. – Вас выдает пристрастие к театральным эффектам. Давайте-ка лучше будем по-деловому. Двенадцать же ярлыков вашего реквизита оставьте при себе, хотя они вряд ли вам и пригодятся. Мне нужна ваша настоящая фамилия.

– Зачем? Расстрелять меня вы можете под любой фамилией.

– Разумеется. Но не нужно предвосхищать события.

– На что я могу рассчитывать?

– Это будет зависеть от вас. От каждого вашего шага, начиная с первого.

И тот назвал себя:

– Моя настоящая фамилия – Невзоров.

Уже во время первого допроса, незаметно разглядывая председателя Дончека, Невзоров подумал, что этот невысокий, подобранный, еще совсем молодой человек наделен незаурядным умом и твердой волей. Но умных волевых людей он встречал и раньше. В Зявкине было что-то сверх этого. Невзоров спрашивал себя – что именно? Позже он понял – удивительная, не знающая сомнений убежденность. И, вспоминая свое прошлое, он приходил к мысли, что ему как раз никогда не хватало этой убежденности – прожекторно ясной и четкой полосы света, пролегающей сквозь всю жизнь человека.

– Странно у меня сложилась жизнь, – наконец признался Невзоров. – Хотите верьте, хотите нет, вы первый человек, которому захотелось рассказать всю правду.

Зявкин поднял на него глаза, приготовился слушать, устало потирая пальцами правой руки морщинку между бровями. И Невзоров торопливо стал говорить:

– Ведь мне тоже хотелось что-то такое сделать. Еще на третьем курсе института попал в группу петербургских анархистов, которые читали Кропоткина и занимались «эксами», овеянными романтикой революционного подвига. Я не заметил, что ступенька, которая подвернулась мне под ноги, ведет не вверх, а вниз. Чем больше денег приносили «эксы», тем больше мы их присваивали. Потом я очутился в группе обычных авантюристов, воров. Все это приносило деньги. Очень много денег, ставших главной ценностью в моей жизни и полностью обесценивших ее.

Мы осуществили ряд крупных операций, – продолжал Невзоров. – К этому, времени относится мое знакомство с греком Марантиди. Это был отличный партнер, умевший с математической точностью рассчитать каждый свой ход. Мы тогда еще не знали, что наше «золотое время» – впереди. Оно пришло с началом первой мировой войны. Перед нами открылись огромные возможности: мы поставляли на фронт гнилые продукты и негодное обмундирование. На это никто не обращал внимания – вокруг была одна гниль.

– Это не совсем точно, – возразил Зявкин. – Продукты и обмундирование попадали к солдатам. Они ели эти продукты и носили это обмундирование. Солдаты понимали, что за одной гнилью стоит другая, главная, – изжившая себя Россия Гришки Распутина.

– Мы об этом не думали. Реальная война для нас не существовала. Зато была прекрасная возможность крупно заработать. Октябрьскую революцию мы восприняли как досадное недоразумение, – заявил Невзоров. – Казалось, что Советская власть установилась ненадолго. На Западе срок ее существования исчисляли неделями. Но недоразумение затянулось. Мы поняли, что предстоит серьезная борьба, и стали создавать боевые отряды из числа анархистов-синдикалистов, максималистов и других поклонников Бакунина, отрицающих любую государственность, тем более социалистическую. Так были пройдены последние ступеньки. В конце концов мне осталось одно – бежать из Советской России. Меня задержал какой-то чекист, мальчишка по возрасту. Я предложил ему половину того, что было со мной, – целое состояние. Так он чуть не застрелил меня. Тогда я впервые понял, что Запад уже ничем не сможет помочь нам, – в мире произошли необратимые изменения.

– Хорошо, что вы поняли это, – сказал Зявкин. – Мы еще продолжим наш разговор.

– Зачем? Ведь я уже все вам рассказал.

– Следствие по вашему делу мы закончим быстро. Для меня все ясно. Но вам самому еще многое нужно понять, Невзоров!

ПЕРВЫЕ ШАГИ МОЛОДОГО ЧЕКИСТА

Во второй половине дня Полонского вызвал к себе заместитель председателя Дончека. Он вошел в кабинет Калиты с тем подчеркнуто-озабоченным выражением лица, которое бывает у очень молодых людей, старающихся казаться старше, чем они есть. На нем ладно сидела потертая кожаная тужурка, галифе было обшито кожей. Он казался самому себе бывалым чекистом.

Полонскому нравился деловитый скрип кожи, вкус махорки, по утрам он старательно брился, выпячивая девственно-чистый юношеский подбородок. Бритва была старая, вся в зазубринах, – кожа нестерпимо горела, и на глазах у него появлялись слезы.

Калита был немногословен, и это несколько разочаровало Полонского, решившего, что вызов к заместителю председателя Дончека означает немаловажные перемены в его судьбе.

– Вещичек, надеюсь, у вас не так уж много, – сказал Калита. – При нашей работе вы, наверное, заметили – чем их меньше, тем лучше.

– Точно, – подтвердил Полонский. – Я лично никаких вещичек, кроме бритвы, не имею. Лишняя обуза.

– Ну вот и хорошо, – улыбнулся Калита. – Раз такое дело, сегодня же перейдете из общежития на частную квартиру. Хозяйке представитесь как студент Донского университета. Она предупреждена. Обедать будете в ресторане «Медведь». Никакого шерлокхолмства: осмотритесь – и только. Подробно вас проинструктирует Бахарев. Вечером снова зайдите ко мне. Пока все.

Сменив боевую кожаную тужурку на унылое бобриковое пальто, а великолепные галифе – на нэпманские, омерзительно узкие брючки, Полонский отправился на свою новую квартиру. В Братском переулке он быстро разыскал одноэтажный каменный особняк с двумя – на улицу и во двор – выходами. Ему открыла дверь немолодая женщина, с высоко взбитыми седыми волосами.

– Александр Петрович? – спросила она, близоруко всматриваясь в лицо Полонского выпуклыми, блекло-василькового цвета глазами.

– Да… – Он несколько смутился; честно говоря, несмотря на кожаную куртку и галифе, до сих пор его никто еще не величал по имени и отчеству. – Вообще-то, просто Саша.

– Меня зовут Анной Ивановной, – она протянула ему маленькую сухую руку. – Ваша комната уже приготовлена. Об остальном мы договоримся. Утром я буду готовить чай и, если хотите, легкую закуску. Вечером – тоже. Не знаю, где вы намерены обедать…

– В столовой.

– Студенты предпочитают ресторан «Медведь». Там можно приобрести талоны на удешевленные обеды или питаться в кредит. Талоны практичнее, они дают право на дополнительный ужин. Если вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, не стесняйтесь… Это ваш, – хозяйка протянула Полонскому ключ. – И учтите, я не отношусь к числу тех строгих дам, которые сердятся, когда их квартиранты возвращаются домой слишком поздно. – Анна Ивановна снова улыбнулась, и Полонский понял, что ему попалась удивительно понятливая квартирная хозяйка.

* * *

По вечерам Садовая теряла свой деловой облик. Открывались зашарпанные двери подвальных кабачков и бильярдных. Сюда слетались ночные призраки Ростова-папы. Неторопливо оглаживали бороды здоровые, как грузчики, и величественные, как архидиаконы, швейцары дорогих ресторанов. Рестораны блистали тяжелым дореволюционным великолепием. Правда, публика была не та, к которой швейцары привыкли за долгие годы своего благополучия. Лишь солидные шулеры сохраняли манеры петербургских аристократов. Бывшие гвардейские офицеры старались походить на неприметных конторских служащих. Новоиспеченные нэпманы неуклюже подражали бывшим великосветским львам, но напоминали собой мелких жуликов. Жены нэпманов, выхоленные, как скаковые лошади, были с вульгарной расточительностью обвешаны драгоценностями. Снисходительная почтительность швейцаров вызывала у них чувство тайной робости.

Швейцары, с их профессиональной дородностью, начинали обретать былую уверенность. Еще недавно казалось – наступили времена, предугаданные в библейских пророчествах. Мешок гнилой мороженой картошки стал великим богатством. Многие чубатые казачьи есаулы были далеко: устроились вышибалами в захудалых парижских кабачках. Но жизнь замкнула свой закрытый от человеческого взора круг. В России пришел нэп – конец вселенскому одичанию и разорению. И ростовские швейцары привычно оглаживали патриаршьи бороды:

– Милости просим!..

Ресторан «Медведь» помещался на углу Садовой и Братского переулка. Полонский медленно прошел мимо зашторенных окон, заглянул во двор. Двое возчиков сгружали с подводы мешки и ящики. Из двери, ведущей на кухню, высунулся немолодой человек в грязном, поварском колпаке, с толстыми губами и щеками.

– Эй, живую рыбу – скорее!

Возчики взялись за бочку, установленную посреди подводы. Бочка была здоровая, с крепко выпуклыми боками, в ней тяжело ходила вода, и возчики, накреняя ее то в одну, то в другую сторону, ругались.

– Слушай, парень, – крикнул один из них, рыжеволосый с перебитым носом, – хочешь подработать?

– Не откажусь, – весело отозвался Полонский. – Студенту лишняя копейка не помешает.

– Это по твоему бобрику видно, – рыжеволосый с хмурым любопытством оглядел Полонского. – Ну, вот что, студент, хочешь подработать, давай в нашу упряжку… Берись слева, понял?

Втроем они еле-еле втащили бочку в раздаточную.

– Говорят, воду на ленивых возят, – сказал Полонский, когда они вышли во двор, вытирая тыльной стороной ладони мокрый лоб. – Черта с два!

– А? То-то, студент! – рыжеволосый засмеялся. – Это тебе не языком чесать. Тут горбом надо, – он достал пачку папирос, протянул Полонскому. – Куришь?

– Тоже не откажусь.

Полонский распечатал пачку, щелчком выбил папироску, закурил.

– Ого!.. – он медленно, как знаток, втянул в себя и, округлив рот, щеголевато выдохнул голубовато-белесую струйку дыма. – Что за папиросы?

– Профессорские, студент.

– Откуда?

– Оттуда… Этого сама Чека не знает. Дали – кури, твое дело десятое, – возчик пошарил в кармане, вытащил несколько смятых бумажек. – Это тебе за работу, я сегодня добрый. Прижмет, заходи еще. Тут много студентов обедает – Марантиди придумал.

– Марантиди? Чудная какая-то фамилия.

– А ты чего – не слыхал? Хозяин «Медведя», из греков он. Умный мужик…

* * *

В вестибюле ресторана на возвышении стояло чучело огромного медведя. Медведь держал в лапах суковатую дубину, в его стеклянных глазах бесстрастно отражался электрический свет.

За барьером гардеробной сидел мужчина в английском френче. У него было длинное и сухое бритое лицо, с тщательно запудренными прыщами на скулах. «Наверное, бывший офицер», – решил Полонский. Он оглядел гардеробную. Одежды почти не было, висело всего около десятка шуб и пальто – вечер только что начинался.

В большом полукруглом зале было тихо и пусто. За одним из столиков дремал пожилой официант. Буфетчица, женщина лет тридцати пяти, с античной головкой гречанки и пышным телом русской кормилицы, читала книгу. На Полонского она не обратила внимания.

Он не спеша огляделся. Столики, покрытые белоснежными скатертями, стояли вдоль стен длинным полукругом. На небольшой низкой эстраде поблескивало черным лаком пианино. Дверь, расположенная за буфетной стойкой, очевидно, вела на кухню. Справа, напротив буфетной стойки, был виден вход в коридор. Полонский решил пойти туда. Владельцы шуб, висевших в гардеробной, не могли провалиться сквозь землю. Скорее всего для них предназначались отдельные кабинеты.

Полонский прошел по коридору. Кабинетов было много. Их скрывали тяжелые бархатные портьеры. Он стал считать, оказалось – десять кабинетов на каждой стороне. В конце коридора, справа, – запасной выход: Марантиди хорошо знал привычки своих клиентов.

Стоять в коридоре было бессмысленно. Полонский выругал себя за мальчишескую оплошность. Но ему повезло. Одна из портьер приоткрылась, от нее бесшумно отделился невысокий человек с плотно-курчавой, похожей на седой каракуль шевелюрой. Он выглянул в зал, увидев дремлющего официанта, покачал головой и, повернув к Полонскому узкое, в крупных рябинах лицо, оглядел его быстрым внимательным взглядом. Белки его глаз были как бы затянуты коричневой пленкой, тяжелые нижние веки вздрагивали.

– Слушай, человек видит сон, старый человек, нехорошо будить, верно? – заговорил он с подчеркнутым акцентом, на условном «кавказском» языке. – Будь другом, принеси сотню папирос из буфета. Только, пожалуйста, не обижайся, самому некогда, важный разговор, понимаешь?

– А я и не обижаюсь.

– Молодец, я сразу понял – хороший человек. Только, слушай, асмоловских не бери. Зачем курить плохую траву, если есть хороший турецкий табак.

– А буфетчица даст?

– Даст. Только скажешь ей: для Сурена.

Когда Полонский вошел с коробкой папирос в кабинет, человек, назвавший себя Суреном, что-то быстро говорил, трое других с одинаково напряженными лицами почтительно слушали. Увидев Полонского, он довольно щелкнул пальцами:

– Принес? Молодец! Вино будешь?

– Спасибо, я непьющий.

– Слушай, вино не пьют. Это – сок винограда кровь земли. Человек, который вольет в свои жилы кровь земли, продлит свою молодость. Так говорят у нас на Кавказе… – Он помолчал, а лицо его как-то сразу отвердело, нижние веки настороженно приподнялись.

– На чем зарабатываешь?

– На разгрузке.

– Не валяй дурака! Тебя серьезно спрашивают.

– Я серьезно. Сегодня живую рыбу сгружал для «Медведя». Тоже живая копейка. – Полонский обезоруживающе улыбнулся. – Я студент.

– А, студент… Студент – это хорошо. – И он снова заговорил с сильным акцентом: – Пить не хочешь, бери папиросы. Десяток, два, сколько нужно. На память о приятной встрече. Будешь профессором, угостишь меня. А теперь извини, я занят…