Текст книги "Человек звезды"
Автор книги: Александр Проханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Утром Садовников снаряжался для встречи с шаманом Василием Васильевым, который пригласил его спасать священный дуб. Дерево было внесено в книгу мировых достопримечательностей, ему перевалило за триста лет, и оно засохло. Дуб стоял на пути дорожников, которые вели автомобильную трассу, и его хотели спилить. Местные краеведы, экологи, а также язычники, поклонявшиеся дубу, устраивали демонстрации, утверждая, что дуб не засох, а лишь погрузился в сон и скоро проснется. Шаман Василий Васильев приходил к дубу и просил духов, чтобы они разбудили дерево. Дуб не просыпался, и шаман обратился к Садовникову за помощью, зная о его чудесных способностях.
– Пойдете спасать дуб? – спросил Садовников Веру, когда они завершили завтрак и сквозь вымытые свежие стекла лился свет чудесного летнего дня. – Может быть, потанцуете вокруг дерева, и древний великан проснется от прикосновения ваших танцующих ног?
– Я вчера не удержалась, простите. Я так люблю танцевать.
– Вы прекрасно танцуете. Первыми балеринами были жрицы, исполнявшие магические танцы. Шаман Василий Васильев принесет с собой бубен, и вы исполните вместе с ним языческий танец.
Шаман Василий Васильев прежде был молодым сотрудником научного центра, в котором разрабатывал принципы звездной навигации. Его телескоп, совмещенный с компьютером и рулями космоплана, управлял полетом, ведя корабль от звезды к звезде. Когда научный центр был разрушен и угрюмые тягачи увезли с завода серебристый звездолет, многие инженеры и ученые переехали работать в Америку. Другие стали торговать китайскими плюшевыми игрушками. А молодой аспирант Василий Васильев вспомнил, что он из древнего шаманского рода, купил бубен и стал изгонять демонов из хворой плоти своих соплеменников, лечил ударами бубна от бесплодия и теми же ударами прогонял колорадского жука с картофельных огородов.
Теперь они втроем на «Волге» ехали к заповедному дереву. Садовников с удивлением замечал, как прибавилось число красных человечков на улицах города. Они уселись на крышах, оседлали водостоки, прицепились к фонарным столбам. Напоминали красные стручки перца, и от них исходило ядовитое излучение, жалившее тело сквозь корпус машины и одежду.
Василий Васильев обращал к Садовникову свое круглое, скуластое, зеленоглазое лицо, утратившее былую свежесть под бременем забот, которые легли на плечи языческого колдуна и кудесника.
– Я все гадаю, Антон Тимофеевич, почему академик, руководивший моей работой, просил ввести в компьютер телескопа координаты звезды «114 Лео» из созвездия Льва. Почему он на этом настаивал?
– Эта звезда именовалась в нашем кругу голубой звездой. В ее спектре доминировала лазурь, какая сверкает на плащах и крыльях рублевской Троицы.
– Но почему именно эта звезда?
– Вчера в сиротском приюте мальчик Сережа нарисовал звездолет, летящий из созвездия Льва, от звезды «114 Лео», несущий на землю райскую весть.
– Значит, академик считал, что координаты рая совпадают с координатами голубой звезды?
– Возможно, академик был прав, – произнес Садовников, и заключенная в нем тайна затрепетала, дивно замерцала, как волшебное голубое светило.
Они выехали по шоссе за город, свернули на проселочную дорогу, катили среди глиняных ухабов до пустынного, в белесых травах поля, за которым темнел лес, и остановились у огромного одинокого дуба, на котором не было ни единого листка. Его темные ветви утекали в небо, как черные окаменелые реки. Жилистые корни вцепились в землю, как громадные омертвелые руки. В сморщенном, напоминающем скальную породу стволе чернели пещеры и дупла. Он и мертвый связывал землю и небо, и казалось, если его повалить, то небо всей своей синевой улетит прочь от земли, и негде будет летать птицам, плавать облакам, загораться радугам.
– Вот, Антон Тимофеевич, это вещее дерево они хотели спилить. Прислали сюда рабочих с бензопилами, но пилы отскакивали от древесины, как от гранита. Тогда они прислали сюда взрывников, чтобы взорвать дуб. Но заряды взорвались в руках саперов, и те погибли. Духам не угодно, чтобы люди разрушили дуб. Значит, он не умер, а спит. Надо его разбудить. Тогда все увидят, что он живой, и книга, куда он внесен, будет ему охранной грамотой, – говоря это, шаман Василий Васильев доставал из машины чехол с бубном, сверток с медвежьей шкурой, шапку из ястребиных перьев, ленточки с бубенцами. Он был великолепен в своем колдовском облачении, косматый, как лесной зверь, в пернатой короне, с голыми мускулистыми ногами и руками, на которых позванивали магические бубенцы. Вера смотрела на него с восхищением и нескрываемым страхом, уже веря в чудо, свидетелем которого ей суждено было стать.
– Этот дуб – прародитель нашего народа, и ему не триста, а тысяча лет, – Василий Васильев, звеня бубенцами, коснулся самой нижней, корявой ветки, черной, в мозолях и наростах, как огромная натруженная рука. – Бог Неба нашел на солнце золотой желудь и принес на землю. Когда из желудя вырос молодой дуб, бог Неба отломал ветку и создал из нее человека по имени Вас. Поэтому в нашем народе многих называют Василиями. Наш прародитель Вас построил из дубовых ветвей чум, привел в него девушку, которая гуляла по берегу реки, и так появился наш народ. К этому дубу сходились на совет наши люди, когда решались вопросы войны и мира, выбирали предводителя или Верховного шамана.
Сюда приходили слепые, и дуб возвращал им зрение. Приходили бесплодные, и у них появлялись дети. В дубе есть дупло, из которого раздается голос, предсказывающий человеку судьбу. Мимо дуба пролегала дорога, по которой в Сибирь гнали каторжников, и женщины из соседних деревень приносили им хлеб, рыбу, яйца и давали целебные желуди. Во время последней войны к дубу сошлись наши мужчины перед отправкой на фронт, и жены являлись сюда, чтобы услышать голос и узнать, кто из мужчин жив, а кто пал смертью храбрых. Если этот дуб спилят, наш народ умрет. Поэтому люди наказали мне приходить к дубу и не давать ему умереть. Я взываю к духам неба и земли, чтобы они разбудили дуб, но на нем не появляются листья. Я позвал вас на помощь, чтобы вы своими тайными знаниями помогли мне разбудить священное дерево.
Василий Васильев поднял кожаный, белый, как луна, бубен. Подпрыгнул на одной ноге, тряхнув медвежьей шкурой. Подпрыгнул на другой, колыхнув рябые ястребиные перья на голове. Бубенцы звенели, рассыпая в воздухе мелкое серебро. Он мощно ударил в бубен, посылая к дубу тугой, гудящий звук, который проник в деревянную толщу. Из черного дупла стали вылетать совы, одна за другой. Выпадали мягкими клубками, дико вспыхивали золотыми глазами, раскрывали крылья и летели к лесу, издавая тонкие печальные вопли.
Шаман скакал, отаптывая дуб, гудел бубном, окружая дерево звоном, от которого трепетала в ветвях синева. Из другого дупла вылетел рой диких пчел, закружился туманным облаком, вытянулся, как веретено, и умчался. Слабо пахнуло медом.
Шаман грохотал бубном, вращался на месте, ударяя пятками землю. Казалось, он ввинчивается в глубину, погружается в сплетенья корней, уносит во тьму свое косматое облачение. Там, где он только что был, темнела рыхлая яма. А сам он опустился в подземное царство, где обитали духи тьмы. Огромные слепые кроты. Бесцветные студенистые черви. Безглазые рыбы подземных озер. Шаман призывал их звоном, гортанными криками, будил подвластные им стихии. Кроты и черви рыхлили под дубом почву. Рыбы гнали волны подземных озер, омывали иссохшие корни. Садовников видел, как влага поднимается по иссохшему дереву, умягчает кору, стремится достичь сморщенных почек, где притаились омертвелые листья.
Но сил колдуна не хватало. Воды отступали, уходили из корней дерева.
Шаман вылез из ямы и, сотрясая бубен, взлетел в небо, к духам света, выкликая их из лазури. Прозрачных птиц со стеклянными крыльями. Сверкающих бабочек, похожих на радуги. Крылатых коней, покрытых зеркальными перьями. Вместе с шаманом они кружили над дубом, изливая на него потоки света, вонзая лучи в древесные морщины, окружая дерево зеркальными молниями. Но сил колдуна не хватало. Духи улетели, а Василий Васильев опустился сквозь омертвелые ветки.
Грудь его дрожала. Глаза закатились. По лицу лился пот. Казалось, он умирает. Но он продолжал скакать, бил в бубен, словно боялся, что вибрации мира умолкнут, дерево никогда не проснется, и его народ исчезнет с лица земли.
Садовников видел, как все это волновало Веру. Она трепетала. Порывалась кинуться на помощь шаману. Закрывала руками лицо. Что-то шептала. И когда Василий Васильев упал без сил, продолжая бить о колено бубном, и звуки раздавались все реже и тише, Вера, подхватывая умирающий танец, порхнула к дереву. Босая и белоногая, полетела, успев накинуть на сухую ветку прозрачный платок. Длинными летящими прыжками она обежала дуб, словно провела вокруг него невидимый круг. Взлетала, образуя вихрь воздуха, шелка развеянных темных волос. Мягко опускалась, доставая волосами травы. Ее руки плескались, как крылья, и, казалось, она летит. Ноги упруго отталкивались, и она ныряла ввысь, в свет, в сплетение ветвей. А потом ее босые стопы скакали по древним корням, которые вздрагивали от ее нежных прикосновений.
Садовников хотел понять природу ее танца. Иногда это была пластика классического балета, и она выглядела балериной, танцующей среди золоченых лож театра. Но потом она начинала струиться, трепетать, превращаясь в пламя, как испанская танцовщица. И вдруг страстно, пылко, вращая бедрами, ударяя пятками в землю, становилась африканской жрицей, плесками рук и ног взывающей к божеству. Он любовался, восхищался. В этой измученной женщине, которую он вырвал из бездны, открылось столько жизненных сил, грации, красоты. Она пролетала мимо него, и он заметил, как на щеках у нее горит легкий румянец, а глаза закрыты, словно она танцует во сне.
Она устала, подбежала к дереву и приникла к нему, обнимая корявый ствол тонкими руками.
Садовников чувствовал, как бурлит вокруг дерева взволнованный мир. Как омывают его энергии подземной воды и небесного света. Но не хватало земных усилий, чтобы победить смерть и влить в омертвелую материю дух жизни вечной.
Садовников шагнул в стеклянные волны света. Приблизился к дубу и припал к нему, обнимая могучее дерево. Его солнечное сплетение касалось сухой коры.
Он чувствовал нежный ожог там, где материнская пуповина связывала его с плотью исчезнувшей матери. Теперь эта связь превратилась в живое, сберегающее материнское поле. Сочетало его со всем мирозданием, с мерцающим созвездием Льва и голубой звездой 114 Лео. Драгоценная тайна, сокрытая в тайнике сознания, возликовала, ощутив бирюзовое излучение звезды. Огромный, растянутый на тысячи световых лет волновод протянулся от созвездия Льва к Садовникову, который обнимал дуб, а вместе с ним припавшую к дереву танцовщицу. Могучие волны энергии понеслись из космоса, врываясь в Садовникова и через него погружаясь в древесный ствол. Садовников сотрясался от мощных, прилетавших из мироздания волн. Окаменелые древесные соки плавились и текли в глубине ствола. Сухие уродливые ветки разбухали, становились гибкими, порозовели от пропитавшей их влаги. Дуб рокотал и дрожал, в нем бушевали старинные ураганы и ливни, былые весны и зимы. Гудели голоса исчезнувших поколений, звучали молитвы и песнопения.
Садовников чувствовал бушующие силы, которые толкали его в глубь дерева. Своим телом, своим дыханьем, своим огненным грохочущим сердцем продирался сквозь древесные волокна, по которым текли животворные соки. Приближался к женщине, которая ждала его по другую сторону дерева, раскрыв объятия. Коснулся ее. Ощутил божественную сладость, невыразимую нежность, мучительное обожание, которое померкло в ослепительной вспышке, словно в дуб ударила молния.
Упал на траву бездыханным. Очнулся от ликующих криков. Шаман Василий Васильев скакал, бил в бубен и восклицал:
– Чудо! Чудо свершилось!
Над ним качалась дубовая ветка, покрытая молодыми листами. Все громадное дерево было полно изумрудного тумана, шелестело, дышало. Это раскрывались бесчисленные почки, выталкивая на свет крохотные резные листочки. С неба прянула к дубу серебристая стая птиц. Расселась в вершине, оглашая окрестность счастливым свистом.
Втроем они сидели на траве, в душистой тени дуба. Василий Васильев принес из машины хлеб, молоко, овечий сыр, перья зеленого лука. Ломали хлеб, запивали молоком. Садовников чувствовал себя ужасно усталым. Вера, потупясь, сидела, раскрыв колоколом свое шелковое платье. Только шаман разглагольствовал, ликовал, не давал Садовникову покоя.
– Вот вы говорите, Антон Тимофеевич, – «райская весть». А ведь мы хотели построить рай на земле. А не удалось. Почему, я вас спрашиваю, Антон Тимофеевич?
Садовников не отвечал. Отводил глаза от платья, из-под которого выглядывала босая стопа.
– Нет, вы мне скажите, Антон Тимофеевич, почему не удалось построить рай на земле?
– Пока не удалось, – устало ответил Садовников.
Еще посидели, доели хлеб, а крошки оставили птицам.
Потемнело, надвигалась гроза. В небе, как фиолетовые башни, высились тучи. Василий Васильев, не снимая медвежьей шкуры, отправился в соседнее село известить соплеменников о пробуждении дуба. А Садовников с Верой покатили обратно в город.
Вечером, когда за черными окнами полоскал дождь, громыхало, над рекой гуляли лиловые вспышки, Садовников под лампой зашивал рубаху, которую порвал днем, обнимая дуб. Вера в сторонке перелистывала учебник астрофизики, видимо, пытаясь понять, чем знаменательны созвездие Льва и голубая звезда 114 Лео.
Садовников чувствовал, как по голой спине бегают прохладные сквознячки. Не слишком умело орудовал иглой, пришивая отпавший лоскут. Рубашка была поношенной и линялой, выгорела во время многочисленных прогулок. Но Садовников дорожил рубахой, потому что помнил, как жена пришивала к ней оторвавшуюся пуговицу. Эта пуговица, чуть крупнее других, и теперь была на месте. И нитки, продетые в дырочки, помнили прикосновение любимых пальцев, дыхание весеннего вечера, когда цвела сирень, пели соловьи, и на столе, в фарфоровой вазе, благоухал пышный, в брызгах воды, букет сирени.
Садовников почувствовал, как на его голые плечи легли горячие руки. Вера неслышно подошла сзади и обняла его. Он замер, мгновение не шевелился, чувствуя за спиной ее дыхание. А потом резко сбросил с плеч ее руки, повернул негодующее лицо. Заметил, как наполнились ужасом ее темные глаза, как она, испуганная его резким движением, отшатнулась, сжалась, словно ожидала удара.
Повернулась, побежала к дверям, прошелестела по ступенькам босыми ногами и выбежала из дома в дождь.
Садовников, ошеломленный, сидел, держа на коленях рубаху. Дождь бил в стекла. Никола, трагически воздев меч, стоял на верстаке. А где-то в ночи, под дождем, босая, бежала Вера, и ее хлестало, гнало, опрокидывало. И это он, Садовников, выгнал ее из дома в ночь, его резкое восклицание, его негодующий взгляд.
Он сорвался с места, набегу накинул рубаху, выскочил на крыльцо, где шумел ливень, качался в листве ошалелый фонарь, промчалась машина, раздувая огненные усы.
Бежал по улице, отыскивая Веру. Заглядывал во дворы. Звал, чувствуя, как ветер и дождь затыкают ему рот. Увидел ее на речном спуске, под кустом, куда она забилась, обессилев. По ней хлестали струи. Близкая река жутко вспыхивала огненной ртутью. Катились над городом угрюмые рокоты.
Садовников бросился к Вере, обнял, пытался вырвать из цепких веток куста.
– Не надо! – рыдая, отбивалась она. – Меня никто не любит! Я гадкая, мерзкая! Я хочу умереть!
Ее волосы слиплись. Рот кривился. В глазах блестел ужас. На нее надвигался кошмар, силы тьмы, которые никуда не уходили, а ждали случая, когда можно будет наброситься.
– Вера, Верочка, ласточка моя! Милая! Ты прекрасная, добрая, красивая! Прости меня, дурака! Ну, пойдем, пойдем домой!
Он поднял ее на ноги. Снял рубаху и держал над ее головой. Вел к дому, накрывая не рубахой, а покровом нежности, бережения, обожания.
Они вернулись домой. Он помог ей снять промокшее платье, стараясь не смотреть на ее наготу. Уложил под одеяло. Приготовил горячий настой из пустырника, зверобоя, сон-травы. Размешал в отваре ложечку меда. Дал ей выпить.
Постепенно она успокоилась. Держала его руку, как больной ребенок, боясь отпустить своего целителя. Заснула, всхлипывая во сне.
Садовников печально сидел, не зажигая огня. Слышал, как шумит дождь, и фонарь в мокром дереве кидал в окно зеленый порывистый свет.
Глава одиннадцатаяСадовников утром прокрался в комнату, осторожно, чтобы не разбудить спящую Веру. Она спала, положив обе ладони под щеку, и казалась спящим ребенком. Никола стоял на верстаке, воздев меч, словно стерег ее сон. Садовников чувствовал смоляную крепость и мощь дерева, из которого был вырезан угодник. Изысканную силу резчика, создавшего из древесного ствола живой человеческий образ. Прилежное старание живописца, подобравшего алые, золотые, небесно-голубые цвета, чтобы расписать облачение, бороду и глаза святого подвижника. Истовость и огненную веру молитв, накопленных в древесных волокнах, как солнечная смола. Благоухание неземных цветов, исходящее от священной книги. Никола являл собой образ воина, закаленного в великих сражениях.
– Вы кто? – Садовников услышал за спиной тихий голос. Оглянулся. Вера все так же лежала, положив ладони под голову. Но глаза ее были открыты. Длинные темные ресницы дрожали, не моргая. – Кто вы? Спасли меня от безумия. Дунули мальчику Сереже на темя, и он нарисовал икону. Оживили засохший дуб. Вы кудесник?
– Как хорошо, что вы не разболелись, – радостно воскликнул Садовников. – Пустырник и сон-трава сделали свое дело.
– Я здорова, – сказала она.
– Вы лежите. Я ненадолго отлучусь. Мне нужно посетить колокольных дел мастера. Он отливает колокол, и просил помочь.
– Нет, – разволновалась Вера, поднимаясь в постели. – Я с вами, – и он отвернулся, видя, как сверкнули белизной ее ноги.
Колокольных дел мастер Игнат Трофимович Верхоустин раньше работал на артиллерийском заводе, лил стволы для скорострельных зенитных орудий, стрелявших столь интенсивно, что стволы раскалялись и выходили из строя. Игнат Трофимович искал средство повысить выносливость стволов, изучая для этого рецепты древних оружейников. Он добавлял в глиняные формы овечью шерсть, еловую смолу, рыбью желчь, и эти странные добавки продлевали работу стволов почти в два раза. Американцы, взявшие завод под свое управление, приглашали Игната Трофимовича переехать в Америку, вывезли в Массачусетс технологию, разработанную оружейником. Но Верхоустин в Америку не поехал, а овечья шерсть и еловая смола, которую использовали американцы, не приносила пользы, и русский секрет так и остался неразгаданным.
Сейчас Верхоустин приглашал Садовникова на свой маленький литейный заводик, чтобы вместе отлить колокол. Его заказал олигарх Касимов, желая повесить на месте былого концлагеря, где трудились узники соляных копей. Теперь шахты, созданные мучениками, перешли в собственность олигарха, позволяли ему покупать дворцы в окрестностях Лондона, отели в Дубае, учить детей за границей. А колокол был данью, которую платил олигарх мученикам ГУЛАГа, создавшим его богатство.
Садовников и Вера приехали на окраину города, где громоздились свалки, склады, заброшенные производства, среди которых существовал преуспевающий литейный заводик. И тут, среди бетонных заборов, ржавых панелей, железнодорожных переездов успели появиться красные человечки. Кто-то неутомимый рассаживал их по всему городу, и возникало впечатление, что город захвачен, находится во власти маленьких красных оккупантов.
Верхоустин встретил гостей у ворот своего предприятия в момент, когда на грузовик подъемный кран грузил большой смуглый колокол с золочеными славянскими буквами и таким же золоченым Спасом. Было солнечно, и лик Спасителя драгоценно сверкал.
– Для Костромы. Заказали три колокола. Первый, благословясь, отгружаем, – и он перекрестил свой бугристый лоб, в который, казалось, въелись частички меди и олова.
Они шагали по цеху, где в ряд, похожие на странные грибы, стояли глиняные формы. Ждали, когда в них зальют металл. В углу хлюпала, озарялась плавильная печь, похожая на округлую баклагу, где клокотала огненная жижа.
– Почему же, Игнат Трофимович, американцы не сумели воспользоваться вашей технологией для своих корабельных орудий? – спросил Садовников, с интересом осматривая формы, похожие на перевернутые чашки сервиза.
– А потому, Антон Тимофеевич, что они добавляли в глину смолу и шерсть, и не знали, что я перед каждой заливкой читаю молитву: «Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас!» Ведь я, Антон Тимофеевич, из рода священников. Наша церковь стояла в устье Вятки, где Вятка в Каму впадает. Меня бабушка научила молитвам, и я их читал, когда отливали пушки. Об этом ни наши «красные директора» не знали, ни американские господа. Только вам говорю, Антон Тимофеевич, потому что и вы молитвы читаете.
Вера опасливо смотрела на кипящую печь. Садовников исподволь наблюдал за ней, чувствуя ее слабость и уязвимость, хрупкость свода, заслонявшего ее сознание от черного инобытия.
– Уж вы простите, Антон Тимофеевич, что я вас от дел оторвал. Сегодня день, наилучший для литья. Луна в первой фазе. Давление и влажность чуть выше нормы. И кипрей за рекой цветет. Пропустим день, и не тот звук получим.
– Вы, Игнат Трофимович, колокол льете, как космический корабль запускаете.
– Каждая молитва, Антон Тимофеевич, есть выход в открытый космос. Если человек верит, то он космонавт.
Они остановились перед глиняной формой, готовой принять кипящий сплав меди, олова и серебра. На коричневой поверхности славянскими буквами была выведена надпись: «Претерпевших до конца Победа», и над ней – образ Богородицы с младенцем. Садовников неслышно повторил чарующие слова неизвестной ему молитвы.
– А как звучит колокол, который мы с вами отлили месяц назад для Тихоновой пустыни? Монахи довольны?
– Чистейший звук, Антон Тимофеевич. Монахи говорят, что слушать колокол приезжают за тысячу верст. Он своим звоном зрение слепцам возвращает. Которые в параличе лежат, те встают и идут. Он бесов изгоняет и людей к покаянию приводит. Один убийца слушал колокол, да как зарыдает: «Я человека убил!» И пошел сдаваться в полицию.
Явились помощники, два пожилых закопченных литейщика и совсем еще юный, с розовым лицом подмастерье.
– В церкви были? – строго спросил их Верхоустин.
– Были, – кивнули все трое.
– Причащались?
– А как же.
Рабочие отправились к печи, из которой вырывались огненные змеи и слышалось липкое бульканье.
Сквозь пыльные окна в цех проливалось солнце. Глиняная форма с таинственной молитвой и Богородицей высилась в пятне света, словно и солнце было готово принять участие в сотворении колокола.
– Не у всякого колокола звон, – произнес Верхоустин, обращаясь к Вере, робко взиравшей на бурлящую печь, – он с виду колокол, а звук у него, как у пилы. Или стучит, к примеру, как молоток. Или мяучит, как котенок. У колокола должен быть звук. Русский звук.
– А что значит – русский звук? – спросила Вера, несмело глядя на мастера. Он был внушителен, в своем рабочем фартуке, с бугристым лбом и копной седых волос, перехваченных тесьмой, с крупным носом и тяжелыми складками, напоминающими грубо застывший металл. И только глаза на этом прокопченном тяжеловесном лице сияли голубым восторженным светом.
– Звук – это не трясение воздуха, не ноты в альбоме. Звук – это глосс Божий, которым душа говорит с миром.
У каждого народа своя душа и свой звук. У русского народа душа молитвенная, богатырская, удалая, мечтательная, покаянная, исполнена любви ко всему миру, и горьких слез и тоски по Царствию Небесному, которое здесь, на земле, недоступно. Пока у русского человека в душе звук Божий, он человек великий и праведный, сильнее которого нет на земле. Он такое царство построил, которому равных нет. Он такие победы одерживал, какие другим народам не снились. Он такие книги писал, что ими весь мир зачитывается.
Сейчас у русского человека звук отнимают, чтобы он не слышал Бога и чтобы Бог не мог донести до русского человека свою волю и весть. Если отнимут звук, душа станет немой и глухой и народ перестанет быть народом. Его в другой народ переделают или сметут с земли за ненадобностью. Наша работа здесь не видна. И цех у нас неказистый, и люди мы с черными руками. Но звук, который наши колокола родят, белый как снег. Золотой, как цветок одуванчика. Голубой как озеро. Серебряный как луна. Мы России голос ее возвращаем. Поэтому нас и хотят свалить.
Верхоустин не успел пояснить, кто его хочет свалить. Рабочие подняли на цепях кипящую печь. Повлекли через цех. Стали наклонять над глиняной формой. И тонкий золотой ручеек расплавленного металла скользнул в желоб, упал в глубину формы.
Садовников протянул руки к дрожащей огненной струйке, чувствуя, как раскаленный металл вливается в полость, наполняя ее литым жаром. В его душе образовалось пространство, какое бывает в просторном сосновом бору, где каждый ствол поет и звенит. Или в гулком храме, где звук, не угасая, долго летает под сводами, среди ангелов и евангелистов. Этим пространством было то счастливое дивное время, когда они с женой путешествовали по деревням, собирая старинные песни. Возвращаясь домой, в кругу друзей, они пели. Лицо жены, прекрасное, восхищенное, чуть бледнело от упоения, и голос, то глубокий и бархатный, то высокий и лучистый, выводил вещие напевы про коней и орлов.
И где кони?
И где кони?
Они в лес ушли.
Они в лес ушли.
Голос жены, воскрешенный его любовью и памятью, переливался из груди в глиняную форму колокола, пронизывал своей лучистой красотой металл, наполнял его дышащей жизнью, божественной женственностью, несказанной нежностью.
И где тот лес?
И где тот лес?
Садовников испытывал блаженство, участвуя в космической теургии, где души исчезнувших предков воскресали в голосе любимой женщины, а она, прилетев из других миров, опять была рядом. Не исчезала, не умирала, превращалась в поющий бессмертный звук, в волшебный неумирающий звон. Духовная близость с женой переполняла его слезной благодарностью, счастливым обожанием. Пела его душа, пели протянутые к колоколу пальцы, пела огненная медь, вливаясь в слова таинственной молитвы: «Претерпевших до конца Победа».
И как только стало возникать чувство космической гармонии и бессмертной благодати, за окнами потемнело. Солнце погасло. Наступил черный мрак. Страшно ударило, так что зазвенели окна, и руки мастеров дрогнули. На бетонный пол пролилась струя, превращаясь в колючие звезды.
– Глядеть, глядеть! – прикрикнул на рабочих Верхоустин. – Это бесы хвостами крутят! Не дают русскому звуку родиться!
Снова, заглушая его слова, грохнуло за окнами. Ударная волна выбила стекла, и Вера в ужасе закрыла руками уши.
– Работать, работать! – понуждал помощников Верхоустин, а сам крестился, читал молитву, отгоняя от колокола вражью силу.
Озеро глубоко, белой рыбы много.
Выловлю, выловлю белую рыбу…
Голос жены, высокий, прозрачный, как негасимая карельская заря над стеклянной гладью озер, вдоль которых шли, взявшись за руки. Гагара пролетела, уронив в воду незримую каплю, от которой долго, зачарованно расходились мерцающие круги.
Ужасно грохнуло, затрещало, будто проламывалась крыша от упавшего снаряда. В разбитые окна хлестал дождь, по дому гулял сквозняк, словно неистовые силы хотели вырвать из рук мастеров огненную купель, сломать глиняную форму, заглушить волшебный голос жены.
В островах охотник цельный день гуляет,
Если неудача, сам себя ругает…
Как лихо и весело поднималась во время пения ее темная бровь. Какая милая усмешка гуляла на ее губах, когда она пела эту озорную охотничью песню, и на клеенке стояли рюмочки с красным вином, на стене избы висел коврик с наивными глазастыми оленями и плавающими в реке утками.
Мастера лили металл, медленно, плавно заливая глиняную пустоту, в которой бесформенная, струящаяся медь превращалась в слова молитвы, в образ Богородицы, и голос жены бестелесно погружался в этот дышащий слиток, чтобы жить в нем вечно.
За окном, во мраке, хрустело, стенало. Сыпались молнии. Белый фосфорный глаз приникал к окну, стремясь поразить ужасом работающих мастеров, ослепить Садовникова, испепелить чудный образ жены. Садовников чувствовал ожоги чудовищного ока. Отбивал атаку несметных полчищ, желавших ворваться в священное пространство, где витал поющий голос жены.
Отца убили в первой схватке,
А мать мою в огне сожгли…
Она пела эту горестную крестьянскую песню, о бедах Родины, и ее лицо становилось грозным, брови мучительно ломались, темные прекрасные глаза наполнялись слезным блеском. И он так любил ее, благоговел перед ней, восхищался ее душой, умевшей откликаться на тончайшие переливы народного чувства.
На святой горе три гроба стоят,
Аллилуйя, аллилуйя!..
Эту хлыстовскую песню они услышали в деревне под Курском, когда в весенней реке крутились сизые льдины, и он вел лодку, отталкивая веслом куски льда, а она куталась в теплый платок, и он запомнил, как над ее головой проплыла цветущая ива, словно чудесный подсвечник с золотыми огнями. А потом старухи, положив коричневые руки на домотканые сарафаны, закрыв глаза, пели своими катакомбными голосами.
Опосля Покрова, на первой неделе
Выпала пороша на талую землю…
Эту разбойничью песню русского лихолетья они записали в смоленской деревне, что стояла на разбитом тракте средь облетавших красных осин. Когда она пела ее, такая безысходная тоска была в ее голосе, и удаль, и мольба, и отчаянное безразличие к смерти, что хотелось вслед за песней полететь в снежной пурге над сирыми полями, пустыми опушками, бесприютными деревнями. Выплакать свою неприкаянность, сиротство, сгинуть навсегда в этой неугодной Богу земле.
Он протягивал к колоколу свои поющие пальцы, и голос жены вливался в колокольную медь, чтобы жить в ней вечной женственностью, красотой и любовью. Вокруг грохотало и рушилось. Силы тьмы бушевали, мешали священному действу. Сотворение колокола было сраженьем, в котором рождался русский звук. Суровые мастера и молодой подмастерье, Верхоустин и он, Садовников, и молодая женщина, бог весть каким повеленьем и случаем оказавшаяся среди молний, молитв, песнопений, – все они были ратники, отбивали нашествие, сражались за русский звук, за небесную лазурь, за бессмертное обожание друг друга.
Когда печь отдала колоколу весь металл, и последняя горячая струйка из переполненной формы пролилась на пол и краснела там, остывая, Верхоустин положил на себя крестное знамение. Буря мгновенно утихла. Ветер опал. Тьма расточилась. И брызнуло радостное свежее солнце.
