Текст книги "Человек звезды"
Автор книги: Александр Проханов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)
Он проснулся от солнечного луча, упавшего на глаза, и от легких шелестящих шагов за дверью, от которых чуть вздрагивали половицы. И этот шелест босых ног, и луч, в котором переливались пылинки, и слабое дрожание половиц слились в первое, после пробуждения, чувство: он не один, в его доме поселилось незнакомое, слабое, измученное существо, и он не знает, что с этим делать.
Садовников принял душ, испытывая благодарность к воде, которая одела его стеклянным холодным покровом, передавая свои животворные силы. Вошел в комнату и увидел Веру. Она несла к столу синюю чашку, облаченная в его домашнюю блузу, обширные штаны, которые подвернула до колен. Волосы ее были стянуты на затылке тесемкой, которая до этого без дела лежала на верстаке. Она увидела его и замерла на ходу, не завершив шаг, и он видел, как напряглись босые пальцы ее ноги, как задрожали руки, сжимавшие чашку, как тревожно и виновато замерцали ее испуганные глаза, словно она боялась его недовольного окрика. Упрека за то, что без спроса взяла тесемку, без спроса хозяйничает, и своими шагами, звяком посуды разбудила его. И от этих испуганных глаз, от страха, который он ей внушал, Садовникову стало больно. Нарочито бодро и весело он произнес:
– Доброе утро, Вера. Самое время завтракать, – увидел, как облегченно распрямились ее плечи, стопа гибко прижалась к полу, и она поднесла к столу синюю чашку.
– Я без спроса хозяйничаю. Сделала вам яичницу. Больше ничего не нашла.
– Это мой обычный завтрак, – сказал он, усаживаясь за стол. И хотя его утренний завтрак состоял из куска хлеба, на который он намазывал яблочный джем, и чашки цветочного отвара, который придавал ему свежесть и силу, Садовников, нахваливая, ел глазунью. Видел, как тревожно и умоляюще следят за ним ее черные, с фиолетовой искрой глаза.
Она убирала со стола, мыла посуду, пересекала комнату. Исподволь, наблюдая за ней, он заметил плавность и округлость ее движений, будто ее плечи и голова, бедра и ноги вписывались в невидимые окружности, чертили легкие исчезающие круги. Все пространство вокруг нее состояло из гармоничных сфер, и он прислушался, не издают ли эти сферы музыкальных звуков.
– Сейчас я иду на работу. А вы оставайтесь дома. Можете почитать, – он неуверенно кивнул на полку, где приютилось несколько книг. Апокрифические евангелия. Повесть Толстого «Казаки». Сонеты Петрарки и учебник по астрофизике. – Я вернусь не поздно.
– Я пойду с вами, – торопливо сказала она, – не оставляйте меня.
– Но мне нужно работать.
– Я вам не буду мешать.
Она умоляла, ее темные брови на бледном лице болезненно выгнулись, и он чувствовал ее страх, ее беспомощность. Кошмар, который убивал и мучил ее, был рядом. Защитный покров из листвы волнистого дуба, из лунного озерного блеска, из радужной, развешенной по ветвям паутинки, был слишком тонок и хрупок. И она, боясь повторения кошмара, видела в Садовникове единственного спасителя.
– Я не буду мешать, поверьте.
И он смирился, не зная, как станет жить теперь, имея рядом с собой этот постоянный источник боли и страха.
Он преподавал в сиротском приюте рисование, находя всех без исключения учеников одаренными, и видел свою задачу в том, чтобы не мешать их природному дару, а лишь бережно раскрывать его, как тепло и свет помогают раскрыться цветку. Он посмотрел на Веру, которая в его ветхих обносках вызывала сострадание и чувство вины, и сказал:
– Что ж, поедем вместе, – и увидел, как вся она затрепетала благодарностью.
Усадил Веру на заднее сиденье своей старомодной «Волги». Она сжалась в комочек, выглядывая из просторной блузы, как хрупкая чуткая птица. Они ехали с одной окраины на другую, и он свернул к супермаркету, чтобы купить ей платье.
Супермаркет принадлежал олигарху Касимову, который купил обширные строения секретного научного центра, где когда-то работал Садовников. Вывез на свалку испорченное оборудование. Продал японскому миллиардеру недостроенный космоплан. Изменил планировку здания. И там, где когда-то строили гравитационный двигатель, создавали генератор, добывающий энергию прямо из космоса, синтезировали волокна, выдерживающие тяжесть железнодорожного состава, где по обрывкам текста восстанавливали «Голубиную книгу», возрождали умершие языки, разгадывали пророчества Апокалипсиса, – там теперь переливались, как перламутровые пузыри, пластмассовые и стеклянные фасады. Брызгали разноцветными вспышками рекламы. На бесчисленных полках красовались заморские товары, утолявшие прихоти изнеженного, ненасытного тела.
Он поставил машину на парковку.
– Подождите в машине, пока я вернусь.
– Нет, я с вами.
– Останьтесь, – сказал он строго, и она от его недовольного голоса сжалась, улеглась на заднее сиденье, скрылась в просторной блузе, и ее не стало видно. – Я вас закрою, и никто вас не тронет. Я скоро вернусь, – произнес он мягко, жалея, что невольно ее огорчил.
Приближаясь к супермаркету с нарядной вывеской «Ласковый мир», он увидел двух красных истуканов, сколоченных из деревянных брусков. Один сидел на крыше, у самой рекламы, свесив ноги. Другой стоял в рост, как часовой. Оба тупые, ярко-красные, с убогими цилиндриками вместо голов. Садовников почувствовал, как сберегаемая тайна вспыхнула, затрепетала, стала рваться на свободу, переливаясь множеством драгоценных лучей. Ему потребовалось усилие, чтобы лучи не брызнули наружу, не обнаружили себя блистающей красотой.
Он смешался с нетерпеливой толпой, которая торопилась в магазин тратить деньги, приобретать, множить комфорт, ублажать свою алчную плоть, ничем не напоминая тех сосредоточенных ученых, инженеров и испытателей, которые, казалось, недавно вливались в старое здание центра, где под куполом, прекрасный, как огромная бабочка, переливался и сиял звездолет.
Садовников страдал от обилия ненужных предметов, каждый из которых не увеличивал совокупную мощь человеческого духа и знания, а лишь дробил на части скромное изобретение игривого ума, создавая из него бесчисленные подобия. Заключенный в его сознании бриллиант увлекал его сквозь ворохи презренных изделий туда, где когда-то находилась его лаборатория, изучавшая таинственные способности мозга. Но Садовников удерживал свой порыв. Среди торговых рядов отыскал тот, где были развешены платья. Выбрал наугад то, в котором переливались шелковые цвета солнечного луга. Тут же купил батистовую косынку, подбросив на руке, глядя, как стекает с ладони струя лазури. Мысленно примерил к ее гибкой стопе замшевые туфли, и они оказались ей впору.
Вернулся на стоянку, видя, как она издали, жадно следит за его приближением.
– Вот вам обнова. Пока мы едем, переоденьтесь.
Вел машину, видя, как в зеркале плещется шелк, сверкает белизна тела, стеклянно темнеют волосы, накрытые волной лазури.
Сиротский приют помещался в длинном дощатом доме с просевшей крышей и линялыми наличниками на окнах. Дом и сам казался сиротой, которому перепадали крохи внимания. Был неухожен, неуютен, сер и неказист. Зато вокруг росли великолепные старые липы, и стараниями безвестного благодетеля была построена детская площадка с теремками, веселыми лесенками и качелями.
Садовников остановил машину, вышел и с изумлением смотрел, как с заднего сиденья поднимается грациозная женщина в восхитительном платье и косынке, из-под которой пролилась на плечи волна волос. Она ступила на землю, упруго упираясь замшевой туфлей, ее разноцветное платье на мгновенье наполнилось ветром и описало плавный полукруг. И глаза ее на миг посветлели, заметив его изумление.
В коридорах было чисто, на подоконниках стояли горшки с цветами, чуть пахло карболкой. Раздавались детские голоса, похожие на гомон скворцов. Иногда в коридор выбегали шальные воспитанники, гнались один за другим и скрывались в комнатах. Садовникова встретила директриса приюта Анна Лаврентьевна, полная немолодая женщина с высокой выбеленной прической, напоминавшей кулич. В ее внимательных добрых глазах была усталость человека, окруженного непрерывными заботами, среди которых исчезала забота о себе самой. Ее жизнь проходила в постоянном поиске средств для приюта, обивании порогов, выпрашивании и вымаливании. Но это не лишало ее достоинства, а, напротив, придавало величественность и значимость. Она напоминала курицу, окруженную цыплятами, которые заставляли ее пребывать в вечной тревоге и одновременно наделяли величавым успокоением.
Едва увидев Садовникова, она стала сетовать:
– Почему, спрошу я вас, Антон Тимофеевич, чем богаче человек, тем скупее? Вы думаете, наш олигарх Касимов хоть на одно мое письмо ответил? Отломил хоть малую крошку от своего золотого слитка, чтобы нам в приюте крышу покрыть, сквозь которую на детишек осенью будет капать? А наш губернатор Петуховский, сколько я к нему на прием ни напрашивалась, так и не принял, и детскую площадку нам соорудили «афганцы», не самый богатый народ. А наш партийный лидер Дубков, он, знаете, что мне сказал? «Кто плодит нищету, тот пусть ее и выкармливает». Люди без сердца, без совести.
Лицо Анны Лаврентьевны покрылось румянцем возмущения, и она ждала, что Садовников разделит ее негодование.
– Мы с вами, Анна Лаврентьевна, жили в эру «героя», когда в человеке ценился подвиг и жертва. Поэтому «афганцы» пришли к вам на помощь. А теперь мы живем в эру «купца», когда ценятся только деньги. Поэтому олигарх лучше остров купит в Карибском море, чем сиротам бросит копейку.
– Я иногда думаю, Антон Тимофеевич, что в народе поселился зверь. Не помню, чтобы было столько злобы и ненависти. Я прихожу в приют и каждый раз обношу вокруг нашего участка икону. Не в открытую, а тайно, которую ношу на груди. Каждый день иду вокруг приюта с крестным ходом. Отвращаю зло. Чтобы не забрел сюда какой-нибудь насильник и растлитель. Какой-нибудь грабитель и разбойник. Не подбросил наркотики или гадкие картинки. Мы этих детей с улицы взяли, где они должны были погибнуть. Мы их отняли у зла, и зло их обратно требует.
– Дети прекрасные, Анна Лаврентьевна. Чистые души.
– Я думаю, а вдруг среди них будущий великий поэт растет, такой, как Пушкин. Или художник, как Верещагин. Или мировой ученый, как Менделеев. Вдруг среди них будущий святой, Серафим Саровский или патриарх Тихон. Или спаситель Русской земли, будущий Минин или Пожарский. Спасибо вам, Антон Тимофеевич, что вы за копейки ходите к детям и душу им отдаете.
Она разволновалась, и ее немолодое, в складках и отеках лицо просияло былой красотой, и на глазах, подведенных тушью, заблестели две слезинки.
– Это моя помощница, – Садовников представил Веру Анне Лаврентьевне.
– Люди должны помогать друг другу, – сказала директриса и пошла, грузно переваливаясь на больных ногах.
Садовников вошел в класс, где собирались дети на урок рисования. И хотя было лето и школьные занятия кончились, уроки рисования продолжались. В классе царила беготня, гвалт, шалости, которые длились еще минуту, после того, как он вошел, и медленно утихали, как утихает листва после порыва ветра.
– Здравствуйте, великие художники и живописцы, – Садовников весело осмотрел детские милые лица, лучистые глаза, стриженые головы мальчиков, банты, косички и челки девочек, испытав сложное чувство любви, боли и нежности, в которых крылось его несостоявшееся отцовство. И женское дорогое лицо проплыло бесшумно, как мимолетная тень.
– Вера, садитесь здесь, – он посадил свою спутницу у стены, где были развешены репродукции русских художников. «Три богатыря» Васнецова. «Незнакомка» Крамского. «Купанье красного коня» Петрова-Водкина. «Василий Блаженный» Лентулова. Сам же достал из шкафа альбомы, цветные карандаши и фломастеры и раздал детям.
– Всем карандашей не хватит. Поэтому прошу по-братски делиться с соседом, – обратился он к своей пастве, которая с любопытством поглядывала на незнакомое, явившееся среди них лицо.
– Антон Тимофеевич, вы скажите Вите, – девочка с белыми бантами строго кивнула на своего соседа, бритоголового, в рыжих веснушках, мальчика, – он мне не дает красный карандаш, а только черный. А мне для цветов нужен красный.
– А ты только умеешь эти красные пучки рисовать, – возразил ей сосед, уже прибрав к рукам коробку карандашей. – Я тебе говорил прошлый раз, – нарисуй много-много черных машин.
– Не хочу черные машины, а хочу красные цветы, – со слезным дрожанием в голосе ответила девочка.
– Все мы семья, и будем делиться, как делятся в дружной семье, – сказал Садовников. – Сейчас нам понадобятся все цвета, и черный, и красный, и золотой, и даже такой, которого у нас с вами нет. Потому что мы будем рисовать с вами космос.
– А я не умею космос рисовать, – произнесла виновато маленькая девочка в платье на вырост, из которого поднимался хрупкий стебелек шеи.
– А чего там уметь! – оттопырил нижнюю губу ее курносый сосед со свежей царапиной на лбу. – Рисуй ракету, и будет космос.
– Представьте себе огромное, бархатное, черное небо, на котором вспыхивают бриллиантовые звезды, – Садовников произнес эти слова, как сказочник, который собирает вокруг себя затаивших дыхание слушателей. – Эти звезды нам кажутся маленькими, как разноцветные росинки. А на самом деле они огромней и ярче нашего Солнца. Среди этих звезд есть одна волшебная голубая звезда, и около этой звезды существует планета, похожая на нашу Землю. И на этой волшебной планете живут люди, похожие на обитателей Земли. Но только они лучше, добрее, умнее, щедрее. Они не обижают друг друга, не делают друг другу больно, не оставляют друг друга в беде. Они разговаривают без слов, одно сердце разговаривает с другим. Они понимают язык птиц и цветов. Там нет диких животных, а все животные домашние, и никто никогда не поднимает на них руку. Они научились добывать себе пищу прямо из воздуха, читая для этого стихи и молитвы. Они научились строить дома из прозрачных и легких паутинок, которые крепче любого металла и камня. Они научились изготавливать чудесные машины, изумительные приборы, волшебные изделия, которые помогают им продлевать жизнь, и они живут дольше, чем мы в два, в три, в десять раз. Они знают про нашу планету, наблюдают нас с помощью своих чудесных приборов. Огорчаются, видя наши неурядицы. Плачут, если на Земле случаются войны, или одни люди причиняют другим зло. Они знают о вас, о том, как вы живете, как играете и учитесь. И они хотят прилететь к нам на Землю на своих космических кораблях и привезти все, о чем вы их попросите. Сейчас вы возьмете карандаши и нарисуете эти космические корабли, летящие от синей звезды на Землю и несущие вам свои дары. Подумайте хорошенько, что бы вы хотели получить. Они увидят ваши рисунки и выполнят ваши желания.
Детские глаза мечтательно засияли. Садовников видел, что Вера изумленно, наивно, с детской доверчивостью, смотрит на него. Словно просит угадать ее сокровенную мечту, притаившуюся среди болей и страхов. Сказка, которую он рассказал, была для нее. Над ней светилась голубая звезда, которую он зажег в больничной палате.
– A y нас кошка пропала. Серая, Мурочка. Могут ее привезти? – спросила полненькая девочка, сама чем-то похожая на кошечку.
– А я видела лошадку в магазине, с шелковым хвостом, розовую, и говорит по-человечески. Могут ее привезти? – спросила болезненная девочка с большими печальными глазами, под которыми лежали голубоватые тени.
– А маму могут привезти? – спросил мальчик с родимым пятном на щеке.
– Рисуйте. Люди с голубой звезды увидят рисунки и узнают о ваших желаниях, – сказал Садовников, не умея скрыть своей печали и нежности. Он обходил столы. Одному подвинул лежащий косо альбом. Другой поправил неверно сжатый фломастер. Мальчик Сережа с бледным лицом, на котором задумчиво смотрели большие серые глаза, не решался взять карандаш. На его голове топорщился хохолок. Проходя мимо, Садовников наклонился и осторожно подул ему на темя, отчего хохолок встрепенулся.
Дети рисовали. Садовников подошел к Вере:
– Теперь я им не нужен. Все, что они нарисуют, будет прекрасно. Мы вернемся к ним через час.
Они вышли в коридор, где было пусто, и в солнечном блеклом солнце раздавалась музыка аккордеона. Заглянули в класс, где шло обучение танцам. На стуле сидел музыкант с лысой головой и острой седой бородкой и лихо, наклоняя голову к перламутровым кнопкам и клавишам, раздвигал меха, как делал это лет тридцать назад, встряхивая кудрями в каком-нибудь сельском клубе, влюбляя в себя деревенских красавиц.
Несколько девочек неловко копировали преподавательницу, грузную девушку, которая танцевала, взмахивая руками и притоптывая ногами, как это делают на дискотеках, где в тесноте только и можно что прыгать на месте, поигрывая бедрами и крутя головой. Полная девочка старательно ей подражала, но у нее не получалось, и преподавательница ей выговаривала:
– Два притопа, три прихлопа!.. Скок, скок!.. Веселей!.. Головой бодай, а ногой брыкай!..
Музыкант недовольно хмурился. Преподавательница сердилась. А девочка чуть не плакала. Садовников видел, как волнуется Вера, как сжимаются ее хрупкие пальцы, и она поднимается на цыпочки, словно птица, готовая вспорхнуть. Внезапно сбросила свои замшевые туфли. Шагнула из коридора в класс. Толкнулась босыми ногами и полетела, едва касаясь пола, совершая восхитительные круговые движения руками. Поднялась на гибкий носок, ведя вокруг приподнятой, прямой, как стрела, ногой. Снова взлетела, и казалось, утратила вес, секунду парила в воздухе, а потом приземлилась, сгибая колени, грациозно поводя рукой, и ее черные волосы, упав из-под косынки, прошли круговой волной и легли на плечи.
– Как замечательно! – директриса Анна Лаврентьевна стояла в дверях и хлопала. – Какая замечательная у вас помощница, Антон Тимофеевич. Может, она придет к нам учить детей бальным танцам? И тебе, Клава, работа найдется, – обратилась она к девушке-преподавательнице, видя, как та ревнует.
Вера и Садовников покинули класс, и он спросил:
– Вы прекрасно танцуете. Откуда у вас это уменье?
– Я танцовщица, – ответила Вера, опустив розовое от смущенья лицо, поправляя на ходу свои замшевые туфли.
Они вернулись к художникам, которые завершали свои рисунки. И все они восхищали Садовникова. Детское восприятие, прозрачное и чистое, как стекло, пропускало сквозь себя цвета радуги, прекрасные и наивные образы, сказочные видения мира. Синяя звезда, о которой поведал Садовников, на одном рисунке напоминала лучистую голубую астру. На другом – драгоценный, с переливами, кристалл. На третьем – чудесную синюю бабочку. На четвертом – комету с двумя пушистыми золотыми хвостами. Космические корабли были подобны летающим ладьям, огромным крылатым орлам, самолетам с птичьими крыльями. И несли они с голубой звезды в земной сиротский приют дары благородных и щедрых людей, которые умели угадывать сокровенные мечты и мысли других людей и одаривали их своими волшебными подарками.
На звездолете во всей красе стояла новогодняя елка, увешанная шарами, конфетами, разноцветными лампадами, среди которых улыбалась Снегурочка в серебряном одеянии. На другом корабле летела кукла с широкими голубыми глазами, в бальном платье, в ожерельях и бантах, та, что выставлена на витрине супермаркета, мерцая в свете рекламы. На третьем звездолете, в красном платье, распустив волосы, великолепная, на высоких каблуках, стояла женщина, которая летела к своей дочке, неся в руках букет маков. Были космические корабли с пассажирами в виде кошек, лошадок. На одном размещался стол с вазами и блюдами, на которых сияли арбузы, дыни, виноградные гроздья и еще какие-то неведомые плоды, созревающие на других планетах. Один рисунок поразил Садовникова больше остальных. Его нарисовал мальчик Сережа с хохолком, на который нежно дунул Садовников.
В небесах, озаренный лучами синей звезды, летел остров. На острове сиял храм с золотыми куполами, волшебными узорами и колоколами. Росли сказочные деревья, на которых сидели чудесные птицы. Под деревьями стояли люди, которые смотрели на птиц, говоря с ними на одном языке. Другие люди били в колокола. Третьи опустились на колени. И у всех вокруг голов золотилось сияние.
– Это что, Сережа? – спросил Садовников.
– Это рай.
– Откуда ты узнал о рае?
– Это вы рассказали. Люди, о которых вы рассказали, могут жить только в раю.
Садовников был взволнован. Не касаясь листа бумаги, провел над ним ладонью. И все краски налились пылающими цветами. Золото куполов и нимбов стало лучисто сверкать. Зелень деревьев стала изумрудной и сочной. Птицы засияли, как радуги. А голубая звезда обрела ту волшебную синеву, какая бывает в вершинах мартовских берез.
Перед тем, как выйти из класса, Садовников оглянулся. Вокруг детской головы с хохолком, едва заметное, струилось сияние.
Они вернулись домой, когда еще было светло, и вечернее летнее солнце сквозь пыльные стекла освещало утлую комнату, верстак, воздевшего меч Николу. Садовников испытывал неловкость, оказавшись с Верой вдвоем. Не знал, чем ее занять. Не решался в ее присутствии предаться своему излюбленному занятию, – путешествию в ноосферу, где перелетал из одной эры в другую, читая глиняные таблички Хаммурапи, арамейские тексты времен царя Ирода, надписи на античных алтарях в Микенах, берестяные грамоты, найденные в новгородских посадах.
– Вы не обидитесь, если я обращусь к вам с просьбой? – спросила она.
– О чем вы просите?
– Позвольте мне вымыть окна? Сразу станет светлее.
– Конечно, – согласился он. И вдруг испытал растерянность и смятение. Как волнистое отражение на бегущей воде, промелькнуло родное лицо жены. И он не знал, нарушает ли он тайную заповедь, которую дал после ее кончины. Не является ли появление в доме этой молодой женщины отрешением от обета, которому был верен долгие годы. Угодно ли жене это появление, и не страдает ли ее душа, видя, как рядом с ним колышется шелковое разноцветное платье, плещется черная волна волос.
Вера, между тем, переоделась в поношенную блузу и брюки. Отыскала пластмассовое ведро, какие-то драные рубахи, хозяйственное мыло. Переставила Николу с подоконника на верстак, и Садовникову показалось комичным, как перенес деревянный угодник это перемещение по воздуху. Вера мыла окна, терла их мылом. А Садовников пошел в коморку, лег на спальный мешок и, продолжая чувствовать неясную вину и тревогу, превратился в сгусток света, пролетая сквозь сверкающие, словно люстры, миры. Очутился в иранских предгорьях, в горячих горчичных холмах, где в бесцветном пылающем небе высились колонны и статуи Персеполиса, святилища царя Дария. Там Садовникова интересовал каменный барельеф, символизирующий приход весны.
Могучий лев – символ весны и света падал на спину овна – уходящей темной зимы, ломая хребет беспомощному рогатому зверю. Тяжелая львиная грива, божественный лик с человеческими очами, когтистые трепетные лапы, пластичный изгиб спины. Садовников гладил каменные мышцы, расчесывал пышную гриву, прикасался к упругой спине, восхищаясь окаменелым мгновением, которое вот-вот превратится в вихрь, радостный рев, хруст ломаемых костей. Весна являла себя в образе неодолимой силы, победной бури, царственного ликования.
Этот арийский лев был повторен славянским камнетесом, украсившим львиными головами белокаменные стены владимирских соборов. А также русским гончаром, поместившим изразцовые львиные лики под куполом Новоиерусалимского храма. Садовников, затаив дыхание, созерцал белоснежную стену со звериными головами, источавшую сияние. Не мог отвести глаз от золотистых, покрытых глазурью, улыбающихся керамических львов. Все это были образы божественной власти, царственной силы, вечной жизни, одолевающей смерть. И в подтверждение этого ноосфера послала ему певучую гумилевскую строфу:
Предо мной предстанет, мне неведом,
Путник, скрыв лицо; но все пойму,
Видя льва, стремящегося следом,
И орла, летящего к нему.
Садовников лежал в коморке на спальном мешке, блаженно улыбаясь, словно испил волшебный напиток из невидимой чаши, витающей среди звезд.
И снова больная мысль, беззвучный укор донеслись до него от той, что тихо, словно лунная тень, существовала в бестелесных мирах. От жены осталась ему красная стеклянная бусинка, которую он носил на нитке, как амулет. Несколько недель назад нитка порвалась, бусина упала на пол и бог весть куда закатилась. Сколько ни искал, не мог ее найти. И это было знаком того, что жена недовольна им, отобрала амулет, сквозь который он любил смотреть на солнце, вспоминая их лыжную прогулку по горячим весенним соснякам.
Садовников встал и заглянул в комнату, где находилась женщина, чье пребывание в доме могло огорчить заоблачную душу жены. Вера мыла окна, и ее движения были танцующими, грациозными и пластичными, она описывала круги, словно пространство, в котором перемещалась, состояла из невидимых сфер.
Окна были прозрачно-хрустальными. Сквозь них лился свежий чудесный свет, озарявший комнату с неожиданной сочностью. Никола блистал мечом, его ризы празднично и великолепно сияли. Садовников увидел, как в темном углу горит на солнце рубиновая капля. Это была стеклянная бусина, которая закатилась в темный угол и обнаружила себя в потоке света. Садовников счастливо поднял амулет. Душа любимого человека послала ему знак того, что их драгоценная связь не нарушена.
– Спасибо, – сказал он Вере. – Стало великолепно.
Они стояли у окна, глядя, как золотятся в вечернем солнце деревья, сквозь них видна колокольня, туманно-бирюзовая река, заречные луга и леса, и казалось, кто-то бесшумный, прозрачный летит над лесами.
