Текст книги "Человек звезды"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Евдокия Ивановна, окончив повествование, на секунду задумалась. Но тут-то все и случилось. В этом было что-то стремительное, птичье. Евдокия Ивановна испытала огненную сладость и упоительное забвение. Только и успела заметить, как бравый офицер поправляет кортик, приглаживает виски, одергивает парадный китель. И только после этого предлагает ей руку:

– Позвольте, владыко, я провожу вас обратно в кресло.

Теперь они снова сидели, она – в удобном кресле, он – на диване, и беседа их продолжалась, получив несколько иное направление.

– Теперь, владыко, лучше вас узнав, я готов вас заверить, что в лице новой американской администрации вы найдете всяческое содействие. Мы станем помогать Церкви приобретать новые земли и угодья, желательно вместе с крестьянами. Мы увеличим приток денег в ваш банк, соединив его узами сотрудничества с католическими банками. Я готов рассмотреть закон, по которому местный бизнес будет обязан платить «церковную десятину». Я помогу вам выкупить часть акций у миллиардера Касимова, владеющего соляными копями. Ну и, конечно, розничная торговля в церковных лавках, свободных от налогообложений.

– Во всех церквях епархии станем молиться о вас, господин Маерс, – сдержанно поблагодарила Евдокия Ивановна, у которой голова все еще шла кругом.

– Теперь вернемся к теме, с которой мы начали наше знакомство. Я говорю о фестивале современного искусства, который открывается в городе.

– Я же обещала вам благословить открытие фестиваля.

– Хотел бы несколько подробнее остановиться на том, что я понимаю под современным искусством.

– В Париже упомянутый художник-сладкоежка водил меня в Центр Помпиду.

– Речь идет о чем-то более значительном и современном. В центре фестиваля будет инсталляция, изображающая сожжение семи человек. Сожжение настоящее, с кострами, воплями боли, с ревущей от сострадания или восторга толпой. И ваше благословение фестиваля должно прозвучать как анафема этим сжигаемым еретикам.

– Но ведь это смертная казнь. В Европе отменена смертная казнь.

– Здесь, в городе П., действует юрисдикция Соединенных Штатов Америки.

– Но ведь нет такого закона, по которому сжигают людей.

– Считайте, что такой закон за моей подписью издан.

Евдокия Ивановна призадумалась, даже прикусила пунцовую губку. В делах управления епархией она была строга, но не жестока. Даже запретила стрелять из ружей по воронам, которые портили позолоту куполов. Теперь же ей предлагалось освятить средневековый обряд, предать анафеме неизвестных людей.

– Но позвольте узнать, господин Маерс, что совершили эти грешники?

– Они ратовали за однополые браки и хотели устроить в нашем городе гей-парад.

– Фу, какая гадость. Это возмутительно. Но все-таки не настолько, чтобы предать их огню.

– Один из них, еврейский врач, лечит душевнобольных волхованием и черной магией.

– Это отвратительно, но за это нельзя сжигать.

– Тот, кто называет себя «колокольных дел мастером», подмешивает ртуть в колокольную медь, и от звуков колокола у людей случается рак.

– Это чудовищно. Но за это тюрьма, но не костер.

– Другой повесил в храме изображение Сталина, молится на него и говорит, что Сталин – это святой.

– Знаю о ком вы. Отец Павел Зябликов. Да он старый дурак, контуженный на войне. Его пошлю вон из храма, но не на костер.

– Я вам не все сказал, владыко. Они называют себя «не-стяжателями» и требуют изъятия церковных земель, национализации церковных банков, хотят вашу резиденцию, в которой мы сейчас находимся, отдать под детский сад, реквизировать парк ваших автомобилей и провести перепись ваших личных драгоценностей, чтобы передать их в Гохран. К тому же, они распространяют вредный клеветнический слух, что будто бы вы не мужчина, а женщина, и требуют вашего публичного медицинского освидетельствования.

– Боже, как велико их падение. Воистину, отсохшую ветвь срезают и бросают в огонь. Я предам их анафеме, и вы можете их жечь на здоровье.

За окном глухо ударил колокол. Евдокия Ивановна встрепенулась.

– Мне пора на службу. Приятно было побеседовать.

Евдокия Ивановна ушла за ширму, и скоро оттуда вышел величественный чернобородый архиепископ и, опираясь на посох, последовал к выходу, где его ожидали два монаха, отец Ферапонт и отец Пимен, оба молодые, страстные, с горящими взглядами.

Маерс остался в гостиной один. По комнате летал попугайчик, забавно картавя:

– Ферапонтик, почеши спинку!

Маерс изловил болтливую птицу и сунул ее в валенок, который почему-то в единственном числе стоял в углу.

Глава двадцатая

По городу П., разбрасывая фиолетовые вспышки, катил «мерседес», за рулем которого сидел длинноволосый араб и рядом с ним главный полицмейстер, полковник Мишенька. Следом двигался тяжеловесный автозак, пугая прохожих своим угрюмым жестоким видом. Машины подкатили к речному затону, где у причалов отдыхали лодки, катера и яхты, мучнисто белел неисправный теплоход «Оскар Уайльд», и лодочник Ефремыч, свесив с причала ноги, смотрел на поплавок, вот уже добрый час не подававший признаков жизни. Он услышал за спиной шаги. Увидел трех дюжих полицейских, которые схватили его за плечи, вздернули на ноги.

– Вы что, очешуели? – возмутился Ефремыч, уронивший удочку.

– Был рыбак, а стал рыбой. Твою чешую почистим, – полковник Мишенька ловко ткнул его под ребро, от чего Ефремыч охнул и замолчал. Его подвели к автозаку и пихнули в темную, прелую глубину. Чувствуя острую боль в ребре, он сел на лавку, слыша, как глухо заработал мотор.

Доктор Зак размышлял над суждениями Юнга, предлагавшего психиатрам искать в заболеваниях извращенные или подавленные архетипы и какие архетипы оказались подавленными в пациенте, грызущем и глотающем металлические предметы. Перебирая в памяти образы античных героев, он услышал в коридоре грузные шаги. Дверь распахнулась, и на пороге появился полицейский полковник:

– Ну ты, синагога, пора идти. Как же у тебя в кабинете чесноком воняет.

Зак растерянно поднялся, испытывая реликтовый ужас жертвы холокоста. И двое крепких, розовощеких полицейских вытолкали его на улицу и запихнули в автозак, где он, дрожа как лист, опустился на лавку рядом с другим арестантом.

Анна Лаврентьевна, директор сиротского приюта, строго выговаривала мальчику Сереже, который принес в столовую банку с лягушками и выпустил их, и они стали прыгать по столам, наводя ужас на девочек. Анна Лаврентьевна старалась быть строгой, но в глубине души смеялась, вспоминая, как зеленые лягушки скакали по столам, а девочки визжали. Она обернулась, услышав за спиной грубый окрик:

– Старая перечница, кончай зудеть. Идем с нами.

Это говорил полицейский полковник с добродушным крестьянским лицом и симпатичной улыбкой.

– Это вы мне? – удивилась Анна Лаврентьевна.

– А тут больше нет перечниц. – Полковник толкнул ее, и она, потеряв равновесие, упала. Двое полицейских подхватили ее под руки и поволокли по коридору. Она пробовала протестовать. С одной ноги ее соскочила туфля. Мальчик бежал следом, хватал полицейских, и полковник отшвырнул его, как щенка. Анну Лаврентьевну выволокли из дома, вбросили в железный фургон, где она, полубосая, в разорванной кофте, оказалась рядом с другими арестантами. Было слышно, как снаружи смеялись полицейские.

Шаман Василий Васильев уже несколько дней не касался своего магического бубна, а размышлял над системой звездной навигации для космического корабля, которую разрабатывал в советское время и которая осталась незавершенной после разрушения научного центра. Спектральное излучение звезды 114Лео попадало в бортовой анализатор, обретало форму цифрового сигнала, который воздействовал на рули корабля, летящего в созвездие Льва. Василий Васильев с наслаждением писал математическую формулу, когда в его квартиру позвонили. Он открыл дверь, и несколько полицейских выволокли его на лестничную клетку, а полицейский полковник, смеясь, стал топтаться на месте, выпучивая глаза и изображая шамана:

– Колдун, хватит народ дурить. Помоги себе самому!

Василия Васильева сволокли вниз по лестнице, зашвырнули в автозак, и полковник напоследок скорчил страшную рожу, видимо, изображая ритуальную маску.

Колокольных дел мастера, Игната Трофимовича Верхоустина, взяли на литейном дворе, когда рабочие поднимали на лебедке большой коричневый колокол с золотым образом Богоматери и славянской надписью: «Богородица, Дева, радуйся». Крепкого сложения полковник сгреб в охапку мастера и ткнул головой в колокол, который печально и гулко охнул. Оглушенного мастера сунули в автозак, машина уехала, а в колоколе все еще жил рыдающий звук.

Хранителя мемориала Аристарха Петухова схватили в момент, когда он поправлял на барачных нарах бирку с номером заключенного. Его пинками выгнали из барака, и на вопрос, куда его тащат, веселый полковник ответил:

– Товарищ Берия тебя вызывает.

И дверь автозака захлопнулась.

Ученик Коля Скалкин только что прочитал бабушке свое сочинение про звездную пушку, и бабушка умилялась, гладила внука по пшеничным волосам. В это время в садик, где проходило чтение, вбежали полицейские, схватили Колю Скалкина, отбросили голосящую бабушку и потащили мальчика в автозак. Следом шагал полковник, рвал на куски тетрадь, приговаривая:

– Пушка, говоришь? Звездная, говоришь? Говна-пирога, говоришь?

И мальчика поглотил железный зев автозака.

Священник Павел Зябликов, в окружении верующих, читал литию, поминая усопшего прихожанина. Кругом были черные платки, золотились свечи, темнел чудотворный Спас. Когда в храм ворвались полицейские, потащили к выходу отца Павла, он только и успел крикнуть обомлевшим прихожанам:

– До встречи на кресте!

И крик утонул в реве тяжелого грузовика.

«Мерседес» и автозак выехали на окраину города, где размещались ангары и склады. Остановились у ребристого железного ангара, где прежде размещалась авторемонтная мастерская. Арестантов провели сквозь отсек, где с потолка свисали цепи, на ржавых верстаках были разбросаны молотки и отвертки, стояли паяльные лампы и тиски. В соседнем отсеке было пусто, земляной пол был пропитан машинным маслом, а сквозь отверстие в крыше пробивался яркий солнечный луч. Арестанты оглядывались, отец Павел читал молитву, а ученик Коля Скалкин протянул к лучу руки, словно хотел выбраться по нему из мрачной тюрьмы.

Глава двадцать первая

Пробуждение Веры было великолепным и напоминало ее детские пробуждения, когда брызнувшее в глаза утро, лазурь за окном, запах цветов на невидимой клумбе вызывали в ней ликованье. Каждая клеточка детского тела, каждый вздох, каждое дрожанье зрачка говорили о счастье, о чуде, о бесконечной любви, во имя которой она родилась и существовала на этом свете.

Любимый человек был рядом с ней, ее голова лежала у него на груди, и она слышала ровные биения его сильного доброго сердца. Никола с воздетым мечом стоял на верстаке, и на его лобастой голове был венок из садовых ромашек, который она сплела накануне, и синие деревянные глаза праведника наивно смотрели из-под белых соцветий.

Вера дождалась, когда ресницы Садовникова задрожали, его серые глаза раскрылись, а потом прищурились, спасаясь от полыхнувшего солнца. Его рука погрузилась в ее волосы, скользнула по плечу, поймала в ладонь мягкую девичью грудь. И он, целуя ее, сказал:

– Доброе утро, милая.

Они не торопились вставать, предвкушая долгий летний день, который им было даровано провести вместе, проживая каждую минуту, как маленький драгоценный слиток, из которых теперь состояла вся их жизнь.

– Я хотела тебя спросить, – Вера играла красной бусинкой, которая лежала на груди Садовникова, – амулет, оставшийся от его покойной жены, – ты столько сделал для меня. Исцелил, приютил, сделал счастливой. От тебя исходит сила и благородство. Ты спасаешь, вдохновляешь, обладаешь неведомыми знаниями, которые побеждают зло. Кто ты такой? Почему ты один? Кто были твои друзья? Мне кажется, ты находишься в постоянном ожидании каких-то огромных событий, о которых знаешь и которым помогаешь свершиться. В тебе есть какая-то тайна, которую ты не пускаешь наружу, заслоняешь ее, но она вдруг сверкнет в твоих глазах голубым лучом, как отблеск той звезды, которую ты мне показал. Что это за тайна? Каких ты ожидаешь событий? Кто ты, мой милый?

Садовников чувствовал, как трепещет в нем его тайна. Как откликается на ее слова бестелесными вспышками. Стремится себя обнаружить, перелиться из глубины его разума в ее чистую наивную душу. Он любил ее душу, верил ей, что спасала его от печального одиночества. Тайна не пугалась ее, не стремилась спрятаться в глубины его подсознания, под защиту множества непроницаемых, непроглядных оболочек. Осторожный и мнительный, окруженный опасностям, он все эти годы сберегал драгоценный кристалл, как сберегают во время нашествий бесценный шедевр. Прячут его под землю, забрасывают ворохом мусора и ненужных вещей, дожидаясь часа, когда враг отступит. И тогда будет явлена чудотворная, в драгоценном окладе икона.

– Ты хочешь знать мою тайну? Хочешь знать, каких событий я ожидаю? Тогда вставай. Я тебе откроюсь.

Они подъехали к речному затону, где у причалов белели нарядные яхты, изысканные катера, и среди лодок, прикованная тонкой стальной цепочкой, покачивалась моторка Садовникова. Было удивительно, что отсутствует Ефремыч, любитель порассуждать о политике. Всякий раз, когда встречался с Садовниковым, он спрашивал, скоро ли коммунисты возьмут власть, и народ сможет пахать землю и строить звездолеты.

Садовников помог Вере сесть в лодку. Отпихнулся он пирса и включил мотор. Почти бесшумно, с легким птичьим стрекотом, мотор погнал лодку по затону, мимо ветхого теплохода «Оскар Уайльд», к открытой воде. И когда река сверкнула своим огромным солнечным блеском, дунула синим ветром, Садовников увеличил скорость, и лодка, ударяясь о встречные волны, помчалась на простор.

Вера, поместившись на носу моторки, сражалась с ветром, который путал волосы, рвал платье, сыпал в лицо сверкающую росу. На крутом берегу белел город, блестели главы соборов, зеленели парки. И все это уплывало, оставалось позади. Остроносая лодка мчалась на просторе, среди слепящих огней, синих вспышек, перепрыгивая через волны. Вера видела, как на корме Садовников отворачивается от ветра, за его спиной разбегается кружевной клин, а над его головой дрожит прозрачная радуга. Он улыбался ей, словно спрашивал, хорошо ли ей. И она улыбалась в ответ, отвечая, что ей чудесно.

Не было ни города, ни прибрежных деревень, ни встречных кораблей. Была огромная сверкающая пустота и зеленые лесные берега, словно они плыли по первобытной, девственно чистой реке, среди молодой земли. Из воды внезапно выскакивали большие серебристые рыбы, изумленно взглядывали крутящимися глазами и снова проваливались в пучину. Вере казалось, что река опустилась на землю из неба, захватила с собой небесные силы, голубые струи, огненные стихии. Подхваченная этой рекой, она поплывет по ней, а потом река унесет ее в небо.

Через час или два этого упоительного полета Садовников причалил лодку к лесистому берегу. Набросил цепь на упавший ствол. Перенес Веру под деревья на теплую землю.

Они шли по сосновому лесу, без тропы, по сизым мхам. В лесу было просторно и жарко, в воздухе пахло эфиром, от муравейников исходил запах спирта, и проблеск бесшумной птицы казался искрой, от которой может полыхнуть пожар. Вера шла за Садовниковым, огибая редкие кусты можжевельника. Сосны у корней были фиолетовые, выше ствол становился золотым, и над ним, высоко, стеклянно сверкала хвоя, в которой струился бесцветный огонь.

– В этом лесу мои друзья записывали музыку соснового бора. Хочешь послушать симфонию сосны?

Вера кивнула. Садовников осторожно сжал пальцами мочки ее ушей, и ей показалось, что беззвучный воздух вдруг наполнился гулом, жужжаньем, свистом. Так шуршали муравейники, шелестела от ветра хвоя, звенела попавшая в паутину мушка.

– Приложи ухо к сосне и слушай.

Она обняла теплый ствол, прижалась щекой к золотистой чешуе, из которой выступила смоляная капля. И дерево зазвучало, словно в стволе трепетало множество струн, в которые ударяли натертые канифолью смычки, дрожали звонкие клавиши, рокотали гулкие трубы. Восхитительный оркестр то могуче вздыхал, собирая звуки небес, вспышки солнца, порывы ветра, высокие крики ястреба. То затихал, переливаясь струями донных вод, слабым шевеленьем корней, жужжаньем прилипшего к смоле комара. Вера с восхищеньем внимала, улавливая гулы ураганов, трескучие паданья молний, шелест внезапных ливней. Слышала хрустальные звоны звезд, шепот снегопадов, барабанные стуки дятлов. В этой древесной музыке ей чудились великие оперы, струнные и фортепьянные концерты, партии знаменитых балетов.

Она отстранила голову, и сосна затихла. Только струился вдоль ствола стеклянный жар, и в серебряной хвое пылала синева.

Сосновый бор сменился смешанным лесом, в котором могучие, черно-серебряные березы качали длинными, свисавшими до земли ветвями, пахнущими банными вениками. В густой траве горели лесные герани, нежно голубели колокольчики, в шуме ветра пела невидимая одинокая птица.

– Где-то здесь, неподалеку, растет гриб, – сказал Садовников. – Слышишь, как он пахнет?

– Не слышу, – сказала она.

– А теперь? – он провел пальцем по ее лбу, переносице, тонкому носу, слегка надавил незримую точку над верхней губой. И вокруг внезапно расцвело множество запахов, благоуханий, сладких ароматов. Она чувствовала тление земли, сладость созревшей земляники, горечь березовой коры. Как чуткий зверь, она улавливала присутствие в ветвях теплой птицы, горячие испарения пробежавшего лося, и среди всех дурманов, пряностей, терпких дуновений она различила чудесный, волнующий запах гриба, молодой, сильный, свежий. Пошла на этот запах, отводя в сторону иные, мешавшие ароматы. Под березой, в зеленой траве, среди мелких желтых цветочков увидела белый гриб. Его коричневую замшевую шляпку, маслянисто-белую ножку.

– Боже, какое чудо! – с испугом и восхищением воскликнула она, пала перед грибом на колени, как перед лесным божеством. Поцеловала его холодную голову, как целуют душистую голову царственного ребенка. – Ты лесной колдун, наколдовал этот гриб!

Садовников улыбался, вел ее дальше, оставляя в зеленой траве маленькое лесное божество.

Вышли на поляну, на которой чернела болотная лужица, кругом росли пышные зонтичные цветы, желто-фиолетовые купы иван-да-марьи. Солнце дрожало в черной лужице, бегали по цветам тени и полосы света. Поляна казалась пустой и тихой.

– Что ты видишь? – спросил он ее.

– Цветы, воду, какая-то стрекоза пролетела.

– А теперь? – он медленно провел ладонью перед ее глазами, словно снимал пелену. Ее зрачки вдруг расширились, и она увидела бесчисленные оттенки цвета, бесконечные переливы изумрудно-зеленого, снежно-белого, темно-фиолетового, красно-золотого. Поляна дышала, мерцала, шевелилась бессчетными жизнями. Крохотные мотыльки трепетали крыльями у корней травы, сверкая бусинами глаз. Множество прозрачнозеленых, как травяной сок, букашек ползало на обратной стороне листьев, прячась от разящего солнца. Божья коровка раскрывала свою пятнистую скорлупу, пытаясь взлететь. Паучки кружили в затейливом танце, качаясь на радужных паутинках.

В черно-золотой, пронизанной солнцем воде сновали стремительные блестящие жучки, лезла по стеблю медлительная личинка, бежали во все стороны водомерки, выбрасывая из-под ног микроскопические вспышки света.

Вера обрела пугающую зоркость, позволявшую видеть почти невидимое. Шевелящуюся горку земли, потревоженную кротом. Мелькнувшую, в бархатной шубке, лесную мышь. Осторожную зеленую лягушку с дрожащим белым подбородком и черными, в золотых ободках, немигающими глазками. Вся поляна была скоплением бесчисленных жизней, которые сливались в одну единую жизнь, разлитую в мирозданье, и она сама была вместилищем этой нераздельной жизни, позволявшей ей любить и эту голубую стрекозку, и липкую улитку, и пробежавшую среди стеблей желтоклювую птицу. И это ощущение общей для всех, нерасчленимой и божественной жизни наполнило ее молитвенным восторгом и благоговением. Ликуя, славя Всевышнего, она протянула руки, и на ее ладонь присела малиновка с розовой грудкой и черными бусинками глаз.

– Боже, какое счастье! – воскликнула она, глядя на Садовникова, у которого на руке сидела другая птица с тонким клювом и белым фартучком. – Всех люблю! И тебя люблю!

Когда птицы улетели, она спросила:

– Ты понимаешь язык птиц и деревьев?

– Деревья сочиняют музыку, а птицы пишут стихи.

– А облака? Ты понимаешь язык облаков?

– Облака – это великие скульпторы. Они мастера изваяний и статуй.

– А ты можешь сделать так, чтобы пришли облака и хлынул дождь? – она посмотрела на синее небо, где не было ни единого облачка.

– Для этого нужно разговаривать с ветром, чтобы он привел сюда грозовое облако.

Садовников вышел на середину поляны, воздел руки к небу и стал смотреть в пустоту, описывая руками круги. Черпал воздух, создавая воздушные вихри, словно выкликал ветер, чтобы тот разыскал в лазури стада облаков и направил их к этой поляне, озаренной горячим солнцем. Вера следила за его взмахами, слышала его странные возгласы, состоящие из одних гласных звуков. И вдруг почувствовала дуновение ветра, который шевельнул вершины деревьев. За первым дуновением последовал второй и третий, кроны берез шевелились, свисавшие до земли ветки качались. И над вершинами высоких, окружавших поляну деревьев появился белоснежный край облака. Садовников выманивал, вымаливал, вытягивал под уздцы огромного белого коня, и облако выкатывалось в своей белизне, с голубыми тенями, восхитительное и прекрасное. Садовников, усталый, с блестящим от пота лицом, вернулся к Вере:

– Ветер меня услышал.

Облако разрасталось, выкатывало из себя клубы. Закрыло солнце. Веер голубых лучей бил из облака, а оно поглощало лучи, прятало их в глубине, где наливалась лиловая тьма. Край облака ослепительно горел, а его сердцевина темнела, сгущалась, и у расплавленной кромки, едва заметная, кружила семья ястребов.

Ветер, шелестевший в вершинах, внезапно стих, и поляна под облаком казалась недвижной и сумрачной. Только над потемневшей травой металась очумелая бабочка. Внезапный порыв согнул вершины, вывернул их наизнанку. В туче сверкнуло, слепо моргнуло и страшно треснуло, будто раскололась ближняя береза. Вера испуганно прижалась к Садовникову. Вихрь шумел в деревьях, падали отломанные сучья. И первые тяжелые капли, пробивая листву, упали на землю.

Ветер улетел в глубину леса и там свистел, ревел, а с другой стороны стал приближаться ровный, нарастающий шум. И внезапно из тяжелого неба упал серый холодный ливень, сплошной, с хлестом, хлюпом, прошибая насквозь листву, проливая из березы множество холодных ручьев. Белый ствол стеклянно блестел. По нему текла вода. Поляны не было видно за мутной завесой. Громыхало, сыпало с неба короткими трескучими молниями, слепило, оглушало.

Вера спрятала лицо на груди у Садовникова, и они стояли под сплошным водопадом, в прилипших одеждах, словно в березе образовалась зеленая пробоина, из которой мощно хлестала вода.

Дождь стал иссякать, струи редели, поляна открылась с упавшей травой и мятыми цветами. Вдруг брызнуло солнце, зажглись на березах хрустальные люстры. По всей поляне бежали разноцветные полосы света. С ветвей текло, сверкало, булькало у корней. Вновь была синева, из которой отлетал, удалялся белый край тучи. Где-то далеко еще громыхало, но здесь все отдыхало от бури. Дышало, сверкало. Над лесом туманным огнем загорелась радуга.

– Боже мой, – сказала Вера, отклеивая от груди ставшее прозрачным платье. – Это ты все устроил?

– Ветер меня услышал.

Они двинулись дальше через мокрый лес и внезапно вышли на бетонную дорогу. Плиты бетона высыхали под солнцем, от них поднимался пар. По дороге давно никто не ездил. Она была усыпана сосновыми шишками, из щелей в бетоне росла трава и мелкие березки.

– Куда ведет дорога? – спросила Вера.

– В созвездие Льва, к звезде 114Лео, – ответил Садовников.

Они шли по бетонке, и дорогу им перебегали полосатые бурундуки, перескакивали проворные белки. Сойки вылетали из леса, скакали по бетону, а потом с пронзительным криком, сверкнув бирюзой, улетали в чащу.

Лес расступился, и с одной стороны открылась гарь, поросшая красным кипреем, а с другой стороны блеснуло озеро, круглое, окруженное мелколесьем. У берега, поднимаясь из воды на стройных ножках, росли белые и розовые цветы.

– Какая красота! – восхитилась Вера, любуясь цветами. – Как они называются?

– Это лотос, – ответил Садовников.

– Лотос? На севере? На Урале?

– Озеро не замерзает зимой. На нем зимуют лебеди. Быть может, на дне бьет горячий ключ.

– Как оно называется?

– Людмила.

– Какое странное название.

– Так звали мою жену. В этом месте, в небе, сгорел звездолет, который испытывала моя жена. Образовалась воронка, наполнилась водой. Лебеди из теплых стран принесли семена лотоса, а на дне забил теплый ключ.

Вера смотрела на темную, в слепящих отблесках воду, на нежные, трепещущие соцветья, на Садовникова, чье лицо было тихим и сосредоточенным, как у богомольца перед чудотворной иконой.

– Ты посиди, – сказал он. – А я искупаюсь.

Он разделся, прошел босиком по мягкому берегу, ступил в прохладную воду, погружая ноги в бархатный ил, из которого поднялись серебряные пузыри. Окунулся, ощутив чудесный холод, целомудренную свежесть студеной воды. Проплыл мимо розового цветка, уловив слабое благоуханье, коснулся цветка губами. Выплыл на середину озера и вдруг сладко замер, окруженный безымянной женственностью, таинственной нежностью и безмолвным обожанием. Жена Людмила была здесь, рядом, ждала его, незримо присутствовала в тихой лазури, в озерной воде, в прекрасных соцветиях. Они снова были неразлучны, нерасторжимы, и смерть, которая их разлучила, была преодолена чудом бессмертия. После горькой разлуки, бессильного одиночества, каменной немоты, когда невозможно было услышать ее родной голос, тронуть ее любимую руку, пережить внезапное, нахлынувшее на обоих воспоминание, – после тоски и не проходящей боли они снова были вместе. Могли перебирать, как молитвенные четки, каждый миг восхитительной, им дарованной жизни.

Та ночная ледяная гора, – они мчатся на санках среди блеска звезд, удары полозьев о наледи, – обернулась испуганным восхищенным лицом, прежде чем ухнуть в пышный сугроб, и он целовал ее усыпанное снегом лицо, смеющийся рот, и потом в горячей избе, за печью, на которой темнели резные узоры шиповника, он обнимал ее голые плечи, испытывая небывалое ликованье и счастье.

Их московская квартира, выходящая окном на железную дорогу, по которой текли, как бусины, ночные электрички, и она держала на коленях гитару, волшебно пела, перебирая пальцами струны, песни бесшабашных влюбленных, что гнали лошадей в московской метели, рыдали, пьяно смеялись, сгорали в этой шальной скоротечной жизни, не умея угнаться за мечтой, такой недостижимой и русской. И он обожал ее длинные пальцы, рокочущие струны, темное окно, за которым, как янтарные бусы, тянулись ночные электрички.

Эти летние дни пушкинского юбилея, к которому она готовилась истово и серьезно, как ученица к экзаменам. Учила стихи, затворившись в комнате, декламировала, и он не смел помешать ей, войти в ее молельню. А утром, нарядившись в лучшее платье, торжественная, праздничная, она шла на площадь к памятнику, где уже собирались люди. Поэты, молодые, маститые, читали стихи, и народ благоговейно слушал, клал к подножию бронзовой статуи красные розы. И когда иссякала когорта профессиональных чтецов, наступала пора восторженных любителей. Один за другим они ступали в круг, обожатели пушкинской красоты и лучистого света. С наивным восторгом и религиозной истовостью она читала свое любимое – «Клеветникам России», яркая, молодая, прекрасная, с алым цветком в руке. И он из толпы изумлялся ее женственной силе, ее певучему, то воинственному, то нежному, голосу. Преклонялся перед ней, знал, что она сильнее, чище, благодатней его.

Их поездка на Белое море, где с рыбаками на тяжелых глубоких карбасах они поднимали из волн огромные обручи, оплетенные ячеей, в которых вяло качались водоросли, шевелились морские звезды. И вдруг взрывался громадный серебряный слиток, зеркальные рыбы, разбрасывая солнце и слизь, ходили на головах, крутили золотыми глазами, растворяли алые жабры. А потом, в избе, под негасимой зарей, старухи пели дивные поморские песни про коней и орлов. Охмелев от выпитой чарки, она выводила высокий, горестный и прекрасный напев, среди строгих синеглазых старух, такая же, как и они, с тем же таинственным знанием, которое передавалось из века в век, из пожара в пожар, из молитвы в молитву.

Вернулся из Никарагуа, где шли бои, и сандинистская пехота пробиралась по топким болотам, и к минометным стволам прилипала болотная тина, а индейцы на легких каноэ пробирались в протоках и устраивали засады колоннам грузовиков, и у раненого сандиниста из груди пузырилась кровь. Когда он прилетел из поездки, у него началась лихорадка. Врачи лечили его по кубинской методике, вгоняя лошадиные дозы вакцины. Он бредил, все мерещился рыжий поток Рио-Коко, старая пушка в каплях дождя, и в небе над соснами летит американский разведчик. Он очнулся на третий день и увидел ее в изголовье. Простоволосая, бледная от бессонного бдения, она тихо улыбнулась, положила ему на лоб свою прохладную руку.

Те страшные московские дни, когда гибла страна, и бессильные танки уходили с московских улиц, и на них бушевали толпы в своем безумном слепом торжестве, испепеляя великую Родину. На всех площадях стучали молотки, строили эстрады для рок-музыкантов, а ему казалось, что строят эшафоты и его повлекут на плаху. Он бродил всю ночь, видя, как сносят памятники, скалывают с фасадов золоченые надписи, и под утро пришел домой. Она встретила его молча, с темной тоской в глазах, и они сидели, взявшись за руки, боясь, что их разлучат на этом тонущем корабле.

Она уходила на испытание звездолета, и он провожал ее до границ космодрома. Она была в легком комбинезоне, сотканном из серебра. Целуя его на прощание, предчувствуя неизбежное расставание, его будущее одиночество, его молчаливые слезы в ночи, она сказала:

«Помнишь, как неслись наши санки? Как качалась беличья шкурка над твоим столом? Какая мерзлая и горькая была гроздь рябины, что повисла над нашим оконцем?» Она ушла, превратилась в лучистую вспышку, в золотистую росу, оседавшую на осенние леса.

Садовников плавал в озере, и с воды взлетали тихие блески, уносили кому-то весть, что свидание их состоялось.