Текст книги "Шухов: Покоритель пространства"

Автор книги: Александр Васькин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 32 страниц)

Глава тринадцатая
ЧЕРНАЯ ИКРА НА СТОЛЕ
И СВОЙ ДОМ В МЕДВЕЖЬЕМ ПЕРЕУЛКЕ

К началу долгожданного XX столетия, которому суждено будет стать не только веком моторов и мировых войн, но и воплотить грандиозные затеи многих великих изобретателей, Владимир Шухов считался более чем обеспеченным человеком, закономерно принадлежавшим к так называемому зажиточному среднему сословию российского населения. Достаточно сказать, что за один лишь 1900 год он заработал 145 070 рублей серебром (в два раза меньше Бари, но в 30 раз больше, чем простой инженер в его конторе). Зачастую скупая информация о заработке того или иного человека в отжившую уже эпоху ничего нам не говорит, а вот сравнение с доходами его современников позволяет обозначить истинный уровень жизни персонажа. Так вот, для сравнения: жалованье генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича достигало 1000 рублей, депутат Государственной думы первого созыва получал за свои труды 350 рублей, наконец, оклад высших сановников империи, министров, членов Государственного совета, так удобно устроившихся на знаменитой картине Ильи Репина, превышал 1500 рублей в месяц.

Микроскопическими по сравнению с зарплатами чиновников выглядели ежемесячные жалованья домашней прислуги – до 5 рублей у женщин и до 10 рублей у мужчин; у провинциальных учителей мелких классов, мелких чиновников, библиотекарей, санитаров и прочих – в среднем 20 рублей (ну а московский дворник – и того меньше, 18 рублей). Врачи земских больниц получали в среднем 70 рублей, заведующие – 115 рублей в месяц. Профессор Императорского училища мог получать до 250 рублей, учитель гимназии – до 80 рублей. Начальники почтовых и железнодорожных станций больших городов могли зарабатывать до 250 рублей в месяц. В армии оклад штабс-капитана был более 100 рублей, полковника – более 300 рублей, генерал-майора – 500 рублей и выше (не стоит забывать и о специальных надбавках, квартирных и караульных). Ну а Владимир Григорьевич Шухов в пересчете на месяц в среднем зарабатывал более 12 тысяч рублей, причем именно зарабатывал, а не получал, как некоторые.

Финансовое состояние семьи Шуховых было как никогда прочным, чему способствовало успешное развитие конторы Бари, деятельность которой была на подъеме особенно после введения в России золотого стандарта. В конце XIX века министр финансов Российской империи Сергей Витте провел денежную реформу, целью которой был свободный обмен рублевой наличности не только на серебро, но и на золото. Один царский рубль приравнивался к 0,77 грамма чистого золота. Покупал золотые монеты и Владимир Григорьевич, правда, брал он их все равно только в перчатках.

Рос не только золотой запас страны, но и потенциал активно работающих ее граждан в различных отраслях промышленности, в сфере науки, инженерии, торговли. Увеличился и объем инвестиций в производство, приводя к повышению спроса на услуги разного рода проектных и конструкторских фирм, расплодившихся в России изрядно. Тем не менее контора Бари держала очень высокую планку и по качеству оказываемых услуг, и по срокам, и по цене. Все это, конечно, отражалось на кармане Владимира Григорьевича. Чтобы понять возможности Шухова в начале XX века, достаточно приглядеться к ценам на основные продукты и услуги. В семье работал лишь ее глава, супруга его, по традиции, сидела дома, что опять же отвечало и его воззрениям на распределение обязанностей мужа и жены. Что он мог себе позволить при средней зарплате в 12 тысяч рублей в месяц?

Бутылка водки объемом 0,61 литра – а ее производство было монополизировано государством – стоила в казенной винной лавке соответственно 40 («красноголовка», то есть с красной крышкой) и 60 копеек («белоголовка»). Мерзавчик», то есть бутылочка объемом 0,06 литра, обходился страждущему всего лишь в 6 копеек. За ту же сумму можно было купить и литр разливного пива, бутылочное стоило дешевле раза в три. Хорошее вино – еще дороже, до 9 рублей за бутылку 0,75 литра. Самым дорогим алкогольным продуктом был коньяк, его стоимость могла доходить до 100 рублей в зависимости от выдержки. Но дело том, что Владимир Григорьевич пил мало, ведя трезвый образ жизни – оно и понятно при его загруженности и уникальной трудоспособности, не требующей дополнительного допинга.

Шуховы хорошо питались, не скупясь на полезные продукты, столь богатые ценными для подрастающих детей витаминами и минералами. В пересчете на килограмм цены тогда были следующими: черный хлеб (батон 100 граммов) – 3 копейки, белый сдобный хлеб (батон в 300 граммов) – 7 копеек, мука ржаная – 6 копеек, мука овсяная – 10 копеек, мука пшеничная высшего сорта – 24 копейки. Соль поваренная – 3 копейки, макароны – 20 копеек, вермишель – 32 копейки, сахарный песок – 25 копеек, рафинад отборный – 60 копеек. Ну а с рафинадом, конечно, чай листовой – 3 рубля, кофе зерновой – 2 рубля, детишкам пряники тульские с вареньем (80 копеек) и конфеты шоколадные от Эйнема (3 рубля за килограмм!).

На завтрак Шухов предпочитал помимо чая вареные яйца (25 копеек за десяток), любил молочные продукты – молочко парное (14 копеек за литр), сливки (60 копеек за литр), сметанку (80 копеек за литр), вкуснейший творожок (25 копеек за килограмм), «Российский» сыр (70 копеек за килограмм), «Швейцарский» сыр (40 копеек за килограмм), масло сливочное (1 рубль 20 копеек за килограмм – дороговато!), подсолнечное масло (40 копеек за литр).

Владимир Григорьевич не был вегетарианцем, на домашнем столе всегда было мясо – телятина парная (70 копеек за килограмм), отборная свинина (30 копеек за 1 килограмм), курятина парная (80 копеек за килограмм) и т. д. Но рыбу он любил больше, ибо в ней имелось так много фосфора, полезного для умственной работы. Рыбы в России тогда было много. Ее принято было закупать в Охотном ряду: окунь по 28 копеек, судак по 50 копеек, сом по 20 копеек, лещ по 24 копеек, мороженая горбуша по 60 копеек, мороженая семга по 80 копеек, мороженый осетр по 90 копеек за килограмм.

«Истый москвич без покупок в Охотном ряду обойтись не может», – признавался Петр Боборыкин. В Охотном ряду можно было купить все, что душа пожелает. Лишь бы деньги были. В «Анне Карениной» находим: «Из театра Степан Аркадьич заехал в Охотный ряд, сам выбрал рыбу и спаржу к обеду». А вот самому Льву Толстому ходить за продуктами в Охотный ряд было некогда. Это важное дело он доверил супруге Софье Андреевне, сообщавшей ему 14 мая 1897 года из Москвы: «Получила сегодня твое ласковое письмо, милый Левочка, и потом все радовалась, и когда шла по Пречистенке в Охотный ряд покупать вам, вегетарианцам, провизию»^{118}. В семье помимо самого Толстого вегетарианскую пищу предпочитала его дочь Мария. А вообще вегетарианство получило в Первопрестольной известное распространение со всеми признаками моды. Если простой люд не ел мяса по бедности, то богатеи сидели на диете. Например, купец Сергей Щукин, мануфактурный король России, ел только вегетарианскую пищу и семью свою призывал.

В семье Шуховых за провизию также отвечала жена Анна Николаевна. Осталась даже фотография, на которой она представлена при полном параде в Охотном ряду на фоне многочисленных вывесок. Ее голову украшает изящная шляпка, в модном костюме, в правой руке она держит трость, в левой – дамскую кожаную сумочку, судя по объему которой еще полную – значит, супруги Шуховы и их молодая спутница – племянница Шухова княгиня Е. Е. Гагарина в светлом пальто – только-только пришли за покупками. Как говорили в народе, «Охотный ряд – кишки говорят, язык песни поет, брюхо радуется». Помимо всевозможного масла и сыров, колбас вареных и копченых, ветчины, окорока и буженины, рыбы живой, соленой, вяленой и сушеной, шли в Охотный ряд и за особыми деликатесами. Например, изготовленными из специально выращенной породы свиней английскими сосисками, фаршированными трюфелями, белыми грибами, сыром с плесенью, а также портвейном тридцатилетней выдержки. Стоили эти сосиски недешево, но попробовать их стоило.

И, конечно, икра дюжины видов. Ох, как любил ее Владимир Григорьевич! Это было главным лакомством его жизни – вероятно, в небогатые студенческие годы он икры ел мало. Поклонники писателя Стендаля и его романа «Красное и черное» ощущали себя в икорном ряду как в своей стихии. Это сегодня магазины заполнены искусственной икрой (дожили!), а обыватель запомнил из своего золотого советского детства лишь черную и красную. А прежний москвич интересовался не цветом, а прежде всего вкусовыми качествами. Икра продавалась осетровая, белужья, севрюжья, горбуши и кеты, нерки и кижуча, форели и кумжи, тайменя и семги и прочей лососи. Но и этого было еще недостаточно. Приди мы сегодня в Охотный ряд, пришлось бы запасаться старыми справочниками. Ибо на наш вопрос: «Почем икра?» – продавец поставил бы нас в неловкое положение своими ответами: «Какую изволите? Зернистую почковую? Паюсную? А может, ястычную? А троичную не желаете отведать? Только что привезли в бочонках, прямо с Каспийского моря!» (Именно на Каспии жил таможенник Верещагин, которого, как мы помним, жена закормила черной икрой.) Троичную икру делали на особый заказ, протирая через сито, купали в теплом рассоле, затем вынимали, пока не стечет, и везли в бочках в Первопрестольную. Черная зернистая икра стоила 3 рубля 20 копеек, черная паюсная первого сорта – 1 рубль 80 копеек, второго сорта – 1 рубль 20 копеек, третьего сорта – 80 копеек, красная соленая – 2 рубля 50 копеек за килограмм. И все это было, заметьте, отечественного производства. Можно было пойти на голодный желудок в Охотный ряд и, пробуя все подряд, наесться на неделю вперед. Ну что здесь скажешь, как побил повторять известный московский острослов Николай Павлович Смирнов-Сокольский: «Об этом надо было думать в семнадцатом году!» А нам сегодня осталось вкушать разве что икру заморскую, баклажанную.

Анна Николаевна умела торговаться – искусство, очень пенимое продавцами, большой доход которым приносил обсчет покупателя. Как писал еще Гиляровский, «главными покупателями были повара лучших трактиров и ресторанов, а затем повара барские и купеческие, хозяйки-купчихи и кухарки. Все это толклось, торговалось, спорило из-за копейки, а охотнорядец рассыпался перед покупателем, памятуя свой единственный лозунг – «не обманешь – не продашь». Беднота покупала в палатках и с лотков у разносчиков последние сорта мяса: ребра, подбедерок, покромку, требуху и дешевую баранину-ордынку. Товар лучших лавок им не по карману, он для тех, о которых еще Гоголь сказал: «Для тех, которые почище». Но и тех и других продавцы в лавках и продавцы на улицах одинаково обвешивают и обсчитывают, не отличая бедного от богатого, – это был старый обычай охотнорядских торговцев, неопровержимо уверенных – «не обманешь – не продашь»^{119}. О таком вот продавце, который мастерски и объегорит, обвесит и обманет, сочинила свое стихотворение поэтесса Надежда Лохвицкая (Тэффи):

 
А еще посмотрела бы я на русского
мужика,
Хитрого, ярославского, тверского
кулака,
Чтоб чесал он особой ухваткой,
Как чешут только русские мужики —
Большим пальцем левой руки
Под правой лопаткой.
Чтоб шел он с корзинкой
в Охотный ряд,
Глаза лукаво косят,
Мохрится бороденка: —
Барин! Купи куренка!
– Ну и куренок! Старый петух.
– Старый?! Скажут тоже!
Старый. Да ен, може,
На два года тебя моложе!
 

Доступнее икры всех сортов были овощи: картофель нового урожая по 15 копеек (старого втрое дешевле), капуста свежая по 10 копеек (квашеная по 20 копеек!), лук репчатый по 5 копеек, морковь по 8 копеек, помидоры по 45 копеек за килограмм. Запасаться провизией ходили и на Смоленский рынок – в дальнейшем Шуховы поселятся в его окрестностях.

В том же Охотном ряду можно было и отобедать в известных на всю Москву трактирах – у Тестова или Егорова, например. Услужливые официанты-белотельцы (так прозвали выходцев из Ярославской губернии, захвативших трактирное дело Первопрестольной) могли накормить до отвала и недорого, всего за полтину, то есть 50 копеек. Обед состоял, как и положено, из первого, второго и третьего (стопка водки!). Пантелеймон Романов в своем романе-эпопее «Русь», писавшемся лет через десять после Октябрьского переворота, вспоминал: «Хорошо бы сейчас в трактире Егорова в Охотном ряду заказать осетрину под крепким хреном, съесть раковый суп в «Праге» и выпить бутылку старого доброго шабли с дюжиной остендских устриц!» Не слишком ли много хотел писатель?

Поясним, что столь низкие цены были прямым следствием маленьких зарплат в Российской империи, достаточно сказать, что средняя зарплата рабочих начиная с 1880 года по 1913-й выросла всего на 50 процентов, составив 24 рубля в месяц. Для сравнения: в США этот показатель составлял 112 рублей, в Великобритании – 61 рубль, в Германской империи – 57 рублей, в Австро-Венгрии – 44 рубля, во Франции – 41 рубль. То есть Россия плелась в хвосте. И, конечно, низкая стоимость продукции конторы Бари по сравнению с иностранными конкурентами не в последнюю очередь связана с низким уровнем зарплат российских рабочих.

На фотографиях, запечатлевших Владимира Григорьевича в редкие минуты отдыха, мы видим его всегда одетым в костюм, на ногах – тщательно вычищенные ботинки с высокой шнуровкой, модные в начале века. Красивый галстук (даже на даче), приталенный сюртук – Шухов оставался стройным всю жизнь. Верхнюю одежду шили на заказ у портных. Пошить один костюм из хорошей ткани стоило 15 рублей, пальто – 20. Ботинки обходились в 3–7 рублей в зависимости от фасона и производителя.

Все эти траты, конечно, следует умножить на пять, а то и на шесть, ибо семья у Шухова была большая, с ним жила и его престарелая матушка Вера Капитоновна. Но все равно деньги оставались, и в большом объеме, их можно было бы потратить, к примеру, на покупку автомобиля. Контор по их продаже было немало в Москве к началу 1910-х годов (да на той же Мясницкой). Достаточно открыть старые газеты, на страницах которых мы видим предложения от всемирно известных марок, таких как «форд», «фиат», «паккард»: «На наших машинах в Северо-Американских штатах ездят все миллиардеры!» Стоили они и 5, и 7 тысяч рублей. Но Шухов мог бы купить недорогой «Детройт» за 1850 рублей, это уже было бы большим прогрессом. Владимир Григорьевич был прижимистым хозяином, что стало отражением его стиля работы.

Однако изобретатель предпочитал ходить пешком или пользоваться услугами извозчиков. Один такой извозчик, сидящий на козлах, попал в кадр Шухова – весь в белом, румяный, подпоясанный ремнем, еле-еле сходящимся на огромном пузе, с вожжами в руках, приветливо посматривает и ждет, пока вылетит «птичка». В среднем поездка по центру города на пролетке обходилась в 10 копеек, а трамвай еще дешевле – 5. Кстати, Владимир Григорьевич фотографировал и в трамвае – на снимке запечатлены гимназист и еще один пассажир, видимо, коллега по работе, заинтересованно выступающих в роли фотомоделей.

У богатых деловых людей России, купцов, да и фабрикантов, было принято проводить отпуск в Европе. Например, Иван Щукин предпочитал Биарриц, куда он выезжал не только со всеми детьми, но и поваром, кухаркой и даже своими продуктами и тарелками. Такая была причуда. Шухов же если и позволял себе отпуск, то довольно редко: «Он очень много работал и редко выезжал с семьей отдыхать, обыкновенно оставался один дома»^{120}. Но со своими доходами Владимир Григорьевич мог бы себе позволить чуть ли не ежегодно покидать пределы своего отечества. Всей семье запомнился отпуск 1900 года, когда Шуховы поехали в Крым.

Дорого ли было передвигаться по железной дороге? Билет в купе первого класса Москва – Петербург стоил 16 рублей (в сидячем вагоне – 6 рублей 40 копеек). Из Москвы в Тверь первым классом можно было доехать за 7 рублей 25 копеек, а третьим за 3 рубля 10 копеек. Услуги носильщиков – 5 копеек. А вот стоимость билета в ложу Большого театра, где показывали любимые Шуховым оперы и балеты, доходила до 37 рублей. В партер – дешевле, 3–5 рублей, на галерку 30 копеек. При своей занятости Владимир Григорьевич баловал театр своим посещением часто. А когда не было времени – доверялся патефону (40 рублей) и роялю (200 рублей).

Но главным приобретением Владимира Григорьевича стал свой дом. К 1900 году семья Шуховых уже два года жила в Приарбатье, в собственном одноэтажном доме в Медвежьем переулке, соединяющем Скатертный и Мерзляковский переулки. В этой книге впервые указывается верный адрес – обычно пишут, что Шуховы жили в Скатертном переулке, но это не так. А переулочек-то маленький, всего ничего: 100 метров. В старом справочнике улиц Москвы 1901 года читаем: владение Шухова Владимира Григорьевича 291/254. Стоимость дома едва ли превысила 30 тысяч рублей. Достаточно привести такой пример: в 1882 году, то есть менее чем за два десятилетия до этого, купил себе усадьбу в промышленных и не престижных Хамовниках Лев Николаевич Толстой, заплатив за нее 27 тысяч рублей.

Особняк давно снесен, на его месте ныне дом 2. Шухов сфотографировал этот дом – приземистый, белокаменный, своими одиннадцатью окнами выходящий на видавшую виды булыжную мостовую. Смотришь на черно-белый снимок и ждешь: вот-вот на горизонте появится водовоз, на старой кляче везущий бочку с водой. А вот за ним и золотарь, с большой кадкой, едущий к Шуховым по своему важному и насущному делу: опустошать выгребную яму. С централизованными водопроводом и канализацией в Москве в ту пору было неважно, что, конечно, обратит на себя внимание Шухова и совсем скоро приведет к положительным изменениям для горожан. Лишь 15–20 процентов домов были подсоединены к городской канализации, а к 1917 году эта доля едва превысила 50 процентов. Грязь и нечистоты были обычным явлением на улицах, можно сене представить отношение к этому брезгливого Владимира Григорьевича.

Интересно, что проблемой наведения санитарного порядка в Москве власть озаботилась после опустошительной по своим масштабам эпидемии чумы в 1771 году. Тогда и обязали владельцев домов иметь выгребные ямы, для периодической очистки которых они должны были приглашать за специальную плату ассенизаторов – золотарей. Желающих поработать по этой специальности было немного, потому часто привлекали для этого городскую бедноту, крестьян и даже осужденных, которым засчитывали часть срока. Хуже этой работы в Москве не было. Золотари делали свое вонючее дело ночью. При этом они никогда не спешили, чувствуя свою необходимость и отсутствие конкуренции в виде бачка с унитазом, посему ямы нередко переполнялись, издавая непередаваемый аромат. Золотари передвигались по Москве как партизаны – в сумерках и обозами.

«При появлении обоза, – делились впечатлениями горожане, – обыкновенно ночью и при выкачивании нечистот в бочки зловоние достигало наивысшей степени и было ощущаемо вдалеке от того двора, где работа происходила. Проезжая по улице, обоз надолго оставлял за собою зловонный след. Москва тогда, в особенности по ночам, была зловонным городом. Тихая лунная теплая весенняя ночь, цветет по дворам и в садах сирень, по улицам мелькают тени влюбленных парочек, и вдруг откуда-то повеет струя такого аромата, что только затыкай носы. Рабочие частных ассенизационных обозов, грязные, обыкновенно крайне плохо одетые, совсем оборванцы, это занятие было уже последним делом, к которому приводила крайняя нужда, были предметом юмористики московских обывателей. Их называли ночными рыцарями, золотарями, очевидно по ассоциации контраста»^{121}. Медвежий переулок был не исключением в этом ряду.

И вот в такой пахучей атмосфере москвичи еще и умудрялись шутить, завидя ассенизационный обоз, похожий издалека на пожарную команду, остряки кричали золотарям: «Где пожар? Где пожар?» Наполнив кадки зловонным содержимым доверху, так, что все расплескивалось на мостовые, золотари ехали все это дело сливать за городскую черту, за Камер-Коллежский вал, прямо за городские заставы, ту же Серпуховскую или Преображенскую. По этой причине дышать там было нечем. «Подъезжая к Москве на лошадях, затыкали носы от зловония, распространявшегося свалками нечистот, и даже когда уже были железные дороги, в вагонах к этому случаю закрывались окна. Историк Соловьев в этом отношении сравнивал Москву с Сатурном, вокруг которого тоже есть кольцо»^{122}, – вспоминал Н. И. Кареев. А бывало, сливали канализацию прямо в Москву-реку, что за Симоновой слободой, в нижнем течении реки, куда уже до этого попадали жидкие отходы промышленных предприятий города. В своем непередаваемом сочетании и гармонии все эти подарки цивилизации разносились с соответствующим запахом и по всей Московской губернии.

В то же время использование частной земли для слива канализационных отходов становилось надежным источником постоянного дохода, выплачиваемого ее хозяевам из московского бюджета. В самом деле, а почему бы не использовать для этого собственную дачу? Это было гораздо выгоднее, нежели сдавать ее на лето. А соседи – ничего, потерпят. А еще можно перекопать удобренную таким образом землю и засадить ее овощами, которые затем не есть самому, а продавать на рынке. И не беда, что выращенная таким образом картошка жутко воняла – это выяснялось при ее варке, когда счастливый обыватель приносил ее, купленную им по дешевке и такую большую и аппетитную на вид, домой. Ищи потом этого продавца.

Когда обоз на рассвете возвращался уже с опустошенными кадками в город, тоже шутили. «Рано утром и поздно вечером мимо наших окон громыхал обоз с бочками – на козлах, укрепленных длинными эластичными жердями к ходу полка, тряслись «золоторотцы», меланхолически понукая лошадей и со смаком закусывая на ходу свежим калачом или куском ситного. Прохожие тогда отворачивались, затыкали носы и бормотали: «Брокар едет». Часто в эту пору мелькали на улицах бочки с питьевой водой, развозившие свой товар по домам, лишенным удобства водопровода»^{123}, – вспоминал Юрий Бахрушин. Между прочим, выражение «дойти до ручки» происходит от золотарей: это они своими грязными руками держали калач за ручку, чтобы не испачкать всю булку.

И Шухов, и его соседи обязаны были платить за вывоз канализации. Но если Владимир Григорьевич исправно отсчитывал свои кровные рубли за коммунальные платежи, то некоторые несознательные граждане закапывали отходы жизнедеятельности прямо во дворе, значительно ухудшая санитарно-эпидемиологическую обстановку. Таких пытались штрафовать. Еще при генерал-губернаторе князе Долгоруком размер штрафа установили в 500 рублей, предусмотрели и трехмесячный арест. Но и здесь москвичи находили выход из положения. Почти в то же время, что Шухов купил дом в Медвежьем переулке, недвижимость в Замоскворечье приобрели и родители Юрия Бахрушина: «После приезда моих родителей из своего заграничного путешествия 1900 года они переехали со мной в новый, только что отстроенный дом, в котором и протекла моя последующая жизнь. Дом этот был воздвигнут рядом со старым зданием, в котором я родился на месте знаменитых королевских садов, занимавших целый квартал. Сад этот был того же типа, что и деда Носова, но еще более обширный, также с оранжереей, огородом, фруктовым садом, беседками, цветниками и прочими купеческими затеями, вызванными игнорированием дач и нелюбовью к передвижениям. Старуха Королева, продавая владенье, как особым достоинством своей земли хвасталась перед покупателями наличием поглощающих колодцев. Конечно, это сообщалось по секрету, так как это «достоинство» уже преследовалось тогда законом. Поглощающие колодцы были своеобразные скважины в земле, обладавшие способностью всасывать в почву все, что в них попадало. Благодаря этому владельцы участков с такими особенностями грунта были избавлены от трат по вывозу мусора со своего владения. Вся эта отвратительная грязь сваливалась в колодец и исчезала. А там дальше владельцу было наплевать, что впоследствии это попадало в подземные ключи, питавшие многочисленные тогда колодцы питьевой водой. Впоследствии эти поглощающие скважины чуть не сыграли с нами дурную шутку»^{124}.

И уже крайностью было, когда ночами отдельные москвичи выливали содержимое выгребных ям непосредственно на улицу, а лучше – если сразу в местную речку, в Яузу, Неглинку или какую-другую водную артерию. Подобная нелегальная канализация была обнаружена в свое время в Катковском лицее и Голицынской больнице, что уж говорить про мещан.

Первобытной была и уборка мусора, кучи которого постоянно возникали то тут, то там. И эта традиция – вываливать всякую грязь на улицы была живуча в Первопрестольной, что роднило ее и с другими европейскими городами, где непременно следовало по крайней мере одну руку держать свободной – дабы ею зажимать нос. Можно понять гоголевского городничего, сетовавшего, что «возле того забора навалено на сорок телег всякого сору. Что это за скверный город! только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор – черт их знает откудова и нанесут всякой дряни!». Со времен «Ревизора» мало что поменялось. Мусор копился месяцами, залеживался до зимы, замерзал, а по весне напоминал о себе ни с чем не сравнимым запахом.

По причине захламленности в Москве была и тьма крыс. Художница Валентина Ходасевич запомнила на всю оставшуюся жизнь увиденное ею однажды на берегу Москвы-реки отвратительное зрелище: «Москва-река текла тогда в естественных своих берегах – земля, песок и трава, кое-где свалки мусора. Отец сказал: «Ну, теперь смотри на большой длинный дом на другой стороне реки, смотри на соединение дома с землей, и ты увидишь…» Не успел отец и договорить, как я увидала, что кто-то невидимый разворачивает вдоль всего длиннющего здания (это были интендантские склады) черный ковер, который быстро раскатывается по набережной, спускается вниз к Москве-реке и странно шевелится внутри себя, спускаясь по откосу, покрытому молодой зеленой травкой с проплешинами земли и песка. Передняя кромка «ковра» понемногу делается зигзагообразной, а дальние отрываются в отдельные куски, и все несется лавиной к воде и в воду… Это крысы. Миллионы крыс вышли на водопой. Сначала я очень испугалась – не переплывут ли они реку и не полезут ли на нас, но отец меня успокоил – этого не будет: они, напившись и поплавав, вернутся домой в склады, где им неплохо – там они живут и «обедают»^{125}.

Отдельная проблема в Москве той эпохи – малое число общественных туалетов и неразвитость культуры поведения в городе как таковой. Нужду справляли где попало – в переулке, подворотне, подъезде и т. д. Как сообщал путеводитель 1881 года, «каждый дворник обязан указать всякому это место, чего следует, однако, избегать, так как указываемые места большею частью неопрятны. Удобнее всего зайти в первую попавшуюся, только не 3-го разряда, гостиницу, дав предварительно швейцару или коридорному на чай 5 или 10 копеек. Ватерклозет общий, довольно чистый, на Ильинке против Биржи, сзади Новотроицкой гостиницы на узкой Певческой пинии, в проходных сенях, где спуск в подвальный этаж»^{126}.

Не все горели желанием раскошеливаться на отправление естественной нужды, куда проще забежать в тот же Медвежий переулок… И потому даже спустя полтора десятка лет старожилы удручались. «Москва доныне, несмотря на водопровод и канализацию, не может добиться чистого воздуха, – писал юрист Н. В. Давыдов, – и к иным дворам лучше и сейчас не подходить. Места стоянок извозчиков, дворы «постоялых», харчевен, простонародных трактиров и тому подобных заведений и, наконец, все почти уличные углы, хотя бы и заколоченные снизу досками, разные закоулочки (а их было много!) и крытые ворота домов, несмотря на надписи «строго воспрещается», были очагами испорченного воздуха…»^{127}

В том числе и по озвученным причинам москвичи так стремились летом попасть за город, на дачу: там ведь не пахнет! И в этом Шуховы были не оригинальны. А теперь представим себе: рафинированный интеллигент Владимир Григорьевич по привычке каждое утро шагает на работу пешком, по мостовой… Перешагивая тот тут, то там разливы оставшихся после проезда золотарных обозов нечистот, чтобы не вляпаться. А воздух какой! Более тяжкое испытание человеку в отлично начищенных туфлях трудно придумать. Конечно, на Мясницкой с ее техническими конторами было почище, но до нее надо было еще дойти…

В те времена Москва подымалась, росла ввысь. Москвичи того времени были не в восторге от выраставших как грибы после дождя доходных домов, сетуя на то, что понаехавшие богатеи оптом скупают бывшие дворянские усадьбы, на свой лад перекраивая сложившийся патриархальный образ Москвы (к 1917 году доходные дома предоставляли до 30 процентов жилья в городе!). В центре аренда квартир была высокой, по сравнению с оплатой за жилье в доходных домах, построенных, например, на Садовом кольце. Чем больше был дом – тем дешевле были в нем квартиры.

Вот что вспоминал о той эпохе уцелевший московский дворянин Владимир Долгоруков: «Безудержная предприимчивость подрядчиков и мастеров-каменщиков воздвигала в Москве все новые и новые так называемые доходные дома. Эти дома с «барскими» квартирами в пять-шесть комнат редко были в пять этажей. Строительство их концентрировалось преимущественно в Садовом кольце Москвы. Почти все эти дома представляют собой своеобразный образец эпохи быстрого роста капитала и русской буржуазии… Архитектурный стиль этих домов не поддается определению, в каждом отдельном случае – это пошлый стиль безвкусного, мало культурного подрядчика, привлекшего к работе такого же, как он, архитектора. То на крышу сажалась ничем не оправданная фигура дамы с роскошной прической, то ставился весьма реалистический лев, то ниши фасада украшались огромными обливными вазами, то фигурами средневековых рыцарей, неизвестно зачем установленных на фоне модернистских загогулин отделки»^{128}.

И далее Долгоруков пишет совсем уж для нас непривычное: «Образцы этого рода зодчества в течение пяти-шести лет разукрасили собою улицы и переулки Москвы, придав им колорит пошлой пестроты и никчемности… Городская дума не заботилась о каком-либо планировании городского строительства, об архитектурных ансамблях не было и мысли. Никак не охранялись и не ремонтировались старинные здания, представлявшие редкие памятники русского зодчества, и к 1914 году Москва сильно изменила свой внешний облик, обезображенный постройками доходных домов».

Вот оказывается как. Многие памятники архитектуры разрушены уже до нас! Кроме того, нам, сегодняшним москвичам, даже трудно поверить, что слово «пошлость» относится в том числе и к тем доходным домам, что ныне украшают Москву и привлекают туристов. Тем не менее слово из песни не выкинешь. Одно можно сказать точно: время все расставило по своим местам и сегодня без доходных домов в стиле модерн мы представить наш город никак не готовы. А потому и признаны они памятниками архитектуры и охраняются государством. И кто знает, может быть, через сто лет те здания, что строятся сегодня и вызывают своим внешним видом гнев современников, будут признаны шедеврами архитектуры. Время покажет (жаль, что мы об этом уже не узнаем).