Текст книги "Время Обреченных (СИ)"

Автор книги: Александр Валидуда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

Москва, 18 марта 1938 г.

Москва встретила моросящим дождём.

Держа в одной руке коричневый кожаный чемодан, да придерживая при ходьбе наградную Георгиевскую саблю, генерал-лейтенант Авестьянов шёл по многолюдному перрону Казанского вокзала. Шёл не спеша. Спешить ему было некуда, время терпело. Однако он прямиком направился к таксомоторной стоянке, где уже во всю шустрили прибывшие последним поездом пассажиры, не пожелавшие пользоваться услугами трамваев и автобусов.

Таксисты, поголовно одетые по своей моде в короткие кожанки, не торопясь разбирали клиентов. Рижские "Русо-Балты", американские "Форды", луганские "Новороссии", нижегородские "Волги", итальянские "Фиаты", самарские "Самары", екатеринославские "Морозовцы" и с полдесятка других марок всех цветов и разных моделей стояли аккуратными рядами на размеченных белой краской парковочных стоянках. Среди авто был даже один ярко-жёлтый "Амурец" новейшей второй серии, запущенной Хабаровским автозаводом в декабре прошлого года. Авестьянов несколько удивился, увидев его здесь, легковые "Амурцы" выпускались на ХАБАЗе в небольших количествах, основным изделием завода были армейские шеститонники, надёжные грузовики составлявшие основу автопарка дальневосточных армий.

Шофёр "Амурца", пожилой уже дядька совершенно разбойного вида – с недобрым прищуром, в длинном однотонном пальто фасона некогда модного в уголовной среде, да сдвинутой на глаза кепкой, скучал облокотившись об открытую дверцу с чёрными шашечками. Выражение скуки его покинуло при появлении генерала.

– На Причистинку, – сказал Авестьянов. – И как-нибудь, чтоб побыстрей.

– Можно и побыстрей, – ответил шофёр, открывая багажник. – Быстро везём, не дорого берём.

В Москве Авестьянов не был несколько лет и по первому впечатлению город не изменился. Конечно он уже не тот, что был лет десять назад и уж совсем не тот, что был в двадцатом, когда Корниловскую дивизию бросили из-под Ряжска на штурм советской столицы, объявленной Кутеповым после её взятия столицей России. Однако как и прежде город был в основном одно-двухэтажным. Население к 1938 году достигло едва ли миллиона трёхсот тысяч, три четверти жилого фонда – частный сектор, многоквартирные дома доминируют по большей части в промышленных окраинах. И в этом отношении столица мало чем отличалась от иных городов, особенно от новых, выросших на местах грандиозных строек. Иные мировые столицы давно были многомиллионными мегаполисами, давно обзавелись метрополитенами и бестолковой суетой. В Москве же жизнь текла не спешно, что не отличало её от любого провинциального города России.

Шофёр оказался молчалив, Авестьянов смотрел в окно и думал о своём, наблюдая проплывающие виды. На перекрёстках в одиночку стояли нарядные полицейские-регулировщики в новеньких недавно введённых тёмно-синих мундирах с белыми ремнями, перчатками и шлемами. Извозчики теперь в столице были редкостью, автомобили и общественный транспорт их почти вытеснили. Прохожих на улицах было не густо, оно и понятно – день-то не выходной. Часто мелькали гимназистские сине-серые вицмундиры, детвора спешила на занятия. Автомобиль свернул с проспекта Героев и пошёл узкими проулочками с "садовыми" названиями. Земляничная, Сливовая, Вишнёвая… На улочках частного сектора и во дворах было и в правду много плодовых деревьев. Новые кварталы, застроенные взамен сгоревших при штурме в двадцатом, просто утопали в деревьях, а уж через две-три недели что здесь будет, когда деревья покроются зеленью… Где-то в этих местах Авестьянова ранило, где именно память подсказать не могла, топография этой части города сильно изменилась.

Когда авто выехал на проспект Корнилова, в окошке замелькали фасады дореволюционных домов. Вскоре доехали до Большого Знаменского переулка, свернули к Знаменке, а там уже на Пречистинский бульвар.

– Шестьдесят две копейки, – назвал таксу шофёр, сверившись с счётчиком.

– Получите, – Авестьянов дал полтинник и пятиалтынный, получил алтын* сдачи и вылез наружу.

Моросить перестало. Он посмотрел на хмурое небо, скользнул глазами по свежевыбеленному фасаду министерского здания, построенного ещё в 1792 году архитектором Компорези в стиле раннего классицизма. Корпуса министерства занимали целый квартал. До революции это было Александровское военное училище, большевики его предназначили под Реввоенсовет, теперь в нём с начала двадцатых располагалось Военное Министерство.

Таксомотор остановился напротив корпуса Главного Автобронеходного Управления, там где указал генерал. Пройдя по брусчатке, Авестьянов глянул на фронтон, на котором над гербом реял чёрно-злато-белый флаг, ставший государственным в 1924 году. Поднялся ступенями мимо колонн и открыл массивную дверь.

Дежурный подпоручик быстро уладил формальности с документами, позвонил по внутреннему телефону и попросил обождать четверть часа в приёмной, сообщив что начальник ГАБУ желает принять его лично. Авестьянов кивнул, поднялся по широкой лестнице на второй этаж, прошёл длинными коридорами по намастиченному до блеска паркету, про себя отмечая как скрипит полувековой пол. Больше всего здесь попадалось чиновников по военному ведомству, щеголявших в полувоенных двубортных мундирах с петлицами. Офицеров на глаза попадалось мало, большинство в простых армейских зеленых мундирах, но были и "цветные" гвардейцы. Дверь в приёмную была приоткрыта, внутри никого. Никаких вам секретарей или адъютантов. Он выбрал один из пустующих у дальней стены диванчиков и принялся ждать.

Когда дверь кабинета открылась, из неё вышел весьма чем-то довольный полковник в чёрной марковской форме. Полковник щёлкнул каблуками сапог, приветствуя старшего по званию чётким кивком. Авестьянов кивнул в ответ, разглядев у него моторизованные эмблемы на погонах и шеврон 3-й Марковской мотопехотной дивизии с неизменным черепом со скрещёнными костями.

– Разрешите! – обратился Авестьянов, войдя, встал смирно и доложил: – Генерал-лейтенант Авестьянов прибыл за предписанием для дальнейшего прохождения службы!

– Проходи, Григорий Александрович, проходи, – поднялся из-за стола начальник ГАБУ с улыбкой. – Сколько лет, сколько зим. Давай сюда поближе, давно я твою морду не видал.

– Узнаю! Узнаю твой стиль, Пётр Иванович, – улыбнулся Авестьянов словам боевого товарища, направившись к длинному столу Т-образной формы.

Генерал бронеходных войск Коронатов вышел на встречу, протягивая руку. Единственную руку. Левая у него отсутствовала по локоть, рукав был аккуратно подшит. Увечье он получил весной 1931-го в Манжурии, командуя отдельным бронедивизионом в чине майора, выслужив его за боевые заслуги. Его дивизион был придан с ноября 1930-го 236-му пехотному полку, которым с сентября командовал подполковник Авестьянов. Тогда ещё подполковник, спустя два месяца Авестьянов получил производство в полковники. После госпиталя и ампутации раздробленной осколками руки Коронатов изъявил желание остаться в армии, приложив для этого немало усилий. Упорство и награждение за тот бой Георгием 3-й степени сыграли свою роль в его дальнейшей карьере, дело дошло до генерал-фельдмаршала Каппеля и тот не дал его уволить с действительной службы и отправил в тыл, в Омский гарнизон на должность коменданта. В Омске Коронатов практически сразу начал готовиться к поступлению в Москву в Академию Генерального Штаба, окончив её летом 1932 года. С весны 1931-го служебные дорожки его и Авестьянова разошлись на целых четыре года до апреля 1935-го, когда они вновь повстречались уже в Славянске в Манжурии, куда Коронатов прибыл на должность начальника оперативного отдела штаба корпуса, поселившись в военном городке в соседнем с Авестьяновским домике. Дружили семьями, часто наведываясь в гости, пока в октябре Коронатова не перевели в Москву. С тех пор их связывала память о воинской дружбе.

Авестьянов же командовал полком почти до окончания китайской войны, завершив её в числе первых обладателей учреждённого ордена Суворова и в числе кавалеров Георгиевского оружия. Своего Суворова 2-й степени он получил за наведение переправы и форсирование полком реки Сунгари. За шестидневную оборону сопки в полном окружении под Долунем он был награждён Георгием 4-й степени и Георгиевской саблей.

В июле 1931-го был отозван в резерв, в августе по "специальному набору" сдал экзамены в Петроградское отделение Академии Генштаба, выпустился после двух лет учёбы генерал-майором на должность начальника 4-й отдельной пехотной бригады дислоцировавшейся в Ораниенбауме. Ещё во время учёбы в Академии его донимали вопросами по поводу его производства в полковники без высшего военного образования. Однако его путь по карьерному восхождению был не таким уж из ряда вон выбивавшимся, такие как он выскочки времён гражданской в армии не редкость. После польской войны штабс-капитан Аверьянов на два года застрял под Гомелем на должности командира роты 47-й пехотной дивизии. В 1924-м его направили на годичные курсы при созданном годом ранее Менском Кадетском Корпусе, выпустился капитаном. Прибыв в новую часть сразу стал "жертвой" путаницы. Как раз в декабре в русской армии завершалась военная реформа, последним аккордом которой стало введение нового табеля о рангах. Воинские чины отныне имели иное нежели прежде ранжирование и были выведены в свою отдельную от статских чинов систему. Отныне армейские и морские штаб-офицеры имели четыре класса производства, обер-офицеры также получили четыре класса, к которым в военное время добавлялся пятый – прапорщик. От привилегированного чинопроизводства гвардии, как это было в царское время, решили отказаться. Так, по замыслу реформаторов из Генерального Штаба, воинское звание должно было соответствовать должности, так как остро встал вопрос соответствия командных кадров новым штатам родов оружия. Заодно была убрана путаница с наличием и отсутствием звёздочек, тянувшаяся после армейской реформы 1884 года. Штаб-офицерству были возвращены такие упразднённые в разное время чины как: штаб-майор и майор для армии; капитан 3-го ранга и капитан-лейтенант для флота; подполковник для казачьих войск, вследствие чего войсковой старшина вновь стал равен армейскому майору, а также было введено казачье звание старшины, соответствовавшее штаб-майору. Штаб-майор, существовавший в некоторых гусарских полках в XVIII веке, был введён взамен секунд-майору и стал общим для всех сухопутных войск. Младшие офицеры флота, они же по старому обер-офицеры, получили новое звание "подмичман", равное армейскому подпоручику, гардемарин теперь был младшим офицером флота первого года службы. Чины плавсостава флота были сведены в одну систему, отныне Корпус инженер-махаников и Корпус корабельных инженеров получили строевые флотские чины. Морская пехота осталась при своих званиях. И все эти нововведения вызвали поначалу нешуточную чехарду, в которую угодил и Авестьянов. Хоть и выпустился он капитаном, но по прибытию в Никольск-Уссурийский** вскоре стал штаб-майором, так как капитан до этого был равен европейскому майору, и во избежание недовольства офицеров все армейские капитаны стали штаб-майорами или майорами в зависимости от ценза выслуги и занимаемых должностей.

С августа 1934-го Авестьянов служил начальником штаба 80-й пехотной дивизии в Бурном (бывший Бэйаньчжень), с апреля 1935-го стал начальником 5-й конно-механизированной дивизии, дислоцировавшейся в Славянске (бывший Цицикар), а в июле 1936-го получил генерал-лейтенантское производство. Там же в Славянске и служил до вызова в Москву в ГАБУ.

– От рюмки чаю откажешься, обижусь, – сказал Коронатов.

– Главное чтобы рюмки побольше, – подмигнул Авестьянов.

– Тогда идём, – показал рукой хозяин кабинета на дверь за его креслом. – Там у меня приватная обстановка и самовар всегда горячий.

Комнатка оказалась небольшой. Единственное окно закрывали жалюзи из тонких деревянных реек. Вдоль стен книжные шкафы с папками и справочниками, и один шкафчик с набором посуды. У дальней стены кушетка, рядом с ней умывальник с зеркалом и полочками с мыльно-рыльными принадлежностями. Видимо Коронатову иной раз приходилось здесь ночевать. Был ещё диван обшитый чёрной кожей, а посреди комнатки овальный столик – вот и вся обстановка.

Коронатов потянул верёвку, открывая жалюзи, да показал жестом на диван, садись, мол. Авестьянов присел, наблюдая как старый друг хлопочет с чаем, да рассматривая заодно самовар. Агрегат был из чистой меди, свержу посажена красивая кукла с широкой юбкой. Такой куклой и малым девочкам играть бы не наиграться, сработана добротно, черты лица старательно вырезаны и разукрашены, наряд ручной вышивки да праздничных цветов. Не кукла, а загляденье.

– Держи, – протянул Коронатов блюдце с чашкой. – У меня тут и бублики имеются.

– С маком? Я с маком люблю…

– Нет, с маком нету… – Коронатов вытащил из тайника в книжном шкафу серебряную фляжку с выгравированной взбешённой кошачьей мордой, плеснул в подставленную гостем чашку коньяк. Потом налил себе и уселся рядом на диван.

– Хорошо пробирает… – оценил Авестьянов, ощутив как начали прогревать гортань чай с коньяком.

– А то! Как в старые добрые времена.

– Как Галя? Детки?

– Галка всё та же молодица, – улыбнулся Коронатов. – А старшие мои уже гимназию кончают…

– Бежит время, – заметил Авестьянов, отхлёбывая, и показал рукой: – помню твоих близняшек ещё вот такими…

– Бежит. Твоя-то как Любаша? Небось без семьи приехал как всегда.

– Люба с детьми на неделю в Пятигорск уехала. Пусть, думаю, в санатории побудут. Мне ведь всё одно по первому времени осмотреться надо. Кстати, Пётр Иванович, не прекратишь ли меня мучить неизвестностью? Где Отечеству служить буду?

– Сейны. Сувальская губерния. Поедешь принимать восемнадцатый мехкорпус, – Коронатов сделал большой глоток, с интересом наблюдая реакцию друга. – Ты, Григорий Александрович, вижу от счастья дар речи потерял.

– Отнюдь. Жду, что дальше скажешь.

– Сказать-то я много могу… – он сделал глоток, улыбнулся и крякнул от удовольствия. – Корпус сейчас в стадии активного формирования. Структуру имеет своеобразную…

– Так… Улыбаешься, значит что-то в рукаве имеешь.

– Так точно, – кивнул Коронатов. – Губерния, сам понимаешь, приграничная, поэтому меры секретности там особые. Официально весь твой корпус – набор разрозненных бригад и отдельных полков. На деле же сейчас эти части по-тихому разворачиваются, причём по усиленным штатам.

– Ну и сколько там чего есть?

– А вот приедешь и увидишь, – усмехнулся Коронатов. – Твоя задача до середины мая развернуть две моторизованные дивизии и бронебригаду. Можешь кстати опереться на начштаба тридцатой конно-мехдивизии. Она тоже в твоём теперь корпусе. Энша там молодой, но хватка у него я тебе доложу… думаю, он долго в полковниках ходить не будет… С кадрами у тебя проблем не станет, с техникой тоже, обеспечение второй армии под личным контролем Главковерха.

– Ого…

– Ага, – кивнул Коронатов. – Поэтому, сам понимаешь… Ещё по чайку?

– Можно и ещё, – согласился Авестьянов, отдавая чашку. – Развернуть-то я, Пётр Иванович, всё это хозяйство разверну… Да только корпус ещё слаживать надо. А с повышенными мерами секретности… как быть с учениями?

– Это мы решим. А наперёд скажу, что учения будешь проводить скорей всего под Вильно. На чужой технике, но со своим личным составом.

– А вот это уже весьма интересно, – Авестьянов улыбнулся, наблюдая как начальник ГАБУ заканчивает мыть в рукомойнике чашки.

– Но это ещё не всё, Григорий Александрович… Служить тебе предстоит под началом Малиновского.

– Новость напоследок? Хороша… слов нет, – Авестьянов не сдержал сарказма.

– Приказ о назначении Родиона Яковлевича командующим второй армии подписан одиннадцатого марта. Поэтому придётся тебе служить под его началом.

– Судьба что ли такая, – сам себя спросил Авестьянов. – Третий раз его надо мной ставит.

____________________

* полтина – 50 копеек, алтын – 3 копейки, пятиалтынный – 15 копеек.

** Никольск-Уссурийский, основан переселенцами из Малоросии как село Никольское в 1866 г., к 1898 разросшееся село получило статус города. В 1917 г. переименован в Никольск, в документах часто проходил с уточнением 'уссурийский' дабы не путать с Никольском Вологодской губернии. В середине двадцатых годов переименован в Никольск-Уссурийский.

____________________

Шла первая декада ноября 1921 года. Отрезанные от основных сил польской армии курляндско-ковненские армейские группы продолжали прорывать окружение в направлении Вильно и Сувалки.

…Дребезжащий свист трёхдюймовой гранаты прервался близким взрывом. Штабс-капитан Григорий Авестьянов, командир 1-го батальона 172-го полка 47-й пехотной дивизии, лежал в полузасыпанном окопе, отчаянно пытаясь вздохнуть. Кто-то перед самым разрывом ударил в спину и навалился сверху. Вскоре круги перед глазами начали пропадать, зрение понемногу возвращалось, во рту появился солёный привкус от прокушенной губы. Пальцы совсем занемели от холода и побаливали. Он сжал кулаки и попытался выбраться из-под придавившего сверху тела.

Выбрался. Осмотрелся. Рядом лежал рядовой Сенчевич, назначенный утром адъютантом Авестьянова. Лицо Сенчевича искажено судорогой боли, вместо левой ступни окровавленные ошмётки. Григорий перевернул его на живот. Спина вспорота осколками. Убит сразу. Закрыл собой командира батальона, пожертвовав жизнью. Весёлый был парень, записался в батальон в августе, когда в Гомеле 47-ю дивизию формировали. А теперь лежит здесь бездыханным у реки Вилия и никогда ему не исполнится девятнадцати.

Где-то рядом палили из винтовок. Выстрелов Авестьянов сейчас не воспринимал. В ушах у него шумело, в глазах всё расплывалось. Голова уже который день как чугунная, мышцы словно чужие, от переутомления и холода они давно плохо слушались. Вдобавок от усталости и недосыпания Авестьяновым давно завладело эмоциональное отупение и чувствовал он себя сейчас как старая разбитая кляча. Он с усилием встал на корточки и сплюнул красной тягучей слюной, затем вытер разбитые губы ладонью. В голову пришла отстранённая как будто чужая мысль, что руки и лицо покрыты ссадинами, но отчего-то не воспаляются от забившейся грязи.

Он стал растирать занемевшие пальцы, по привычке дыша на них ртом. Вроде бы помогло, в пальцах закололо от боли и слушались они теперь лучше. Да и зрение уже восстановилось. В ушах же по прежнему шумело.

Он подобрался к краю окопа, давно лишившегося бруствера, выглянул. Поле, покрытое первым снегом, было густо устелено телами. Крики после последней атаки польской пехоты уже стихли, раненные просто замёрзли насмерть или истекли кровью. Начинало вечереть, а значит можно смело ожидать ещё одной атаки. Страшной атаки. Ляхи ходить в атаку умеют. И умирать умеют, но как правило бессмысленно. Командование у них давно потеряло всякую связь с реальностью. Но не теперь. Уже третий день авангард сводной дивизионной группы Мозовецкого атакует этот чёртов мост. И третий день батальон Авестьянова стоит насмерть, одной только силой духа выдерживая бесконечный трёхдневный бой. А ляхи всё атакуют, деваться им некуда. На этом участке обороняемый батальоном мост был единственным пропуском на тот берег не успевшей замёрзнуть реки. Впрочем, поляки пытались перейти реку в брод и в других местах, но путь им преградили вытянувшиеся в нитку батальоны 172-го полка.

Припорошенные окопы, с таким трудом выдолбленные в мёрзлой земле, были давно разбиты польской артиллерией. В первую ночь и день окопы пытались подновлять, заново отрывали проходы, выгребали обрушенную землю, стаскивали в землянки убитых. А потом на это просто не было сил и времени. К счастью, огнеприпасы у артиллеристов закончились вчера вечером, сказываются прелести окружения. Вернее почти закончились. На ведение беспокоящего огня у панов пушкарей патроны нет-нет да находись. Сейчас в батальоне Авестьянова остался всего один целый максим, да и то патронов к нему – с пол-ленты. За трое суток бесконечного боя осталось полсотни солдат. Всего полсотни из трёх полнокровных, недавно переформированных рот. Полсотни из более чем шестисот человек.

Григорий подобрал винтовку, проверил затвор, рассматривая свежий не глубокий скол на прикладе, проделанный осколком. Опёршись на винтовку, он подобрался к окопному изгибу. Пальцев ног он не чувствовал и только сейчас обратил на это внимание. Осмотрел сапоги и сплюнул хрустящую на зубах землю. Сапоги прохудились, подошвы отошли в нескольких местах, как говориться, лапти просят каши. Он стянул сапог и принялся разматывать, а скорее сдирать то что было когда-то портянкой. Затёртая непонятного цвета тряпка с примёрзшим сеном. С трудом стянул второй сапог и начал по очереди растирать ноги, особенно налегая на пальцы. Когда пришла привычная боль, Григорий стянул сапоги с лежавшего рядом убитого. Пригляделся к лицу покойника и с трудом узнал его без нижней челюсти. Вольноопределяющегося Лукашевича убило вчера, сапоги на нём были добротные, почти не ношенные. Григорий выгреб из своих "кашеедов" сено и набил его в позаимствованные у Лукашевича. Тщательно посдирал со своих портянок намёрзшие ледышки, намотал на ноги и обулся.

Рядом плюхнулся подпрапорщик Сивак, начал что-то говорить. Голос его доносился до Авестьянова как из-под воды, слов Григорий не разбирал. Он даже не сразу узнал измазанное грязью лицо подпрапорщика, единственного оставшегося в строю из унтеров. Да и сам Авестьянов был сейчас последним офицером в батальоне.

Сивак что-то спросил и поймав безучастный взгляд командира, покачал головой. Вдруг накатила тошнота, Авестьянова вырвало желчью и резко стрельнуло острой болью в висках. Подпрапорщик протянул флягу, дождался когда Григорий обратит на неё внимание и оставил командира в одиночестве. Штабс-капитан плеснул на ладонь водой, растёр ею глаза, затем приник к фляге. Прополоскал рот, напился. И плавно "поплыл", потеряв сознание.

…Новая атака началась с первыми сумерками. Без артналёта, как бывало прежде, просто вдруг зачастили разрозненные до этого выстрелы. Ударили короткими очередями польские пулемёты, в полуверсте от предмостных окопов поднялись вражеские цепи.

Остатками батальона принял командование подпрапорщик Сивак. Принял командование – это даже громко сказано. Ещё с утра Авестьянов разделил батальон на две передовые и одну резервную группы, в которых теперь остались одни нижние чины и которые сейчас выполняли поставленные задачи фактически без всякого руководства. Связь между группами была только визуальная, отсылать вестовых уже не имело смысла, им пришлось бы бежать по открытой простреливаемой местности. Бежать чертовски уставшими и одуревшими от бесконечного боя, а значит быть убитыми.

Авестьянов занял позицию у снесённого бруствера, передёрнул на себя затвор, вложил патрон и дослал его. Принялся ждать. Цепи шли быстрым шагом, время от времени залегая. С трёхсот сажен было видно, что на многих ляхах русские шинели, доставшиеся им с царских складов. У кого на головах перешитые папахи, а у кого летние четырёхгранные польские кепки.

Он прицелился и уже готов был нажать на спуск, как вдруг фигурка врага споткнулась и зарылась лицом в землю. Кто-то опередил. Через полминуты к выстрелам винтарей добавился последний максим, проредив первой же очередью центр передней цепи. Поляки залегли и пулемёт умолк. И правильно, одобрил про себя Григорий, патроны надо беречь. Вторая цепь достигла залёгших и ушла вперёд, вскоре лежащая пехота поднялась.

Авестьянов нажал спуск. Пуля попала польскому офицеру в голову. Перезарядив винтовку, Григорий вновь прицелился, но вдруг зажмурил заслезившиеся глаза. Усилием воли он открыл их и выпустил винтовку из рук – глаза резко резануло болью.

Его снова вырвало и он потерял сознание. Он уже не видел как с того берега по наступающим полякам открыла огонь подоспевшая батарея, не видел как спешила по мосту передовая рота третьего батальона, срочно снятого с другого участка.

…Привязанные у плетня офицерские кони тихо всхрапывали. Хутор был брошен хозяевами не так давно, видимо здесь жили поляки. Они не редко уходили при приближении русской армии, хотя регулярные части их как правило не трогали. Чего нельзя сказать о партизанах.

Авестьянова шатнуло в сторону, он едва успел опереться рукой о плетень. В сердцах он грязно выругался, покрыв матом командира полка и пожелав как можно скорей его увидеть.

– Господа, он контужен! – сказал начштаб полка капитан Адлерберг, заметив нездоровый блеск в глазах Авестьянова. – Его надо в лазарет.

– Где это ракло ё…ное?! – не унимался Григорий. – Дайте мне его немедля!

– Подполковник Михайленко смертельно ранен, – произнёс Адлерберг.

– Умрёт? Он умрёт? Загубил нахрен батальон и теперь спокойно сдохнет?!

– Возьмите себя в руки, штабс-капитан, – сказал один из артиллеристов.

– Да иди ты к чёрту, поручик!

– Что ты так на подполковника взъелся? – спросил капитан Малиновский, командовавший 3-м батальоном.

– Что взъелся?! Я трое суток держался… А эта лахудра даже подводы за раненными не прислала! О подкреплениях я и не заикаюсь!

– Он сделал, что должен был сделать, – ответил Малиновский. – Полк едва удержал поляков на Вилии.

Авестьянов ухмыльнулся и ощутил нервный тик по щеке.

– Рука руку моет? – сказал он, глядя капитану в глаза. – Красный красного отмоет.

Малиновский заиграл желваками и послал Авестьянова по матери. Тот схватился за наган.

– Бросьте оружие, штабс-капитан! – выкрикнул Адлерберг.

Авестьянов его не слышал. В этот момент для него не существовало ничего кроме пронзительного и спокойного взгляда Малиновского. Взгляда вызывающего. Взгляда человека презирающего смерть. Григорий понял, что просто не хочет стрелять и в этот момент кто-то прыгнул на него сбоку и опять наступила темнота…

Авестьянов встряхнул головой, прогоняя накатившее воспоминание. Тогда, после того эксцесса в ноябре 1921-го, он после лазарета был разжалован в поручики и назначен в батальон Малиновского командиром роты. Конфликтовать с комбатом не пришлось, но их взаимное отчуждение было заметно в полку всем. Эксцесс получил известность наверху и Авестьянов одно время грешил на капитана Адлерберга, погибшего через месяц под Августовом, пока не узнал, что рапорт «о попытке застрелить бывшего краскома» состряпал порученец Адлерберга прапорщик Дулич. На Малиновского Григорий даже не думал, зная его характер. Разжалование он воспринял как должное, нервы нервами, а за поступки отвечать надо. Вновь штабс-капитаном Григорий стал уже после войны, приняв у уходившего на повышение Малиновского батальон. Второй раз судьба свела его с Родионом Яковлевичем уже в 1930-м в Манжурии, когда генерал-майор Малиновский принял под своё начало дивизию, в составе которой воевал 236-й пехотный полк Авестьянова.

Далее разговор с Коронатовым пошёл о семейных делах. Делились новостями, хвастали успехами подрастающих отпрысков.

– Ты надолго в Москве планируешь? – спросил напоследок Коронатов.

– Дня на два-три. Впрочем, не загадываю. Смотря сколько ваша лавочка у меня времени отнимет.

– Это ты зря… Это ты к завтрашнему вечеру управишься.

– А что?

– Да вот вздумалось мне по дружбе досугом твоим озаботиться.

– Это как выйдет. Я и сам подумывал в театрик какой сходить.

– Артисток на вечер? – Коронатов усмехнулся. – Ни в жизнь не поверю! Чтоб ты! Да от Любаши на сторону? Х-ха!

– Вообще-то я о спектаклике подумывал…

– Тогда рекомендую премьеру в Большом. В пятницу… Новый балет Прокофьева "Ромео и Джульетта". Я на той неделе на Путиловский завод ездил, успел в Петрограде посмотреть перед отъездом в Москву. Знаешь, партия "Монтекки и Капулетти" до сих пор в ушах звучит. Так что, благоволи сходить.

– Жаль. До пятницы меня в Москве уже точно не будет.

Коронатов кивнул и пожал напоследок руку.

– Бывай, Григорий Александрович. До вечера. Сегодня вечером непременно жду тебя в гости. Галина очень тебе обрадуется.

– Всенепременно загляну.

Спускаясь по лестнице, Авестьянов думал о вечернем визите к Коронатовым, но как-то незаметно мысли переключились на дела службы. Он задумался о Польше и о полученном назначении. Польская граница всегда была "горячей". Мелкие стычки в двадцатые, диверсанты, нарушение границ авиаразведчиками. Потом боестолкновения в 1931-м, когда русские корпуса прошли через Восточную и занятую поляками Западную Пруссию, прошли в Берлин на помощь рейхсверу, и Антанта не решилась на большую войну в Европе. Польша – насыщенный войсками Антанты буфер между Россией и Германией. И поляки давно жаждут реванша.

* * *