Текст книги "Зияющие высоты "

Автор книги: Александр Зиновьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 72 страниц)

СТРАНИЧКА ГЕРОИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

Во времена Хозяина был установлен единый общеибанский стандарт штанов. Один тип штанов на все возрасты и росты. На все полности и должности. Широкие в поясе, в коленках и внизу. С мотней до колен. С четко обозначенной ширинкой и карманами до пят. Идеологически выдержанные штаны. По этим штанам ибанцев безошибочно узнавали во всем мире. И сейчас еще на улицах Ибанска можно иногда увидеть эти живые памятники славной эпохи Хозяина. Их демонстративно донашивают пенсионеры-соратники Хозяина. Донашивают ли? Однажды Журналист спросил обладателя таких штанов, как он ухитрился их сохранить до сих пор. Пенсионер потребовал предъявить документ. Потом сказал, что он эти штаны сшил совсем недавно. Когда Журналист уходил, пенсионер прошипел ему вслед: распустились, мерзавцы, к стенке давно вас не ставили. Это, конечно, смешной курьез. К стенке можно ставить и в узких штанах И даже без штанов. Даже удобнее.

Выработан всеибанский тип штанов был в ожесточенной борьбе с уклонами и классовыми врагами. Левые уклонисты хотели сделать штаны шире в поясе, а мотню спереди опустить до пят. Они рассчитывали построить полный изм в ближайшие полгода и накормить изголодавшихся трудящихся до отвала. Своевременно выступил Хозяин и поправил их. Лэвые укланысты, сказал он, савершыли тыпычную ашыпку. Аны атарвалыс ат масс и забыжалы впэрод. Левых уклонистов ликвидировали правые уклонисты. Те, напротив, хотели расширить штаны в коленках и ликвидировать ширинку. Они не верили в творческие потенции масс и все надежды возложили на буржуазию. Опять своевременно выступил Хозяин и поправил их. Правыэ укланысты, сказал он, савэршылы тыпычную ашыпку. Аны атарвалыс ат масс и забыжалы назат. Правых уклонистов ликвидировали левые.

Когда Хозяин сдох и ибанцы наревелись досыта, стали появляться несколько зауженные штаны. Потом появились совсем узкие. С узкоштанниками повели решительную борьбу. Разрезали штаны публично, выгоняли из институтов, увольняли с работы, штрафовали, писали фельетоны. Но зато уже не расстреливали. И расправу производили не Органы, а сами широкие народные массы по собственному почину. Страшили не узкие штаны сами по себе. Они были даже выгоднее, так как благодаря им производство тканей в стране выросло сразу вдвое. Узкие штаны были признаком и символом растущей непокорности, своеволия, неверия. Но в конце концов узкие штаны, как и кибернетика, были очищены от идеологических искажений и признаны отвечающими идеалам изма. Как раз к этому времени они устарели.

Как говорил сам Хозяин, новоэ пышшыт, но лэзыт и пабыждаэт.

ГИМН ШТАНАМ

Когда узкие штаны завоевали право на существование, в Ибанске получил распространение гимн штанам.

Было же время такое

Нашей великой страны.

Носило все племя мужское

Учрежденные свыше штаны.

Пенсионеры и дети,

Подростки и их отцы

Были всегда одеты,

Как один, в штаны-близнецы.

Рабочие и почтальоны

И ветераны войны

Носили, будто знамена,

Стандартные чудо-штаны.

Отчаянные молчальники,

Отпетые болтуны,

Ответственные начальники,

И у всех, как одни, штаны.

Серьезные и проказники,

Честные и шпана

В будни ходили и в праздники

В как две капли схожих штанах.

Носили и думать не смели

Лишиться такой красоты.

И с завистью не глазели

На узенькие порты.

Ошибочно думать, что это

От бедности нашей страны

Были все люди одеты

В одинаковые штаны.

Порывом могучим движимы,

В тех прошлых великих годах

Мечту вековую несли мы

В единых стандартных штанах.

Но годы те отгудели.

И чашу испив до дна,

Породившие их идеи

Мы в модных несем штанах.

Автор гимна остался неизвестен. Одни приписывали его Певцу. Другие Распашонке. А некоторые даже Крикуну.

НАДГРОБИЕ

Когда в тот единственный раз выглянуло Солнце, оно первым делом осветило надгробие Хряка. Можно было подумать, что оно и выглянуло-то специально для этого. На бронзовой голове Хряка лежала кучка грязного снега, похожая на давно не мытую детскую шапочку. На кучке сидела драная ворона и орала на все Старобабье кладбище: Укр-р-р-ал! Укр-р-р-р-ал! А выражение морды у Хряка было такое, как будто он только что наложил в мраморные черно-белые штаны, которые по замыслу художника выражали сложность и противоречивость натуры Хряка. Напротив Хряка по стойке смирно стояла статуя Директора, переделанная из статуи Большого Полководца, которую недавно заменили конной статуей кондотьера. А все-таки красиво получилось, сказал Мазила. Вещь, во всяком случае, бескомпромиссная. Конечно, сказал Болтун, если отсутствие требований компромисса есть бескомпромиссность. Как же так, сказал Мазила. Ведь борьба-то была! Они боролись с собой, а не с тобой, сказал Болтун. Кстати, кажется, решено Хряка перенести в Пантеон, а надгробие за ненадобностью отдать на дрова. Одним словом,

Я памятник воздвиг ему нерукотворный.

На Старобабьем, а не около Стены.

Он был, конечно, человечек крайне вздорный.

Но лист истории засиживают мухи, не слоны.

Чье это, спросил Мазила. Болтун пожал плечами. В это время Солнце скрылось, пошел дождь, потом снег.

ТРАГЕДИЯ И ФАРС

Среди множества неопровержимых истин ибанские интеллектуалы усвоили также ту, что история повторяется, причем – один раз как трагедия, а другой раз как фарс. Трагедия была, а фарс не так уж и страшен. Но эта утешительная истина не помешала ибанским интеллектуалам ходить с полными штанами. Певец сказал по сему поводу:

Раньше трагедией это все было.

Пикнешь, и дырку получишь в затылок.

Вякнешь, и имя твое на помойку,

Попробуй потом его чисто отмой-ка.

Теперь это фарсом у нас называется.

Берут за идею – за блядство считается.

Посадят как психа – читай за политику.

Попробуй потом проясни эту мистику.

Гениально, сказал Брат. Переписал стихотворение в свою записную книжечку. Вечером он прочитал его в компании Режиссера, Сотрудника, Социолога, Актера и Мыслителя. Хотя время Растерянности уже началось, Певца посадили. Правда, не за стихи, как ходили слухи, а за гомосексуализм. Надо спасать Певца, кричал Брат и собирал подписи. Регулярно повторяющийся фарс и есть трагедия, сказал Болтун. Брат записал эту фразу в свою книжечку и потом вставил ее в свою прогрессивную статью.

ЕДИНСТВО

Сначала не было ничего, и потому было полное единство. Разногласия, конечно, были. Но не принципиальные. Сотрудник, например, звал к себе домой, где после юбилея высокопоставленного папаши осталась куча недопитого зелья и недоеденного корма. Учитель отвергал объедки, если даже они с королевского стола, а не со стола какого-то захудалого министра, и звал к Трем Грациям. Кис говорил, что дети не отвечают за родителей, и звал к Сотруднику, где намеревался быть представленным министру и высказать свои соображения. Для этой цели он даже выучил пару латинских цитат о законах. Распашонка настаивал на забегаловке поближе к его дому. Кис как всегда ныл, что у него на этот раз нет денег с собой, и клянчил закурить у всех подряд. Все знали, что деньги у Киса водились порядочные, так как он был скуп и копил на дачу. Но это было милое чудачество. Да и много ли нужно на одну-другую кружку пива! И Крикун, заработавший накануне на разгрузке вагонов с картошкой десятку, говорил, что он угощает.

Разногласия наступили позже. И совсем по другой причине. И еще не тогда, когда Кис перестал пить и курить чужие сигареты, Сослуживец защитил диссертацию. Мыслитель стал референтом, Сотрудник приобрел еще более шикарную, чем у его ушедшего на персональную пенсию папаши, квартиру, Супруга пару раз съездил за границу, Болтун дважды лишился работы, Учитель... А еще позже, когда четко определилось не только различие положений и образа жизни, но и мировоззрений. Когда Сотрудник, приказав привести Крикуна, спросил его имя, возраст, род занятий...

А тут разногласия быстро урегулировали и направились к Трем Грациям. Пока ждали пиво, поносили начальство и рассказывали анекдоты. Ибанский солдат, говорит Сотрудник, заскочил в аптеку, схватил банку с надписью "Царская водка" и бежать. Стойте, кричит хозяйка, это же Царская Водка! Вот и хорошо, говорит солдат, попробуем, что цари трескают. На другой день солдат как ни в чем не бывало заявляется в аптеку. Вы живы, удивилась хозяйка. Это же смесь серной и соляной кислоты! Ах вот оно что, говорит солдат. То-то я вчера, когда мочился, сапог прожег. Посмеявшись, стали хвастаться выдающимися способностями ибанского солдата. Поразительно, сказал Учитель. Вы все в качестве достоинств солдата называете недостатки общества: плохая жратва, плохая одежда, бессмысленное времяпрепровождение... Это закон, сказал Болтун. Чем меньше разрыв между образом жизни страны в мирное время и образом жизни солдата в военное время, тем более солдат приспособлен к войне. А кто это доказал, спросил Учитель. Я сам кое-что видел. И должен сказать, что слухи насчет солдат сильно преувеличены. Принесли пиво, и бессмысленный спор прекратился. Выпьем за то, чтоб им всем было плохо, сказал Брат.

О БОГЕ

Считается, что чудес не бывает, говорит Двурушник. Ничего подобного. Бывают. Вчера я жаловался жене, не могу, мол, больше работать. И писать не могу. Выложился до предела. Хотя бы какой-нибудь захудалый университет Запада пригласил лекции почитать. И представь себе, только сказал, звонок в дверь. Заказное письмо. Приглашение! Теперь я сомневаюсь, что бога нет. А если нас выпустят, могу и поверить. Бог есть, говорит Учитель. Но не для всех. Если ты сам бог. Или близок к этому. Очевидно, ты – бог. А ты, спросил Двурушник. Я пока не хочу верить, сказал Учитель.

СПЕЦКУРСЫ

Одна из особенностей периода Растерянности – обилие специальных курсов лекций, читавшихся самыми различными людьми в самых различных научных и учебных заведениях на самые различные темы. Такие курсы читались даже на дому. Клеветник начал читать нашумевший в свое время курс сначала в одном идеологическом учреждении, затем его оттуда выгнали, и он пристроился в одно академическое учреждение подальше от идеологии, а закончил в комнатушке, которую снимал за половину с большим трудом зарабатываемых грошей. Вернее, не успел закончить, так как успел закончиться сам период Растерянности.

Я не собираюсь делать никаких сногсшибательных открытий, говорил Клеветник. Открытия теперь делаются в таких количествах, что давно пора пересмотреть само понятие открытия. Возьмите, например, даже царицу наук математику. Математики прошлого относили к числу школьных упражнений все то, что можно было решить без особого труда и на что не требовался талант. Математики нашего времени даже теоремки, доказываемые в два-три шага, преподносят как научный результат. А если уж в математике дело обстоит так, что же тогда творится в остальных науках? Ураган научных открытий нашего времени в значительной мере (если не в основном) есть социальный ветер, а не ветер познания. Настоящие открытия тоже, конечно, делаются. И не мало. Больше, чем раньше. Но они в большинстве случаев скрыты, несенсационны, непохожи на открытия вообще. Лет через сто мы узнаем, кто был настоящий ученый в наше время и что действительно ценного было открыто не с точки зрения открытия фактов, а с точки зрения понимания их. Но это я сказал так, между прочим.

Но сказанное так, между прочим и вызывало главный интерес у слушателей. Это было нестандартно. В этом отсутствовала какая бы то ни было скованность. Это запоминалось само собой.

Я хочу, говорил Клеветник, лишь обратить ваше внимание на самые обычные и общеизвестные факты и сказать, что они имеют в жизни нашего общества гораздо более важное значение, чем им приписывает высокая официальная идеология и не менее высокая наука. Я не отвергаю науку. Наоборот, я считаю, что она в данном случае может сделать нечто подобное тому, что дала классическая механика для наблюдаемых фактов перемещения тел или квантовая механика для результатов наблюдений явлений микромира. Отличие от микрофизики здесь состоит в том, что здесь не нужно открывать сами факты. Они здесь налицо. Все факты налицо. И не нужно каких-то закрытых статистических данных, тщательно скрываемых как важнейшая государственная тайна. Все факты, повторяю, налицо. Надо их лишь как-то суммировать и придумать теорию, с точки зрения которой их можно предсказывать и которая даст достаточно убедительную основу для уверенности в том, что жизненные явления будут случаться так, а не иначе. Помяните мое слово, скоро самой главной государственной тайной станут не ракетные площадки и не фактическое поголовье скота, а общеизвестные привычные явления нашей жизни.

МЕСТО В ИСТОРИИ

И я мог бы написать что-нибудь такое, за что меня взяли бы за шиворот, говорит Распашонка. А смысл какой? Сейчас меня читают миллионы. И я так или иначе влияю на умы. В особенности – на молодежь. Имей в виду, в наше время сама техника искусства оказывает революционизирующее влияние на людей. Важно не столько то, о чем ты пишешь, сколько то, как ты пишешь. А сделай я что-нибудь политически скандальное, меня начисто выметут из ибанской истории. Двадцать лет труда пойдет прахом. Конечно, говорит Учитель, форма искусства играет роль. В особенности, когда нечего сказать. А если есть что сказать значительное, о форме не думают. Она приходит сама собой. Причем адекватная содержанию. А надолго ли ты собираешься застрять в ибанской истории? На век? На тысячелетие? И в какой истории? В официальной? А стоит ли официальная ибанская история того, чтобы в ней застревать? Ты же не младенец. Миг – и ничего не останется. Ни Ибанска. Ни планеты. Ни Галактики. Жить ради места в истории? Неужели ты так дешево ценишь свою жизнь? Напакостить этой тошнотворной истории, поломать ее лживую правильность, – это еще куда ни шло. По крайней мере по-мужски. А расчет на место в истории оборачивается, в конечном счете, тряпками, дачами, мелким тщеславием, упоминанием в газетке, стишком в журнальчике, сидением в президиуме. Ты на что намекаешь, возмутился Распашонка. Погоди, сказал Учитель. Учти! Ибанская история капризна. Она сейчас нуждается в видимости подлинности. Пройдет немного времени, и тебя из нее выкинут, а Правдеца впишут обратно. Торопись, тебя могут обойти! Распашонка побледнел и побежал писать пасквиль на ибанскую действительность. Пасквиль получился острый, и его с радостью напечатали в Газете.

Когда угрюмою толпой

Из домны лезут хлеборубы,

Покрыты морды чернотой,

Видны один плохие зубы,

Гляжу, за них сознаньем горд,

Своей стыдяся чистой рожей,

Средь сотен этих грязных морд

Не вижу ни одной похожей.

И понял я в расцвете лет,

Вне этих масс поэта нет.

Гениально, сказал Учитель. Теперь если ты попросишься выйти из ибанской истории, тебя из нее не выпустят. Разве что в краткую командировку. Блестяще, сказал Брат, и напечатал в Журнале большую статью о месте поэта в строю. Сволочь, сказал Распашонка. Но осталось неясным, кого он имел в виду.

ЧАС СЕДЬМОЙ

Трагедия начинается с комедии. Работа чуть было не сорвалась в самом начале. Крикун сблизился с одним парнем. Тот сам начал рассказывать такое, что Крикун себя почувствовал новичком. Те немногие факты, которые лично ему были известны и казались ужасными и знание которых казалось сокровенной тайной, были невинными пустяками в сравнении с тем, о чем говорил новый приятель. Скоро к ним присоединился еще один. Этот вообще считал Хозяина своим личным врагом. Не пойму, в чем дело, говорил он. Жили мы неплохо. Все твердили мне, что Хозяин – гений и великий гуманист. Отец. Друг. А вот ненавижу я его и всю его банду. И не верю ни единому их слову. Ты поосторожней с ним, говорил Крикуну первый парень о втором. Что-то мне в нем не нравится. Прошло несколько дней, и Крикуна вызвали в Особый отдел. По первым же вопросам он понял, что кто-то из этих двоих донес. Кто? Надо было решать мгновенно, И он решил: первый. Лишь потом, много лет спустя, он восстановил логику своего решения. Дело не в знании обличающих фактов и в умении произносить критические оценки, а в общем нравственном состоянии личности. Потом он много раз наблюдал, что самые страшные антиибанские разговоры велись в среде сотрудников Органов, стукачей и вообще лиц, находящихся под крылышком власти. А уж фактов-то своего беззакония сами Органы столько насобирали при подготовке доклада, прочитанного потом Хряком, что собственные сведения Крикуна было даже стыдно обнаруживать. Они были ничтожны.

Надо было так же мгновенно найти выход из положения. Если растеряюсь, начнут копать. И раскопают. И тогда конец, И он пошел ва-банк. Ваш осведомитель, сказал он, назвав первого парня, работает плохо. Я давно хотел Вам сказать об этом, но не имел права. А откуда тебе известно, что он осведомитель, спросил Особняк. Это элементарно, сказал Крикун. Я же окончил специальную школу. Я Вам говорю об этом только из-за исключительности ситуации. У меня особое задание. Особняк даже вытянулся, услышав про особое задание. Для Крикуна наступило золотое время, и он отвел душу. Его даже перестали назначать в наряды. И он попросил, чтобы этого не делали, ибо это демаскирует его. Если бы до высокого начальства дошло, о чем говорили между собой рядовые части, весь командный состав части расстреляли бы без суда и следствия. Особенно усердствовал первый парень, стукач. А что сделаешь, говорил он Крикуну. Засекли меня как-то за разговорчиками. Вызвали. Или, говорят, будь осведомителем, или засадим. Я согласился, конечно. Я им еще наработаю, дай бог!

Скоро в полк пришла разнарядка в школу младших командиров для Органов, послали в нее второго приятеля Крикуна. Первый ругался последними словами. Обещали, сволочи. А выбрали этого, чистенького. Ясно. У него же папа сам из этой системы. Крикун был сначала ошарашен происшедшим. Но, обдумав его, долго хохотал. До слез. К черту театр, сказал он себе. Все гораздо проще, чем ты думал. Жить в грязи и не испачкаться – это невозможно.

Когда в полк пришла разнарядка направить несколько человек в авиационную школу, Крикун сказал Особняку, что должен быть в их числе, ибо разнарядка прислана специально для этого. Стукач плакал, когда они расставались, и просил писать. Больше они не встретились.

ГРУППЫ

Характерным явлением периода Растерянности были также своеобразные идеологические группы. Возникали они по самым различным поводам, в самых различных местах и в самой различной форме. Наиболее значительными и устойчивыми из них были группы, которые по видимости занимались разработкой научных проблем, а по сути были прикрытием для идеологических сект. Сами участники групп, как правило, не отдавали себе отчета в том, что они такое, и воображали себя подлинными учеными-новаторами. Некоторое время их и воспринимали именно таким образом. Группы такого рода складывались даже в рамках изма с намерением развивать подлинно научный изм. Эти группы прогорели в первую очередь. Но не столько из-за того, что их участники были вопиюще невежественными шарлатанами, сколько из-за того, что они начали иметь официальный успех и конкурировать с обычными представителями изма.

Идеологический характер рассматриваемых групп обнаружился несколько позднее, когда редкие настоящие ученые, волею случая начавшие свою карьеру в их среде, покинули их, шарлатанство перестало приносить успех, и творческое бесплодие их стало для всех очевидным. Отдельные из таких групп превратились в официальные учреждения. Хотя и эти оказались столь же бесплодными с научной точки зрения, они оказались весьма удобными в иных планах. В частности – для налаживания международных связей определенного сорта, для проникновения в различного рода международные организации и для пускания пыли в глаза. Смотрите, мол! Вы там кричите о застое, зажиме, гонениях и прочих ужасах у нас. А это все клевета. У нас есть все! Социология? Можем делегацию в тыщу человек поставить! Кибернетика? У нас каждый второй кибернетик! Науковедение? Да у нас целый институт такой есть! Системные исследования? Ха-ха! У нас даже журнал такой есть. Во как!

Сборища групп проходили в виде семинаров, симпозиумов, коллоквиумов, лекций, докладов и т.п. И о науке, разумеется, говорили. Собственно говоря, только о науке и говорили. Но как! Чтобы всем было ясно, что к чему. О изме молчали. К тому же с усмешечкой. Выступает какой-нибудь гениальный мальчик, взявшийся бог весть откуда, и чешет без запинки: будем рассматривать общество как гомогенную систему из конечного множества суперперсонализированных элементов, отображаемую на гомоморфное подмножество кортежей... Начальство не придерется. Зубры изма, поджав хвосты и бледнея за свое вопиющее невежество, уползают кто куда. А всем понятно, что к чему. Еще пара-другая таких открытий, и мы их придавим. Что они могут против науки?... Или собрался, например, симпозиум по изматической критике психоанализа. Главный докладчик – Мыслитель, Социолог, Супруга или даже Сослуживец. Или все вместе. Не все ли равно. И пошли разговоры. Главное – как можно больше наговорить, нечто невнятное, с десятками непонятных терминов, со ссылками на десятки западных имен. В особенности на таких, которые недавно опубликовали по одной статейке. Это – новейшее слово в науке. Пара слов о том, что это все не противоречит изму. Для начальства и отчета. Но так, что всем ясно, что к чему. Без этого же нельзя.

А в коридорах, на квартирах, в ресторанах, забегаловках и в кабинетах почтенных учреждений шли нескончаемые разговоры о положении в стране, о жизни на Западе, о Хозяине, о Хряке, об узких штанах и коротких юбках, о неореализме и сюрреализме, о лагерях и арестах. Поносили все свое. Восторгались всем западным. Короче говоря, просыпались от вынужденной спячки периода Хозяина, открывали глаза на действительность и рвались развернуть свои творческие потенции, зажимавшиеся столько десятилетий.