Текст книги "Выдумки чистой воды (Сборник фантастики, т. 1)"

Автор книги: Александр Бушков

Кирилл поднялся на гребень рытвины, бросил взгляд по поляне и сразу же увидел Испанца. Испанец лежал на боку, сломанной пополам, одеревенелой статуей, правая рука, неестественно вывернутая из-под тела назад, за спину, продолжала сжимать искореженный василиск.

«А ты в это время спокойненько сидел на дне рытвины и только хлопал глазами», – стиснув зубы подумал Кирилл. Он вспомнил, как они вышли из леса, сели здесь на щебне друг напротив друга и закурили. И как он, улыбнувшись Испанцу, поднял к виску зажатую в кулак руку, и подмигнув, сказал: «No pasaran!..»[27]27
  Они не пройдут!.. (испан.)


[Закрыть], но Испанец только скользнул по нему холодным взглядом, и тогда он, подумав, что Испанец, там, на Земле, мог быть отнюдь не республиканцем, а, вполне возможно, фалангистом, тоже одарил его холодным взглядом и, встав, пошел вырезать себе трубку.

Кирилл подошел к Испанцу, осторожно поднял окровавленное тело, взвалил на себя и понес ко всем. Зря он его тогда так – Испанец был из соседнего барака, латиноамериканского, и, может быть, понятия не имел о гражданской войне в Испании. В Латинской Америке достаточно своих проблем. Кирилл положил Испанца на дно рытвины рядом с Ларой и, выпрямившись, окинул поле брани скорбным взглядом.

«Вот и вторые похороны за сегодняшний день, – подумал Кирилл. – Меня хоронить будет некому… Я не знаю, в каком точно веке жил каждый из нас, и какие тогда существовали обряды погребения – в этой области истории я не больно-то силен, – но похороню я вас по-земному. В земле».

Он начал укладывать тела на дне рытвины, лицом вверх, складывая руки на груди. «Все, что я для вас могу…» И тут подумал, что хоронить их в щебне – это, в общем-то не совсем по-земному. Но большего для них он и правда сделать не мог.

Он уложил людей, рядом с ними пинов и опустошенно опустился на щебень, у изголовья пока еще открытой братской могилы. Один. Вот он и остался один. Он вдруг почувствовал, что боится их засыпать. Их соседство, пусть мертвых, лиц, рук, тел, создавало ирреальное, призрачное чувство, что он не одинок в этом чужом, ненавистном мире. Когда же он их засыпет…

Кирилл поднял голову и, переводя взгляд с одного на другого, стал прощаться. И вдруг заметил, что губы одного из пинов, сильно вытянутые вперед, расшлепанные, чем-то похожие на раструб василиска, чуть заметно подрагивают. Благоговейный ужас захлестнул Кирилла – он оцепенел, волосы на голове зашевелились, лицо оросило холодная испарина. Мгновение он сидел, наблюдая за подергивающимся телом пина, затем бросился, буквально прыгнул к нему.

– Пин, пинчик, миленький, родненький! – кричал он, тормоша пина и чувствуя его слабое дыхание. – Ну приди же в себя, ну приди в себя, ну очнись, ну что же ты?!..

Пин тихо постанывал, еле слышно дышал, конвульсивно дергался, но в себя не приходил. Кирилл бросился к другим, к людям, к пинам, тоже пытался их тормошить, но тела были холодны и тверды, и он понял, что все они уже мертвы, мертвы безвозвратно, кроме этого пина. И тогда Кирилл снова вернулся к нему и принялся теребить его яростно и немилосердно.

– Ну вставай же ты! – бил его Кирилл по губам. – Вставай! Мать твою… Ва… Василек! – Кирилл узнал пина. – Василек, вставай! Ну, хватит тебе уже! Ну?

Но пин не приходил в себя. Кирилл, наконец, оставил тело в покое и обессиленно сел на гравий.

«Василек… Василек! Ведь он тоже курил с нами там, у ручья!» – внезапно пронеслось в голове у Кирилла. Он лихорадочно зашарил по карманам, вытащил трубку, непослушными прыгающими пальцами набил ее сухим листом, даже не растирая его, не шелуша, и принялся раскуривать, часто и глубоко затягиваясь. Трубка раскуривалась плохо, но затем зашипела, зашкворчала, у Кирилла даже закружилась голова, и тогда он сунул трубку в рот пину. Первая затяжка сразу оказала свое действие. Пин задергался, засучил лапками, наконец открыл глаза, увернулся от трубки и с силой отпихнул от себя Кирилла.

Пин вскочил и, сильно покачиваясь, принялся ошарашенно оглядываться. Кирилл схватил его в охапку, усадил рядом и, захлебываясь нервным восторгом, принялся щебетать ему что-то умиленное и глупое и не мог остановиться.

Первое время Василек настороженно слушал его, пытаясь хоть что-нибудь понять в словесной околесице Кирилла, но, так ничего и не уразумев, снова стал оглядываться. Наконец он освободился из объятий Кирилла и сипло спросил:

– Что с ними? Что здесь произошло?

Блаженная улыбка сползла с лица Кирилла.

– Погибли все, Василек… – тяжело роняя слова еле выговорил он.

Василек вскочил, его затрясло, он не знал, что делать, в лихорадочном возбуждении пробежал вдоль тел, затем назад и с хриплым стоном снова сел на щебень. И застыл. Вид у него был взъерошенный и жалкий. Его трясло. Кирилл смотрел на него и ничего не мог сказать в утешение. У него не было слов.

Постепенно дрожь у пина стихла, и Кирилл услышал тихий тоскливый свист, словно заунывную песню далекого ветра. Василек пел прощальную песню и тихонько покачивался.

Кирилл опустил голову.

– Ничего, Василек, – процедил он сквозь зубы, – мы за них еще посчитаемся со смержами…

Свист оборвался, и пин, шатаясь, встал на ноги.

– Нет, – прошелестел пин, глядя куда-то в сторону. – Я не смогу. Ты прости меня, Кирилл…

И он медленно побрел прочь. По пути он споткнулся о василиск, нагнулся, схватил его за ремень и поволок за собой по щебню.

Кирилл недоуменно уставился ему вслед. Пин уже почти добрался до леса, и только тогда Кирилл словно очнулся, и его охватила неудержимая яростная злоба.

– Ах ты тварь! Предатель! Гнили же в лагере вместе!..

Он вскочил на ноги, в руках у него откуда-то очутился василиск, поднял ствол… и опустил его. Ярость схлынула также быстро, как и появилась.

«Как же это я так? Как я смог поднять на него василиск? Ведь он же свой. Такой же как я, как они… Как все в лагере…»

Кирилл понурил голову. Вольному – воля. И тут его мозг озарила яркая вспышка.

– Василек! – закричал он и, отбросив василиск в сторону, стремглав побежал за ним. – Василек, обожди!

Василек остановился и обернулся. Кирилл подбежал к нему и, запыхавшись, принялся судорожно рыться в карманах.

– Вот, на… это тебе… – Он совал пину в лапы сухие листья, затем вытащил трубку и тоже отдал. – Кури! Обязательно кури! Тогда смержи с тобой ничего сделать не смогут. А вот этим – прикуривай…

И он отдал пину и высокотемпературный резак Льоша.

– А ты?

– А я… У Портиша есть кресало – я возьму. – Кирилл перевел дух. – А может быть, все-таки…

Пин отвернулся.

– Нет, – прошелестел он. – Я не смогу… Извини меня, Кирилл.

И побрел в лес. Кирилл постоял немного, вздохнул и зашагал назад.

Он собрал все василиски, перенес их в лес и спрятал, оставив себе один. Затем он взял у каждого все, что мог, все, что могло пригодиться. У Лары – две иголки, у Портиша – кресало, у Испанца – сапоги и остро отточенный, выправленный нож, очевидно, Испанец им брился, у Льоша – куртку. У Микчу же и у пинов ничего, кроме «сырных» наростов не было, но он их взял тоже.

– Вы меня простите, – говорил он, засыпая могилу. – Я не мародер. Вы бы меня поняли…

Затем он долго стоял над могилой – простым холмом щебня – и не мог заставить себя уйти. Был бы у него в руках обыкновенный немецкий шмайссер – какие он, еще будучи мальчишкой, находил с ребятами у себя в горах, на Земле: партизанские бои в горах были ожесточенные, и еще долгое время после войны там находили подобные трофеи, – он разрядил бы его весь без остатка в небо с ненавистью и болью. А так… Даже нечего было положить на этот скорбный холм, а крестов на братских могилах не ставят…

Солнце уже садилось за лесом, когда Кирилл, так ничего и не сказав над могилой, ушел с поляны. Ночевал он у какого-то ручья с железистой, насыщенной углекислотой водой: идти ночью по лесу опасался – как бы не попасть в паучью ловушку. Спал он плохо, все боялся пропустить рассвет, а когда рассвет серым туманом пополз по лесу, быстро вскочил на ноги, ополоснул лицо, съел два «сырных» нароста, запил водой и пошел дальше, на ходу скручивая самокрутку.

На Слепую Дорогу он наткнулся буквально сразу же. Оказывается, он и ночевал-то невдалеке от нее, метрах в пятистах. Кирилл приблизился к обочине, выглянул на дорогу, затем выбросил окурок и затушил его сапогом. Рядом в траве лежал какой-то слизняк, коричневый, длинный и плоский. Кирилл тронул его носком сапога, но он даже не пошевелился, и Кирилл отшвырнул его ногой вглубь леса. Слизняк вдруг ожил и, складываясь поперек, как гусеница, быстро пополз прочь.

«Ага, – хмыкнул Кирилл. – Значит, на меня Слепая Дорога уже не действует». Но на всякий случай свернул еще одну самокрутку и, закурив, вышел на дорогу.

Вдоль Слепой Дороги телеграфными столбами стояли огромные лопухи, широченными листьями закрывали ее сверху. «Значит, вот в чем тут дело», – понял Кирилл и поднял василиск. Но тотчас передумал и опустил раструб. Не стоило пока выдавать смержам свое присутствие.

Кирилл прошел немного по дороге, увидел на противоположной стороне густую заросль кустарника и забрался в нее.

«Здесь я и буду ждать», – решил он, устраиваясь поудобнее. Он уложил василиск на развилку ветви и улегся сам.

Ждать пришлось долго. Очевидно, сейчас в лагере шла утренняя проверка, затем у всех был час свободного времени, когда, сидя за бараками, можно было поболтать друг с другом, побриться, постирать одежду или просто поспать; потом раздача утренней похлебки и, наконец, отправка в Головомойку.

Кирилл все это время нервно курил одну самокрутку за другой, морщась от усиливающейся рези в желудке. Все-таки прав был Льош насчет этих самых листьев. Да и вообще он во всем был прав, что вначале очень бесило Кирилла в лагере. И смержи жестоко просчитались, выудив Льоша с Земли в лагерь. Недаром людей из более далекого будущего нет в лагере. Боятся их смержи, ох как боятся! Но и на Льоше они споткнулись. И пусть он погиб, пусть они сумели с ним в конце концов справиться, но он уже сделал свое дело. Такое наворотил, что теперь смержам на этой планете спокойно не будет! И он, Кирилл, в этом постарается!

Издалека послышался рокот драйгеров, и Кирилл, отбросив в сторону окурок, прильнул к прикладу василиска. Теперь только не спешить, пропустить пару драйгеров…

Рокот нарастал, и вскоре Кирилл увидел колонну. Драйгеры шли на средней скорости, мерно переваливаясь на ухабах, поднимая легкое облако пыли. Кирилл уже хорошо различал передний драйгер и лагерников, сидящих как статуи на платформе. Некоторых он узнал: краснокожего Индуса из четвертого барака, Нанон, японку О-Суми, здесь же было несколько пинов и двое длинных зеленых насекомоподобных с огромными фасетчатыми глазами и длинными усами.

Первый драйгер прополз мимо, и Кирилл увидел, наконец, рулевое блюдце с распластавшимся на нем смержем («Без василиска!» – радостно отметил он). Он поймал раструбом василиска смержа и стал напряженно следить за ним.

«Как только второй драйгер поравняется с кустами, – решил Кирилл, – и я увижу и второго смержа…»

Вдруг кусты на противоположной стороне дороги затрещали, и оттуда высунулось жерло василиска, а затем показалась голова Василька, со свисающей изо рта дымящейся трубкой.

Василек! Брови у Кирилла радостно подскочили, и тотчас смерж с переднего драйгера выпал из блюдца на дорогу, но не подпрыгнул, как бывало раньше, когда смержи выпадали из блюдец на ухабах, резиновым кулем с водой, а раскололся на куски, подобно ледяной глыбе. Драйгер развернулся и стал поперек дороги.

– Тогда мой – второй! – крикнул Кирилл и направил василиск в сторону другого драйгера.

И еще один смерж рассыпался по дороге ледяными осколками, а драйгер, не останавливаясь, врезался в борт первого, и на землю неживыми куклами посыпались тела лагерников.

– Это еще не все, – процедил Кирилл и полоснул из василиска по широким листьям лопухов, нависающим над дорогой. Листья мгновенно скрутились, как от сильного жара, и Кирилл увидел, как лагерники зашевелились на земле, приходя в себя от сонной одури.

– Бегите все в лес! – закричал Кирилл, выламываясь из кустов. Он схватил за шиворот какого-то пина, поднял с земли и подтолкнул его к обочине. – Слышите?! Уходите в лес!

А сам с василиском в руках бросился к третьему драйгеру…

1974 г.

Елена Крюкова
ПРАЗДНИК ПОКРОВА

 
Это бедное тело должны схоронить.
Комья мерзлые – кинуть со стуком…
Это знанье я знала. Про то, что я жить
Не престану. Про новую муку…

Странно сверху глядеть на рыдающих вас.
Слезы ветер со щек вам сдувает!
…Сколько раз погребали меня… Сколько раз.
А я – вот она. Вот я – живая.

На толпу неутешную сверху смотрю.
Вижу – курит могильщик увечный.
Слышу – колокол бьет поперек декабрю
О любви вознесенной и вечной.

И живая, смеясь, из высот я кричу:
– О родные! Не плачьте по телу!
Закопают!.. А душу зажгут, как свечу,
Потому что я так захотела!

И хотя онемела навеки, хотя
Бессловесна, приравнена зверю,
Хриплым пламенем в маковках сосен свистя,
Вот теперь-то я в Бога поверю!

Потому что Он дунет с небес на меня,
Оживляя для воли и силы,
И промолвит: – Живи воплощеньем огня —
Ибо в сердце его ты носила!

И народ, что близ ямы столпится, скуля,
Вдруг увидит летящий отвесно
Яркий огненный шар! И зажжется земля
От моей колесницы небесной!

Милый Боже, спасибо! Да только за что?!
Я же грешница, грешница, грешни…
…Только мама рыдает в осеннем пальто,
Ибо холоден ветер нездешний.
 

Александр Копти (Таллинн)
ГОРИ, ЗВЕЗДА

В этот день все было обычно. В десять вечера ОН не спеша вышел из дома. Безлюдные улицы в ночной мгле, тени бездомных дворняг и мерцающие в отдалении факелы стражников, совершающих ночной обход. «Жена и Анна уже поди улеглись, – отрешенно подумал ОН, размеренно шагая по привычным проулкам. – Завтра надо зайти на рынок пораньше. Пеппи обещал оставить вырезку из свежатинки. А потом можно будет посидеть за кружечкой светлого пивка, посплетничать…»

Через час ОН был на своем рабочем месте. Проходя посты охраны, степенно кивал знакомым стражникам, обменивался короткими фразами о здоровье и плоскими шуточками. Перед массивной железной дверью достал из складок серого плаща связку ключей, не глядя, автоматическим движением нащупал нужный и открыл свой «кабинет». Разделся в малюсенькой каморке до исподнего, затем облачился в красный балахон и прошел в помещение побольше, где стояли массивная дубовая скамья и глубокая лохань под ней. В углу, на приземистом трехногом табурете, таз с чистой водой. На небольшой полке над скамьей потертый футляр из кожи «нелюдя». Бережно раскрыв его, взял в руки топор с отполированной от многих прикосновений рукояткой. Провел пальцем по лезвию – не затупился ли? Нащупав зазубринку, недовольно качнул головой. Вернулся в каморку, несколько раз с силой нажал на педаль ножного привода, примерился, легонько провел лезвием по вращающемуся точильному кругу. Проверил лезвие – нормально.

В дверь постучали. Нетвердым шагом вошел начальник исполнителей, как всегда под мухой, красное отечное лицо – огнедышащий горн, под левым глазом синяк.

– Готовы, Мастер? – осведомился он, окидывая хмельным взглядом коренастую, точно вылитую из камня, фигуру в красном.

– Как всегда, капитан, – привычно ответил ОН, разминая на ходу пальцы.

– Сегодня по плану восемь. Управимся до пяти?

– Должны.

– Хлебнуть хочешь? – Капитан вытащил флягу, выхватив зубами пробку, глотнул для пробы первым.

– Нет.

– Тогда начнем…

Два здоровенных охранника втащили, а вернее, внесли, голого лысого человечка. Он нелепо сучил ножками в воздухе. В помещении резко запахло мочой и застоявшимся потом.

Человек в красном холодным, безразличным взглядом скользнул по синюшному, залитому слезами личику, дряблым ручкам и белесому ватному животу.

«Мозгляк-чернокнижник, а может, ученый-червь… Гнилая порода… Сколько таких мокриц перевидал на своем веку, а все равно противно…»

Пока стражники аккуратно, не торопясь, привязывали верещавшего бессвязные слова человечка к скамье сыромятными ремнями, ОН отвернулся к маленькому круглому оконцу, приютившемуся под самым потолком, и там, совершенно неожиданно для себя, впервые в жизни заметил звезду, светившую ровным голубым светом, как драгоценный карбункул на черном бархате.

– Готово, Мастер! – пробасил один из стражников.

– …За что… не хочу… нельзя… как же так… все сказал… обо всех… все подписал… опознал… нельзя же… обеща…

Хрустящий звук лезвия, крошащего позвонки. Две алые струи крови, пульсирующими потоками ниспадающие в лохань.

– Зайдите, когда стечет. Я позову, – бросил ОН, тщательно ополаскивая руки и лицо в тазу.

Один из стражников, что помладше, неожиданно громко икнул; белый мазок лица на фоне темной двери.

«Молокосос! В штаны со страху наложил… Ничего, привыкнет… В жизни пострашнее бывает, и ничего… А работа, так она и в подземелье работа…»

ОН прошел в каморку, присел на деревянный топчан. Теперь можно и отдохнуть…

Следующей оказалась девушка. Белый балахон до пят, черный крест спереди и сзади. Синюшные пальцы на ногах от долгого пребывания в оковах. Сама легла на скамью. Он откинул капюшон, густые каштановые волосы прикрывали шею, будто пытаясь охранить хозяйку от нависшей беды.

«Как у Анны… Такая же белоснежная, с синеватыми прожилками кожа, такие же густые каштановые волосы… Анна… – ОН отвернулся на секунду, машинально глянул вверх, в оконце. – Что за чертовщина?!? Звезда стала намного ярче, как будто увеличилась в размерах. – Чепуха…»

Удар. Кровь. Отдых.

«Не забыть бы сегодня на рынке присмотреть сережки жене. У Бабука в загашнике всегда найдется что-нибудь подходящее… А то все уши прожужжала, окаянная… Зануда… Баба… Все зло от них… Анна у меня не такая, а впрочем…»

Когда осталась последняя «разделка», снова заглянул капитан. Брезгливо сморщил нос:

– Ну и воняет у тебя! Хуже чем на скотобойне. Мои ребятки уже еле дышат. Хлебнуть, случаем, не хочешь?..

– Ты же знаешь – на работе не пью!..

– Неужели так и не смогу тебя искусить? – рассмеялся капитан, прикладываясь к фляге.

– Попробуй, кто его знает, может, и уговоришь, – свистящий смешок Мастера, напоминающий заунывный посвист ветра в вербном осеннем лесу.

– Страшный ты человек, – капитан натужно ухмыльнулся, отвел осоловевший взгляд в сторону, поднялся, подхватив полы плаща…

– Работа такая… Уборщикам напомни, чтобы не тянули, я долго ждать не могу…

– Напомню…

Здоровенный парень лет двадцати. Вместо пальцев на руках кровавые обрубки. Лицо – сплошной кровоподтек. Под ребрами следы от крючьев. Куски кожи, рваными полосами свисающие со спины, сплошь покрытой коростой и гноем.

– Сколько раз вам говорить, ублюдки недоношенные! – ОН злобно рявкнул на стражников, привязывающих смертника к скамье. – Прежде чем сюда вести – обмыть надо. Здесь вам, между прочим, не нужник и не свинарник. Больше предупреждать не буду. Доложу куда следует – получите по двадцать горячих, небо с овчинку покажется…

– Так мы же, как лучше, быстрее хотели, – начал оправдываться тот, что постарше, обиженно сопя в усы. – Скоро светать начнет, а ночка нелегкая была…

– Хватит…

ОН, сам того не желая, вновь глянул вверх. Звезда заслоняла уже половину оконца, слепила глаза…

Рука Мастера едва заметно дрогнула. Жуткий, надрывный хрип из уст отлетевшей головы… Молодого стражника стошнило на каменный пол…

– Убирайтесь! Вам бы скатерти да юбки вязать… Бабы!..

ОН скинул балахон здесь же, заботливо протер полой лезвие, попробовал на палец – не затупилось. Бережно уложил инструмент в футляр, закрыл его и аккуратно водворил на место. Прошел в свою каморку, присел на скамью…

«Нервишки шалят… Может, заболел… Пошлю-ка сегодня жену за лекарем… Пусть посмотрит глаза, чего-нибудь успокоительного даст… Руки дрожат… Старею…»

Пока по камере шныряли уборщики, выносили и промывали лохань, меняли воду, оттирали скамью, каменные стены и пол, ОН сидел в каморке, прикрыл глаза в каком-то странном неземном забытьи.

Ровно в шесть ОН, как всегда, плотно закрыл за собой железную дверь, поднялся на цокольный этаж. Рабочая ночь осталась позади. Кивком простился с полусонными охранниками у ворот башни и неторопливо зашагал в сторону рынка. «Купить вырезку, посмотреть сережки…»

Грубый стол из неплотно пригнанных еловых досок. Кружки с пивом, кувшин вина, куски сыра и сочащейся соком ветчины в глиняной щербатой тарелке. Четверо раскрасневшихся заматеревших мужчин, распустив пояса, развалились на колченогих стульях в самых причудливых позах.

– …Вливаю в нее один кувшин, второй, третий, и все хмель не берет. Наконец, смотрю, готова… Валю на скамью, одну юбку на голову, а там еще… другую, опять юбка… Пока все задрал, аж вспотел… Целых пять умудрилась на себя напялить, крольчиха этакая… Ну и порезвился…

– …А я этому паскуде, значит, и говорю, что ты хлебало свое разеваешь?! Вмиг отпишу, куда следует! Тоже мне, значит, купец нашелся… Сидел бы себе в своей Нормандии вшивой и молчал бы в тряпочку, и в мир бы не высовывался… Так нет же, пытается, значит, гниль, свою никудышную подсунуть, вампир недоделанный, и все, значит, лепечет: лучшего качества, высшего… божится, гнида…

– Слушай, у тебя знакомый звездочет или астролог какой завалящий на примете имеется?

– Рехнулся ты совсем, Петер, на старости лет. Сколько раз ведь говорил, предупреждал – не доведет ночная работенка до добра! И сам замараешься, и вся семья безвинная ни за так под нож пойдет! Или думаешь: подмогнут? Зря надеешься! Какие-такие уж в наши времена астрологи, тем паче звездочеты. Тише! Сам не бери грех на душу и меня за собой в ад не тяни, шесть голов по лавкам сидят, трое под столом ползают! Ведь сам же прекрасно знаешь, по указу Ее Величества всю эту нечисть по стране на корню изводят. Или – если я писарь Канцелярии, так я враг себе, что ли? Уймись, друже! Я со святыми отцами в церкви предпочитаю общаться, а не в священном суде или вашем «богоугодном заведении». И тебе, дурья голова, советую, не искушай бога, а дьявола тем паче. Да и зачем тебе эти мозгляки дались? Такой соврет – недорого возьмет. А потом – на самого папу порчу навели… Без них и чертовых их книжонок точно не обошлось… Так что ты это, не очень… Да, смотри, дома не ляпни. Бабы – они дуры. Язык без костей. Разнесут по свету, жалеть будешь, да поздно…

– Ну, а тут появляется этот ее жеребец. В дверях встал, да и застыл, как столб соляной… И вдруг ротик раскрыл и зачирикал, и зашелся, как дворняга под плеткой. Я аж онемел и портупею с мечом от удивления со скамьи наземь спихнул. Ну, думаю, пропой свою песенку заупокойную, последнюю, самую сладкую… Встал, пояс нацепил, сапоги подтянул, взглянул… И, видно, чего-то его душонка смрадная учуяла. В ноги мне бух. Сапоги целует, слюной брызжет, за руки хватает: не хотел… не разобрал… Смилуйся… Двинул его по зубам легонечко пару раз, сапоги потом час пришлось отмывать от слюней поганых да кровянки… Я до дверей дошел, обернулся, а он к ней с кнутом подкрадывается, точь-в-точь как хорь к курятнику… А дура лежит на скамье, растопырилась, словно утка разомлевшая… Хотел вернуться, поддать ему еще разочек, да лень…

– …Посмотрел я, значит, на него, посмотрел. Сел и написал все, как оно есть. Взяли сразу же, пикнуть не успел. Прямо с торжища и повели «родненького». И товары его говенные за ним. Доказательства, значит. Ну, он сначала крылья распускал, я да я, да ложь все это… А как гвоздиком под ноготочками поковыряли маленько, сразу в себя пришел, очнулся, значит, мил человек… И ну в ногах ползать, значит, приноровился. И все в мою сторону своими глазенками гадючьими зырк да зырк… Присудили пятнадцать горячих, с полной конфискацией всего барахлишка, и из столицы чтоб до ночи упростался… А с судейским я свой парень – с детства нос к носу росли, – потом, значит, барахлишко-то его поделили… Да там и глазу на что упасть не было, так, труха одна… Зря только время потерял…

ОН вернулся домой около полудня.

– Опять где-то полдня шлялся! – Визгливый голос жены, словно ржавой пилой по бруску.

– Заткнись! Сколько раз тебе повторять, дура набитая! Не смей беспокоить меня после работы. Знаешь, что не терплю, и все равно долдонишь одно и то же, как недоношенная индюшка! Куда это Анна запропастилась?

– В лавку пошла. Обед стынет. Уж и в башню сбегала. Говорят: отработал и ушел. А я тут, как дура, дома сиди – голову ломай: может, какой вражина подкараулил да башку проломил… И ведь седина в висках уже у кобеля старого, а все к своим друзьям тянешься, как щенок к титьке… Никакого сладу с тобой нет…

– Обедать не буду… Лекаря позови… С глазами что-то… Да и вообще неймется… Пойду прилягу…

Сна не было. Уставился в засиженный мухами потолок, по которому медленно передвигался солнечный блик. «Старею… Выходит, придется работенку менять, уже не по плечу… Звезды… Откуда они, зачем они, кому нужны и для чего светят? Прости, Господи, мои мысли грешные! Все, что ты сотворил – благо!.. А может, это испытание свыше? Может, десница Господа упала на раба грешного, малого, на слепого земного червя недостойного? И все же зачем они светят?..»

…Летний прохладный вечер. За тонкой деревянной стеной шумно вздыхает корова. В широкую щель виден ее чуть влажный, темный бок. Треск неутомимых сверчков за печью… Наружная дверь скрипнула, распахнулась… Рука отца – большая и теплая, как печь в зимнюю стужу… Пойдешь со мной за лошадью, сынок?.. Пойду, папа… Тропинка петляет по старой буковой роще… Темно-бархатный ковер неба выткан яркими переливающимися блестками. Луна круглая-круглая, как пышный пасхальный кулич. Папа, а что там, наверху? Там царство Божье, сынок… А зачем так много на небе светлячков?.. Это маленькие факелы, которым ангелы освещают путь земной и небесный, сынок… Теплые губы коня, аромат клевера кружит голову, плеснула в реке рыбина… Протяжное уханье донеслось из леса… Папа, а что это?.. Это души заблудших и грешных людей одиноко бродят во тьме, сынок, ищут дорогу на небо и не могут найти… Оттого и плачут…

ОН очнулся от того, что хлопнула входная дверь внизу. Скрип шагов по шаткой узкой лестнице. Гладкий лоснящийся подбородок вошедшего, пухлые ручки с розовыми ноготочками… Жирный, скользкий угорь…

– На что жалуемся, сын мой?

– Глаза… болят… И нутро горит, будто огонь развели… Плохо… Руки не слушаются…

– Не волнуйся. Господь милостив! Молись, почаще обращайся к Богу, все мы в руках его… Этой мазью натрешь руки. Завернув в чистую тряпицу, ее же к глазам прикладывать надобно… А вот это от внутреннего жара, примешь с водой утром и вечером… Воды чистой, колодезной пей побольше… Завтра к вечеру зайду еще раз…

К ужину ЕМУ полегчало. Жена и дочь сидели в углу непривычно притихшие. Подошел – коснулся щеки дочери, нежно поправил густую шелковистую прядь, упавшую на глаза… Анна… Анна… Девочка моя…

– Отец, может не пойдешь сегодня? – В карих глазах девушки тревога. – Я могу сбегать, предупредить, собаку возьму, тут недалеко… Скажу начальству – неможется, заболел, пусть заменят… И так уже каждую ночь Божью… и сколько лет?!.. Страшно…

– Не надо… Я пойду. – ОН тяжелой походкой подошел к окну. Глянул на небо, сплошь затянутое тучами. – Все будет хорошо, дочь… Все будет хорошо, жена… Лекарь, молодец, помог… Да и звезд сегодня не видно… Пойду я…

ОН не спеша вышел из дома. Безлюдные улицы в ночной мгле, тени бездомных дворняг и мерцающие в отдалении факелы стражников, совершающих ночной обход. «Жена и Анна уже поди улеглись, – отрешенно подумал ОН, размеренно шагая по привычным проулкам. – Завтра надо будет зайти на рынок пораньше. Пеппи обещал оставить вырезку из свежатинки. А потом можно будет посидеть за кружкой светлого пивка, посплетничать…»

ОН резко остановился, будто наткнулся на странную незримую преграду.

«Но ведь эти мысли уже были, – пронеслось яркой вспышкой в его мозгу. – Вот так же шел, такой же был вечер, те же собаки и те же стражники, те же мысли…»

У входа в башню остановился. Глянул на небо. Звезд не было. Удовлетворенно кивнул каким-то своим потаенным мыслям и начал спускаться…

– Готовы, Мастер? – осведомился начальник исполнителей, как всегда под мухой, красное лицо – огнедышащий горн, под левым глазом фингал, под правым – свежий синяк.

– Как всегда, капитан, – привычно ответил ОН, разминая пальцы.

– Сегодня по плану пять. Закончим пораньше? – прозвучал стандартный вопрос.

– Должны.

– Хлебнуть хочешь? – Капитан вытащил флягу, выхватив зубами пробку, глотнул для пробы первым.

– Нет.

– Тогда начнем…

Юноша с золотистыми кудрями. Едва заметный пушок над губой. Голубые глаза – два дерзких, непокоренных горных озера. Странным неуловимым, скользящим движением вывернулся из рук матерых стражников.

«Эти пол не обгадят… Бывалые ребята… Приятно работать с такими…»

Юноша сам лег на скамью. Спокойная, расслабленная поза. Будто устроился на ложе в ожидании возлюбленной. Но здесь к нему могла прилечь только одна возлюбленная – Смерть…

– Что же ты медлишь, палач? – тихим ровным голосом спросил юноша, слегка повернув голову в ЕГО сторону.

ОН взмахнул топором, но, когда руки были еще на подъеме, непроизвольно глянул в сторону оконца и замер в нелепой позе. Там, над головой, совсем близко, вновь ослепительно ярким светом сияла звезда…

С глухим звериным воплем ОН нанес удар. Стражники удивленно переглянулись, переминаясь с ноги на ногу.

– Что-то с ним сегодня не того, – шепнул один другому. – Посмотри, какой неверный удар! Да и не орал ОН раньше никогда, как бык, которого кончают на бойне. Всегда степенный, солидный, спокойный… Профессионал!

В наступившей тишине подземелья глухо и зловеще прозвучал ЕГО голос, словно зов раненого вепря в пору гона:

– Что там за окном, скажите мне? Что видите?

Стражники еще раз переглянулись, поспешно задрали головы вверх:

– За окном? – они ответили почти хором. – Но там… ничего нет… Ночь… Темно… Тучи…

– Уходите… Следующего через час…

«Завтра же переговорю со святым отцом… Надо уходить… Сколько лет без продыху… Свое отработал… Смена готова… У Криса хороший удар, хоть и чересчур сильный… Молодость, ничего не попишешь, сил девать некуда… Ничего, приноровится… Ян – будто с топором в руке родился… Сердцем чует железо… Нервишки иногда подводят… Но это не большая беда… Молодой, пооботрется, душа мхом подзарастет, привыкнет, никуда не денется… Старею…»

Следующей оказалась черная, мерзкая, высохшая старуха с дряблыми мешочками грудей и запавшим ртом. Она шипела, как скорпион на огне, корчилась в крепко державших ее руках. Проклятия бурным потоком срывались с потрескавшихся лилово-синих губ:

– Што ше ты м-медлишь палач?..

Ее тело, отделенное от головы, дергалось в конвульсиях и тогда, когда камера уже опустела.

«Мегера… ведьма проклятая… Не рубить ее, сжечь как полено… Святые отцы тоже куда смотрят?… Завтра же обязательно подам рапорт… Непорядок…»