Текст книги "Выдумки чистой воды (Сборник фантастики, т. 1)"

Автор книги: Александр Бушков

ВЫДУМКИ ЧИСТОЙ ВОДЫ
Фантастические рассказы и повести
Т. 1

ЛЕГКО ЛИ СТАТЬ ВРОВЕНЬ

Перед вами двухтомник фантастической прозы «Выдумки чистой воды» – издание, появление которого несколько загадочно. Нет, не для читателей. Для всех без исключения авторов сборника.

Чтобы пояснить смысл этой загадочности, попытаемся задаться таким вопросом: почему фантастическая литература для подавляющего большинства писателей-реалистов – понятие третьестепенное?

«Иначе и быть не может! – подымает здесь бровь суровый критик. – Настоящая литература – отражение многовекового народного быта и бытия. Тогда как фантастика порождена дьявольскими ритмами новейшего времени, образы ее легковесны, рассчитаны на непритязательный вкус толпы, отсюда и популярность, вплоть до бешеного спроса на черном рынке.

Да, приключения летучих галактических банд или злоключения несчастных роботов щекочут нервы обывателям. Однако уважающий себя прозаик не станет плодить подобное чтиво. Единственное исключение, пожалуй, это Алексей Толстой с его „Аэлитой“ и „Гиперболоидом инженера Гарина“. Вот уникальный пример слияния фантастической фабулы и тщательно прописанных реалистических образов!»

Суровость критика понять можно. Несколько последних десятилетий его собратья по жанру дружно «выводили» всю русскую фантастику из Уэллса и Жюля Верна, неизменно указуя на ее «слабость», «вторичность». Лишь сравнительно недавно плотину забвения вдруг прорвало: вышли один за другим несколько сборников дореволюционной нашей фантастики – и сразу переворот в общественном сознании! Оказывается, к этой отрасли словесности причастны и Пушкин, и Гоголь, и Тургенев, и Достоевский, и Лесков, и Владимир Одоевский… В одном только XIX столетии – десятки и сотни авторов – от классиков до ныне забытых беллетристов – отдали дань фантастике. Вряд ли они подозревали, что наследуют традиции, которой не менее… тысячи лет.

Да, начиная с Нестора-летописца, в любом веке значатся произведения сугубо фантастического свойства, будь то «Хождение Богородицы по Мукам» (XIII в.), «Повесть о путешествии Иоанна Новгородского на бесе в Иерусалим» (XIV в.) или «Повесть о бесноватой жене Соломонии» (XVII в.). Недаром же издательство «Советская Россия» уже объявило о выпуске двадцатитомника «Русская фантастика XI–XX столетий». Так что пропасть, отделяющая нас от древности, со временем, даст Бог, исчезнет.

Еще одна пропасть зияет и в нашем столетии. Начиная с середины 20-х годов, фантастическое, иррациональное начало вытравливалось, выкашивалось, каленым железом выжигалось из литературы – и это на жизнь целого поколения. За чтение запрещенных сочинений Циолковского, Блаватской, Крыжановской, Булгакова, Николая Федорова, Замятина, Чаянова ссылали в концлагеря. К печати допускались лишь суррогаты в виде «фантастики ближнего прицела» или «антиимпериалистические памфлеты». Они-то, эти унылые поделки, и наложили на всю фантастику печать легковесности, жалкого чтива. Печать, не смытую и доселе.

Первым, кто попытался вернуть фантастике ее тысячелетнее достоинство, стал Иван Антонович Ефремов – палеонтолог, философ, энциклопедист, один из великих учителей «школы русского космизма». Это он, борясь против воспевания зла, бездушия, уродства, провозгласил на все последующие времена: «Красота – это своеобразный мост в будущее, по которому художник-фантаст должен совершать свои странствия в грядущие времена. Его призвание – по крупинке, по зернышку собирать все то прекрасное, что рассеяно ныне по лику нашей планеты… Изображение будущего – это колоссальный труд собирания Красоты».

Автор «Туманности Андромеды», «Лезвия Бритвы», «Таис Афинской» безуспешно пытался «пробить в инстанциях» разрешение на издание журнала фантастики (и по сей день нет ни единого на всю трехсотмиллионную державу!). Всемирно признанный прозаик, чьими ранними рассказами восхищался тот же Алексей Толстой, тщетно подвигал литературных наших воевод открыть семинар фантастов в Литературном институте, дать место отверженным на Всесоюзных совещаниях молодых писателей: пусть-де отверженные получат возможность стать вровень со сверстниками-реалистами.

Увы, увы, увы. Ничего такого при жизни Ефремова не сбылось: народ еще в древности незапамятной высказался, каково на Руси одинокому в поле воину… Но крепко, видать, поднасолил Ефремов власть предержащим, если сразу после его смерти в квартире Мастера учинился обыск (12 молодцев трудились 18 часов!); приказали печатно забыть, что он основал науку тафономию, а роман-антиутопию «Час Быка» запретили аж на 18 лет. Хотели, так сказать, преподать урок последователям великого мыслителя: призадумайтесь, мол, юноши, вознамерившиеся странствовать в грядущее в поисках Красоты!

И все же Иван Ефремов победил. Он основал целое направление, девиз которого: «Фантастика – прежде всего литература…» Вот почему ефремовские ученики – Сергей Павлов, Владимир Щербаков, Василий Головачев, Олег Корабельников – вступали в Союз писателей как прозаики.

«Школа Ефремова» складывалась четверть века. И вот наконец оформилась организационно. 18 мая 1988 года появилось Всесоюзное творческое объединение молодых писателей-фантастов при ИПО ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» – свыше 150 авторов из трех десятков городов. Через год после основания «Школа» уже опубликовала десять книг – и это не клянча ни грамма бумаги у Союза писателей, а в наборе находилось еще около двадцати сборников.

И тут руководители Союза писателей СССР приняли решение судьбоносное: пригласить, наконец, учеников «Школы Ефремова» на Всесоюзное совещание молодых.

И пригласили.

И обсудили.

И приняли прямо на совещании в члены Союза писателей Елену Грушко из Горького и Виталия Пищенко из Новосибирска (у каждого из них уже было, между прочим, по три книги прозы).

И вынесли вердикт: издать под одной обложкой произведения фантастов – участников совещания.

Надо ли объяснять, что к такому загадочному повороту колеса Фортуны вечно гонимые фантасты не были готовы психологически…

Вот так и появились «Выдумки чистой воды» – первая серьезная попытка лучших учеников «Школы Ефремова» стать вровень.

Насколько она удалась – судите сами.

ЮРИЙ МЕДВЕДЕВ

Елена Крюкова (Горький)
КОСМИТЫ

 
Я оставила знаки на этой стене:
Синева, киноварь и кусок желтой меди —
Чтоб узнали когда-нибудь вы обо мне —
И в безумии жить, и в преддверии смерти.
Мы пришли к вам с веселой косматой Звезды.
Космолет наш покрылся окалиной ржавой.
Мы не ведали, что доведем до беды
Всемогущую, древнюю эту державу.
Что плохого творили? Дарили огонь.
Календарь объяснили и карту чертили…
Но на пульт управленья упала ладонь:
Взлет, родные!.. Недолго у вас погостили.
Вы казнили публично нас на площадях.
Вы сжигали, танцуя, вселенские книги.
Вы брели к космолету, в снегах и дождях
Пронеся окаянные ваши вериги!
Вы каменья бросали в округлую твердь!
И корабль загудел клепкой кованой стали!..
На Звезде мы не знали, что есть в мире смерть.
О, спасибо вам – мы это чудо узнали.
И, пока космолет содрогался в огне,
Собираясь обратно в небесные сферы,—
Я оставила знаки на грязной стене
Молоком и овчиной пропахшей пещеры.
Чтобы поняли те, кто заглянет сюда,
И в безумии жить, и в преддверии смерти —
Что Бессмертие есть и пребудет всегда:
Синева, киноварь и кусок желтой меди.
 

Александр Бачило (Новосибирск)
ПОМОЧЬ МОЖНО ЖИВЫМ

Ночью со стены снова заметили темную тушу свирепня. Выйдя из леса, зверь неторопливо затрусил прямо к воротам – наверное, понял, что здесь самое слабое место. Он не торопился. Попробовав ворота клыком, недовольно заворчал и принялся разгребовать передними лапами снег.

Сторожа, притаившись наверху, со страхом глядели на быстро углубляющуюся яму под воротами.

– Никак до земли дошел! – пискнул Мозгляк.

– Тише! – зашипел на него Дед. – Чего верещишь?

– Так подроет же! – Мозгляк отодвинулся от края стены и втянул голову в плечи.

– Очень даже просто, – сказал Шибень, снимая рукавицу и вдевая ладонь в ременную петлю на рукояти палицы. Не для драки, конечно, какая уж тут драка. Просто с дубиной в руке он чувствовал себя немного уверенней.

– Не вздумайте копья кидать! – предупредил Дед. Но и без него все знали, что копьем свирепня не возьмешь, только беду себе накличешь. По городу до сих пор ходила история про Псана-добытчика и его сыновей. Те повстречали свирепня как-то раз весной на охоте, когда еще никто не знал, что это за зверь, и Псан кинул в него свое копье. Они стояли на самой вершине Оплавленного Пальца и считали себя в полной безопасности. Свирепень ушел, не обратив на них особого внимания, но той же ночью все четверо захворали странной болезнью: кожа на руках и на лицах у них потрескалась и стала сползать рваными лоскутами, глаза перестали видеть, и тяжкая рвота выжимала желудки. На рассвете, первым из четверки, умер Псан, а до вечера нового дня не дожил никто.

– Гляди, гляди, чего-то он нашел! – зашептал Дед, указывая на свирепня.

Шибень и Мозгляк высунули головы из-за зубьев стены и увидели, как зверь, кряхтя от натуги, выворачивает из земли не то бревно, не то какой-то длинный брусок. Вытащив его на снег, свирепень долго отдувался. На выдохе его пыхтение переходило в рык.

– Болванка свинцовая, не иначе, – сказал Шибень.

И действительно, в лунном свете на поверхности бруска металлическим блеском отливали следы, оставленные клыками свирепня.

Отдышавшись, зверь снова ухватил зубами болванку и, поминутно продавливая крепкий наст, потащил ее к лесу.

Таких брусков немало можно было накопать в округе: остались от недостроенных убежищ, брошенных бункеров и просто в погребах и подвалах живших здесь когда-то, говорят, еще до войны, людей. Тогда все старались натащить домой побольше свинца. Наверное, думали, что это их спасет…

Бруски пригодились много лет спустя, когда в домах остались одни истлевшие скелеты, а люди, впервые осмелившиеся выглянуть из убежища, стали рыть Город, чтобы жить в нем хотя бы летом. В то время как раз начались набеги зверей из леса, и бруски стали собирать и использовать для строительства стены. Их укладывали в фундамент и просто в кладку – куда придется. Наверное, зарыли и под воротами, чтобы не вышло как-нибудь подкопа.

Сторожа глядели вслед свирепню, пока его черная туша не слилась с темной полосой леса.

– И зачем ему эта болванка? – спросил Мозгляк.

– Известно зачем, – ответил Дед, – грызть будет. Видал, как на Большой Яме колпак изгрызли? Теперь весь зверь такой пошел: свинец грызут, некоторые светиться могут. И болезни от них.

– Что же это будет теперь? – Мозгляк сел на дощатый настил и, кутаясь в шкуру, все качал головой. – Скоро совсем за ворота носа не высунешь. Как жить-то дальше? Околеем мы тут, за стеной…

– Околеем, – задумчиво произнес Дед, – за стеной непременно околеем. Но я вот все думаю: откуда в наших краях свирепень? Ведь год еще назад и следу не было, никто и не слыхал про такого. Откуда же он взялся? Не из-под земли же вылез эдакий зверюга! Опять же, возьмем быкарей. Эти, наоборот, пропали. А какое стадо было! Спрашивается: куда оно делось?

– Померзло, – сказал Шибень, натягивая рукавицы. Палица лежала у его ног.

– Как же, померзло! – затряс бородой Дед. – Раньше морозы-то посильнее были, это уж последние лет тридцать потеплело, а то всю зиму в подземелье сидели, одними старыми припасами перебивались. А быкарь и тогда был, ходы под снегом делал, кору глодал, но пасся – переживал зиму. Голов в тысячу стадо было, не меньше.

– Да разве же непонятно, – заныл Мозгляк, – свирепень пожрал, всех – до одного! И до нас доберется!

– Так-таки все стадо и пожрал? – усмехнулся Дед. – Ну, это ты, парень, загнул! Нет, брат, тут дело иное. Ушел быкарь из наших краев, вот как я понимаю.

– Ну и что? – спросил Шибень.

– А то, что, значит, проход есть через Мертвые Поля, – сказал Дед, – иначе куда ж ему идти? С самой войны не было прохода, а теперь, стало быть, есть…

Улисс стоял, зажав дубину подмышкой, у края борозды, проделанной в снегу свирепнем, и внимательно разглядывал следы. С восьми лет он ходил с охотниками по всему краю, видел и океан, и Брошенный город, и Предельные горы, из-за которых день и ночь поднималось изумрудное свечение Мертвых Полей. Но ни разу до нынешнего лета не встречались ему следы свирепня. Откуда же он взялся, этот невиданный хищник, погубивший за полгода семерых лучших охотников Города? Не из океана же, в самом деле, вылез. Зверь, по всему видно, сухопутный, лесной, да и свинец грызет… Нет, как ни прикидывай, а прав Дед – есть где-то проход через Мертвые Поля.

– Так и я говорю – есть! – сейчас же отозвался Дед, топтавшийся неподалеку. – Вот кабы его разведать… Может, там земли здоровые, богатые, а может, и люди, а?

– Далеко это, – сказал Улисс, – не дойти.

– Вот и я говорю – далеко, – закивал Дед, – кто ж пойдет? Шансов нет… Да и охотники уже не те. Виданное ли дело, через Мертвые Поля идти? Вот если бы Псан был жив…

– Что тебе Псан, – сказал Улисс. – Проход-то один, а Предельные горы на сколько тянутся? Никто ведь не мерил… Вдоль них идти, может, месяц надо, да и неизвестно, в какую сторону. А там на второй день уже кожа чешется, на третий – во рту солено, а на четвертый – кто не ушел, тот уж насовсем остался…

– Лесом, лесом надо идти, – сказал Дед, – быкарь лесом ушел. И свирепень, опять же, из леса появился…

– Свирепень, – повторил Улисс угрюмо. – Он только того и ждет, чтобы кто-нибудь в лес забрал.

– Это да, – согласился Дед, – я же и говорю – шансов нет.

Улисс повернулся и пошел назад к воротам. Дед семенил за ним.

– Вот если бы вдесятером пойти, – говорил он, – или хотя бы впятером. Пятерых-то, небось, свирепень разом не заглотит…

Город понемногу просыпался. Из маленьких черных отверстий в снегу поднимались сизые дымы. Из отверстий побольше – выползали люди. Одни, с мешками для дров за спиной, брели к воротам, другие аккуратно срезали лопатами тонкий верхний слой снега и сыпали его в ведра. Последний снегопад был хороший, снег выпал чистый – растапливай да пей, а то до этого всю неделю сыпала какая-то ледяная крупа, серая, вонючая и вредная. Снегом запасались впрок, надолго, подземные воды для питья не годились.

Навстречу Улиссу, пыхтя, проковылял мальчишка с санками. Других детей не было видно. Их вообще стало меньше в последние годы, словно старая болезнь, передававшаяся во многих семьях от родителей к детям, накопила достаточно сил и решила, наконец, покончить с Городом. Большинство детей рождались либо совсем нежизнеспособными, либо… Улисс невольно поежился. Либо такими, как Увалень, теткин сын…

Старики говорят, что дело можно было бы поправить, если бы в Город пришли люди со стороны. Да уж больно далеко они, те люди, а может, их и нет совсем.

Улисс нырнул в узкий лаз, на коленях протиснулся через дверь, в небольшом тамбурке снял верхнюю куртку и, наконец, вошел в дом.

Здесь было тепло и душно. Ржавые кирпичные стены, прикрытые кое-где шкурами, поблескивали от сочившейся из почвы влаги. Тетка, ворча, возилась у печки, в дощатом загоне храпел Увалень, а у стены на низком топчане, укрытая шкурами, лежала Ксана – сестра Улисса.

– Дрова-то принес, нет? – рявкнула тетка, не оборачиваясь. В руке у нее была деревянная ложка с дымящимся варевом, и Улисс сразу вспомнил, что вчера ему так и не удалось ни разу толком поесть.

– Днем схожу, – ответил он и зачерпнул из ведра полковша теплой воды. Вода была совершенно безвкусная, а значит – хорошая.

– Где ж ты шатался все утро, что и дров ни хворостинки не мог прихватить?

– Сторожа позвали, – сказал Улисс, – свирепень ночью приходил, под воротами рыл…

– Ох! – Тетка уронила ложку в горшок с варевом. – Да что же это! Страх-то какой! Разве мало на нас всякой гибели? Уж и так заживо гнием, ни еды, ни питья не видим. – Она выловила ложку и стала снова мешать в горшке, причитая:

– Ой, как пойдет он дома рыть да людей таскать! Ой, смерть наша!

– Не пойдет, – сказал Улисс, вылив недопитую воду обратно в ведро. – Теперь ворота на ночь будем свинцовыми чушками заделывать. Свирепень их больше мяса любит.

Он подошел к топчану и сел на край. Ксана не спала, ее большие глаза пристально смотрели на него из глубины зловещих черных кругов. Улисс вспомнил, какая она была красивая и здоровая, и ему снова стало невыносимо тоскливо.

Когда-то весь Город завидовал их матери, считая, что двое нормальных детей в семье – это чудо. Редко кому выпадает такое везение, почти каждого проклятая судьба наделила каким-нибудь уродством или врожденной болезнью, но дети продолжали рождаться – природа оказалась сильнее человеческого страха.

За свою жизнь Улисс не раз видел, как умирают знакомые и близкие люди, смертью стремительной и необъяснимой или медленной и мучительной, но никогда еще он не чувствовал так остро, что теряет часть самого себя. Почти каждую ночь Ксана снилась ему висящей над пропастью, и не было сил удержать ее и спасти.

Они всегда были вместе, Улисс и она, – веселые, сильные, неустрашимые.

Беда случилась прошлым летом – во время охоты Ксана упала в реку. Чудом ей удалось выбраться на берег и отползти подальше от воды, но подняться она уже не смогла. Никогда.

Улисс сидел, уставившись бессмысленным взглядом на потрескивающий фитилек светильника, и вроде бы ни о чем не думал, но сестра, с трудом разомкнув помертвевшие губы, вдруг тихо спросила:

– Уходишь?

Улисс опустил голову.

– Ухожу.

Снова шевельнулись губы Ксаны, словно хотели шепнуть: «А как же я?», но ни звука не вылетело из них, и Улисс ничего не услышал.

– То есть как это – «ухожу!» – оторвалась от плиты тетка. – С ума сошел? Тут за ворота не выйдешь, страх такой, а он – «ухожу!» Жить надоело? Да и куда идти? Зачем?

– Где-то в Мертвых Полях проход в другие земли…

– Да что тебе те земли? Чем они лучше наших? Везде одно и то же – зараза и гибель. Да и не дойти до них через Мертвые Поля, это ж мальчишке ясно, лучше уж сразу в реку кинуться.

– Быкари ушли, – сказал Улисс, – значит, есть хороший проход. Уж они-то к Мертвым Полям никогда и близко не подходили.

– Как же ты пойдешь один? А свирепень?

– Ну, почему один, – Улисс пожал плечами, – найдутся люди.

– Да кто ж с тобой пойдет-то? Мимо свирепня, да в Мертвые Поля!

– Ну, Дед пойдет, – неуверенно сказал Улисс.

– Тьфу ты, в самом деле, – разозлилась тетка. – Дед! Нашел компанию! Да я бы этого звонаря старого за грибами не взяла! Шерсторог ощипанный! И не пойдет он, не рассказывай ты мне. Что я, Деда не знаю, что ли? Подзуживает только вас, дураков молодых. Ты лучше затею эту из головы выбрось, успеешь еще шею свернуть. О нас вот с ней, о родных лучше подумай, а то на уме дурь одна…

Улисс не спорил. Да и о чем спорить? Верно тетка говорит – все это одна дурь. Сам ведь только что Деду доказывал, что дурь. Плюнь, забудь и живи, как жил. Да в том-то и дело, что жить, как жил, больше невозможно. Сил нет. Разве можно жить, глядя на вымирающий Город? Легче уж пробираться Мертвыми Полями. Разве можно жить, прикидывая, сколько дней осталось до смерти Ксаны? Лучше уж с копьем на свирепня…

– Жениться тебе надо, – тихо произнесла Ксана.

– На ком? – равнодушно спросил Улисс. Он вдруг подумал: как, наверное, хорошо было раньше, лет пятьдесят назад, когда всем казалось, что жизнь понемногу налаживается, что Город – это надежно и надолго. Люди охотились, чтобы иметь припасы на будущее, женились для создания семей, рожали детей для продолжения рода, строили стену ради жизни Города.

Теперь все то же самое делается с единственной целью – отодвинуть немного неизбежный конец, который все равно скоро наступит. Будущего теперь нет. Его, конечно, не было и пятьдесят лет назад, но тогда об этом никто не знал. Было ли оно вообще когда-нибудь у людей, это будущее? Наверное, было, только очень давно, когда от них еще что-то зависело. От тех, что остались после войны, не зависит уже ничего.

Война не уничтожила сразу всех, как это, вероятно, намечалось по плану, но люди все-таки добились своего – послевоенное столетие будет последним для человека. Или, по крайней мере, для Города. Возможно, население каких-нибудь других, далеких земель протянет дольше, но какое это имеет значение для Города, отрезанного от них Мертвыми Полями и таким же мертвым океаном?

– Да что же, на ком? – заговорила тетка. – Хроманя вон подрастает. Девка работящая, и ты бы, глядишь, остепенился…

– Так она и без меня работящая, – пожал плечами Улисс, – я-то здесь причем?

– Ну, как это – при чем? – сказал тетка. – Может быть, дети у вас будут…

Тяжелый удар вдруг потряс дощатую перегородку в углу, послышалось громкое сопение, звякнула цепь, и над перегородкой показалась голая безглазая голова Увальня. Он потянул воздух ноздрей, широко разинул рот и, роняя слюну, издал пронзительный вопль.

– Сейчас, сейчас! – Тетка кинулась к плите.

Улисс налил в плошку воды и, сунув ее в трехпалые лапы Увальня, вышел за дверь…

Солнце ярко светило сквозь голые ветви деревьев, было морозно и тихо, только вдалеке посвистывала какая-то птица. Снег в лесу свежий, рыхлый, не то что плотный наст в полях вокруг Города, и если бы не дедовы лыжи, Улиссу пришлось бы барахтаться в нем по пояс.

Он уже немало прошел с тех пор, как рано утром, простившись у ворот с Дедом, отправился в путь.

– Может, еще с мужиками потолкуем? – говорил Дед, помогая ему укрепить на спине мешок. – Собрать хоть человек пять, ну, хоть троих – путь-то не близкий… А?

Улисс промолчал. За последние десять дней он переговорил чуть ли не со всем Городом, убеждал, объяснял, соблазнял, ругался, просил, но только окончательно убедился – с ним никто не пойдет. Одни откровенно сознавались, что боятся свирепня и Мертвых Полей, другие просто не верили в новые земли. Были и такие, которых затея Улисса встревожила, они назвали ее вредной дурью и пригрозили принять меры, если он не выкинет этот бред из головы.

– Эх, я бы сам пошел, – в отчаянии махнул рукой Дед, – но куда! Под ногами только путаться. Не гожусь уж ни на что, свирепню разве на корм? Тьфу, не будь перед дорогой помянут!

– Пора, – сказал Улисс, подавая ему руку, – ты к моим заходи, не бросай их.

– Не беспокойся, – закивал Дед, – без дров, без мяса не оставим. Сам только возвращайся.

– Ладно, пошел я, – Улисс взял копье, оттолкнулся им, как шестом, и выехал за ворота.

– Ты, это…! – крикнул ему вслед Дед.

– Ну?

– Если людей встретишь, ты скажи им!

– Что сказать?

– Ну… Скажи им, что мы… тут. Понял?

– Понял, скажу! – крикнул Улисс и побежал, скользя лыжами по сверкающему снегу.

Места, по которым он теперь проходил, были ему хорошо знакомы. Улиссу приходилось бывать здесь и во время охоты на быкарей, и в те редкие летние дни, когда снег на лесных прогалинах почти совсем исчезал, и из земли, распространяя вокруг себя вкусный аромат, появлялись и на глазах росли пузатые синие грибы.

Стаи клыканов, истребляемые охотниками ради шкур, становились все малочисленнее и были уже почти не опасны. Пожалуй, эти места еще год назад можно было назвать обжитыми – повсюду здесь попадались охотничьи кочевья, а в Большой Яме – глубоком многоэтажном подвале, накрытом свинцовым колпаком, – поселилась даже целая семья из пяти человек. У них было общее прозвище – Канители, неизвестно за что данное, как и многие другие прозвища в Городе. Яму они обживали быстро и с умом, нашли трубу, проходящую через все этажи, чуть не в каждой комнате сложили из кирпича добрую печь, и за одно прошлое лето битком набили папоротником, грибами и дичью огромный ледник. Зиму пережили так, будто нет наверху трескучих морозов и страшных зимних ураганов, а весной вдруг одна за другой стали обрушиваться на Канителей беды. Неведомый зверь появился возле Ямы, когда отец и мать были на охоте. Три дня грыз он свинцовый колпак и рыл землю у входы в Яму. Старуха Канитель с двумя внучками отсиживалась в глубине подземелья, не надеясь на прочность двери. На четвертый день вернулись добытчики и попали прямо в лапы зверю… С тех пор и появилось у него имя – свирепень. Лес вокруг Ямы скоро совсем обезлюдел, но старуха не хотела перебираться в Город – припасов у нее было еще навалом.

Этой же весной старшая дочь Канителей, Осока, полезла зачем-то в самые нижние, не расчищенные еще этажи подвала и не то заблудилась, не то провалилась в какую-то шахту – в общем, больше ее не видели. Младшая же умерла от какой-то болезни совсем недавно, но в Городе об этом ничего точно не знали, ходили какие-то слухи, неизвестно кем и как доставленные. Однако старуха Канитель по-прежнему жила в Яме – это Улисс знал точно, и именно к ней-то он и хотел добраться до наступления темноты.

Соваться без оглядки в те места, где чаще всего видели свирепня, было бы неосторожно, поэтому Улисс решил остановиться у Оплавленного Пальца, передохнуть, закусить и осмотреться с его вершины.

Солнце уже начало спускаться к закату, когда за деревьями показалась, наконец, узкая прямая скала с округлой, как у гриба, шляпкой и горбатая спина каменной россыпи у ее подножия. Улисс поднялся на безлесый холм и, отыскав среди огромных валунов удобное, укрытое от ветра местечко, освободился, наконец, от мешка и лыж. Он развязал мешок, вынул из него кусок сушеного мяса и теткину лепешку, еще теплую, потому что хорошо была укутана, смахнул снег с подходящего камня и, удобно на нем устроившись, неторопливо принялся за еду. Палец поднимался над ним черной и гладкой, без трещин, колонной с редкими каменными наплывами, тропа, ведущая к вершине, была пробита с противоположной, более пологой стороны.

Запив мясо и лепешку очищенной водой из фляжки, Улисс прихватил на всякий случай копье и двинулся в обход скалы. Лыжи и мешок он оставил под валуном, тащить их с собой на вершину было неудобно, да и ни к чему.

Подъем занял немного времени – Палец был невысок сам по себе, но стоял на холме, и от этого вершина его поднималась выше самых высоких деревьев. Голый лес открывался отсюда, как на ладони, чуть не весь. Где-то на западе, у кромки леса, остался Город. Если бы дома строились теперь такие же высоченные, как когда-то, он был бы, наверное, виден отсюда. На север, казалось, до самого океана, тянулись все те же заросшие деревьями холмы, а на юге и востоке, за невидимыми еще, укрытыми белесой мглой Предельными горами, раскинулись безбрежные Мертвые Поля.

Улиссу не удалось отыскать среди деревьев колпак Большой Ямы, она была еще далеко и наверняка засыпана снегом, да ему и не было в этом особой нужды. Дорогу он знал хорошо, и сейчас его больше интересовало то, что происходит в лесу. Медленно переводя взгляд с холма на холм, от болотца к болотцу, от прогалины к прогалине, он внимательно рассматривал каждое пятнышко, каждую крапинку на снегу, старался не пропустить ни одной мелочи – ведь эта мелочь могла оказаться свирепнем. Но все было спокойно и пусто в лесу. Там вообще не ощущалось никакого движения, только ветер разгуливал по верхушкам деревьев.

А ведь раньше было не так, подумал Улисс. Он вспомнил стада быкарей, бродивших здесь год назад, выводки клыканов, спешивших присоединиться к стае, мелкую, скрытую лесную возню, которая все же была заметна опытному глазу охотника.

Окинув еще раз взглядом бесконечную даль, которую ему предстояло преодолеть, Улисс стал спускаться вниз. Надо было торопиться – солнце все ниже клонилось к западу, в сторону оставшегося позади Города. Пробираясь среди камней к своему валуну, Улисс решил, что теперь самое главное – побыстрей выйти на дорогу к Большой Яме и, по возможности, нигде не останавливаться, пока свирепень спит в какой-нибудь своей берлоге или бродит где-то далеко от этих мест. Старуха Канитель не раз угощала их с Ксаной папоротниковым супом в жаркой кухне Ямы, наверное, она будет рада Улиссу или хотя бы вспомнит его и пустит переночевать.

Улисс обогнул валун и вдруг остановился как вкопанный. Снег на том месте, где он отдыхал, был весь перерыт, там и сям из него торчали мелкие щепы, бывшие когда-то Дедовыми лыжами. Вокруг валялись клочья мешка. Все припасы и фляжка с водой исчезли.

Улисс испуганно огляделся, боясь увидеть притаившегося среди камней свирепня или какого-нибудь другого зверя, поджидавшего добычу, но никого не увидел. Осторожно повернув назад, он сделал широкий полукруг и вышел к валуну с другой стороны, но убедился лишь в том, что поблизости никого нет. Мало того, он обнаружил вдруг, что ни один след, кроме его собственной лыжни, не ведет от леса к подножию Оплавленного Пальца, и это было уж и вовсе необъяснимо. В снежном месиве никак нельзя было понять, что за зверь учинил здесь разгром, был он один или целой стаей, откуда они взялись и куда подевались. И никаких следов! Улисс с отчаянием смотрел на одинокую лыжню, тянущуюся от леса.

Лыжня! Как легко и быстро можно было бы по ней бежать! Как весело и ловко извивается она среди деревьев в лесу, как ровно ложится на поле! Эх! Улисс только теперь осознал, чего он лишился.

Идти без лыж – значит барахтаться в глубоком снегу, выбиваясь из сил и едва продвигаясь вперед, значит ночевать в лесу под носом у свирепня и продрожать всю ночь от холода, не имея ни крошки еды для восстановления сил. Хорошо хоть осталось копье! Улисс замахнулся им на невидимое чудовище. Ну, попадись мне только эта скотина!..

В камнях гулял ветер, сдувал с них мелкую снежную пыль. Оставалось одно – как можно скорее пуститься в путь и идти в сторону Большой Ямы, пока хватит сил. Может, и повезет, здесь ведь не так уж далеко. С копьем на плече он двинулся вперед, инстинктивно стараясь держаться лыжни. Гладкая и прямая как стрела, она уходила к лесу, глубоко врезалась в мягкий снег.

Улисс вдруг остановился. В самом деле, почему она такая гладкая? Такой не может быть лыжня, проложенная одним человеком по рыхлому снегу! Она же так накатана, будто по ней ездили туда-сюда несколько раз! А это значит… Улисс в растерянности опустился на снег. Это значит, что здесь были люди! Люди обокрали его! Они пришли сюда вслед за ним, сломали лыжи, забрали продукты и, тщательно уничтожив следы, укатили обратно в лес. Но кто? Кто мог это сделать? И зачем? За что? Никогда ни у кого в Городе не возникало между собой такой вражды. Даже из-за женщин. Неужели это чужие? Но что им было нужно от него? Если они видели в нем врага, почему бы просто не подстеречь его и не убить? Значит, им нужно было только лишить его возможности идти дальше? Почему?

Улисс не находил ответа ни на один из этих вопросов. И самое главное, он не знал, что теперь делать. Прятаться от врагов? Или искать их и драться? Или попробовать объясниться? Но на все это нужны силы, нужна способность быстро передвигаться, а какое может быть движение по колено в снегу?