Текст книги "Ближе, бандерлоги! (СИ)"
Автор книги: Александр Бушков
Жанр:
Боевики
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
– Приступайте, – сказал Мазур.
Как и полагалось старшему, обязанному досмотреть любое кино до конца, он оставался в подвале, пока сапер размещал заряды и соединял их проводами. Порой двое морпехов по его просьбе вытаскивали несколько ящиков, проделывая в штабеле проемы и ходы по какой-то хитрой, одному саперу ведомой системе. Мазур ни разу не вмешался – он уважал профессионализм. Сам кое-что умел, но вот вывязать этакое кружево из зарядов, признаться про себя, не смог бы. Наконец рюкзак опустел, получилась сложная конструкция из черных полуцилиндров и полушарий, как это частенько с оружием случается, исполненная какой-то хищной красоты. В завершение сапер протянул к маленькому окошечку черный провод с блестевшей на конце проволочкой, вывесил его наружу, повернулся к Мазуру и тем же солидным тоном профессионала доложил:
– Готово, товарищ Первый.
– Уходим, – сказал Мазур. – Согласно диспозиции.
Диспозиция была нехитрой: большая часть морпехов, разбившись на двойки, тащила хорошо упакованных таможенников, остальные исполняли роль арьергардного боевого охранения. Когда они углубились в лес метров на сто, сапер сказал:
– Товарищ Первый...
– Стой! – скомандовал Мазур. – Груз можно и на землю, не в Арктике...
Впрочем, определенный гуманизм он все же проявил: заранее распорядился взять с собой и оставить в этом именно месте восемь кусков толстого брезента, на который незадачливых бандерлогов, вздумавших, на свою дурь, поиграть в таможенников, и положили. Снега не было, но январь – он и в Прибалтике январь, земля холодная. Схватит который-нибудь обормот воспаление легких – и будут вопли о новых зверствах оккупантов, одного простудившегося превратят в дюжину зарезанных и выпотрошенных: всем ведь известно, советские оккупанты только тем и занимаются, что потрошат и режут мирных страдальцев за независимость...
– Давай, – сказал он саперу.
Тот вынул небольшую черную коробочку, выдвинул антенну и нажал кнопку. В доме, где они погостили, громыхнуло на совесть, подвальные окна на миг озарились багровым сиянием. Бабахнуло еще два взрыва, потише – ага, там все же были гранаты, и они детонаровали. Мазур ждал еще несколько минут. Дом стоят целехоньким, и не было никаких признаков, свидетельствовавших бы, что там начался пожар. Все в ажуре. Много чего убедительного, пусть и в абсолютно нетоварном виде, можно будет предъявить журналистам – причем, что характерно, все, что будет предъявлено, в инвентарь любой на свете таможни безусловно не входит. Может, конечно, и в таможне оказаться и оружейная комната – но уж никак не пара сотен трещоток, да еще наверняка гранаты... Точно, пожара нет, иначе в огне стали бы рваться патроны, а они там, есть такое подозрение, должны быть...
Дальше было совсем просто. Мазур велел радисту связаться с «Волком», и, когда тот получил ответ, распорядился уходить к грузовику, оставленному примерно в километре отсюда. Таможенников так и оставили на прежнем месте в прежнем положении – все равно максимум через четверть часа нагрянет с дюжину ребят Плынника, которых предупредили, где будут лежать трофеи.
– Вывеску еще надо было сшибить, – фыркнул Лаврик.
– Время тратить... – сказал Мазур. – Чует мое сердце, приедут «бармалеи», они и вывеску обдерут, и шлагбаум изведут под самый корешок...
Глава третья
И снова – старый знакомый
Иногда излишняя конспирация, что греха таить, бывает глупой, а иногда без нее попросту не обойтись...
Скрупулезно следуя инструкциям Лаврика, Мазур доехал на автобусе указанного номера до нужной остановки (Лаврик написал ему название на листочке, и Мазур запомнил). Вылезши в январскую слякоть (единственный на этой остановке), он оказался опять-таки единственным прохожим на неширокой улочке, где с двух сторон тянулись казавшиеся бесконечными заводские бетонные заборы. В такой обстановке можно было со всей уверенностью утверждать, что слежки за ним нет – а если и была, ее давно стряхнул немногословный помощник Лаврика, изрядно покрутивший Мазура по городу на таких же, как у Лаврика, неприметных «жигулях» с местными номерами и форсированным движком. Потом – автобусная остановка, минут двадцать езды...
Буквально через минуту рядом с остановкой резко затормозил «зилок» с глухим кунгом и прочно впечатанными в память военными номерами, и человек в морской форме распахнул дверцу еще до того, как машина остановилась. Мазур запрыгнул и тут же прошел в самый хвост, где с улицы его не смогла бы увидеть ни одна живая душа. Самую чуточку рискованно было бы, пребывая в облике фрилансера из страны кенгуру, ехать на базу – но еще неосмотрительнее, тут Лаврик крутом прав, было бы таскать по городу ворох оперативных материалов... И дело тут не только в бандерлогах, отнюдь не в них...
Что интересно, вчера днем, в отсутствие Мазура, его номер в отеле обыскали очень тщательно и квалифицированно. Из врожденного недоверия к человечеству он, как проделывал это не раз (правда, под другими широтами, иногда на противоположной стороне глобуса), оставил с полдюжины «секреток», чему его в свое время учили неплохо. Все до одной исчезли – а сумки с одеждой и аппаратурой он ставил в гардероб ровнехонько на расстоянии трех спичечных коробков от края. А теперь обе стояли примерно на полмиллиметра дальше. Кто-то любопытный пробыл в его номере достаточно долго. И обыск устроил самый тщательный.
Самое забавное, что грешить на бандерлогов вряд ли следовало. Он еще не только не наступил пока что никому на хвост, вообще с ними не пересекался и ничем не мог привлечь их внимания. Да и спецслужба, которую они пытались создавать лихорадочными темпами, еще безусловно не набрала такого размаха и силы, чтобы мастерски обыскивать номер всякого заезжего иностранца, – а для бандерлогов он пока что именно «всякий заезжий иностранец». К тому же с их точки зрения, наверняка иностранец вполне благонадежный – австралиец как-никак, журналист, а к западным журналистам они относятся со всем пиететом.
А вот здешние внучата Железного Феликса в нынешних непростых условиях как раз и могли на всякий случай поинтересоваться, не найдется ли чего-то любопытного в номере «варяжского гостя». Нельзя сказать, чтобы физиономия портье так уж Мазуру не понравилась – встречались рожи и похабнее, – но, как человек с солидным и специфическим жизненным опытом, он знал, что портье сплошь и рядом работают на местные спецслужбы, полицию, а то и на кого-нибудь импортного. Пусть даже дело происходит в маленькой, но гордой республике, возжаждавшей независимости и ненавидящей «оккупантов».
Гипотеза вполне вероятная. Вполне могли и полюбопытствовать профилактики для – вдруг он такой какой-нибудь... Как ни парадоксально, но при нынешнем раскладе от своих приходится таиться почище, чем от чужих. Фоторепортеры дипломатическим иммунитетом не обладают, и обыскивать их можно хоть на каждом углу, пока не надоест. И Лаврик, попади он под случайный обыск с чем-нибудь интересным, чему у иностранного виртуоза объектива быть вовсе не полагается, попал бы в крайне пикантное положение. В конце концов, конечно, выяснили бы, что к чему и отпустили – но это если и не провал, то жуткое неудобство в работе. Так и расшифроваться недолго. Так что, коли уж ты австралиец, то и содержимое карманов-сумок должно соответствовать...
Машина притормозила. Мазур слышал со своего места, как со скрипом разъехались железные ворота. Потом ЗИЛ на невысокой скорости принялся петлять – несомненно, среди строений. Снова скрип ворот, через минуту – еще раз... Ну, конечно, где и обосноваться Лаврику, как не в какой-нибудь спецчасти, надежно укрытой в лабиринтах весьма даже немаленькой военно-морской базы?
Наконец ЗИЛ остановился, водитель мотора не выключил, но спутник, старший лейтенант, впервые за все время поездки открыл рот, сказал совершенно нейтральным тоном:
– Прибыли. Пожалуйста, на второй этаж, в десятый кабинет.
Мазур кивнул, подхватил фотоаппарат, забросил ремешок на плечо и спрыгнул на чуть потрескавшийся асфальт в пятнах зимней слякоти. Быстро огляделся – конечно, не вертя головой, одни глаза работали.
Пятачок метров тридцать на тридцать, со всех сторон наглухо замкнутый стенами из железа метра в три с половиной высотой, со спиралью Бруно по гребню. Столь же высокие ворота, и возле них – небольшая будка КПП. Ага! Такое мы сто раз видывали. Ворота, несомненно, двойные – и меж ними ровно столько места, чтобы могла остановиться машина, даже такой грузовик. Последняя проверка документов, ага.
Рядом – небольшое здание складского типа с крохотными зарешеченными окнами и огромной красной надписью во всю стену – НЕ КУРИТЬ!
И тут же – небольшой трехэтажный домик канцелярского вида, очень похоже, постройки еще довоенной, времен той самой независимости, которую сегодня куча народу тут вожделеет. Вывески ж никакой. Ну что же, плавали – знаем. Для всей базы здесь находится какой-нибудь особо засекреченный склад или центр связи (каких и настоящих на многих базах хватает), а на деле – совсем другое заведение...
Часового в небольшом вестибюле не обнаружилось. Мазур пошел по неширокому тихому коридору. Неподалеку распахнулась дверь, вышел капитан третьего ранга с толстой папкой под мышкой – и, нехарактерно, прошел мимо Мазура так, словно вообще его не видел. Ну да, выучка и опыт, должен был привыкнуть к самым разнообразным визитерам, пожалуй, ничуть не удивился бы попадись ему не австралиец, а натуральная австралийская кенгуру, – есть профессии, где люди намертво отучены удивляться чему бы то ни было...
Мазур был уже у самой лестницы на второй этаж, когда оттуда вышел человек в адмиральской форме. На сей раз Мазур, чтобы поддержать традиции неведомого, но безусловно серьезного заведения, – ну, коли уж такие тут завели – нацелился было пройти мимо, не то что не встречаясь взглядом, вообще не глядя на встречного. Однако тот вдруг, распахнув объятия, загородив дорогу и жизнерадостно воскликнул:
– Кирюша! Богатый будешь! Я тебя и не узнал сначала, а потом смотрю – ты! Что это с тобой вытворили? – он огляделся и понизил голос: – Ну да, понятно, это я сразу, старый дурак, не сообразил... Сколько лет, сколько зим! – патетически, едва ли не шепотом сказал он, улыбаясь во весь рот. – Это когда ж последний раз виделись? В Африке, точно, года три назад...
Вот уж кого бы всю оставшуюся жизнь не видеть... Вице-адмирал Панкратов собственной персоной, попивший немало кровушки пятнадцать лет назад на Ахатинских островах, но, слава богу, не причинивший особенного беспокойства в Африке – так, мелкие пустячки... Тварь редкостная, «старый фронтовик», с сорок второго года просидевший на балтийских берегах в политорганах, и в море выходивший всего дважды, в обстановке совершенно мирной. Ну, и «участник боевых действий» возле Ахатинских осторовов – правда, свелись все «боевые действия» к тому, что Панкратов, ползя по коридору обстреливаемого судна, получил легкую царапину от случайной пули – сам он, правда, искренне считает, что все обстояло совершенно иначе, и они с Мазуром едва ли не на пулеметы с гранатами бросались, а потом Мазур на своей широкой спинушке вытащил его, тяжко раненного, из-под огня...
Ему должно быть едва ли не семьдесят, но, как всегда, выглядит гораздо моложе: румяный, как Дед Мороз, морщин не особенно и прибавилось, шевелюра давно уже совершенно седая, но ничуть не поредела, импозантен и статен, для тех, кто его не знает, – овеянный романтикой и боевыми походами матерый морской волк...
Панкратов сграбастал Мазура в цепкие объятия и похлопал по спине, бормоча что-то растроганное:
– Жив, чертушка, и в огне не горишь, и в воде не тонешь... Теперь, значит, здесь... Ничего не спрашиваю, все понимаю... – он значительно понизил голос едва ли не до шепота, показывая всем видом, что прекрасно понимает иные военные сложности... – Но поговорить-то со старым боевым товарищем минутка найдется...
Вот уж с кем с кем, а с этим общаться не было ни малейшего желания...
– Семен Иванович, – сказал Мазур насколько мог убедительнее... – Меня тут вызвали...
– И подождут чуток! – жизнерадостно воскликнул Панкратов. – Не старые времена, чтобы на цыпочках бегать перед особистами. Они тебя как, обижать не собираются? Если что, ты только скажи, я им растолкую, что такое перестройка и почему им помалкивать бы в тряпочку... Не обижать собираются?
– Нет, – сказал Мазур. – Просто дела служебные.
– А то, если что, обращайся, – и он спросил с некоторой настороженностью: – Кирилл, ты, надеюсь, всей душой за перестройку... Принял сердцем?
После всего, что Мазур испытал, видел и слышал за последние годы, у него сложилось твердое убеждение: в гробу он видел и перестройку, и ее закоперщиков. Мало того, случись такая возможность, с превеликой охотой и рвением участвовал бы в ее положении во гроб. Но он давно уже не был молодым горячим лейтенантом, не умевшим держать язык за зубами...
– Всем сердцем, Семен Иванович, – сказал он. – А как же иначе?
Панкратов облегченно вздохнул:
– Вот и славно. Значит, не ошибся я в тебе. А то бывает, знаешь ли: вроде и послужной список отличный, и наград немало, а копнешь поглубже – такой враг перестройки... Вон Самарин дурачком прикидывается, а глазки-то змеиные. Дай ему волю, всех за колючку загонит, как в тридцать седьмом. Ты-то молодой, помнить не можешь, а из нас, старых фронтовиков, эти особисты с комиссарами столько крови выпили... До сих пор вспомнить жутковато. Но ничего, процесс назад уже не повернуть, отпрыгались коммуняки с гэбней, прошли их времена
Мазур его все же хорошо узнал. Самое интересное – и противное – что адмирал нисколечко не притворялся и не играл. Свято верил в то, что говорил – как прежде, свято верил в нечто противоположное. Совершенно искренне, со всем пылом сердца и души колебался вместе с генеральной линией, не отступая от оной ни на миллиметр...
Панкратов добавил не без важности:
– А я, Кирилл, после Нового года из партии вышел. Освободился наконец от этой преступной организации. Колодой на ногах столько лет висела...
Мазур смотрел на него в совершеннейшем ошеломлении – хотя и сделал непроницаемое лицо. Прекрасно знал, что такой вот Панкратов не первый и даже не сотый, наслышан был об этой публике, внезапно прозревшей и принявшейся сжигать партбилеты. Однако впервые в жизни подобный субъект оказался ему знаком, и не первый год. Покинул преступную организацию, ага. Человек, который пятьдесят без какой-то малости лет протирал штаны во флотских политорганах, поднявшись на этом пути до двухзвездного адмирала... Как там у классиков? Я человек привычный, но и меня замутило чуточку...
– Кирилл, – сказал Панкратов озабоченно, – а ты партбилет им еще в сытые рожи не бросил?
– Да как-то то ли времени не было, то ли случая не подвернулось, – сказал Мазур, чувствуя во рту вкус дешевого мыла.
– Вот это ты зря, – наставительно сказал Панкратов. – Ты давай не тяни. При первой же возможности выходи к чертовой матери из партии. Извини старшего товарища за прямоту, но тебе даже и стыдно в этой прогнившей партии оставаться: боевой офицер, вся грудь в орденах, заслуг перед Родиной несчитано. Что тебе на этой свалке истории делать? Твое место должно быть среди демократов. Подумай как следует, сколько можно тянуть? Все приличные люди выходят.
– Я подумаю, – Мазур ухитрился произнести это спокойно, с ничего не выражающим лицом. – Извините, Семен Иванович, бегу, мне конкретное время назначено...
Он кивнул, обошел адмирала и стал быстро подниматься по лестнице. Вкус мыла так и стоял во рту. И хотелось стрелять, но он не знал, в кого. Дело вовсе не в Панкратовых... но кто бы объяснил, в ком и в чем?
В армии издавна заведено входить без стука, но на сей раз Мазур, отыскав дверь под нужным номером, все же постучал – хозяйство Лаврика как-никак было специфическим...
– Войдите!
Мазур вошел. Лаврик сидел в одиночестве перед заваленным бумагами и фотоснимками столом.
– Заходи, садись, – сказал он жизнерадостно. – Что-то вид у тебя... Как будто привидение увидел.
– Панкратова встретил.
– А, ну да, – сказал Лаврик. – Он тут вторую неделю болтается. Прислан, понимаешь, Главным политуправлением приглядеть за ходом перестройки, демократических реформ... В общем, что-то такое. Ты что, удивился? После всего? И после того, что теперь несет ихний главный?
– Он из партии вышел, – глухо сказал Мазур. – Только что хвастал. И меня уговаривал.
Лаврик пожал плечами:
– Он, сучара, и не сотый даже... Тебя что, все еще удивляет?
– Лаврик, – сказал Мазур, – мы друг друга пятнадцать лет знаем и столько за спиной совместного... Можешь ты мне сказать, что в стране творится? Если по большому счету? Знаешь ты что-то такое, чего я не знаю? А может, я чего-то не понимаю просто? Уж если такие бегут с корабля... Куда страна катится?
– Да ничего я не знаю, – сказал Лаврик. – Думаешь, если работа у меня такая, то и все тайны в кармане? Чего-то ты совсем лицом опечалился, не нравишься ты мне...
– Все катится черт-те куда, – сказал Мазур.
Внимательно присмотревшись к нему, Лаврик протянул:
– Это у тебя приступ хандры. Со всеми в наши веселые времена случается. Ну... Работать нам Сегодня уже не придется, много вредно, а капелька в такой ситуации допускается...
Он достал из ящика стола бутылку коньяку, горсть шоколадных конфет местного производства, наполнил две серебряных стопочки, вмешавшие чуть ли не сто граммов. Убрал бутылку назад в стол, придвинул Мазуру стопку и конфеты:
– Остограммься, покури чуток, а потом немного поговорим о делах наших скорбных...
Мазур выпил одним духом – коньяк пошел, как вода.
– Съешь конфетку, – сказал Лаврик. – Эта капелька тебя с делового настроя не собьет, уж сколько лет тебя знаю, но все равно закусить надо хотя бы символически, не подзаборные ханыги все же... Ну, съешь конфетку.
Мазур развернул одну, механически разжевал, не почувствовав вкуса, и она провалилась в желудок комком непонятно чего...
– Закуривай, – сказал Лаврик, пододвигая ему светло-желтую пачку с пальмой и верблюдом. – У нас в отеле, в буфете, оказывается, настоящий «Кэмэл» есть, имей в виду, благо в командировочных нас на сей раз не ограничили: ну правильно, не могут же преуспевающие австралийские фрилансеры монетки на ладони считать... – он пустил дым к потолку, сказал с чуточку отрешенным лицом: – И не надо рушиться в меланхолию. Из-за суки вроде Панкратова. Напряжно, конечно... Ну, что... Имеет место быть, я так думаю, некое всеобщее забалдение. Не первый раз в истории человечества... И всегда это в конце концов рассасывается. Что у французов в свое время творилось, прекрасно ведь помнишь? Казалось, что дальше и ехать некуда. Кранты стране. А потом пришел Бонапарт, всех построил, и жизнь пошла более-менее нормальная, но уже без всяких перестройщиков и демократов...
– Где бы этого Бонапарта взять... – тоскливо сказал Мазур. – Пока что я его в упор не вижу.
– Сыщется, я так думаю, – сказал Лаврик. – Бонапарта сплошь и рядом в упор не видят, пока он не объявится и не рявкнет. Если перейти от лягушатников к отечественной истории... Сколько раз тогдашнему народу казалось, что настал полный и законченный трындец? И всякий раз объявлялись когда Минины с Пожарскими, когда еще кто решительный, и вытаскивал всех за шкирку из полного, казалось бы, дерьма...
Все бы ничего, но Мазуру показалось, что в его голосе нет должной уверенности. А может, только показалось? У Лаврика информации наверняка в сто раз больше, чем у него – такая уж у человека служба, такой уж участок работ, да и представление на него к первой адмиральской звезде в Главном штабе уже по инстанциям двинулось, это многие знают, хотя сам Лаврик скромненько помалкивает. Может, и в самом деле выгребем? Может, он не просто так вспомнил о Бонапарте? А то ведь в подсознании настойчиво зудит чисто авиационный термин «точка невозврата» – после прохождения каковой самолету на обратный путь к аэродрому горючего уже не хватит, хоть тресни. Или обойдется? Хочется верить, что мы ее все же не прошли. И в чем Лаврик совершенно прав, так это в том, что в Смутное время было еще хуже – но ведь вышли же из пике...
– Ну что, завязали с лирическими отступлениями? – спросил Лаврик не без жесткости.
– Завязали, – сказал Мазур.
– Молодцом... Итак. Как уже говорилось, кураторы намерены тебя туда внедрять. Именно внедрять. Завязать что-то типа личных отношений, стать своим парнем, а не просто одним из множества шакалов пера. Просто попасть туда труда не составляет ни малейшего: возле них пасется туча импортных журналистов, и никто их, конечно же, шваброй не гонит, наоборот, привечают со всем усердием. Вот только отношения при этом всегда остаются, если так можно выразиться, чисто официальными: пришли-сделали интервью или поснимали, ушли. Ну, разве что «фронтовики» для них банкетик устроят: журналисты, как все мы, грешные, любят выпить на халяву. А тебя намечено сделать именно что своим парнем...
– И как это у меня получится?
– Есть идея, – сказал Лаврик. – О ней потом. Они не обязательно должны клюнуть, но если не клюнут, нашей вины не будет. А если клюнут – отлично...
– И что мне там у них делать? Чем заниматься и что выведывать?
Лаврик досадливо нахмурился:
– Представления не имею. Честное слово. Мы друг друга знаем пятнадцать лет, даже побольше... Случалось, чтобы я давал честное слово, а потом оказывалось, что обманул?
– Ни разу, – честно признал Мазур.
– Вот и теперь... Честное слово, я просто не знаю, чем тебе там предстоит заниматься. И если позволить себе минутное отступление, между нами: лично я просто-напросто не понимаю, почему на эту операцию бросили именно нас. Уж конечно, не по причине кадрового голода, которого просто не наблюдается... Но почему тут мы, в толк не возьму. Это задача для Комитета или, в крайнем случае, для армейских соответствующих служб. Но в чем тут интерес морской контрразведки, решительно не представляю, как ни ломал голову. Во всех здешних паршивых сложностях я пока не вычислил ничего, что хоть в малейшей степени затрагивало интересы флота. Нет, конечно, нам нужно разыскать долбаного дезертира Спратиса – но этим, во-первых, занимается уже тот же Комитет – у него-то хорошая агентурная сеть, это мы начинаем с нуля. Во-вторых, по моему глубокому убеждению, для поисков Спратиса нет никакой необходимости внедрять тебя к «фронтовикам», – он вздохнул. – Вообще-то можно допустить: есть все же что-то, что напрямую задевает интересы флота, но мне об этом пока что не говорят. Как не говорят о том, что именно тебе придется делать... Ладно. Это тоже побоку. Для начала посмотрим одну пленочку, которую австралийские фрилансеры с собой таскать не должны, – потому что трудненько объяснить, зачем она им, несмотря на всю свою безобидность... Бери стул и пересаживайся сюда, – он показал на место за столом рядом с собой. – Кино смотреть будем...
Достал из картонного футляра кассету, вставил ее в видеомагнитофон и надавил большим пальцем. Мазур успел рассмотреть, что на липучке-этикетке шариковой ручкой крупно выведено «Б.К». Вспыхнул экран.
Очаровательная Беатрис, со строгой прической, в строгом, деловом костюмчике с белой блузкой, сидела за небольшим столом перед добрым десятком микрофонов (многие снабжены аббревиатурами и эмблемами знакомых Мазуру телекомпаний). И говорила. Нужно признать, хорошо говорила: проникновенно, словно бы даже с некоторым волнением, гладко...
Вещала примерно следующее: конечно, по рождению и воспитанию она стопроцентная американка, но в то же время не может не принять близко к сердцу заботы далекой исторической родины, наконец-то получившей реальный шанс освободиться от советской оккупации, коммунистической тирании. Шанс на независимость. И потому готова отправиться туда, использовать на благо стремящейся к независимости республики свой, пусть и небольшой пока политический опыт, потому что сейчас необходима любая помощь. Одним словом, вчера она уволилась из госдепартамента и через два дня вылетает на историческую родину. Где намерена сделать все, что в ее силах, причем, естественно, живя и работая за свой собственный счет. Ее отец, положивший жизнь на борьбу с коммунизмом и независимость отчизны, ее не просто понимает – горячо поддерживает, в том числе и финансово. Ей думается, американцы поймут ее без труда, будучи потомками тех, кто когда-то боролся за свободу и независимость...
Лаврик остановил кассету:
– Дальше, в общем, неинтересно – ей задают вопросы, она столь же вдохновенно отвечает... Я просто хотел, чтобы ты составил некоторое представление о дамочке, с которой предстоит познакомиться. Молодая красавица, наплевав на карьеру в госдепартаменте, услышала сердцем мистический зов далекой исторической родины и решила возложить на алтарь независимости все, ну, разве что кроме невинности, каковой уже не имеется... Впечатляет?
– Ага, – сказал Мазур. – Слеза прошибает...
– Ну, еще бы. Чувствуется работа хорошего сценариста и режиссера... Кстати, еще не факт, что она работает на Лэнгли или иную аналогичную контору, каковых в Штатах штук семнадцать. У госдепартамента давненько уж есть собственная разведслужба, сам знаешь, так что девочка могла просто-напросто перейти из одного отдела госдепа в другой... а то и обосноваться там с самого начала. Вот такая идейная девочка... Но есть гораздо более интересная фигура. Если все пройдет по расчетам и ты туда врастешь, обязательно с ним столкнешься...
Он вынул кассету и вставил новую, где на этикетке значилось «Питер». Оператор, сразу стало ясно, снимал какой-то очередной митинг Фронта: добротная трибуна, явно рассчитанная не на одно массовое мероприятие, украшенная щитом со старым гербом и триколорами, стоящая перед ней цепочка «Железных соколов», с дюжину человек на трибуне, оратор у микрофона...
Председатель Фронта, по точной информации, намеченный в президенты независимой республики. Импозантен, статен, легкая, проседь на висках, аккуратно подстриженная бородка, очки в тонкой золотой оправе. Сын субъекта, при немцах служившего в оккупационной администрации и отсидевшего за это приличный срок. При советской власти – вроде бы благонамеренный кандидат каких-то там околовсяческих наук, член КПСС – и, согласно злобным инсинуациям тех газет, которые принято именовать «красно-коричневыми», вдобавок еще и долголетний информатор КГБ по кличке «Профессор». Говорил он непринужденно, гладко, грамотно: спокойно, ровно, мягко, как и надлежит истому интеллигенту, без всяких дерганий тушкой, жестикуляции и громкоголосья. Будто лекцию студентам читал. Мазур не понимал ни слова – но порой улавливал уже знакомое «совиетас диктатурас» и еще парочку подобных оборотов, каких насмотрелся на плакатах. Безукоризненный костюм, тщательно повязанный галстук – душка-политик, спасу нет, европеец – уписаться можно...
Оператор взял крупный план, камера медленно прошлась слева, направо по стоящим на трибуне. Ага, вот и красотка Беатрис – по правую руку от вождя и лидера, всего через одного человека от него. Иерархия у них в таких случаях, Лаврик говорил, в точности такая, как в родимом Политбюро, так что место, которое она занимает, кое о чем говорит. Ближняя боярыня, ага.
Камера переместила взор на кучку людей, стоявших справа у трибуны, – тут и штатские при галстуках, и субъекты в разнообразных мундирах, которые они себе давно понашили, и «Железные соколы», и Департамент охраны края, и еще какая-то непонятная пара-тройка разновидностей. Судя по обилию золотых цацек на погонах и петлицах, по шитью на мундирах – паханы...
Лаврик нажал кнопку, остановив пленку. Физиономия одного из штатских во весь экран. Сказал, не оборачиваясь к Мазуру:
– Весь остальной зоопарк нас сейчас интересовать не должен. А вот к этому типу присмотрись, как следует. Тут еще фотографии, держи...
Мазур старательно присмотрелся. Широкоплечий мужик в безукоризненном костюме, лет на пять постарше его самого, лицо, пожалуй что, человека серьезного и волевого, должен нравиться женщинам – и гораздо уместнее смотрелся бы в военной форме.
– Вот это и есть на сегодняшний день самая интересная персона, – сказал Лаврик. – Питер Деймонд, американец, как и прелестная Беатриче, но, в отличие от нее, никаких официальных постов в Национальном Фронте не занимает – просто-напросто, будучи по профессии социологом, усердно изучает происходящие в республике процессы, даже книгу вроде бы собирается писать. К Лидеру вхож в любое время дня и ночи, отношения самые сердечные, а с Беатрис еще и постельные – что, впрочем, к нашим играм не имеет особого отношения... Что ты ухмыльнулся?
– Вспомнил один шпионский роман, – сказал Мазур. – Там куча американских шпионов притворялась как раз социологами. Впрочем, наш разведчик, то бишь болгарский – тоже.
– Ну да, я тоже читал, – сказал Лаврик. – Все правильно. Социолог – неплохая крыша, ничем не хуже репортера. Как я для себя уяснил, дисциплина довольно туманная – перед несведущими можно нести любую ахинею, изучив пару-тройку книжек... что герой романа, как я помню, и делал. Ты ж понимаешь, я не зря тебе именно его показываю...
– Ясен пень, – сказал Мазур. – Агент?
– Вот именно. Эта парочка, он и Беатриче, крутит давно известную и, в общем, заигранную комбинацию: девочка светится политическим советником, торчит на переднем плане на митингах, как ты сам только что видел – а то и сама выступает, и у нее неплохо получается – собирает пресс-конференции, работает с журналистами, обеспечивает встречи патрона с импортными политиканами – крупные фигуры, конечно, сюда не ездят, соблюдают приличия, как-никак здесь все еще Советский Союз, – а вот всевозможные парламентарии заглядывают чаще... Одним словом, на виду, как манекенщица. А вот мистер социолог никаких постов не занимает и никакой, так сказать, общественной деятельности не ведет – Но крутится, как швейная машинка, с «Железными соколами», с Департаментом охраны края, с их спецслужбой, которую они лихорадочными темпами создают, но названия пока что не придумали. Комитетские его давно водят. Говорят, что именно он стоит не за одним митингом или какой-нибудь шумной провокацией – но, кроме этого, есть что-то еще, пока не зафиксированное и не расшифрованное. Но оно есть...
В отличие от девочки, совершенно не светится, сплошь и рядом болтается по городу не в шикарном клифте, а одетый простецки, вроде нас с тобой. Неплохо обучен уходить от наружного наблюдения, что иногда и проделывает, хоть и не часто.
– Резидент? – спросил Мазур.
– Крайне сомнительно, – сказал Лаврик. – Во-первых, резидент всегда ведет себя гораздо степеннее. Координирует, принимает информацию, ставит задачи и тому подобное. Большую часть времени сидит сиднем и шевелит мозгами. А этот тип, судя по поведению – классический полевой агент. Что это ты так понятливо кивнул головушкой? В мозгах моментально всплыло: «Ага, ЦРУ»?