Текст книги "Том 7. Дневники"
Автор книги: Александр Блок
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
Зажим был так сладостно сужен,
Что пурпур дремоты поблек, —
Я розовых, узких жемчужин
Губами узнал холодок.
О, сестры, о, нежные десять,
Две ласково-дружных семьи,
Вас пологом ночи завесить
Так рады желанья мои…
Мои – вы, о дальние руки,
Ваш сладостно сильный зажим
Я выносил в холоде скуки,
Я счастьем овеял чужим.
1 9 июня
Я болен, в сущности, полная неуравновешенность физическая, нервы совершенно расшатаны. Встал рано, бодрый, ждать милую, утром гулял, потом вернулся и, по мере того как проводили часы напрасного ожидания, терял силы и последнюю способность писать. Наконец тяжелый сон, звонок, просыпаюсь, – вместо милой – отвратительная записка от ее несчастного брата. После обеда плетусь в Зоологический сад, посмотрев разных миленьких зверей, начинаю слушать совершенно устаревшего «Орфея в аду» – ужасная пошлость. Не тут-то было – подсаживается пьяненький армейский полковник, вероятно добрый, бедный, нищий и одинокий. И сейчас же в пьяненькой речи его – недоверие, презрение к штрюку («да вы мущина или переодетая женщина», «хорошо быть богатым человеком», «если бы у меня деньги были, я бы всех этих баб…», «пресыщенный вы человек» и т. д. и т. д.) – т. е. послан еще преследователь.В антракте вышел я и потихоньку ушелиз сада, не дослушав, – и знак был: уходи, доброго не будет, и потянуло, потянуло домой… Действительно, дома на столе телеграмма милой: «Приеду сегодня последним поездом»,и нежное, нежное письмо бедного Б. А. Садовского, уезжающего лечиться на Кавказ. – «И вот я жив и говорю с тобой», друг мой, бумага.
Полковник, по-старинному, прав, но полковников миллионы на свете, а я почтиодин; что же мне делать, как не бежать потихоньку в мой тихий угол, если он есть у меня; а еще есть пока. Только здесьи отсюдая могу что-нибудь сделать.Не так ли?
Тебя ловят, будь чутким, будь своим сторожем, не пей, счастливый день придет.
Ночь белеет, сейчас иду на вокзал встретить милую. Вдруг вижу с балкона: оборванец идет, крадется, хочет явно, чтобы никто не увидал, и все наклоняется к земле. Вдруг припал к какой-то выбоине, кажется, поднял крышку от сточной ямы, выпил воды,утерся… и пошел осторожно дальше. Человек.
Конечно, напрасно я радовался заранее. Тяжело и неопределенно с моей милой. Проводил ее сегодня, опять она поехала. Вечером в тоске встретил Л. П. Иванова, затащил его пить чай, он помог мне скоротать сегодняшний вечер, который не знаю чем бы кончился. Господь с тобой, моя милая. Завтра попробую работать.
23 июня
Вчера вечером тихо гуляли с Пястом. Необычайный, настоящий запах сена между Удельной и Коломягами. Сегодня утром – немноголюдная и трогательная панихида по Сапунове – в том самомтемном углу Исаакиевского собора. Оттуда – я на квартире, где ремонт идет, и сволочь, жившая там, выселена. Потом зашли к Руманову (может быть, последний раз, на Морской, если он сделает то, что хочет делать), он отвез меня на крышу Европейской гостиницы и угостил завтраком. Сытин уже печатает мои детские книжки. – У меня уже записаны вчерне два действия (три картины), остается одно последнее, мелочи, песни, имена и т. п.
Сегодня – день пропащий для работы. Утром – письмо от милой. В заключение дня я напился.
24 июня
Вчера милая не играла, а сегодня играет главную роль в пьесе Шоу («Доходы мистрис Уоррен»), смотреть не советует и я не поеду.
26 июня
В моей жизни все время происходит что-то бесконечно тяжелое. Люба опять обманывает меня. На основании моего письма, написанного 23-го, и на основании ее слов я мог ждать сегодня или ее, или телеграмму о том, когда она приедет. И вот – третий час, день потерян, все утро – напряженное ожидание и, значит, плохая подготовка для встречи. Может быть, сегодня она и не приедет совсем.
Бу приехала сейчас же. Покушала чаю, и мы осмотрели квартиру, выбрали обои, вечером, перед ее ванночкой, я читал ей свою оперу, ей понравилось. Она сказала, что это – не драма, а именно опера, для драмы – мозаично. Это верно. Меня ввел в заблуждение мой несчастный Бертран, в его характере есть нечто, переросшее оперу.
27 июня
Утром милая занималась делами, а вечером опять уехала, я проводил ее на вокзал. Писал Терещенке.
28 июня
Вечером – у Верховского, живущего у Каратыгина. Вечером туда пришел, сегодня неожиданно приехавший, А. М. Ремизов. Вслед за ним – Гершензон. Сидели тихо – все больные.
29 июня
К вечеру с Верховским поехали в Териоки. «Поклонение кресту». Милая не играла, вместе смотрели. Утомительный спор с Кульбиным у моря на лодке в тумане. Возвращались с Верховским и с Пястом. Игра (Мгеброва и Чекан), декорации – ширмы, занавес с разрезами, по нему – гирляндой кресты. Частью – хорошо.
Ночь на 3 июля
Проснулся на рассвете Прохлада и острота мыслей после дней пьяной болезни и жары. Купальный халат шевелит кровь.
В Териокском театре стоит говорить о трех актерах: Л. Д. Блок, Мгеброве и Чекан.
В моей жене есть задатки здоровой работы. Несколько неприятных черт в голосе, неумение держаться на сцене, натруженность, иногда – хватание за искусство, судорожность, когда искусство требует, чтобы к нему подходили плавно и смело, бесстрашно обжигались его огнем. Все это может пройти. Несколько черт пленительных: как садится, как вертела лорнет, все тот же изгиб руки, какое-то прирожденное изящество нескольких движений, очаровательное произношение нескольких букв, недоговоренность. Хотел бы я видеть ее в большой роли.
Нет, все-таки я усталый и больной.
Мгебров и Чекан, одно и то же теперь. В Мгеброве – роковое, его судьба подстерегает. Крайний модернизм, вырождение, страшная худоба и неверность ног, бегает как каракатица. В монологе «Мое рожденье было странно, я – Эусебио Креста» (произнес неправильно, как когда-то Коммиссаржевская, – запомнилось) – очень благородные ноты. Игра Мгеброва и очень красивые ноты в голосе Чекан – о себе.Они интересны оба, и оба, может быть, без будущего, – что останется им делать, когда молодое волнение пройдет. Чекан – обыкновеннее, как женщина. А такого сына,как Мгебров, обреченного, с ярким талантом, который, может быть, никогда не разовьется, можно любить. Его мать ходит, злясь на всех, по-моему, и я это понимаю. В первом действии Кальдерона(!), где играли лучше всего, – Мгебров и Чекан подчеркивали свои отношения, ввели мотив танца апашей. Итак: Кальдерон 1) в переводе Бальмонта; 2) в исполнении модернистов; 3) с декорациями «более чем условными». И ОДНАКО– этот «католический мистицизм» БЫЛвыражен, как едва ли выразили бы его обыкновенные актеры.
Утро.Сейчас прочел об аресте Туманова.
Внезапно, когда я писал письмо маме, приехала милая, милая. Мы провели день свято, я проводил ее на вокзал; вечером пришел Пяст – и загуляли.
17 июля
Многое: Шахматове, Терещенко у меня, чтение оперы маме, тете и ему, Стриндберг в Териоках, купанье в Шуваловском озере с Пястом. Все описано в письмах к маме, повторять здесь не стоит.
18 августа
Возвращение в Петербург. События: 24 июля – переезд на Офицерскую. Пустая жизнь.
8 августа – в Шахматове.
13 августа – Подсолнечная, Москва.
14 августа – Москва – Шахматове, встреча с милой – около Осиповки.
17 августа – ровно с тем же поездом, с каким 9 лет назад, и в отдельном купэ мы с милой едем в Петербург.
21 августа
Приехала мама… Все следующие дни – мама, я обедаю у нее. Вечером Пяст (уже три раза.)
28 августа
Вечером Пяст.
29 августа
Вечером – Вася Гиппиус.
1 сентября
Днем мама и Женя.
2 сентября
Днем – Городецкий. Целый день – мама, обедаем с Францем, проба прислуги – пока неудачная.
4 сентября
Письма нет. Проба прислуги – удачная, поступила. Квартира.
5 сентября
Письма опять нет – телеграфирую… Возрастающее беспокойство. Срочная телеграмма. Отчаянье, растущее эти дни. Ответ на первую телеграмму.
6 сентября
Легче. Ответ на срочную телеграмму.
7 сентября
Утром Муся. Монтеры. Письмо
Н. Н. Скворцовой. Вечером – Клюев, мама, Женя. Клюев ночует.
8 сентября
Утро с Клюевым. Монтеры. Жду милую. Сегодня, может быть, свадьба Сережи Соловьева в Дедове.
9 сентября
Мы с милой обедали у мамы.
11 сентября
Днем – М. И. Терещенко с А. М. Ремизовым у меня. Вечером я с братьями Верховскими у А. М. Ремизова. Люба у своего учителя – Мейерхольда.
12–14 сентября
Дни бесконечного упадка сил. Чулков приходил и писал – не застал, и я к нему не пошел.
16 сентября
Люба все уходит из дому – часто.
17 сентября
Буськины имянины. Ее поздравляют, дарят ей цветы и конфетки. Днем – два Кузьминых-Караваева, вечером – А. М. Ремизов, Женя, Верховский.
18 сентября
В воздухе – война. «Пробная» мобилизация. Ночью – Мгебров и Чекан. Бесконечно тяжело. Буся у Мейерхольда – до 3-х часов ночи.
19 сентября
Пришла, выдав себя за незнакомую курсистку, желающую показать стихи, М. Аносова.
20 сентября
Ночью и днем готовится наводнение. У меня – студент со стихами, довольно милый. После него – вечером Вася Менделеев, с которым мы вдвоем сидели тихо и рассуждали. Буся в Александрийском театре с К. К. Кузьминым-Караваевым.
21 сентября
Следующие дни: Люба почти постоянно с Кузьминым-Караваевым. Приезд тети. Устаю сильно – ем, сплю, ничего по-прежнему не делаю.
24 сентября
Первый Любин урок у Панченки.
25 сентября
Библиофилия начинает снедать меня. Сегодня я купил первые два полутома Andra Michel^ (в переплетах), докупил Кальдеронд (т. III и т. II, который у меня летом изорвали актеры) и нашел у Маркса «Ранние годы моей жизни» Фета (оказывается, никто не спрашивает, и издание, которому уже 19 лет, не распродано). На лестнице у Маркса встретился с Кондурушкиным.
Люба опять проводит вечера с Кузьминым-Караваевым.
26 сентября
Бесконечная и унизительная тоска. Доктор Студенцов у мамы. «Разоблачения» относительно В. Менделеева. Вечером – Верховский, простились до Рождества.
27 сентября
Утром – тетя и мама (завтракали). Обедал Пяст, я его провожаю уютно на извощике до него и до Тенишевского училища. Люба… Чахотка у Чулкова.
28 сентября
Библиофилия. Купил на Владимирской Ап. Григорьева за 8 руб., Державина 43-го года – четыре книги в двух переплетах, «Русскую народно-бытовую медицину» Попова (Тенишевское издание). У Балашова – Бердслея «Скорпиона», только что вышедшего. Там жаловались на Кожебаткина, называя его даже «жуликом». Я не получаю ни «Трудов и дней», давно вышедших (№ 3), ни гонорара за свои книги (до сих пор остается 350 руб.), которые, кажется, только и идут – из всех мусагетских изданий. От мусагетов вообще давно – никаких известий.
Милая моя опять ушла до поздней ночи, а у меня милый Женичка. Умер маленький Марк, сын Петра Павловича, сегодня его хоронили.
29 сентября
Днем – у мамы, восхищенной Чайковским в концерте Кусевицкого. – Шатание по пригородам. – Вечером зашел ко мне Сережа Городецкий, необыкновенно был мил, и я чувствовал на себе его любовь. Он был чем-то, кажется, взволнован.
30 сентября
Первый, пока еще не сильный, ручей мысли об опере (как кончить, несколько подробностей, возможность еще одного – предпоследнего – действия). Письма от В. Сытина и Брюсова. Вечером – в цирке. Люба все так же проводит дни и вечера.
1 октября
На vernissage выставки Кульбина, на который приглашены мы с Любой, пошла она. Вечером пошла чествовать Кульбина в «Бродячей собаке». Днем была еще на «футболе». Вечером – я сунулся к маме, но у нее, сказал швейцар, сестра Франца. В отчаяньи полном я поплелся кругом квартала. Сыроватая ночь, на Мойке против Новой Голландии вытянул за руку (вместе с каким-то молодым человеком) молодого матроса, который повис на парапете, собираясь топиться. Охал, потерял фуражку, проклинал какую-то «стерву». Во всяком случае, это мне чуть-чуть помогло. Утром и вечером – дописываю стихи. Днем купил у букиниста указатель к запискам Болотова, когда-то потерянный или украденный?) в переплетной Гаевского («Русская старина», X, 1873).
2 октября
Утром – заказал телефон (612-00). Днем – мама. Потом – А. И. Тиняков (Одинокий). Книга от Вл. Вас. Гиппиуса («Возвращение»). Письмо М. Аносовой.
3 октября
Сегодня я достал на Литейной первые издания Катулла и Тибулла – Фета.
4 октября
Люба вчера была в подвале «Бродячей собаки». Сегодня – в Александрийском театре (нет, не попала, – в кинематографе). – Я дополнил свою «Русскую историческую библиотеку» номерами 4 и 5 (заграничное «Былое» 1900–1904 гг.). Купил большой латинский словарь. – Утром поражал меня Катулл, особенно то стихотворение, первую строку которого прочел мне когда-то Волошин, на Галерной, когда я был еще вовсе глуп.
Вчера, ночью и утром – стыд за себя, за лень, за мое невежество в том числе. Еще не поздно изучать языки.
Вечером – у мамы, которая очень плохо себя чувствует; гонит кухарку. Пришел Женя.
Сербия и Болгария также начали войну с Турцией
5 октября
Люба в Михайловском театре («Двенадцатая ночь» Шекспира). Обедал и вечером – Пяст, после обеда пришли мама и Франц. Письма от Метнераи из «Летучей мыши».
Греция вступила в войну.
6 октября
Письмо от В. Сытина. Я купил французские книги у Семенова: Бальзак – три тома 31-го г., маленькую антологию французских прозаиков – Лемерра, Любе – три томика Кребильона и маленький учебник гимнастики для девочек.
7 октября
Обедаю у мамы с тетей. Кузьмин-Караваев уезжает, Люба провожает его. – К сожалению, еще нет. Люба с ним у Бонди. Люба просит написать ей монолог для произнесения на Судейкинском вечере в «Бродячей собаке» (игорный дом в Париже сто лет назад). Я задумал написать монолог женщины (безумной?), вспоминающей революцию. Она стыдит собравшихся. Ушел шататься, оставив маму, Франца и тетю в ожидании сегодня приезжающей к ним таксы, которая будет названа «Топкой».
8 октября
Я познакомился с Топкой. Ему – два с половиной месяца; гадит, обжора, любит мясо, любит грызть все; Франц подарил ему резиновую кошку.
Послал В. Сытину детские стихи для альманаха. Кузьмин-Караваев уехал, милая пила вечером чай со мной.
Мама вчера сказала наконец О. А. Мазуровой, в чем болезнь Г. Блуменфельда, который лежит в своей скверной комнате и кашляет очень сильно. Следует разлучить его с Алей и отправить в больницу, лучше бы – в Москву.
9 октября
Люба ходит с китайским кольцом «на счастье» – с лягушонком. Пришла пора ей опять стать маленькой. Приходится заниматься Васиными делами. За обедом приходил Ваня.
Проводили телефон. Я занимался немного оперой.
Вечером поздно пришел Городецкий, принес «Гиперборей». На днях выпускает «Иву» в «Шиповнике» (Ляцкий – «Огни» – и ему напакостил). К декабрю думает выпустить третью книгу рассказов.
10 октября
Люба продолжает относиться ко мне дурно. Днем – у мамы, она больная и без прислуги. Там – тетя и Ольга Александровна Мазурова.
Разговоры по телефону. Вечером у Ремизова. Серафима Павловна, сестры Терещенко. Серафима Павловна видела в Мюнхене А. Белого. Она говорит, что он не изменился. Эллис ей неприятен. А. Белый враждебен Сабашниковой, которая живет при Штейнере как при старшем брате только, живет потому, что измучена жизнью, больше, чем потому, что – Штейнер…
11 октября
Утром – няня Соня. Днем немного занимался оперой. После обеда пришел М. И. Терещенко, сидел со мной два часа. Вот о чем мы говорили:
Он в отчаянии и сомневается в своих силах, думает, что все, что он делал до сих пор, – дилетантство. Прямо из университета попал в театр, а теперь, когда (в апреле) все это кончилось, чувствует, что начинается жизнь и надо делать наконец – что, не знает. Приблизительно – так.
Были они с Ремизовым в Москве; о студии Станиславского: актерам (молодым по преимуществу) дается канва, сюжет, схема, которая все «уплотняется». Задавший схему (писатель, например) знает ее подробное развитие, но словадаются актерами.Пока – схема дана Немировичем-Данченко: из актерской жизни в меблированных комнатах (что им, предполагается, всего понятнее!). Также репетируют Мольера (!), предполагая незнание слов: подробно обрисовав характеры и положения, актерампредоставляют заполнить безмолвие словами; Станиславский говорит, что они уже почти приближаются к мольеровскому тексту (узнаю его, восторженный человек!). -Студия существует на средства Станиславского, и он там – главный. Терещенко предлагает мне поехать туда вместе в начало ноября – посмотреть.
Со студии перешли на общий разговор. Об искусстве и религии; Терещенко говорит, что никогда не был религиозным и все, что может, думает он, давать религия, дает ему искусство (два-три момента в жизни, преимущественно – музыкальных). Я стал в ответ развивать свое всегдашнее: чтов искусстве – бесконечность,неведомо «о чем», по ту сторону всего, но пустое, гибельное, может быть, тов религии – конец,ведомо о чем, полнота, спасение (говорил меньше, но все равно – схемой, потому поневоле лживо). И об искусстве: хочу ли я повторить или вернуть те минуты, когда искусство открывало передо мной бесконечность? Нет, не могу хотеть, если бы даже сумел вернуть. Того, что за этим, нельзя любить (Любить – с большой буквы).
Терещенко говорил о том, что искусство уравниваетлюдей (одно оно во всей мире), что оно дает радость или нечто,чего нельзя назвать даже радостью, что он не понимает людей, которые могут интересоваться, например, политикой, если они хоть когда-нибудь знали (почувствовали), что такое искусство; и что он не понимает людей, которые после «Тристана» влюбляются. Со всем этим я, споря, не спорил, как часто это мне приходится делать; а именно: я спорил, потому что знал когда-то нечто большее, чем искусство, т. е. не бесконечность, а Конец, не миры, а Мир; не спорил, потому что утратил То, вероятно, навсегда, пал, изменил,и теперь, действительно, «художник», живу не тем, что наполняет жизнь, а тем, что ее делает черной, страшной, что ее отталкивает. Не спорил еще потому, что я «пессимист», «как всеми признано», что там, где для меня отчаянье и ужас, для других – радость, а может быть – даже – Радость. Не знаю.
Уходя, Михаил Иванович дал мне срок три недели для окончания оперы.
Он не верит драматическому театру, не выносит актерского духа, первое слово со сцены в драме коробит его. Пришло, думает он, время соединять,а как – не знает. Едет в студию – учиться.
Все это оставило во мне чувство отрадное – весь разговор, также частности его (о «Ночных часах», о Ремизове), которых я здесь не записал.
Вечер закончился неприятным разговором с Любой. Я постоянно поднимаю с ней вопрос о правде нашей и о модернистах, чем она крайне тяготится. Она не любит нашего языка, не любит его, не любит и вообще разговоров. Модернисты все более разлучают ее со мной. Будущее покажет…
Мне, однако, в разговоре с Любой удалось, кажется, определить лучше, что я имею против модернистов.
Стержень, к которому прикрепляется все многообразие дел, образов, мыслей, завитушек, – должен быть; и должен он быть – вечным, неизменяемым при всех обстоятельствах. Я, например, располагаю в опере все, на что я способен, вокруг одного: судьбы, неудачника;по крайней мере в христианскую эпоху, которой мы современники, это величина постоянная. Если же я (или кто другой) буду располагать все многообразие своих образов вокруг Рока и Бога греческой трагедии, то я буду занят чем-то нереальным, если захочу это показать другим. Сам я, может быть (мало вероятно), могу проникнуть в Ανανκη, Μοιρα [60]60
Судьбу, долю (греч.)
[Закрыть], Олимп, но я и останусь один, а вокруг меня будет по-прежнему бушевать равнодушная к богу эпоха.
О модернистах я боюсь, что у них нет стержня,а только – талантливые завитки вокруг пустоты. Люба хорошо возражает: всякое предыдущее поколение видит в следующем циников, нигилистов, без стержня. То же было и с нами. Может быть, я не понимаю. Может быть, и у них есть «священное». Будущее покажет.
12 октября
Днем – опера. Перед обедом у мамы. И вечером – эти удивленные черные глаза и минута влюбленности. Известие о смерти И. А. Саца.
13 октября
Днем у меня – Георгий Иванов. Обедал у мамы с Любой и Женей. Женя сообщил о смерти Александра Сергеевича Андреева – через адресный стол правление дороги узнало, что он умер в марте.
Люба купила у старьевщика вазу – красно-розовую с белыми украшениями и фигурами, на дне – герб Голенищевой-Кутузовой (есть у Селиванова).
14 октября
Вчера на ночь чтение Апулея нагнало дурную тревогу. Тяжелый сон. Сегодня – нервный день. Днем Аля Мазурова у Любы. Вечером у меня Вася Гиппиус.
15 октября
Утром Городецкий прислал «Иву» с письмом. Письмо от Сытина. Пришла О. М. Мейерхольд. Пяст, совсем расстроенный, рассказывает, что было с ним на Финляндском вокзале 7-го октября (секрет). Пошли с ним в почтамт, а потом – к Красному мосту – заказали мне куртку… Вечером я у мамы. «Италианская комедия» от Вл. Н. Соловьева (он заходил и не застал).
16 октября
Ночью – острое чувство к моей милой, маленькой бедняжке. Не ходит в свой подвал, не видит своих, подозрительных для меня, товарищей – и уже бледнеет, опускается, долго залеживается в постельке по утрам. Ей скучно и трудно жить. Скучно со мной тоже. Я, занятый собой и своим, не умею «дать» ей ничего.
Утром – опера, набросал вчерне 1-й акт. Перед обедом у мамы, у которой был доктор. Маме плохо. Долго лечить эту болезнь. Еще одна кухарка выгнана. Маленькая собака – непоседа. Боюсь, что будет неприятного характера.
Обедает тетя, которая «навещала» Гарри Блуменфельда, издерганного нервами. Этот модернизм в связи с мазуровским вырождением производит впечатление все более тяжкой путаницы.
Вечером я в кинематографе. Разговоры по телефону с Ремизовым и Терещенко. Письмо от М. Аносовой. Трудно, но надо ответить. Завтра – год, как я пишу систематически дневник. Не много приятного было в это время.
Милая моя спит, записываю ночью, воротясь. Спи, милая, голубушка, если бы я мог тебе помочь.
17 октября
Занятие оперой с тяжелым чувством – что-то не нравится, чего-то не хватает. Во всяком случае – кончать скорей, там будет видно.
В 4 часа приехали Терещенко и Ремизов, поехали кататься. Острова и Стрелка уже в мягком снегу, несказанное есть.
Секрет пока ото всех: издательство, которое устраивают сестры Терещенко. Нанята уже квартира на Пушкинской, деньги будут платить как лучшие издательства, издавать книги дешево, на английской бумаге. Русские, по возможности. Хотели купить «Шиповник», разоряющийся (главный пайщик застрелился), но слишком он пропитан свода, дымовско-аверченко-юмористическим.
Вечером мы с милой в цирке Чинизелли. Она повеселее. Устали, пьем вместе чай, воротясь.
Мертвый я, что ли?
18 октября
Опера. Днем – прогулка. Вечером – я в религиозно-философском собрании. Струве читал доклад Одинцова о Серене Киркегоре, написанный бездарно. У Киркегора есть интересные, хотя и слишком психологические и путаные места об «эстетиках» (мужеского рода). Потом возражали Мережковский (прекрасное у него было лицо) и Карташев.
Зинаида Николаевна. Много народу – тетя, Каблуков, Пришвин, Княжнин, Сюннерберг.
Аггеев, Философов, Александра К Чеботаревская…
Сидели с Женичкой, который произвел скандал с моим шуточным письмом к нему, замешав в него Руманова. Поправил дело, но, кажется, боюсь, Руманов обиделся.
Мама была сегодня в концерте.
Моя маленькая сегодня, воротясь с чужих (Васиных) дел и с урока (у Панченки), простудилась, маленький жар, легла в постельку после обеда, сейчас (ночь) совсем мокрая лежит и дремлет, засыпает. Кормил ее виноградом.
Сегодня из сидевших за столом умных людей самый «позитивный» (Струве) говорил о «величайшем страдании», как о должном, так привычно и просто. Остальные даже не говорили – оно было написано у них на лицах.
19 октября
Утром и днем – бесчисленные дела: письма Бродского и Коммиссаржевского, посещение брата Л. Андреева, устраивающего вечер памяти Серова. Днем – у мамы и у дантиста. Вечером у Пяста, его брат, мать. Маленькая весь день лежит, читает и пишет всяко.
20 октября
Туча дел, только не опера. Письмо Философова, ответ Сытина. Утром – телефон с Санжарь, с А. М. Ремизовым. К завтраку пришла Веригина, которая бросает провинцию и переезжает в Петербург. Днем поехали поздравлять Клеопатру Михайловну Иванову и сидели там мы с Любой, мамой, тетей и Францем, пили чай, горела лампада. К обеду пришел Ивойлов, книжные разговоры. Он заметно влюблен. Потом – гулял. Воротясь, нашел письмо М. И. Терещенко, который пишет, что сегодня порвали с «Шиповником» и перешли к ним Ремизов и Сологуб. – Мне принесли новую домашнюю курточку.
21 октября
Ответы па письма, телефоны с А. М. Ремизовым и М. И. Терещенко. «Опера». Маленькая вальяжно и независимо сидит, пишет, читает и покрикивает в своей все еще неубранной комнате. Все рассказывает мне разное про Кузьмина-Караваева (своего) с многозначительным видом. Тяжело маленькой, что она не играет нигде, если бы ей можно было помочь. Наняла еще одну прислугу – глухую.
22 октября
С раннего утра – занятие «оперой», от которой я начинаю сатанеть. Понемногу – злая тоска. У мамы, с Любой – все бесконечно тягостно. Вечером – цирк с Жаном и Дэзи, встреча там с Зоргенфреем, который хочет прийти.
Мама вчера была у Поликсены Сергеевны, которая, как ребенок, немного подпортилась, очевидно – от совместного житья с Зинаидой Николаевной летом.
Написала плохую поэму, которую Зинаида Николаевна хвалит. – Лиза Безобразова «сошла с ума», ее отвезли к Бари. – Сережа Соловьев с женой были здесь недавно – два дня – только у Безобразовых и у родни Всеволода.
От Брюсова из Москвы Иванов-Разумник привез полное согласие на издание его книг в «Сирине».
23 октября
Работал. Телефоны с М. И. Терещенко, А. М. Ремизовым и Пястом. Пяст – о Кузьмине-Караваеве (Дмитрии), который вчера был у него и его очаровал…
Перед обедом пришла моя усталая мама, обедала, вечером мы вышли с ней вместе. Я пришел на концерт Илоны Дуриго, билет мне дал М. И. Терещенко, мы сидели с ним. Потом поехали к нему, приехали Бакст и А. М. Ремизов, сидели до второго часа, говорили об издательстве. Все было очень хорошо для меня.
Моя милая весь почти день занималась делами брата.
24 октября
День был какой-то восторженный – во мне, хотя мы не поехали кататься, как собирались, – Терещенко заболел. Много планов строил по телефону с Алексеем Михайловичем. Вечером пришел ненадолго Женя (принес в подарок «Мир искусства» 1901 года!), днем я искал архистратига Михаила для Алексея Михайловича – лубочную картинку – около монастыря иоаннитов и в Апраксиной дворе. Заря была огромная, ясная, желтая, страшная. Вечером я пил чай у мамы. «Оперой» не занимался, боюсь, опоздаю. А милой тяжело, и она этого сказать и почувствовать как надо не умеет. Вечером пошла в польский театр, а потом в «Бродячую собаку», днем – причесывалась у парикмахера, некрасиво он ее причесал.
Планы мои относительно Пяста (переиздать «Ограду» с дополнениями, в альманах – стихи и неизданный Эдгар По, пусть пишет роман или отделает повесть), Жени (приспособить его к той части трехтомного издания икон Музея Александра III, где они будут описываться и толковаться, между прочим, «символически»), Верховского (все собрать в одну книгу), Городецкого (стихи в альманах), Княжнина (?).
Люба – влюблена ли? Колеблется ли? (думает мама). Или – тяжело без дела, без людей (Мейерхольд говорил кому-то, что он сердит на нее, зачем она не поступила до сих пор к Далькрозу; муж Веригиной на что-то, кажется, обижается). Прибавляют тяготы эти вечные грязные денежные дела – брата. Родных у нее нет. Может быть, только я один люблю мою милую, но не умею любить и не умею помочь ей. – Милая вернулась около 3-х часов ночи.
25 октября
Печальный день, споры с милой, первый монолог Бертрана, стишки для Сытина, бессмысленное шатанье вечером.
26 октября
Весь день – «опера». Поздравлять с имянинами Философова мы с Ремизовым не пошли, хотя давно решили и обговорили, какой нести пирог. Стало тяжело. Вечером – бессмысленное шатанье.
Записка от мамы и от Ангелины. Телефоны с Пястом, Женей и Ремизовым.
Гг. Мгебров и Чекан желают повторять «Виновны – невиновны?» Стриндберга в Политехническом институте и зовут играть Любу, которая будет сообразоваться с Веригиной и спросится у Мейерхольда. Это передано через Пяста.
Философов, оказывается, звонил по телефону, пока я шлялся, и, кажется, обиделся.
27 октября
Утром и днем – новые соображения о «Рыцаре Грядущее». Днем – купил в новооткрытой Семеновым лавочке на 5-й линии, где встретил Бенуа, – огромные тома Павсания (латинские и греческие) и «Simonis Maioli episcopi Vulturariensis dierum canicularum,tomi septem» – латинские – обе XVII столетия (по 6 руб.). Кроме того – мелочей книжных. Вечером – письмо от М. Аносовой и от бедного Д. В. Философова, горькое, с упреками и укорами письмо, на которое отвечаю сейчас длинно и пошлю завтра вместе с цветами.
Моя милая утром снималась толькодля Кузьмина-Караваева. Перед этим была у парикмахера. Это будет редкий портрет (в одном экземпляре), но зато у меня есть реже и лучше.
Вечером за чаем я поднял (который раз) разговор о том, что положение неестественно и длить его – значит погружать себя в сон. Ясно: «театр» в ее жизни стал придатком к той любви, которая развивается, я вижу, каждый день, будь она настоящая или временная; нельзя обманывать себя ей: уроки у Панченки и встречи в подвале «Бродячая собака» и прочих местах с людьми, может быть, милыми, но от которых – «ни шерсти, ни молока», не могут считаться «делом» и не могут наполнять жизнь. Дни проходят все-таки «о другом человеке»; когда ни войдешь к ней, она читает его письмо, или пишет ему, или сидит задумавшись. Надо, значит, теперь ехать в Житомир (!), а потом – видно будет… На этом я прикончил свою речь и ушел к себе, и милая пошла к себе, приняв, кажется, на этот раз мои слова к сведению.
Нам обоим будет хуже, если тянуть жизнь так, как она тянется сейчас. Туманность и неопределенность и кажущиеся отношения ее ко мне – хуже всего. Господь с тобой, милая.
Мучительнее всего – «внешнее» – что, как, куда, когда, провожать, прощаться, расставаться, надолго, ненадолго, извозчики, звонки, люди, багаж, дни до отъезда.
Или это и есть то настоящее возмездие,которое пришло и которое должно принять?
Ну что ж, записать черным по белому историю, вечно таимую внутри.
Ответ на мои никогда не прекращавшиеся преступления были: сначала А. Белый, которого я, вероятноненавижу. Потом – гг. Чулков и какая-то уж совсем мелочь (А<услендер>), от которых меня как раз теперь тошнит. Потом – «хулиган из Тьмутаракани» – актеришка – главное. Теперь – не знаю кто.
28 октября
«Опера», цветы Философову, прогулка по Петербургской стороне, старым местам, где бесконечный уют, все маленькое от снега, и тишина такая, что и жизнь бы скончать. Все – под углом зрения того, что, может быть, расстанемся. Может быть, не навсегда… Днем у милой – Варвара Михайловна Сюннерберг, собирающая венок Мейерхольду. Вечером – у мамы, много о Поликсене Сергеевне. Поздно вечером – Пяст с лекции о «тихих приютах для измученных душ», читал какой-то Быков (В. П., кажется) – о пустынях и монашестве. Пяст читал мне свои стихи о Лигейе и о Лигейе-Ровене; первое – с трудом я понял, в нем какое-то замороженное, не влекущее единство; второе – почему-то частью неприятно: напоминает Георгия Чулкова неприятной банальностью приема. Но оба – его, свои, близкие в возможности мне, если я воспроизведу в себе утраченное об Э. По. Теперь я слишком о другом, обмозговываю «Рыцаря-Грядущее». Я подробно рассказал Пясту всю «оперу», ему понравилось, говорит, что это только начало… Опять начало – чего?
