Текст книги "Том 7. Дневники"

Автор книги: Александр Блок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Баюшки, Люба, баюшки, Люба, господь с тобой, Люба, Люба.

14 июля

Письмо от тети от 7 июля – о мамином беспокойстве, об одиночестве шахматовском и о том, что они собираются приехать в конце июля – начале августа на мамину квартиру.

Государство не может обойтись без смертной казни (Керенский!). Государство не может обойтись без секретных агентов, т. е. провокаторов. Государство не может обойтись без контр-шпионажа, между прочим заключающегося в «добывании языка». Братание кончилось тем, что батальонный командир потребовал «добыть языка». С немцами давно жили дружно, всем делились. Посовещались и не добыли. На следующий день командир повторил приказание с угрозой выслать весь батальон в дозор.

Батальонные и ротные комитеты на фронте бессильны. Ослушаться нельзя. Двух немцев, пришедших, по обыкновению, брататься (там – тоже не слушались начальства, и немцы тоже отказывались наступать), забрали и отправили в штаб дивизии (что с ними там делали – неизвестно, но обыкновенно «языки» подвергаются пытке и пр.). Немцы вывесили у проволочных заграждений плакат: верните наших двух товарищей, иначе вам будет плохо. Стали совещаться, что поступили подло, но вернуть уже не могли. Немцы вывесили второй плакат: пришлите нам одного из ваших, мы его отпустим. Смельчак нашелся, пошел к немцам. И вернулся обратно,цел. Немцы вывесили третий плакат: верните нам наших, как мы вернули вам вашего, иначе вам будет плохо. Когда это не подействовало, открыли огонь но нашим окопам. Два дня свирепствовала немецкая артиллерия (к нашим окопам уже наверняка пристрелялись, – что наши окопы?), и выбили из каждой роты по 60 человек (вчера рассказал мне швейцар). Какая страшная трагедия.

Его же рассказы: Керенского бранят, зачем начал наступление, когда одни согласны, а другие – нет. Без наступления и с братанием война бы кончилась. Что отравляли братающиеся немцы, – газетное вранье. Еще бранят Керенского за то, что никуда не годных белобилетников и стариков берут и держат, даром тратя казенные деньги, а молодых рабочих с заводов, которые пошли бы в бой, будучи уже обучены, если их смешать с другими, не берут.

Вы меня упрекаете в аристократизме? Но аристократ ближе к демократу, чем средний «буржуа».

День с утра такой же таинственно-холодный, как вчера, но к середине дня выходило солнышко, и сразу легче было на душе. А я тружусь над Виссарионовым (он – бедный труженик, бедный ребенок).

Вчера я жалел себя, что приходится уходить из парка в Шувалове. Жить бы (пожить) в деревне, и с Любой.

Двадцать две страницы первого допроса Виссарионова.

В хвостах, говорит Агния, страшно ругают «буржуазию». Какого-то чиновника чуть не разорвали. Рабочий говорит: «Что мне 50 рублей?») Курица стоит 7 рублей.

Занятие А. Н. Хвостовым (толстым): противно и интересно вместе. Вот придворные помои, гнусные сенсации, жизнь подонков общества во всея ее наготе.

15 июля

Письмо от мамы от 4 июля! Телефон от А. В. Гиппиуса, которого я вчера не застал. Шувалово и Парголово. Вечер у Жени Иванова, его жены и у моей крестницы. Без меня звонил Чулков.

Ночью вопит сумасшедший: «Темные силы! Дом 145, квартира 116, была хорошенькая блядь Надя, ее защищал полицейский!» Требует, чтобы его вели в комиссариат. Его ведут к Николаю Чудотворцу, уговаривая: «Товарищ, товарищ, не надо ломаться». Он кричит: «Прикрываясь шляпой!»

Ночью телефон с Дельмас – ее брат ранен на войне и умер в Киеве.

16 июля

Деньги от Пашуканиса. С утра забастовали пекаря, и нет хлеба. Успенский, заведующий экспедицией заготовления государственных бумаг (брат писателя, дядя жены Савинкова) говорил Жене, что для того, чтобы попасть в партию большевиков, надо внести 2000, и тогда откроется всякое «продовольствие» и все винные погреба (орудуют бывшие полицейские).

Рассказав об отсутствии хлеба (четыре бабы подрались в хвосте), Агния, однако, достала прекрасного кисловатого хлеба.

Как всегда бывает, после нескольких месяцев пребывания напряженного в одной полосе я притупился, перестал расчленять, события пестрят в глазах, противоречивы; т. е. это утрата некоторая пафоса, в данном случае революционного. Я уже не могу бунтовать против кадет и почитываю прежде непонятное в «Русской свободе». Это временно, надеюсь. Я ведь люблю кадет по крови, я ниже их во многом (в морали прежде всего, в культурности потом), но мне стыдно было бы быть с ними.

Письмо маме (длинное) Виссарионов – первый допрос – 23 страницы.

Солнышко к вечеру, и светлей и теплей мне, бедному зверю.

Записка Любе.

Какой-то жуткий вечер после хорошего дня. Телефон от Чулкова. Взгляд сумасшедшего в кафэ, который погрозил мне пальцем. Л. Дельмас, – с ней поздний вечер. Сегодня она пленила Глазунова.

17 июля

Описано в записной книжке.

18 июля

С утра – заседание в Зимнем дворце с С. Ф. Ольденбургом, Миклашевским и Лесневским; обедал и вечером у меня А. В. Гиппиус. Телефон от В. А. Зоргенфрея.

19 июля

Утром приехала Маня с большим письмом от милой и с сундуками. Все это меня очень взбудоражило, поднялось много со дна души – и хорошего и плохого. Наработать сегодня столько, чтобы пришло все внутри в порядок.

* * *

Тридцать шесть страниц стенограммы Крыжановского и протокол заседания 10-го июля – огромная работа до после обеда.

В России очень…

Телефон от Пяста.

Дождь к вечеру (от гари?).

Безмятежность?

20 июля

Сорок одна страница Крыжановского. Письма маме и Любе. Купанье в Шувалове. Полная луна. Дельмас. Письмо от мамы от 12 июля.

21 июля

День довольно значительный. С утра во дворце заседание стенографической подкомиссии. Интересный вопрос по поводу бумаг Крыжановского. А. С. Тагер умно и жестоко говорит, что в политическихцелях (не только юридически) совершенно возможно печататьдаже автобиографию, даже письма из перлюстрации (если это представляет политическийинтерес).

Мы этого не сделаем; мой вывод, что мы поступим мягко и тактично, соответственно с политическим моментом, требующим, чтобы не возникали всё новые обвинения против нового режима. Но государство и право(база его) суть чудовища те же, и размах власти их (в котором есть скрип костей и свист сквозника) так силен, что люди уже им не владеют. Государство может,да; как мы после этого отнесемся к государству – другой вопрос.

Любовь Яковлевна предлагала повлиять на Муравьева в смысле отчета через сенатора Андроникова.

Днем началось наше заседание об отчете (мой протокол). Ольденбург и председатель сказали мне несколько любезностей, и я принужден согласиться попробовать писать очерк о Протопопове, Муравьев сказал, что будет мне помогать. По-моему, по-прежнему нет плана; что будет из ряда очерков, я не представляю. Почему это отчет?

Но матерьял интересен, и я испытаю силы над Протопоповым.

Миклашевский во время заседания рисовал меня (как же я стар). Л. Я. Гуревич была, совсем больная (сердце).

Дома нашел неожиданно письмо от мамы от 18 июня; розы и красная записка от Л. А. Дельмас.

В газетах – плохо.

Нет рокового, нет трагического в том, что пожирается чувственностью, что идет, значит, по линии малого сопротивления. Это относится и к Протопопову и ко мне. Если я опять освобожусь от чувственности, как бывало, поднимусь над ней (но не опушусь ниже ее), тогда я начну яснее думать и больше желать.

Непомерная усталость.

22 июля

Муравьев высказал вчера, что Чрезвычайная следственная комиссия изживает свой век, пожелал ей закончиться естественным путем и сказал, что естественным пределом ее работы будет созыв Учредительного собрания.

Шуваловский парк, поле, купанье – весь день жаркий день.

23 июля

Дует холодный ветер.

Кончен допрос Крыжановского. Приведен в окончательный вид Горемыкин и Маклаков (без одного документа). Приведение в порядок других стенограммных дел. Чтение Комиссарова с выписками (до того – малоинтересного мне Беляева), Макарова с выписками.

Когда им (например, Комиссарову или Макарову) приводится литературная ссылка (обоим этим, например, на рассказ Л. Андреева о семи повешенных), то они игнорируют, даже как будто недовольны.

Восхитительные минуты (только минуты) около вечерних деревьев (в притоне, называемом «Каменный остров», где пахнет хамством). Дельмас я просил быть тихой, и она рассказала мне, как бывает, сама того не зная, только ужасы. Между прочим: юнкера Николаевского кавалерийского училища с офицерами пили за здоровье царя.

Отчего же после этого хулить большевиков, ужасаться перед нашим отступлением, перед дороговизной, и пр., и пр., и пр.? Ничтожная кучка хамья может провонять на всю Россию.

Боже, боже, – ночь холодная, как могила. Швейцар сегодня рассказывал мне хорошо об офицерском хамстве. Вот откуда идет «разложение армии». Чего же после этого ждать?

24 июля

Что же? В России все опять черно и будет чернее прежнего?

Дворец.Уход Ольденбурга (министр народного просвещения). Разговор с Тарле.

Допрос Маркова 2-го и Нератова. Разговор с председателем об отчете. Разговор с Миклашевским и Л. Я. Гуревнч. Вечером у меня композитор Аврамов, основатель общества «Леонардо да Винчи». Слухи: Одесса эвакуирована, эвакуация сопровождалась «еврейским погромом с большевистскими лозунгами»; наша румынская армия отрезана.

Письмо маме.

25 июля

Итак (к сегодняшнему заседанию об отчете):

Если даже исполнить то, что записано мной в протоколе, получится ряд не связанных между собой статей, написанных индивидуально разными лицами. Кто их свяжет и как?

Сколько бы мы сейчас ни говорили о масштабестатей, полного масштаба установить нельзя по текучести матерьяла.

Выйдет компромисс.

Мыслимо: или – большое исследованье, исследование свободное,с точки зрения историческойподходящее к явлениям, требующее времени, пользующееся всем богатейшим матерьялом; или – доклад политический,сжатый, обходящий подробности во имя главной цели (обвинение против старого строя в целом).

Я останавливаюсь, по причинам многим и высказанным многими, на последней форме. Что это конкретно: это – двухчасовая речь, каждая фраза которой облечена в невидимую броню, речь, по существу, военная, т. е. внешним образом – холодная, общая, важная (Пушкин), не обильная подробностями, внутренно же – горячая, напоенная жаром жизни, которая бьется во всех матерьялах, находящихся в распоряжении комиссии. Следовательно, каждая фраза такой речи может быть брошена в народ, и бросать ее можно как угодно. Пусть с ней поиграют, пусть ее бросят обратно, – она не разобьется, ибо за ней – твердое основание, она есть твердое обобщение непреложных фактов.

Параллельно этой речи может стоять чисто криминальный отчет. А главное – матерьялы, все множество которых всегда может быть к услугам Учредительного собрания.

Мне кажется, что, строя доклад таким образом, мы избежим крупнейшей опасности: преувеличить значение имен, что как бы подтвердит легенду, создаст ошибку чисто зрительную Опять конкретизирую примером: Протопопов (даже) – личность страшно интересная с точки зрения психологической, исторической и т. д., но вовсе не интересная политически.Так сказать, не он был, а «его было», как любого из них. Если мы лишний раз упомянем это маленькое имя, которое связано со столькими захватывающими неполитическими фактами, то окажем плохую услугу – и народу, который будет продолжать думать о его значительности, и комиссии, и самому Протопопову.

В 4 часа было заседание, на котором мне удалось это более или менее высказать. Председатель отнесся мило и с улыбкой усталости, Тарле – загадочно, Щеголев – съязвил, горячо поддержали Миклашевский и Гуревич, улыбался ласково и соглашался С. В. Иванов… Черномор дик сказал речь надвое, как ***-ский козел отпущения, Романов отнесся мало как (кажется, и Смиттен), кажется, остался недоволен добрый В. А. Жданов – «большевик».

Ужасные мысли и усталость вечером и ночью (отчасти – от чтения мерзостей Илиодора). Старший дворник – его речи против правительства; несчастия, сыплющиеся на Россию.

26 июля

Утром будет опять заседание – без председателя (Муравьева), с Тарле.

Председательствует СВ. Иванов, который сказал вещь, стоящую многого, освещающую все положение, как прожектором.

«Что такое эти люди? Мы сами виноваты, что не умели управлять ими, и я – один из первых. Мы виноваты больше их. Оставим это…»

В результате пришли к какому-то компромиссу,который мне придется излагать в протоколах.

Купанье.

27 июля

Письмо от уехавшей куда-то Дельмас.

В народе говорят, что все происходящее – от падения религии; что в Сенате украли отречение Николая П.

Большевики переведены в Петропавловскую крепость (Козловский, Суменсон, Коллонтай).

И. И. Манухин в первый раз обозлился – за то, что на него перевалили всю ответственность за Макарова, которому вредно сидеть в крепости.

Это бывало раньше (перебрасыванье ответственности), но сейчас родственники подняли голову и наседают. Другая музыка пошла.

Николая Романова комиссия решила не допрашивать (Учредительное собрание; а мы – остаемся в пределах своих «трех классов»).

С. В. Иванов (и С. Ф. Ольденбург) не согласны с председателем издавна в отношении к заключенным (у них – меньше политики). Теперь это опять особо подчеркивается.

Записывая все эти мелочи, доступные моему наблюдению, я, однако, записываю, как «повернулась история». Я хочу подчеркнуть, как это заметно далеев мелочах (не говоря о крупном).

И все-таки, при всей напряженности, думаешь минутами постоянное: «Хорошо бы заняться серьезным делом – искусством». «Давно, лукавый раб…»

Что это в Шуваловском парке? Молодость, невеста, белая лошадь, вечерние тети, скамья в лощине.

История идет, что-то творится; а… они приспосабливаются, чтобы нетворить…

В частности (об отчете): *** и его приспешник Черномордик злятся, говорят мне любезности, а в результате заняли теперь ту позицию, что «я занял выгодную позицию», а они – честные труженики, дающие мало, но дающие верное.

Вечная гнусность, стародавняя пошлость… преследует и здесь, преследует на каждом шагу, идет по пятам. И я хорошо понимаюлюдей, по образцу которых сам никогда не сумею и не захочу поступить и которые поступают так: слыша за спиной эти неотступные дробные шажки – обернуться, размахнуться и дать в зубы, чтобы на минуту отстал со своим полуполезным, полувредным (= губительным) хватанием за фалды.

Усталость, лень, купанье, усталость. Черно, будущего не видно, как в России.

28 июля

Опять заседание с отрицательным результатом. К моему <мнению> уже тяготеют, кроме Л. Я. Гуревич и Миклашевского (сегодня отсутствовавшего), – и С. В. Иванов; а Тарле уже сидит между двух стульев, облепленный *** и услуживающим ему, но, по существу, гораздо лучшим, Черномордиком.

Письмо от мамы и тети (от 24 июля). Письмо маме.

Отчего (кроме лени) я скверно учился в университете? Оттого, что русские интеллигенты (профессора) руководились большею частью такими же серыми, ничем не освещенными изнутри «программами», какую сегодня выдвинул Тарле, которая действительно похожа на программу торжествующего… гимназиста Павлушки и с которой сегодня уже спорили. Ничего это не говорит. От таких программ и народ наш темени интеллигенция темна.

Я пошел к Пясту, который вчера мне звонил, встретил его на улице и прошел с ним несколько шагов.

К ночи – длинный разговор с Феролем, который звонил мне на днях и опять позвонил.

Уезжает в Сафонове. Он советует маме жить в санатории с осени, я возражал. Разговор длинный и доверчивый с моей стороны, сухой и деловой с его, и потому – для меня тяжелый. Верно, опять буду видеть тяжелые сны.

Что же, действительно все так ужасно или… Погубила себя революция?

Тихая, душная ночь, гарь. А. Тома, уезжая, назвал Петербург «бардаком», офицеры английского генерального штаба пророчат голод и немцев и советуют всем, кто может, уезжать отсюда (Фероль).

29 июля

Усталость моя дошла до какого-то предела, я разбит. Ленивое занятие стенограммами. Досадую на Любу, зачем она сидит там и не едет, когда уже поздно.

30 июля

Воротясь вчера ночью (после купанья и встряски), нашел пакет от П. Б. Струве – «весьма срочно и спешно». В пакете – приглашение в члены Лиги русской культуры и приглашение к участию в первом публичном собрании Лиги (с приложением 9-го номера «Русской свободы»).

Кончен первый допрос Виссарионова. Бедный…

Вопрос о вступлении в Лигу для меня: А. Конкретный: 1. Горький, Горького нет, а Родзянко есть (связано с бурцевскими нападениями), 2. укрепление государственности (из воззвания учредителей – «К русским гражданам»), 3. отношение к еврейскому вопросу, 4. присутствие правых и москвичей. Б. Общий: тяготение мое к туманамбольшевизма и анархизма (стихия, «гибель», ускорять «лики роз над черной глыбой»).

Пришел Женя Иванов, посидели немного, поговорили…

За:А. Конкретный: Лига русской культуры – 1 – объединение не классовое, не политическое, надполитическими формами и течениями, 2 – просветительная деятельность, 3 – присутствие Струве и Ольденбурга среди учредителей. Б. Общий: зацепка за жизнь,участие в жизни, которое пока мне нужно («железный день»; нельзя ускорить «вечер»).

Знаменательнейшая «выноска» Булгакова (найти). Булгаков упрощает (большевизм и Распутин).

Цепом молотили медовый клевер, жирную кашку, которой поросли великорусские поля…

Большевизм (стихия) – к «вечному покою» (| покосившийся). Это ведь только сначала – кровь, насилие, зверство, а потом – клевер, розовая кашка. Туда же – и чувственность (Распутин). Буйство идет от вечного покоя и завершается им. Мои «Народ и интеллигенция», «Стихия и культура».

Сковывая железом, не потерять этого драгоценного буйства, этой неусталости.

Да, не так страшно. «Тяжкий млат, дробя стекло, кует булат».

Эта последовательность метаний, способность жить в вечном разногласии с собой… Лава под корой…

* * *

После обеда я успел, однако, весело удрать в Шувалове и выкупаться. За озером – «Сияй, сияй мне, далекий край. Бедному сердцу – вечный рай». В чем дело, что так влечет?

Оказывается, озеро железистое, потому вода желтая. Доктора прописывают некоторым купанье там. Около Парголова есть руда.

Купаясь в глубокой купальне (на этом берегу), я убедился, что все-таки могу плавать, нет еще только той сноровки, какая требуется и для велосипеда и, вероятно, для лошади, хотя к лошади я слишком уж привык.

31 июля

Телефон от Егорова, который уже выдержал экзамен на прапорщика инженерных войск.

Во дворце. Сначала иногда особо надоедающее бесконечное здорованье друг с другом. На допросы чинов министерства юстиции не пошел. Примостившись в столовой, довольно долго делал выписки из протопоповских записок. Все-таки начало положено. Около 5-ти – удрал купаться. Жарко очень.

Царя перевезли в Суздаль или Кострому (Идельсон).

Жду мою Любу.

1 августа

Милая приехала утром.

Заседание в комиссии (редакционной) с Д. Д. Гриммом. Его соображения о верховной власти. П. Тагер продолжает читать лекции сенаторам и членам Государственного совета, которые его выслушивают. Скептицизм Идельсона, который давно убеждает меня вернуться в дружину.

Я, по-видимому, беру, кроме «Протопопова», «Последние дни старого режима». – Зной и ветер, парк и купанье. Весь вечер – разговор с милой.

Письмо маме.

2 августа

Письмо от мамы. Видно, что ее беспокойство вес больше питается глушью Шахматова.

Сдаю I Маклакова (готового).

Тяжелый и мрачный допрос Гучкова. Ссоры в президиуме. Серость и хамоватость придворных Муравьева (г. Лесневский).

Люба у Вольфа. Как Люба изменилась, не могу еще определить в чем. – Купанье.

3 августа

Люба встала в 6 часов утра и побежала на Варшавский вокзал за молоком; вообще увлеклась хозяйством.

Весь день я составляю по газетам канву из известного политического матерьяла, для того чтобы расшивать потом по ней узоры матерьялов, добытых комиссией (сегодня и вчера вечером – с декабря до половины января 1917 г.).

Вечером мы с милой нашли для тети маленькую комнату в соседней с нами квартире за 45 рублей!

Телефон от Пяста.

Душно, гарь, в газетах что-то беспокойное. Я же не умею потешить малютку, она хочет быть со мной, но ей со мной трудно: трудно слушать мои разговоры. Я сам чувствую тяжести и нудность колес, вращающихся в моем мозгу и на языке у меня. «Старый холостяк».

Люба говорила сегодня, что думала в Пскове о коллективном самоубийстве (тоже!). «Слишком трудно, все равно – не распутаемся». Однако подождем еще, думает и она.

Все полно Любой. И тяжесть и ответственность жизни суровей, и за ней – слабая возможность розовой улыбки, единственный путь в розовое, почти невероятный, невозможный.

В газетах на меня произвело впечатление известие о переезде Синода в Москву и о возможности закрытия всех театров в Петербурге. Теперь уж (на четвертый год) всему этому веришь. Мы с Идельсоном переговариваемся иногда о том, как потащимся назад в дружину. Тоска. Но все-таки я кончаю день не этим словом, а противоположным: Люба.

Происходит ужасное: смертная казнь на фронте, организация боеспособности, казаки, цензура, запрещение собраний. Это – общие слова, которые тысячью дробных фактов во всем населении и в каждой душе пылят.Я пошел в «Лигу русской культуры», я буду читать «Русскую волю» (попробую; у «социалистов» уже не хватает информации, они вышли из центра и не захватывают тех областей, в которых уверенно и спокойно ориентируются уже «буржуа»; «их» день), я, как всякий, тоже игрушка истории, обыватель. Но какой полынью, болью до сладости все это ложится на наши измученные войной души! Пылью усталости, вот этой душной гарью тянет, голова болит, клонится.

Люба.

Еще темнее мрак жизни вседневной, как после яркой… «Трудно дышать тому, кто раз вздохнул воздухом свободы». А гарь такая, что, по-видимому, вокруг всего города горит торф, кусты, деревья. И никто не тушит. Потушит дождь и зима.

Люба.

4 августа

Опять – Бусино хозяйство и уют утром. Во дворец – злой. Разговор с Домбровским, который рассказывал о крупном провокаторе, игравшем роль в протопоповской истории. Пришел Милюков, начали его спрашивать (розовый, гладко выбритый и сделанный подбородок, критически кривящиеся усы, припухшие глаза, розовые пальцы с коротко остриженными ногтями, мятый пиджачок, чистое белье). Я ушел, потому что председатель поручил мне отредактировать к завтрашнему дню (для Керенского) всю вторую половину допроса Хвостова (толстого).

Телефон от Зоргенфрея В. А. Тридцать семь страниц стенограммы второго допроса Хвостова. Увлекательно и гнусно.

Разговор с Любой за обедом, совесть беспокойная.

Письмо маме. Мысли как будто растут, но все не принимают окончательной формы, все находится в стадии дум. Следует, кажется, наложить на себя запрещение – не записывать этих обрывков, пока не найдешь формы.

5 августа

День для меня большой. Заседание во дворце, из частей которого для меня стали немного выясняться контуры моей будущей работы. Вместе с тем я чувствую величайшую ответственность, даже боюсь несколько. Тему я определил с 1 ноября.

Мне поручено заведыванье всеми стенограммами с литературной стороны и привлечение помощников для завершения работы.

Большой разговор с Д. Д. Гриммом по этому поводу.

Разговор с Тарле о моей теме.

Разговор с председателем о стенограммном деле и представление моей работы, которую он принял, сделает свои отметки, и переписанные части пойдут к Керенскому.

Купанье. Без меня звонил Пяст.

Утром – письмо от Струве (замечательные слова о Горьком).

К ночи – сильнейшее возбуждение после купанья и всего дня.

Я принес из дворца – 1) записку (по заказу его величества) с выпиской, между прочим, моих стихов («Грешить бесстыдно…»); 2) десять фотографий Чрезвычайной следственной комиссии.

6 августа

Люба получила для пробы работу над Виссарионовым II!

Большой разговор с Пястом по телефону.

«Русская свобода» № 12/13, в котором опять цитируется «Грешить бесстыдно, непробудно…».

Письмо от мамы – очень нервное и больное. Бедная мама.

Вчера выяснилось, что когда Тарле сказал, что хочет со мной работать над Протопоповым, Иосиф Витальевич Домбровский, председатель, решительно сказал, чтобы я писал один.

Между двух снов:

– Спасайте, спасайте!

– Что спасать?

– «Россию», «Родину», «Отечество», не знаю, что и как назвать, чтобы не стало больно и горько и стыдно перед бедными, озлобленными, темными, обиженными!

Но – спасайте! Желто-бурые клубы дыма уже подходят к деревням, широкими полосами вспыхивают кусты и травы, а дождя бог не посылает, и хлеба нет, и то, что есть, сгорит.

Такие же желто-бурые клубы, за которыми – тление и горение (как под Парголовым и Шуваловым, отчего по ночам весь город всегда окутан гарью), стелются в миллионах душ, – пламя вражды, дикости, татарщины, злобы, унижения, забитости, недоверия, мести – то там, то здесь вспыхивает; русский большевизм гуляет, а дождя нет, и бог не посылает его!

Боже, в какой мы страшной зависимости от Твоего хлеба! Мы не боролись с Тобой, наше «древнее благочестие» надолго заслонило от нас промышленный путь; Твой Промысл был для нас больше нашего промысла. Но шли годы, и мы развратились иначе, мы остались безвольными, и вот теперь мы забыли и Твой Промысл, а своего промысла у нас по-прежнему нет, и мы зависим от колосьев, которые Ты можешь смять грозой, истоптать засухой и сжечь. Грозный Лик Твой, такой, как на древней иконе, теперь неумолим перед нами!

7 августа, проснувшись

И вот задача русской культуры– направить этот огонь на то, что нужно сжечь; буйство Стеньки и Емельки превратить в волевую музыкальную волну; поставить разрушению такие преграды, которые не ослабят напора огня, но организуют этот напор; организовать буйную волю; ленивое тление, в котором тоже таится возможность вспышки буйства, направить в распутинские углы души и там раздуть его в костер до неба, чтобы сгорела хитрая, ленивая, рабская похоть. – Один из способов организации – промышленность («грубость», лапидарность, жестокость первоначальных способов).

Допрос П. Н. Милюкова – интересный, хотя немного внешний. Хлопоты стенографические и отчетные, утомительные мелочи. Вечером – М. В. Бабенчиков (рекомендованный мне Д. Д. Гриммом), которому я отдал для редактирования стенограмму Веревкина. Сплошь рабочий день.

8 августа

День крайнего упадка сил. Работаю много, но не интенсивно – от усталости. Телефон с Пястом. Записка маме.

9 августа

Работа несколько интенсивнее. Купанье. Я наговорил капризных неприятностей милой. Вечером у меня Пяст, которому я отдал для редактирования стенограмму Лодыженского. Пяст читал свои красноуфимские впечатления. Пяст признал сам себя годным при переосвидетельствовании.

10 августа

Телефон от поручика ***, который опять нелепым голосом своим сулит вернуть свой долг на днях.

Бусинька весь день трудилась над II Виссарионовым.

Бурный день во дворце. Все окончательно злые и нервные, Муравьев всех задергивает. Мирились и ссорились. Муравьев едет на московское совещание (послезавтра – первый день). Слухи о каких-то будущих бомбах с чьих-то аэропланов и о выступлениях, в связи с отъездом всех в Москву. Мы эвакуировали в Москву по одному экземпляру всех (почти) стенограмм.

В хвостах говорят, что послезавтра не будет хлеба (Агния).

У меня страшно взвинченное и нервное состояние, и я не жду добра от ближайших дней. Может быть, все это – одни нервы.

Сегодня начался процесс Сухомлинова; утром боялись, что он будет сорван.

Умер Ф. А. Червинский.

«Биржевка» и «Русская воля» тревожные.

Ночью – телефон от Пяста, который сегодня попал под автомобиль и ушиб ногу. Он прикомандирован к бюро печати – военной цензуре, находящейся в веденье политического отдела военного министерства (новое учреждение, руководимое Степпуном). От стенограмм и он и его дядя отказались.

На улице я встретил очень невеселую Дельмас.

Бабенчиков приносил Веревкина (без меня, так как меня председатель вызвал для разговора о стенограммах).

Письмо от мамы.

Что такое московское совещание? О чем? Если оно не оправдает тех громадных надежд, которые на него возлагаются, это будет большим ударом прежде всего по Временному правительству.

Ночью – опять Дельмас, догнавшая меня на улице. Я ушел.

11 августа

Работа не очень плодотворная. Купанье. Телефон с Женей, который возьмет стенограммы Лодыженского, вместо отказавшегося Пяста. Ночью… (подпоручик) принес мне долг (400 руб.) и долго рассказывал: если вычесть его хамское происхождение, военные кастовые точки зрения, жульническую натуру, страшную хвастливость, актерский нигилизм, то останется все-таки нечто «ценное», что можно назвать «современностью», неприкаянностью. (А главное – по-своему любит Россию и узнал о ней довольно много.)

Письмо из «Народоправства».

Милая сверила Фредерикса.

Взрыв на ракетном заводе.

Уж очень красивые, обаятельныедни (умеренно жарко).

12 августа

Сегодня – первый день московского совещания (?). Здесь ожидались волнения, но их не было. Не особенно интенсивная работа до 4-х часов дня. Купанье.

Письмо маме.

Ночью – какие-то странные вспышки на небе прямо перед моим окном, далеко. Гроза? Зарницы? Но воздух холодный. Может быть, ракеты? Или – прожектор?

Ночь (на воскресенье) производит впечатление рабочей, городской шум еще не улегся, гудки, горят фонари над заводами. А мерцающие вспышки, желтые, а иногда бледные, охватывающие иногда большую полосу неба, продолжаются, и мне начинает казаться, что за городским гулом я слышу еще какой-то гул.

Все-таки я еще немного подумал над работой, милая спит.

13 августа

Конечно, это был гром.

Письмо от мамы – очень нервное, и от тети к Любе, что мама перестала поправляться.

Вчера на московском совещании говорили Керенский, Авксентьев, Прокопович и Некрасов. О речи Керенского, полной лирики, слез, пафоса, – всякий может сказать: зачем еще и еще? Некрасов сообщил страшные цифры.

Раннее утро было дымно. Потом пошел прохладный дождь, а на небе – розовые просветы. Работаю.

Днем у нас Бабенчиков и Женя (по редакторским делам и чай).

14 августа

С раннего утра до обеда – работа, статистика стенограмм, доклад или справка, которую я дам Гримму или председателю. Если и из этого ничего не выйдет, то г-да секретари и г-жи переписчицы погубят государственное дело, недоступное пониманию юристов-специалистов и барышень. Телефон с Л. Я. Гуревич.

15 августа

Кузьмин-Караваев занимает важный пост около Савинкова в политическом отделе военного министерства. Он рассказал Любе кое-что «не подлежащее оглашению» (борьба против существующего заговора черносотенцев, отношение к Керенскому). Смысл всего, с моей точки зрения, – крупная и талантливая игра.

Пустота никогда не остается незаполненной.

Едва моя невеста стала моей женой, лиловые миры первой революции захватили нас и вовлекли в водоворот. Я первый, как давно тайно хотевший гибели, вовлекся в серый пурпур, серебряные звезды, перламутры и аметисты метели. За мной последовала моя жена, для которой этот переход (от тяжелого к легкому, от недозволенного к дозволенному) был мучителен, труднее, чем мне. За миновавшей вьюгой открылась железная пустота дня, продолжавшего, однако, грозить новой вьюгой, таить в себе обещания ее. Таковы были между-революционные годы, утомившие и истрепавшие душу и тело. Теперь – опять налетевший шквал (цвета и запаха еще определить не могу).