Текст книги "Бифуркатор"

Автор книги: Алекс Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

  – Я готов. Велик берём?

  – Да не, – качает головой Стёпка. – Мы всё равно мимо моего дома. А там нас Серый подвезёт, сам вызвался.

  Я киваю, закрываю дверь, и слышу голос мамы:

  – Артём, баранина будет через несколько часов. Обязательно возвращайся.

  – Угу, – мычу я, заведомо зная, что нарушу установленное время. – Понеслись?

  Стёпка встал.

  – Мы с тобой два мачо-мена, нас ждёт удача. – Он цыкнул губами и подмигнул.

  С благоговением в сердце я покинул дом, оставив внутри нервную маму и двинутого опарыша. Ура. Свобода! Аллилуйя!

  *****

  До дома Стёпки идти пару минут. По дороге навстречу попалась пара малышей, перекидывающих на ходу красный резиновый мячик, но в основном весь наш закрытый район пустовал. Большинство взрослых пребывало в городе на работе. Летом в будние дни до захода солнца посёлок превращался в маленький детский городок с небольшим количеством женщин.

  Сквозь заросшие прутья ворот дома Герундовых – фамилия Стёпки – я разглядел красные пятна Серёгиного Рено. А вот и ещё один персонаж моей жизни Сергей Герундов – старший брат Стёпки.

  Серому вот-вот должно было исполнится семнадцать, на шестнадцатилетние родители подарили ему машину Рено, и теперь сильный покровитель моего друга катал нас всюду, куда нам только вздумается направиться. Я нисколько не шучу, говоря о покровительстве, ибо Серый представлял собой смесь Стёпкиной заботливой мамочки и строгого решитель-ного папочки, хотя женственное лицо со светло-русыми кудряшками придавало бруталь-ному парню, ставшему почти дядькой, невероятное сходство с матерью. Учителя за спиной называли Серого Аполлоном, – я как-то подслушал. Для них он являл образ со-вершенного греческого бога: посещает спортзал; играет за местную подростковую сборную по футболу; вечная приветливая улыбка на губах, демонстрирующая зубы из реклам Dirol; спокойный, не конфликтный, скорее – защитных обиженных и обездоленных; жеманная походка, пижонская причёска, педантичные движения...

  Поверьте, мы с пацанами таких по-другому называем, менее приветливым словом. Хотя, ничего против Серого я не имел. Ходить в друзьях у накаченного старшеклассника – что может быть лучше, пусть даже за глаза его и обзывают всякими нехорошими словами. В тринадцать я впервые убедился, что правда не на стороне правил и понятий, выстроенных подростковыми структурами, а на стороне силы. Если ты способен размазать по стенке любого одноклассника, то это ты диктуешь правила.

  Стёпка был для Серого кумиром, впрочем, как и наоборот. Наверное, они дополняли друг друга: один мускулами, другой – логикой. Серый прощал младшему всё, сам убирал их общую комнату, часто катал за него рефераты по физкультуре, выполнял письменные задания по истории – с историей у Стёпки пробел, хотя Серый тоже не отличался знатоком Куликовских битв, – и как я уже говорил, с появлением машины, Стёпку подвозили в любую точку мира, стоит тому лишь захотеть.

  Что?

  Вы шутите?

  Чтобы я делал домашнее задание за опарыша? Или убирал комнату? Да у нас на двери висит график уборки, а если Андрюшка приносил со школы пару, – а он любил их таскать, – я тихо ржал в углу, когда слышал нотации от папы. Ты вырастешь не человеком! Пойдёшь на улицы грабить соседей! А опарыш лишь стоит, нагнув голову так, что если бы не грудь, подбородок упирался бы в сердце.

  Я знаю Стёпку с первого класса, Серому в те дни было десять. И уже тогда грозный кулак светло-русого кудрявчика из четвёртого класса мог покарать тебя, стоит наступить на ногу Стёпке. Нет, опарыша в школе я тоже время от времени защищал, но лишь когда ситуация накалялась до предела. В семье Герундовых союз братьев достиг фанатичного апогея. Год назад, когда Стёпка спас меня с похищением журнала и обличил Егора, когда последний подбил Стёпке глаз... ох, лучше б он этого не делал. После драки ребята расходились, мысленно представляя, как скорбят на могиле Егора. Серый проявил толерантность и лишь поговорил с обидчиком. Жёстко, по-мужски, но без рукоприкладства. А на следующий день двое неизвестных, кроме всего прочего, сломали Егору ногу.

  – Я уже готов! Привет, Артём! – Серый протирал лобовое стекло, однако позволил себе оторвать руку с губкой и помахать мне. Как обычно: дарю всем лучи света и добра. – Вас всё туда же? На Заводь?

  – Да, – кивает Стёпка и забирается на заднее сиденье. Я лезу следом. В машине привычно пахнет хвойным ароматизатором.

  От больших рек часто ответвляются маленькие стоячие притоки, мы свой называли Заводью. Почти весь наш район строился возле него, со стороны воды как раз и имелась брешь в ограде. От Стёпкиного дома до Заводи прогулочным шагом минут двадцать-тридцать. На машине Серый домчал нас за девяносто секунд.

  Когда мы вышли, Серёга подмигнул нам и слукавил:

  – Я бы остался с вами потусить, но, как я понимаю, вы ожидаете подружек.

  – Правильно понимаешь, – кивнул я.

  Против компании Серого я ничего не имел, но если б не девчонки...

  Хотя, на этом месте буду краток. Вероника и Ольга не являются даже второстепенными персонажами сего повествования. В тот день, в злосчастное двадцать третье июля, мы решили купаться, несмотря на прохладный ветерок. Может, в плане детективных историй Стёпкина логика сверкала словно вылизанное блюдце, в делах сердечных она давала сбой.

  Я сразу предположи, что если мы полезем в воду, то и девчонки последуют за нами. В тринадцать лет нет ничего интереснее, чем взглянуть на свою подружку в купальнике.

  День провели потрясающе. Стёпка в плавках со штанинами смотрелся смешно: долговязая худая макаронина, ныряющая в воду. Кстати – самый высокий ученик в классе. На две трети головы выше меня. А вот Оля – его девчонка, больше напоминающая Рапунцель с рыжими густыми волосами, уступала мне в паре сантиметрах. Не знаю, целовались ли они со Стёпкой, но если да, то моему другу приходилось сильно нагибаться. Хихихи.

  Моя девчонка – Вероника, с чёрными кудрявыми волосами, столь же объёмными, как и у Ольги, и с выразительными голубыми глазами. Кроткая, тихая и западающая на сильных парней, которые носят мотоциклетки.

  Да, в тот день я тайком поцеловал её, пока мы отходили будто бы поискать ежевику. Ягод мы не нашли, но вернулись счастливые и раскрасневшиеся.

  С наступлением сумерек, оставшись вдвоём со Стёпкой, мы брели по мрачной лесопоса-дочной тропке. Деревья обступили нас, прижимаясь к двойной колее. В принципе, тропу вполне можно было назвать дорогой, именно по ней нас привёз Серый, да и вообще, машины сновали по ней туда-сюда.

  Я закинул куртку за спину, ветер неприятно лизал холодным языком влажные волосы. Шли босиком, закинув кроссовки, связанные шнурками, на шею.

  – Мой опарыш сегодня с ума сошёл, – говорю я.

  Стёпка завёл глаза. Пару жирных капель влаги застыли на линзах его очков.

  – Что такое?

  – Не слышит тебя Серый, – улыбается Стёпка.

  – Да-да, – я улыбаюсь в ответ. Всякий раз, когда я при Серёге называл Андрюшку опарышем, Серый восклицал...

  – Артём, это же твой брат, а опарыш – это личинка, пожирающая труп, – передразнивает Стёпка.

  Я задумчиво улыбаюсь, пиная камушек. И вдруг проникаюсь моментом до самой по-следней клеточки сердца. Я люблю этот вечер, это лето, свою реку, Веронику и моего друга. Я хочу чтобы этот миг длился вечно!

  – Тебе не надоел Серый?

  – Чем?

  – Мне кажется, он лезет в твою личную жизнь каждую секунду.

  Стёпка задумывается, крутя пальцем шнурок, как моя Вероника кудряшку шикарного локона.

  – Ну вообще, не знаю. Родители же мной почти не занимаются, они поручили меня Се-рому. А он такой, маменькин сынок. И папенькин. Он всё выполняет с усердием перфек-циониста.

  – Кто такие перфекционисты? – спрашиваю я, уже не в первый раз, ибо Стёпка вечно кидается какими-нибудь заумными терминами.

  – Ну это... как раз такие педанты, которым надо, чтобы ни одной ошибочки не было в любой их работе. Вот Серый такой. Если я упаду и поцарапаю коленку, он поднимет на уши скорую помощь, перевернёт всю аптечку дома.

  Я вздыхаю и с благоговением смотрю на тускнеющие в свете вечера листву деревьев.

  – У меня такого никогда не было. Не знаю, может, это и прикольно.

  – Прикольно, – соглашается Стёпка. – Но иногда хочется капельку свободы, понимаешь...

  – Ещё бы не понять, – усмехаюсь. – Но лучше быть на твоём месте, чем на моём. Я ж говорю, опарыш с катушек сегодня слетел. Мало того, что голым на воротах вертел задом, так ещё отвёл меня в сарай, вручил молоток и велел ему голову размазать.

  Глаза Стёпки под линзами очков увеличились вдвое.

  – Правда что ль?

  – Агааа. Не знаю, кто его укусил. Он с утра не в себе. Ходит по дому, говорит какие-то странности, впрочем... – я прищуриваюсь и вдруг вспоминаю. – Утром он сказал, что на меня набросится зубная паста, и она правда выплюнулась из тюбика прямо на палец. А вообще, он ходит, сумашедше улыбается и... просит убить его молотком, – последнюю фразу я произношу, пожав плечами.

  – Может, его психиатру показать? – хмурится Стёпка.

  – Если завтра не прекратит, то я серьёзно поговорю с мамой насчёт этого, – киваю. Мы уже выходим из лесопосадочной полосы. – Мне сейчас и так дома достанется, что не вер-нулся к ужину.

  ******

  Мой папа ко всему относится с юмором. Если между нами и мамой проскакивала искорка раздора, он обычно отодвигал газету «Спорт-Экспресс», которую читал, и его лысеющая голова обязательно вставляла какую-либо шутку, которая разрядит обстановку. В последние годы отец пополнел на десять килограммов, свалив всё на нервную работу.

  Когда мы попрощались со Стёпкой и я пересёк уже темнеющий двор, жареная баранина давно остыла. В светлой кухне меня встречает мама, руки уже упёрты в бока, на лице будто пространство искривили.

  – И что, ужин в микроволновке греть?!

  А мне на душе так хорошо, что вот совсем не хочется ссориться. Я же Веронику сегодня поцеловал.

  – Он и после микроволновки будет прекрасным, поверь, – отвечаю я и бросаю куртку на вешалку. Отец развалился за столом, его лицо и грудь прячутся за газетой.

  – Дорогая моя, ты так готовишь, что твоя баранина и холодная изумительна. Пальчики оближешь.

  Я улыбаюсь, хоть папа и не видит. Хороший он всё-таки человек. В конце концов, где бы мы сейчас жили, полюби мама какого-нибудь кондуктора или офисного рабочего? Саратов не славится красивым городом нашей необъятной. Народ хорошо помнит те злосчастные два года с 2008 по 2010, когда Саратов признали самым замусоренным городом. Выживают тут только те, кто работает в промышленности, например, в транспортной, как мой папа, который к тому же занимает руководящую должность.

  – Вот! – восклицаю я. – Слушай папу. – А сам тем временем швыряю на пол кроссовки и отряхиваю ноги.

  – Это что за проклятие! – мама вскидывает руки к потолку, но видно, что она уже сдалась. – Нет бы поддержать меня иной раз. – Теперь мама смотрит на заголовок Спорт-Экспресс.

  – И что я должен сделать? – отвечает газета.

  – Гавкни на него.

  Краешек Спорт-Экспресса отодвигается в сторону, показывается глуповатое лицо папы с полянкой лысины на макушки, и потом он корчит гримасу и коротко гавкает.

  Я покатываюсь со смеху, а папа уже вновь читает газету. Мама тоже смеётся.

  Я проскальзываю в ванную, мою руки и разогреваю ужин. В желтеющем свете ночника гостиной мама переключает каналы, а на яркой кухне я поедаю картошку, горошек и баранину, и потом раскрытая газета Спорт-Экспресс заставляет меня насторожиться.

  – Что-то сегодня Андрюшка такой тихий! – раздаётся голос папы. – Он вообще в доме?

  – Ох, – долетает голос мамы из гостиной. – Сегодня Андрей встал не с той ноги. И, кажется, они конфликтовали с Артёмкой.

  Газета шуршит и отодвигается. На сей раз из-за неё выглядывают хмурые глаза.

  – Вы конфликтовали? – спрашивает отец.

  Я растерянно жму плечами. Неприятный разговор угрожает состояться не завтра, а сегодня.

  – Я не знаю, что он сказал маме, но он очень странно ведёт себя с утра.

  – Как? – ещё больше хмурится папа.

  Я поглядываю на мрачный проём гостиной, приближаю лицо к папе и в два раза снижаю громкость, почти шепчу:

  – Он голый плясал на воротах.

  Глаза отца округляются.

  – Маме я этого не говорил, – продолжаю я. – Но когда я стянул его и одел, он увёл меня в сарай, дал молоток и просил разбить ему голову.

  – Это... у вас игры что ли такие? – вновь хмурится папа.

  – Если бы, – вздыхаю, и наблюдаю, как отец откладывает газету. Кажется, я его не на шутку взволновал. – Он сам меня пугает. Когда он просил ударить по нему молотком, взгляд у него был такой... серьёзный и сумасшедший. Даже я испугался. Мне кажется, он почти плакал. Андрюшка! Который никогда ни разу не плакал.

  Отец теперь смотрит в никуда, хмурясь и перебирая в голове известные только ему мыс-ли.

  – А что мама? – спрашивает он.

  – Я её позвал, а когда она вбежала в сарай, опарыш... Андрей, сказал ей, что я хочу его убить молотком. То есть, понимаешь, он на меня все стрелки перевёл.

  Если мама могла растеряться, не понимая, кто из нас с Андрюшкой говорит правду, то отец, я точно знал, поверит мне. Не то чтобы он не любил мелкого, скорее причина крылась в самостоятельности. Папа считал меня уже почти взрослым человеком, и иногда поведывал истории, которые никому нельзя знать и которые он не рассказывал матери. Например, как несколько месяцев назад, когда он сообщил семье, будто премии не будет, хотя он снял деньги наличкой, а потом прохлопал глазами и на стоянке у него вытащили деньги прямо из кармана. О подобных мелких историях суждено знать только мне одному. Я думаю, отцу иногда хотелось кому-то выговориться, но если с мамой его связывала общая жизнь, некоторые обязанности и главное – любовь, то меня можно назвать чужим человеком. Нет, конечно, я сын, но по сути перед жёнами у мужей больше обязанностей, как и у жён перед мужьями. А дети, их скорее можно сравнить с близкими друзьями. На отце и матери лежат лишь ответственность за нас, помощь советами, но мы сами строим личную жизнь, и она меньше пересекается с личной жизнью любого из родителей, нежели их пути друг с другом. Поэтому мы с отцом в беседах открывали секреты, которыми не могли поделиться с мамой.

  – Ладно, – отец вздыхает и встаёт. – Пойду-ка я с ним поговорю.

  Я не сопротивляюсь, но почему-то становится страшно. Отец исчезает за холодильником, а я отламываю кусочек хлеба и отправляю в рот. Перед мысленным взором рисуются самые страшные картины самоубийства опарыша. Я жду, как сверху донесутся истошные крики папы, который открывает дверь в детскую, и видит Андрюшку висящего или порезанного в ванной, или разбившего себе голову, или... фу-фу-фу.

  Сфокусировав взгляд на реальном мире, я откусываю кусок баранины. А крика сверху так и не доносится.

  По вечерам вторников и четвергов мы с отцом смотрим сериал Блудливая Калифорния, и плевать, что на сериале стоит значок 18+. Когда мама однажды заметила сей рейтинг и даже указала на некоторое количество эротических сцен, отец лишь пожал плечами и ответил: А Артёмка у нас мужик растёт или не мужик???

  Поэтому, когда мы уединялись перед телевизором, мама оставляла нас и скрывалась в комнате родителей, где с опарышем смотрела что-то семейное. Вечера вторников и четвер-гов оставляли в сердце тёплые воспоминания, когда столик перед диваном полон еды, в кружках дымится чай или шипит кола, мы с отцом сидим бок о бок и гадаем, чем же кон-чатся похождения красавчика Дэвида Духовны. А когда в фильме появлялись полуобна-жённые девушки, да ещё мелькали сцены с поцелуйчиками, мы с папой поглядывали друг на друга, лукаво дёргали бровями и хором напевали: Ооооооо! Это как будто своеобразный обряд такой был. Отец иногда ещё присвистывал.

  Этот вторник не был исключением. Проведя в детской с полчаса, отец спустился к сериалу. Мама немедля убежала за Андрюшкой смотреть в своей комнате по другому каналу каких-нибудь Букиных. Пока мы разогревали оладьи с клубничным джемом и раз-ливали чай, я открыл было рот, чтобы спросить про опарыша, как он нарисовался в проёме сам. На сей раз хотя бы натянув шорты, но всё ещё в майке. Видок у Андрюшки удручающий: на лице поселилась смертельная бледность. И искра страха вновь затеплилась во мне.

  – Всё те же оладьи. И клубничный джем.

  Улыбка появляется на лице опарыша, но она не касается глаз. Механическая, как у робота.

  – Да, – вздыхает отец, и я вижу, что тот не смотрит на Аднрюшку, будто не замечает из-менений в младшем сыне. Отчаянье бабочкой бьётся в сердце. Неужели? Неужели папа поступил как и я? Он пытается избежать проблемы. Андрюшка здоров, температуры нет, ведёт себя немного иначе. И эта странность оттолкнула отца. Заставила взрослого мужчину махнуть рукой и сказать: само всё решится.

  – Ты с мамой сейчас будешь сериал смотреть? – спрашивает он с наигранной озабоченностью изучая панель микроволновки.

  – Не-а, – жмёт плечами опарыш. – Надоело смотреть одно и то же. Ладно, вы развлекай-тесь, а я пойду позалипаю в компьютер, выясню, насколько ничтожна наша жизнь в просторах времени и пространства.

  С этими словами опарыш разворачивается и оставляет нас с отцом наедине. Подобрав-таки челюсть, я гляжу на спину папы и выдавливаю из себя:

  – Как прошёл разговор? Он вообще, как? Нормально? Что с ним? Он совсем ку-ку?

  – Знаешь, твоего брата будто подменили, – ответил затылок отца. – Он рассуждал о космосе, вселенной и времени. Я-то пришёл поговорить о жизни, о прошедшем дне. В общем, мне пришлось сделать умное лицо и вспомнить знания астрономии, – отец оборачивается. – Может, у него переходной возраст так начинается, – пожимает плечами он.

  – Не думаю, – мотаю головой. – А вообще, что он говорил?

  Отец вздыхает снова, подчёркивая, что этот разговор его немного напрягает, и достаёт из микроволновки оладьи.

  – Я уж и не помню. Отчасти потому, что половину не понял. Что-то про целостность вре-мени и пространства. Такое даже ты, закончивший седьмой класс, не завернёшь. Говорил что-то о циклах и петлях времени. А вообще, давай пошлём всё это нафиг и пойдём уже смотреть Дэвида Духовны!

  И мы пошли. Оладьи с джемом улетели за первую треть серии, чай остыл. Мы с отцом четырежды посмеялись и два раза поокали, но как-то вяло, как мне показалось. В головах каждого вертелся наш общий близкий родственник: младший сын и он же мой опарыш.

  Космос. Вселенная. Время. Как часто эти понятия врываются в нашу жизнь? Почти никогда. Иной раз перед сном разум забредает в дебри, стремится к звёздам, тебя охватывает страх, что вот там, далеко миллионные температуры, смертельный вакуум, ионные лучи, радиоактивные пульсары, а вдруг это всё однажды доберётся до тебя? Но потом ты засыпаешь, и утром жизнь продолжается по плану. А когда Космос, Вселенная и Время врываются в жизнь младшего брата, ловишь себя на мысли, что кусочек этого запредельного пространства поселился у тебя в доме. Он сейчас в спальне наверху. И этот кусочек хочется встряхнуть и заорать на него: стань опять нормальным! как прежде!

  И думается мне, что если опарыш ещё долгое время будет строить подобные капризы, мать или отец однажды не выдержат и встряхнут его.

  *******

  После сериала я скользнул в душ. Успеваю заметить опарыша за компьютером. Предпо-лагаю, Букиных с мамой он не смотрел.

  Под струями воды я нежился долго, а когда вышел, на полных правах старшего брата выдворил Андрюшку из-за компа. Честно, я ожидал какой-нибудь необычной реакции, впрочем... Она действительно была необычной.

  Опарыш встал и перешёл на кровать, не сказав ни слова против. Через пару секунд я уже забываю о младшем, поглощённый виртуальной сетью. Помню только, что закрыл Андрюшкину вкладку и успел заметить на ней материал о бескрайней Вселенной. Ка-жется, мой опарыш и впрямь начал интересоваться Космосом. Может и правда переходный возраст, но уж что-то рано как-то. Он у меня-то толком ещё не начался.

  В сетях я провожу около часа, пока Вероника не уходит спать. Закрываю глупую пере-писку двух влюблённых, выключаю компьютер и забираюсь под одеяло. Теперь Вероника в аське, и я снова завожу несодержательный диалог, который могут вести только втюрившиеся друг в друга подростки.

  Тишину комнаты нарушает шорох.

  – Ты ещё не спишь? – шепчет опарыш.

  – Сплю, – хмуро отвечаю, высылая Веронике вереницу смайликов.

  Андрюшка выдерживает паузу, а потом говорит:

  – Я хочу рассказать тебе кое-что. Маленький секрет. Ты будешь первым, кому я это скажу.

  – Давай, – отвечаю и уже не слушаю мелкого.

  – Можно к тебе?

  Некоторое время я молчу, моё сознание с Вероникой, и оно уверено: опарыш там уже лопочет о своих секретах и тайниках за забором, где он закапывает в банке цветные стёклышки из мозаики, представляя, что это рубины, изумруды и... интересно синие ос-колки у него кодируются каким камнем? Аквамарин? Жемчуг?

  Тут я опоминаюсь: опарыш молчит. Чары Вероники отпускают меня, и в голову снова лезут Вселенная, Космос и Время.

  – Чего ты говоришь?

  – Можно к тебе? – повторяет Андрюшка.

  Односпальная кровать опарыша, сделанная в виде кораблика, прячется в углу у окна. Моя кровать стоит так, что вместе с Андрюшкиной образуют букву Г, с небольшим прохо-дом на углу. Свою я называю Красной Площадью, потому что она полутораспальная, я могу лежать на ней даже поперёк, а ещё она упирается спинкой в середину стены, и я могу встать с любого конца. Справа и слева – прикроватные тумбочки. Всё для удобства.

  Опарыш часто нырял ко мне, либо когда не мог уснуть, либо во время гроз. Видите ли он боялся лежать у окна, когда молния сверкает, идиот. был ещё и третий случай, но я узнавал о нём обычно утром. Просыпаюсь, а опарыш сопит рядом. Всё ясно, ему приснился кошмар, и мелкий спрятался на моей кровати.

  Сегодня я бы послал опарыша куда подальше... да, чёрт, первые секунды я так почти и сделал. Влекомый перепиской с Вероникой, я говорю:

  – А секрет этот до завтра подождать не может?

  Опарыш какое-то время думает, а потом отвечает:

  – Завтра уже будет поздно.

  – Ну рассказывай, – отвечаю я с неудовольствием, но всё же чуточку заинтересованный. Может, мелкий сейчас раскроет причину своего сумасшествия.

  Пока шажки опарыша шуршат к моей кровати, я отписываю Веронике, чтобы та подождала меня немного. Вот Андрюшка юркнул на левую половинку кровати и спрятался под одеяло.

  – Только не прикасайся ко мне, а то вышвырну тебя на пол. Ногами! – тут же предупреждаю я.

  Опарыш молчит, но и не прикасается.

  – Что ты там хотел мне рассказать?

  – Ты же мой брат, – тут же отвечает Андрюшка. – Ты должен мне верить.

  – Да, только если не будешь рассказывать о том, что на заднем дворе у тебя закопаны настоящие изумруды.

  – Но они... – Опарыш сбивается. – Хотя, может, это и правда просто стекляшки.

  – Это и правда просто стекляшки, – усмехаюсь я. Глаза привыкают к темноте, и я вижу сереющий потолок. Я кладу руку под голову, а в ладони зажат телефон, а там Вероника. Уууух, приспичило ж моему опарышу откровенничать.

  – Ты, наверное, думаешь, почему я так странно себя веду сегодня, есть такое?

  – Да нет, ты самый нормальный. Хотя, постой, ты махал своей пипеткой на глазах у соседей, потом, ты велел раздолбать тебе башку, я так жалею, что не сделал этого, ты весь день болтаешь о вселенной и не стал смотреть с мамой сериал. Вот если не считать эти мелкие приблуды, ты сегодня вёл себя совершенно нормально.

  Опарыш молчит, и я кошусь на него. Он лежит на боку, смотря прямо на меня, и вдруг его психически нездоровая гримаса наконец исчезает, и он улыбается и заводит глаза.

  Я едва сдерживаю улыбку, но опарыш всё читает в моих глазах, поэтому я вновь перево-жу взгляд в потолок.

  – Послушай, – говорю. – Если ты завтра проснёшься, выкинешь из головы весь этот бред про Вселенские замуты, и станешь прежним, то...

  – Да погоди ты! – Опарыш поднимается на локтях, и я отчётливо вижу его напряжённое лицо. Лёгкий синий свет ночи едва касается фаса Андрюшки. – Завтра ничего не будет. Понимаешь... история дальше не написана. Она дописана только до двадцать третьего июля!

  Я хмурюсь. Опять психическая нестабильность.

  – До сегодняшнего дня ты изъяснялся, как мой брат, а кто сейчас говорит со мной? – спрашиваю я.

  – Я говорю, – отвечает опарыш. – Понимаешь, двадцать четвёртого июля нет! – последнее слово он произносит шипя, будто оно обжигает его губы. – Весь мир застрял в двадцать третьем.

  – Что за чушь?

  – Я считал. Сегодня была знаменательная дата. Мы проснулись в двадцать третьем июля двадцать третий раз. И сегодня я впервые рассказал об этом. Тебе. Знаешь, я сам не сразу заметил это. Где-то на третий или четвёртый день только. Но вы ничего не замечаете. Вы просыпаетесь и делаете всё то же самое, что все делают двадцать третьего июля. Мы все проживаем этот день по кругу уже двадцать три дня. Ни ты, ни мама, ни папа это не замечают.

  Я вдруг чуть улыбаюсь и вспоминаю.

  – Погоди, – говорю. – Это ж было в каком-то фильме, да? И даже вроде не в одном. День Сурка – самый известный. И ещё там как-то баба одна застряла в двадцати минутах и постоянно возвращалась на дороге назад. Блин, да я по-моему ещё где-то видел это. – Я улыбаюсь во весь рот и с некоторым интересом смотрю на младшего. – Ты стырил эту идею у Голливуда.

  Опарыш чуть наклоняется ко мне, его вспотевшее лицо чуть блеснуло в свете ночи.

  – Я не шучу, – шепчет он так тревожно, что я чувствовал напряжение даже в его горячем дыхании. – Завтра ты проснёшься снова в двадцать третьем июля. И я надеюсь, что теперь ты будешь помнить наш разговор и поймёшь, насколько я был прав.

  – Давай так, – меня поглощает азарт, и я тоже шепчу. – Если я проснусь завтра в двадцать четвёртом июля, я тебе... нет, щелбанами ты не отделаешься. Короче, весь день будешь работать на меня, договорились?

  – Всё шутишь, – усмехается опарыш, а я внезапно чувствую щупальца сна, обвивающие моё тело. – А как, по-твоему, я узнал про зубную пасту утром? Я всё знал. Я знал, что мама приготовит на ужин баранину, какие продукты она принесёт.

  Я чуточку хмурюсь, и вдруг правда пугаюсь.

  – Ты просто угадал, – говорю.

  Опарыш опять усмехается и глядит на меня пристально, а в глазах вдруг появляется бездонная пустота.

  – Если завтра опять повторится двадцать третье июля, я убью себя, – пожимает плечами он. – Спокойной ночи.

  С этими словами Андрюшка встаёт и движется к своей кровати.

  Мне очень неловко, но в то же время не хочется этого признавать.

  – Не забудь, если мы проснёмся завтра в двадцать четвёртом июля, ты весь день работа-ешь на меня, – говорю я без искорки в голосе.

  – Дадада, – вяло отзывается опарыш, и слышу, как он падает в кровать.

  Я даже к Веронике не вернулся. Просто перекатился на другой бок и испуганно уставился в темноту. Сон всё больше одолевал меня, а сознание вспоминало каждую мелочь дня, и страх всякий раз новым кольцом обвивался вокруг сердца. Что если опарыш прав? Как так удачно он отгадывал сегодня каждый шаг?

  Чёрт!!!

  Артём, о чём ты думаешь? Ты в себе или нет? Лежишь и осмысляешь бредни мелкого идиота?

  Так во мне боролись разные точки зрения ещё долго, прежде чем беспокойный сон про-глотил меня.

  ПОХОРОНЫ ПУСТОТЫ

  Уже утоптана земля,

  И на нее цветы легли,

  И все молчат, она одна

  Еще кричит из-под земли.

  The Matrixx

  Я Сам

  *

  Мне казалось, что я только что закрыл глаза, открываю, а уже солнце бьёт в окно. Ночь пронеслась тёмным беспокойным пятном. С тяжёлой головой я уставился на телефон, что спал на соседней половинке кровати. Сердце заколотилось, я схватил его и активировал экранчик. Внизу высветилось:

  10.30

  24 июл.

  Я откинулся на подушку и засмеялся про себя.

  – Опаааарыш, ты мой слуга на весь день, – говорю я и смотрю на пустую кровать в углу. Гадёныш, уже слинял. Конечно, теперь весь день будет скрываться по друзьям, чтобы долг не отдавать, но я завтра ему припомню.

  Тащусь в ванную чистить зубы. И всё же, я дурак. Поверил мелкому. Убить его мало! Выставил меня идиотом, хотя, троллинг тонкий, достойный восхищения. Поэтому, как только увижу опарыша, сначала восхищусь им, а потом убью. Да. Молотком, как он вчера и просил.

  Дом пустовал. Отец на работе, мать, вероятно, снова в магазинах, опарыш смылся. Я вновь делаю себе яичницу. Как-то отец, узнав, что я фигачу её каждый день, заметил:

  – Мне бы так, но с моим холестерином яйца я вижу только во сне.

  Шутка мне показалась пошлой. Я посмеялся, но всякий раз как лезу утром в холодиль-ник, задумываюсь, вдруг есть яичницу каждый день и правда вредно? Хотя, в тринадцать ты вообще не веришь слову вредно. Поэтому, завтракаем в классическом варианте.

  После, ещё несколько часов я пропадаю в сетях, в надежде выловить Веронику. Она то ли спит, то ли занята иными делами, меня даже укол ревности пронзает. Что в её жизни может быть важнее меня?

  В итоге вновь звоню Стёпке и иду к нему. Серый возле дома занимается машиной, хотя, чёрт возьми, он всегда занимается ей. Русая голова выглядывает из-за открытого бампера, рука, сжимающая отвёртку, приветливо машет мне.

  Тётя Марина, мать Стёпки и Серёги, усаживает нас пить чай с вишнёвым пирогом, который испекла сама. Мать у моего друга вообще приветливая, любящая сразу всех людей на планете, поглощённая собственным садиком во дворе, а также готовящая всякие вкусности из ягод и фруктов. Серый, вероятно, в неё пошёл.

  А вот отец у Стёпки наоборот, часто ворчал, слова из него не вытянешь. И характер его подтверждался вытянутым лицом, острым носом и тонкими губами. Такими я себе часто представлял фашистов.

  За ленчем мы беседовали в основном о девчонках, впрочем, о чём ещё могут говорить ребята. Хотел дорассказать о вчерашней выходке опарыша, но разговор сразу пошёл о слабом поле. В общем, в тот день, мы решили опять с ними погулять, но до тех пор, пока они не позвонили и не вышли в сеть... неплохо бы порубиться в какую-нибудь игруху.

  Компьютеры стояли и в комнате Серого и в комнате Стёпки, машины соединялись ло-кальной сетью, поэтому мы немедля ушли в сетевую стрелялку, и день пролетел незаметно.

  Прервала меня лишь мама, позвонив и строго спросив:

  – Андрей где?

  – Наверное, от меня скрывается, – усмехаюсь.

  – Он хоть ел утром?

  Я пожимаю плечами, поглядывая на прицел в центре монитора, и отвечаю:

  – Ну конечно, не пойдёт же он к друзьям на голодный желудок.

  – Не задерживайся, – последнее извечное напутствие всех мам.

  И снова монстры-монстры-монстры!...

  Мы лежим со Стёпкой во дворе и смотрим на облачное небо, затягивающееся сумерками. Серый куда-то смотался, тётя Марина в нескольких метрах от нас окучивает розы.