Текст книги "Аэций. Клятва Аттилы (СИ)"

Автор книги: Алекс Тавжар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Часть 7. Предложение

Разговор с Аэцием

Убедившись, что охранник уснул, и сон его крепок, Пелагея подхватила светильник и быстро скользнула в арку. Севастий как-то обмолвился, что раньше в подземелье была кладовая, в которой прежние хозяева крепости прятали золото и другие богатства. Теперь же от тех богатств остались лишь разбитые сундуки, упавшие статуи да какая-то истлевшая ветошь. Для пленника расчистили место возле задней стены, расписанной живописными видами скал. Подогрели пол. Набросали шкур. Поставили над головой светильню в виде змеи, с языка которой капало масло, заставляя пленника корчиться всякий раз, когда раскаленная капля попадала на кожу. Севастий велел приковать его к нарисованным скалам, и большей частью прикованный спал, лишь иногда поднимаясь, чтобы размять затекшее тело или справить нужду.

Пелагея застала его за странным занятием. Он сидел на полу в расплывшемся круге света и кормил объедками скудного ужина здоровенную крысу. Вид этой крысы, отвратительной, грязной, с облезлым голым хвостом, был так неприятен, что Пелагея захотела её прогнать и слегка пристукнула пяткой. Крыса мгновенно юркнула в темноту, а пленник резким движением поднял обросшую светлыми лохмами голову.

Находясь в подземелье, он изменился не только внешне. Обреченность чувствовалась во всём его облике. Как будто что-то истлело, умерло у него внутри.

– Вы помните меня? – спросила Пелагея, опасаясь за его рассудок. – Я жена Бонифатия.

– Это он вас прислал? – охрипшим от долгого молчания голосом проговорил Аэций.

– Нет, я пришла сама, – ответила Пелагея с трепетом. – Бонифатия унесло на лодке в долину мертвых. Он скончался несколько дней назад.

Договорить ей было трудно. Она на мгновенье запнулась.

– Я принес бы свои соболезнования, но… – Аэций отвел глаза.

– Понимаю, вас гложет обида и, может быть, ненависть, – продолжила за него Пелагея. – Поверьте, перед смертью Бонифатий раскаялся и ни в чем вас не винил.

– Надо же… – с иронией промолвил пленник, не проявляя особого интереса к тому, что ему говорят.

– Прошу вас, выслушайте, это важно, – взволнованно промолвила Пелагея. – Теперь, когда Бонифатий умер, Севастий прикажет от вас избавиться. Он хочет, чтобы я стала его женой, и как жена хранила молчание обо всех злодеяниях, которые совершает. Но Бонифатий советовал мне выбрать другого мужа. – Пелагея взглянула на Аэция одним из тех взглядов, после которых признаваться в чувствах уже не нужно. – Если вы согласитесь на мне жениться, клянусь, я сейчас же поеду к августе и сделаю все возможное, чтобы вытащить вас отсюда. Впрочем, быть может… У вас уже есть жена?

– Она умерла, – ответил Аэций.

– Тогда, если других обязательств нет…

Пелагея нарочно умолкла, чтобы услышать ответ, за которым пришла.

Громыхнув кандалами, пленник поднялся с места и медленно протянул ей руку. Сомневаться в значении этого жеста не приходилось. Пелагея доверчиво улыбнулась и без тени сомнений вложила в неё свою.

В Равенне

Несмотря на то, что приближались мартовские иды, и новый консульский год давно начался, объявление о замене консула Запада Римской Империи задерживалось. По слухам, Аэций скрывался у скифов, но точное местонахождение беглого консула по-прежнему оставалось тайной. В Равенне только и говорили о поражении, которое нанес ему новый магистр армии. Бонифатия восхваляли как победителя. Однако главным героем молва вознесла его зятя Себа́стьена, и никому в Равенне, кроме самых осведомленных, даже в голову не пришло, что он и Севастий – одно и то же лицо.

Об этом должны были объявить на приеме, устроенном в его честь. Желая предстать в наиболее выгодном свете, Севастий не поскупился нанять лектикариев, сопровождавших носилки с пурпурными занавесками и резными подпорками, но вместо них к его дому явилось несколько стражников с длинными пиками.

Севастий подумал было, что за ним прислали почетный эскорт. Однако вид и поведение стражников были какими-то странными. О причине визита они ничего не сказали. Велено проводить и всё.

Следуя за ними по холодному озябшему городу, Севастий успокаивал себя мыслью, что августа, должно быть, обеспокоена состоянием его тестя, но первый вопрос, который она задала, касался Аэция.

– Это правда, что вы держите его в Маргусе в кандалах?

Галла Плакидия произнесла это с тихой угрозой. По всему было видно, что ей известно о пленнике и о том, что происходит в крепости.

Но откуда?

«Пелагея…» – догадался Севастий, и его захлестнуло бессильной злобой. Так вот почему по бокам и сзади стоят молчаливые стражники с пиками.

– Отвечайте. Немедленно, – наседала на него мать императора, пылая праведным гневом. Ослепительная в своем одеянии из белоснежной шерсти она казалась частью мозаики, изображавшей мучеников, раскаявшихся в своих грехах, но Севастию вовсе не хотелось становиться мучеником, а тем более каяться.

– Аэций действительно арестован и находится в Маргусе. Таково было распоряжение Бонифатия, которому я не мог противиться, – стараясь выглядеть хладнокровно, ответил он.

– Однако жена Бонифатия утверждает иное, – сурово сказала августа. – По её словам Аэция арестовали именно вы, а Бонифатий был против и потребовал его отпустить.

Несмотря на холод Севастия бросило в пот. Он и подумать не мог, что Пелагея слышала их разговор. Проклятая рыжая дрянь.

– В тот момент у меня не было другого выхода. Когда Аэций прибыл в поместье, на него напали неизвестные в масках. Одному он отрезал голову. Я не мог допустить, чтобы её предъявили для опознания. Иначе… – Севастий лихорадочно подбирал слова.

– Иначе? – поторопила его августа.

– Аэций узнал бы правду.

– Какую правду? Да говорите же.

– Найденная в поместье голова принадлежит телохранителю вашего сына, – ответил Севастий.

Для большего впечатления он собирался добавить, что покушение связано с убийством Констанция Феликса, однако и сказанного оказалось вполне достаточно. Судя по изменившемуся выражению лица, августа больше не думала о том, что происходит в Маргусе. Все её мысли были о сыне и только о нем.

– Это какой-то немыслимый, чудовищный заговор, – произнесла она так, словно оправдывалась перед целой толпой. – Телохранители императора не могут быть масками.

– Конечно, не могут, – поспешил успокоить её Севастий. – Любую улику, можно использовать как за, так и против. Аэций утверждает, что маска была на убийце, но, если понадобится, у правосудия найдется надежный свидетель, который покажет, что маска была на нем…

– Довольно, – холодно перебила августа. – Никаких лжесвидетельств. Отныне расследованием этого преступления займусь я сама. А вам придется дожидаться моего решения. Под стражей.

В ответ Севастий лишь нервно кивнул. Внутри у него всё клокотало. Он так перетрусил, что не мог произнести ни слова.

*

Августа пребывала в не меньшем смятении. Задыхаясь от беспокойства, пронеслась по крытой галерее в заполненную прислугой куби́кулу сына и успокоилась, только выгнав оттуда всех – телохранителей, музыкантов, лекарей, прикорнувшего возле столика с фруктами евнуха Ираклия.

Некоторое время Валентиниан безмолвно наблюдал за матерью со своего обитого шелком ложа, на котором полулежал, подперев ладонью темноволосую голову, увенчанную тонкой золотой тиарой. К двенадцати годам в его поведении появилась особая изысканная манерность, свойственная самой высокой знати. В остальном он мало чем изменился. Разве что научился едко отшучиваться в разговоре с матерью, безуспешно пытавшейся выведать, какие тайные мысли скрываются за этим высоким лбом.

– У тебя утомленный вид. Ты не болен? – спросила она вместо приветствия, как делала это всегда перед тем, как начать разговор.

– Откуда я знаю, – в своей обычной манере ответил Валентиниан. – Хвори подкрадываются незаметно, совсем как моя дорогая матушка. Не могла бы ты больше не выгонять Ираклия? – добавил он с ангельской улыбкой. – Все равно ведь узнает, о чем мы тут говорили. Я не собираюсь от него ничего скрывать.

Девятнадцатилетний евнух Ираклий, назначенный примикерием императорской опочивальни, давно уже стал для Валентиниана чем-то вроде наперсника. Особенно они сблизились, когда августа ограничила общение сына с Петронием Максимусом, опрометчиво обсуждавшим дела Империи за её спиной. Ограничения коснулись и других сановников. Августа боялась, что их стараниями Валентиниан ускользнет из-под её опеки, и хотела остаться единственной, кто оказывает влияние на юного императора.

– О нашем разговоре Ираклию знать не нужно, – мягко предупредила она, присаживаясь на ложе рядом с сыном. – Среди твоего окружения появились некие не очень надежные люди, от которых нам лучше избавиться.

– Так же, как от Аэция? – Валентиниан лениво потянулся к столику с фруктами, стоявшему у изголовья. – Надеюсь, теперь мое желание будет исполнено.

– Какое желание? – рассеяно произнесла августа, ведь думала о другом.

– Я уже говорил тебе, но ты почему-то делаешь вид, что не слышала, – промямлил Валентиниан, отправляя в рот обвалянную в меде сливу. – Ладно, пусть это будет в стотысячный раз. Речь пойдет про неугодного тебе Петрония Максимуса. Ираклию было видение, что консулом должен быть именно он.

– Ах, вот ты о чем, – промолвила Галла Плакидия.

Упорство Петрония Максимуса продолжало её удивлять. Неужели такому опытному интригану не хватает ума отступиться, когда ему ясно указали на дверь? В благородном роду Анициев Петроний Максимус считался богатым выскочкой сомнительного происхождения. Из-за этого консулом в свое время выбрали не его, а Флавия Авхения Басса из той же семьи. Видимо, самолюбие неудавшегося претендента было задето, и теперь он всеми правдами и неправдами добивался консульской мантии, приплачивая евнуху за видения.

– Петроний Максимус напрасно пытается подкупить Ираклия, – предупредила Галла Плакидия. – Консул уже назначен, и никто его не заменит. Так и передай им обоим.

Валентиниан едва не поперхнулся сливой, хотя у той и не было косточки.

– Разве Аэций находится не у скифов?

– О, нет. Это были всего лишь слухи, – поделилась августа радостной вестью, но Валентиниан отчего-то взъярился.

– Так я и знал! – воскликнул он, вскакивая с ложа. – Все-таки ты сумела его отыскать. Молилась, наверное, целыми днями? И почему только его не убили там, в поместье!

Августа вскочила следом.

– Тебе известно про покушение? – произнесла она, холодея от мысли, что начальник стражи ей не солгал. Телохранители сына действительно были в поместье.

– Я не хочу это обсуждать, – надменно буркнул Валентиниан.

– Потому что знаешь, кто это сделал?

– И что, если так? – раздалось в ответ. – Ты сама во всем виновата. Сначала пихала в консулы Констанция Феликса. Теперь Аэция. И что я должен был делать? Петроний Максимус обещал устроить состязание колесниц на свое избрание. Он говорил, что это будет великое зрелище. А твои избранники только и знали, что лишать меня удовольствий. Казна исчерпана. Война поглощает налоги. На это нет средств. На это… Они мешали мне, как мешал узурпатор. Я и поступил с ними так же. Объявил приговор и приказал моим гладиаторам его исполнить!

Августа в изумлении смотрела на сына. Неужели он приказал убить Констанция Феликса из-за какого-то состязания колесниц. А потом едва не убил Аэция, чтобы расчистить префекту претория вожделенное место консула.

Валентиниану было шесть, когда казнили узурпатора, захватившего его трон в Равенне. Галла Плакидия помнила свое умиление, когда её милый августейший мальчик потребовал тоненьким, но весьма уверенным голоском, чтобы узурпатору отрубили кисть и посадили верхом на осла. Тогда это не казалось чем-то ужасным. Напротив, приказание юного императора исполнили в точности. Августа позволила ему наслаждаться казнью и думать не думала, какие мысли запечатлеются у него голове. И вот теперь пожинала плоды. Свалить вину было не на кого. И это было страшнее всего.

– Ты хотя бы понимаешь, что натворил? – вырвалось у неё из груди. – Из-за твоих приказов все, кто причастен к маскам, лишатся своих голов.

– Только попробуй их тронуть! – вскричал Валентиниан. – За каждого я прикажу убить десяток твоих любимчиков. Думаешь, я не знаю, почему ты благоволишь Аэцию? Он напоминает тебе этого грязного варвара, Атаульфа, которого ты хотя бы любила в отличие от моего отца!

Обвинение было слишком оскорбительным, чтобы ответить. И в то же время слишком правдивым, чтобы смолчать.

– Ты сам не знаешь, что говоришь, – сказала Галла Плакидия, найдя в себе силы сдержаться. – Тебя запутали. Заставили совершать поступки, всю тяжесть которых ты не способен понять…

– Ах, не способен?! – истерически крикнул Валентиниан и с грохотом скинул со столика блюдо и все, что там было, прямо под ноги матери. – Я – император! Ты обязана делать то, что тебе говорят. А иначе маски появятся вновь!

– Не смей угрожать мне, я твоя мать! – не выдержала августа и, видимо, так напугала сына, никогда не слышавшего её крика, что он мгновенно разразился рыданиями.

– Ты мне не мать! Ты меня ненавидишь! Лучше бы я умер от какой-нибудь хвори!

Вынести это Галла Плакидия оказалась не в силах.

– Не говори так. Разве я могу ненавидеть собственное дитя, – пробормотала она, бросаясь к своему дорогому ребенку. Ласково обняла его и нежными поцелуями вытерла каждую слезинку. – Всё, что я делаю, открываю глаза по утрам, даже просто дышу – это только ради тебя. Ради того, чтобы ты был здоров, чтобы римский народ прославлял своего императора, чтобы все твои недруги обратились в пыль. А взамен прошу об одном – довериться любящей матери…

– И тогда ты назначишь Петрония Максимуса консулом? – тихим шепотом спросил Валентиниан.

– Хорошо. Назначу, но не сейчас, – сказала августа, устав от его упорства.

Валентинан хотел было возразить, но она опередила его возражения.

– Петроний Максимус станет консулом на следующий год. Клянусь, что не выберу никого другого. А ты поклянись, что маски не будут никому угрожать. Особенно это касается Аэция. Ты никогда, ни при каких обстоятельствах не причинишь ему зла.

– Не причиню, – помедлив, произнес Валентиниан.

– И не забудешь улыбнуться ему при встрече?

– Не забуду… Теперь он вернется в Равенну?

– В Равенну или Рим. Я думаю снова перенести столицу.

– Зачем? – удивился Валентиниан.

– Затем, чтобы наши владения стали сердцем Римской Империи. А владения императора Феодосия – её восточной окраиной, как было раньше, – терпеливо пояснила Галла Плакидия, раскрывая свою мечту.

Без поддержки Аэция об этом нечего было и думать. После смерти Флавия Бонифатия, о которой поведала его вдова Пелагея, Аэций остался последним из римлян, способным возглавить армию и поддержать порядок.

«Надо как можно быстрее вызволить его из заточения. И по возможности сделать это лично», – рассудила августа. Тогда Аэций не сможет обвинить её в вероломстве и в сговоре с масками. Теперь, когда она знала правду, превратности долгого пути пугали её гораздо меньше, чем угроза утратить доверие лучшего полководца Империи из-за того, как с ним обходятся в крепости.

В тот же день в Равенне было объявлено, что августа отбывает на север. Истинную причину отъезда, как и точное направление, Галла Плакидия открыла лишь нескольким приближенным, но, как это часто бывает, подробности её разговора с вдовой Бонифатия долетели до тех, кому знать о них вовсе не полагалось. Среди этих последних был и горбатый карлик Зеркон. Императорский шут.

Часть 8. Зеркон

Весть о том, что Аэция заточили в Маргусе, а его сторонников лишают жизни, привела Зеркона в такой испуг, что поначалу он хотел немедленно улизнуть из города, не оставив находившимся на его попечении сыновьям Аэция никакой записки. Ночь для него пролетела без сна. Он провел её в гавани у знакомого норка, державшего питейное заведение для моряков, и только под утро, слегка успокоившись, принял решение позаботиться о племянниках, отправив обоих в Норик к дальней родне. Возле торговой площади на́нял здоровенного детину-носильщика, и тот на закорках понес его прямо к дому, окруженному дикой ветвистой порослью и стоявшему несколько на отшибе в довольно пустынном месте.

За полсотни шагов до входной двери носильщик остановился и тихо предупредил сидевшего за спиной Зеркона, что за домом наблюдают какие-то люди. От страха перепуганный карлик едва не хлопнулся в обморок.

– Г-г-где? – воскликнул он шепотом, решив, что за ним началась охота, как за другими сторонниками опального полководца.

Носильщик показал глазами на высокий по-зимнему голый кустарник неподалеку от входа в дом. Весь потный от ужаса, карлик вытянул голову и посмотрел в ту сторону. Сквозь тонкие ветки виднелись темные зловещие силуэты. Однако, приглядевшись получше, карлик заметил расшитые шерстяные накидки и накинутые поверх высоких причесок узорчатые покрывала.

– Так это же… наши п-пчёлки, – с легким заиканием слетело с его губ.

– Какие пчёлки? – не понял носильщик. По простоте душевной он и представить себе не мог, что Зеркон называет пчелками юных девиц, карауливших его племянника Гаудента. Из сыновей Аэция Гаудент был более рослым, и его выдавали за старшего брата. В полдень юноша всегда покупал лепешки и, как только выходил из дома, девицы слетались навстречу, словно пчёлки на мёд. И каждая норовила вложить ему в руку какой-нибудь ценный подарок, чтобы обратил внимание именно на неё. «Куда только смотрят их благочестивые матери», – каждый раз удивлялся Зеркон.

– Отправляйся обратно. Ты мне больше не нужен, – велел он носильщику, а сам, проворно скользнув на землю, подбежал к кустам и давай их трясти и кричать. – Убирайтесь! Убирайтесь, бесстыжие создания!

Притаившиеся за кустами девицы с визгом кинулись в рассыпную. Зеркону хотелось как следует их припугнуть, чтобы не вздумали вернуться. В доме из-за особых предосторожностей не держали ни слуг, ни рабов, и кроме Зеркона отгонять назойливых соглядатаев было некому.

Ворвавшись в дом после битвы с пчёлками, он ринулся в спальню и застал племянника возле открытого платяного сундука. Гаудент одевался.

При взгляде на него Зеркон невольно почувствовал зависть, как чувствовал её перед всяким, кто в отличие от него обладал великолепной стройной фигурой. Обладая высоким ростом, Гаудент продолжал беспрерывно расти, словно кто-то тянул его за уши. Немного портила облик излишняя бледность, но в остальном он сильно напоминал Аэция. Те же светлые волосы и ясные живые глаза. В Равенне его признавали самым красивым и статным юношей среди сверстников, но в свои шестнадцать он гораздо охотнее уделял внимание книгам, чем уходу за внешностью или физическим упражнениям, на которых по просьбе Аэция настаивал Зеркон.

Появление карлика на пороге спальни Гаудент заметил уже после того, как оделся. Молчаливый и сдержанный по природе он не проронил ни слова. Все его чувства при виде внезапно вернувшегося дядьки выразилась в потеплевшем взгляде и радостной улыбке, заставившей карлика испытать невольные угрызения совести за то, что хотел избавиться от этого милого приветливого юноши.

– Да, да, да. Я вернулся, – быстро проговорил Зеркон, отвечая на немой вопрос. – Со мной ничего не случилось. Точнее, случилось, но не со мной. Я почти не могу стоять на ногах по причине некоторых, хм, безотлагательных известий. Да, известий… Позови своего младшего братца. Вы нужны мне оба.

Улыбка на губах Гаудента померкла.

– Карпилион сейчас на конюшне, – произнес он с виноватым видом.

– На конюшне? Что ему там делать? – почуяв неладное, переспросил Зеркон.

– Конюх запер, – ответил Гаудент в своей немногословной манере.

У Зеркона душа рванула в пятки.

– За что?

– За то, что побил его сыновей.

– О-обоих? – обомлел Зеркон, испугавшись, что кому-то проломили череп.

– Один из них отделался синяками, – пояснил Гаудент, догадываясь, видимо, о чем он думает. – А вот другой…

– Убит?! – воскликнул карлик.

– Пока еще нет, но Карпилион грозился отрезать ему то, что болтается спереди.

– О, боги, – ахнул Зеркон и рванулся из спальни. – Скорее к конюху! Надеюсь, успеем, пока твой братец не исполнил свою угрозу.

*

Возле конюшни происходила какая-то возня. Кто-то кого-то мутузил. Валял по земле. И всё как полагается: ругань, крики, клочья по сторонам. Дело было к вечеру. Молодые равеннские забияки слегка перебрали вина.

Зеркон вопросительно взглянул на племянника, но тот помотал головой. Дерутся чужие.

Вот и пусть дерутся. Карлик бочком, бочком, пробрался к запертой двери. Выбегая из дома, он прихватил с собой железный лом и теперь вручил его Гауденту.

– Ломай запор, пока нас никто не видит, – шепнул, выпучивая глаза.

Гаудент попробовал, но не вышло. Запор у конюха был добротный. С той стороны двери́ посыпался град ругательств. Зеркон аж растрогался, уловив знакомые интонации.

– Дай-ка сюда, – велел он племяннику, перехватывая лом. Подналег на дверь, поднатужился, прикладывая не только силу, но и умение, и со скрежетом выломал запор.

Из конюшни выскочил брат Гаудента Карпилион. Вид у него был отчаянный. Весь в синяках и царапинах, в разорванной на плече одежде он походил скорее на юного варвара, чем на сына известного римского полководца, от которого унаследовал разве что русый оттенок волос. По уговору с Аэцием его выдавали за младшего брата. Карпилион в это верил и страшно гордился, что не уступит в сноровке значительно более рослому Гауденту.

– Ну-ка, ребятки, бегом отсюда, – окликнул Зеркон племянников и первым сорвался с места.

В сумерках он казался таким же мальчишкой, как и Карпилион, но бежал значительно медленнее и скоро запыхался. Благо бежать было недалеко.

– Заприте ставни и дверь, – велел он, племянникам забегая в дом. – И ведите себя потише. Как будто нас нет.

Некоторое время после этого карлик сидел на полу и никак не мог отдышаться.

– Почему ты сразу меня не вызволил? – услышал он, как разгневанный Карпилион упрекает брата.

– Я предложил тебя выкупить, но конюх потребовал слишком много, – рассудительно, как и всегда, отвечал Гаудент.

– Так надо было свернуть ему шею!

– И что потом? Превратиться в преступников и всю жизнь убегать от стражи?

– А, по-твоему, лучше оставить меня в этой грязной вонючей конюшне?

– По-моему, лучше занять у кого-нибудь, чтобы хватило на выкуп.

Каждый отстаивал собственную правоту. Оба ведь были по матери норками. А уж если норки сойдутся в споре, то никогда не уступят.

– Эй, довольно. Перестаньте браниться, вы же братья, – приструнил их Зеркон.

– Как здорово, что ты меня выручил, – сейчас же откликнулся Карпилион, бросаясь на колени рядом. – Я уж боялся, что придется промаяться несколько дней взаперти.

– Молчи лучше, негодяй, – огрызнулся Зеркон, хотя и подтаял внутри от доброго слова. – Опять тебя угораздило ввязаться в неприятности. Да еще с сыновьями уважаемого человека.

– А что надо было? Терпеть насмешки?! – вспылил Карпилион. – Они сказали, что мы с Гаудентом родились у какой-нибудь суки, поэтому её тело сожгли на костре. Я просто засунул им эти слова обратно. Наш отец поступил бы так же. Разве нет?

– Ваш отец… – со вздохом проговорил Зеркон и опустил глаза.

– С ним что-то случилось? Он погиб? – посыпалось с обеих сторон.

– Почему погиб? – всполошился карлик. – Об этом еще ничегошеньки неизвестно.

– Раньше ты говорил, что отец служил у Аэция, – сказал Гаудент. – Я слышал, южане разбили их в пяти миллиариях от Аримина. Это правда?

– Конечно, правда! – воскликнул Карпилион, не дожидаясь ответа дядьки. – Теперь они только и хвалятся, что победили непобедимых! Жаль, у меня нет войска, – добавил он с ненавистью. – Я бы заткнул им глотки.

Оба и думать не думали, что говоря об Аэции, говорят о своем отце. Как и для всех мальчишек, для них было важно, чтобы отец оказался героем, и уж если погиб, то только геройской смертью. Зеркону хотелось их успокоить. Аэций не разрешил раскрывать сыновьям свое настоящее имя, но остального запрет не касался, и карлик этим живо воспользовался.

– В сражении при Армине погибли не все. Кое-кто выжил, – произнес он таинственным голосом.

– Значит, отца не убили?! – не удержался от нового возгласа Карпилион.

– Да тише ты, труба иерихонская, – выразительно поглядел на него Зеркон. – Ваш отец находится в Маргусе, в плену. Но об этом… – предупредил он, прикладывая указательный палец к губам, – нельзя не то, что кричать, но даже шепотом думать.

– В плену у кого? – не понял Карпилион.

– Да у тех, кто его заточил, – с досадой ответил карлик. – В Равенне его не сегодня-завтра объявят врагом. И вам, как детям врага Империи, лучше уехать подальше. Отправляться надо немедленно. В Норике у меня есть дальние родичи. Они вас укроют. Остальное расскажу по дороге. Так что собирайте пожитки и бегом к городским воротам. Живо.

Гаудент хотел уж подняться с места, но Карпилион остановил его возгласом.

– Не́чего нам делать в Норике. Мы поедем в другое место.

– Куда это? – осведомился карлик.

– В Маргус. Вызволять отца, – ответил Карпилион и порывисто глянул на брата. – Гаудент, ты со мной?

В ответ его брат, не раздумывая, кивнул.

Напрасно Зеркон убеждал племянников отказаться от этой затеи. Напрасно потратил свое красноречие. Карпилион как обычно уперся и продолжал стоять на своем – если врагом Империи считают его отца, то врагом Империи будет и он.

«Зачем я только сболтнул про Маргус. Кто меня тянул за язык. Ослиная голова», – стенал про себя безутешный карлик, и все же, несмотря ни на что, в глубине своей норской души испытывал гордость за своевольного несгибаемого мальчишку, у которого не возникло и тени сомнений спасти отца или нет. Вдохновившись его решимостью, Зеркон и сам подумывал, может и правда удастся что-нибудь сделать. Кому же радеть за несчастного узника как не его сыновьям?

– Никуда я вас не пущу. Ни в Маргус, ни в Камаргус. Даже думать об этом забудьте! – повторял он для вида, а сам прикидывал про себя, какие вещи понадобятся в пути, и уже через некоторое время все трое, одетые по-дорожному, двинулись к городским воротам.

В Маргусе

– Почему тут так холодно, – удивлялся Карпилион затянувшейся непогоде.

– Мало того, что холодно, так еще и кормят какой-то несъедобной мутью. И места тут дикие. И дороги несносные, – вторил ему Зеркон, уплетая в три горла всё, что подавали на стол гостепримные хозяева постоялого двора. В пути ему ни разу не пришлось ковылять на своих двоих. По хорошей твердой дороге его везли на повозке, а в местах, где повозка не могла проехать, сажали на мула, накрытого мягкой попонкой.

Маргусом в этих краях называли оживленное поселение на равнине, а собственно крепость находилась чуть дальше у холмов. В неё никого не пускали. Повозки с продовольствием и те разгружали возле ворот.

– И как мы туда проникнем? – ехидно спросил у племянников Зеркон.

– Обратимся в пташек, – огрызнулся Карпилион.

– Тогда охранники мигом перестреляют нас на ужин, – невозмутимо ответил карлик. – И, думаю, ты будешь первым, потому что лезешь всегда вперед.

– Всё бесполезно, – расстроился Гаудент. – Ворота нам никогда не откроют.

– Тогда мы сделаем так, что они откроются сами, – не сдавался брат. – Помнишь, в Равенне оплакивали погибших южан? Про одного я слышал, что у него на родине остались два младших брата. Вали и Нари.

– Ты собираешься назваться их именами?

– Ну, а что здесь такого? Подойдем к воротам и скажем, что мы его ищем. А когда нас впустят, дождемся ночи и обследуем крепость.

– На ночь в крепости выставляют стражу, – подбросил деталей Зеркон, удивляясь находчивости племянника. – Вам понадобится кто-то третий, кто станет морочить стражников и отвлекать их внимание. Этим третьим, если не возражаете, – добавил он, снисходительно улыбнувшись, – буду я!

Узник

С тех пор как Пелагея ушла, Аэций прислушивался к каждому звуку шагов. Подручные Севастия лениво шаркали кожаными подошвами сапог. Их шаги Аэция интересовали мало. Он с нетерпением дожидался, когда вернуться легкие, едва заметные, а вместе с ними появятся другие – тяжелые, уверенные, стремительные, которые принесут ему долгожданную свободу.

И вот до него донеслись какие-то странные звуки, словно кто-то крался по лестнице осторожной неуверенной поступью. Аэций замер и весь обратился в слух. Он сидел, повернувшись спиной к стене, озаренной слабыми потоками света, и с напряжением всматривался в черную темень, откуда обычно приходили его сторожа и приносили еду.

– Ты думаешь, он здесь? – послышался чей-то шепот.

– Тише, – ответили в темноте. – Зеркон же просил не шуметь.

Аэций было подумал, что голоса ему померещились. Но следом за голосами из кромешного мрака выскользнула фигура. За ней вторая. И обе одновременно замерли при виде узника.

Аэций не мог поверить своим глазам. Перед ним стояли двое мальчишек, и эти мальчишки были его сыновьями – не видениями, не призраками, а живыми, из плоти и крови. Они не знали, как выглядит их отец, но он-то помнил, как выглядят его дети, хотя и видел их мельком и довольно давно. Тогда они были на три или четыре лета моложе. Вот этот более рослый, наверняка, Гаудент. А тот, что едва достает ему до кончика уха – Карпилион…

– Как вы здесь оказались? – спросил Аэций на норском, которому должен был научить их дядька.

– Мы разыскиваем отца, – на том же языке ответил Карпилион. – Он находится здесь, в этой крепости. Только не знаем где.

– Стража вам не сказала?

– Нет, мы спустились сюда тайком. Стражников отвлекает дядька. Он сказал, что отец нас узнает, как только увидит.

Ах, вот что…

– А имя?.. Он сказал его имя?

Карпилион оглянулся на Гаудента, и тот назвал какое-то прозвище, скорее всего, придуманное Зерконом.

И как только карлик додумался привести их в крепость. Видно совсем потерял рассудок…

Аэций смотрел на детей, не представляя, что им сказать. В голове крутилась какая-то мешанина из мыслей. А что, если это их последняя встреча? Что, если Пелагея его не вызволит? Не доберется в Равенну. Передумает по дороге. Да мало ли что случится. Тогда другой возможности поговорить с сыновьями уже не будет. И другой возможности выбраться из подземелья тоже.

– Ваш отец не должен был здесь оказаться, – произнес он, чувствуя, как слова застревают в горле. – У него был выбор, как ему поступать, но он захотел быть воином. И теперь его считают убийцей, который лишь убивает и сеет зло…

– Из-за того, что служил Империи? Вот его главный враг? – Карпилион произнес это с такой горячностью, что захотелось его остудить.

– Врагов у вашего отца предостаточно, но есть и друзья, – ответил Аэций. – Идите отсюда прямо на север. На четвертый день дойдете до большой реки, впадающей в море. Плывите по ней в Доростол и пожертвуйте утку во славу трех братьев – Руа, Харатона и Октара. А тому, кто из них появится, скажите, что вы сыновья Мун Чука…