Текст книги "Равнодушные"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

РАВНОДУШНЫЕ

I

Вошла Карла. Она была в шерстяном коричневом платьице, таком коротком, что стоило ей потянуться, чтобы закрыть дверь, как стали видны резинки чулок. Но она этого даже не почувствовала и осторожно, неуверенно, глядя прямо перед собой, направилась к столику, покачивая бедрами. В полутемной мрачной гостиной горела только одна лампа, освещавшая колени Лео, который удобно устроился на диване.

– Мама одевается, – сказала Карла, подойдя поближе. – Она спустится немного позже.

– Подождем ее вместе, – сказал Лео, наклонившись вперед. – Иди сюда, Карла, садись рядом.

Но Карла словно не слышала. Она стояла у столика с лампой и, не сводя глаз с отбрасываемого абажуром круга света, в котором рельефно выделялись, сверкая всеми красками, безделушки и флакончики, тыкала пальцем в голову фарфорового китайского ослика. Ослик вез тяжелую поклажу: между двух корзин восседал толстый крестьянин в запахнутом на животе цветастом кимоно – эдакий деревенский Будда. Голова ослика раскачивалась вниз и вверх, и Карла, опустив глаза и сжав губы, казалось, вся сосредоточилась на этой детской забаве.

– Останешься с нами ужинать? – спросила она наконец, не подымая головы.

– Конечно, – ответил Лео и закурил сигарету. – Тебе это неприятно?

Откинувшись на спинку дивана, он с жадностью разглядывал девушку: полные икры, втянутый живот, темную ложбинку между большими грудями, узкие запястья слабых рук и круглую голову, непомерно большую для тонкой шеи.

«Какая аппетитная девочка! – подумал он. – Какая аппетитная!» Вожделение, точно дремавшее до времени, пробудилось в нем – кровь прилила к щекам, он готов был закричать от страстного желания. Карла снова качнула голову ослика.

– Ты заметил, как нервничала мама за чаем? Все только на нас и смотрели.

– Это ее дело, – сказал Лео. Он наклонился и будто невзначай приподнял край ее платья. – Знаешь, Карла, а ведь у тебя красивые ноги, – сказал он и попытался изобразить на лице некое подобие улыбки, но ничего не получилось. Лицо оставалось глупым и фальшивым. Карла нимало не смутилась, а лишь молча одернула подол.

– Мама без конца тебя ревнует, – сказала она, взглянув на Лео. – Из-за этого жизнь в доме стала просто невыносимой.

Лео пожал плечами, словно желая сказать: «Я-то что могу поделать». Он вновь откинулся на спинку дивана и положил ногу на ногу.

– Последуй моему примеру, – флегматично сказал он. – Едва начинается буря, я умолкаю. Потом буря стихает, и все кончается миром.

– Для тебя, – глухим голосом проговорила Карла, так, точно слова Лео зажгли в ней давнюю, слепую ярость. – Для тебя кончается миром… А для нас с Микеле… для меня? – дрожащими губами повторила она, прижимая руку к груди. – Я живу с ней, и для меня ничего не кончается. – Глаза ее гневно блестели. На миг она умолкла. Затем досадливо продолжала тем же тихим, дрожащим от обиды голосом, словно иностранка, растягивая слова. – Если б ты знал, как меня угнетает эта жалкая, серая жизнь! И так день за днем, день за днем!

Ей показалось, что из погруженной в полутьму гостиной прихлынула к груди волна безнадежного отчаянья, черная, без единой светлой полоски пены, и тут же исчезла. Карла осталась стоять у столика, устремив взгляд в пустоту и задыхаясь от бессильной обиды.

Они посмотрели друг на друга. «Ого, – подумал Лео, слегка растерявшись от этой вспышки ярости, – дело принимает серьезный оборот». Он протянул ей коробку сигарет.

– Хочешь? – ласково предложил он. Карла взяла сигарету, закурила и шагнула к нему, вся окутанная дымом.

– Значит, – сказал он, взглянув на нее снизу вверх, – тебе совсем невмоготу?

Она кивнула, немного смутившись оттого, что разговор стал слишком доверительным.

– Тогда, – протянул он, – знаешь, что делают, если становится невмоготу? Меняют свою жизнь.

– В конце концов так я и сделаю, – решительно сказала она, но ей самой показалось, будто она разыгрывает жалкую комедию.

«Неужели отчаянье рано или поздно приведет меня в объятия этого человека?» Она взглянула на Лео – не хуже и не лучше других, скорее даже лучше. Есть что-то роковое в том, что он десять лет ждал, пока она созреет, и вот теперь, в этой темной гостиной, пытается ее соблазнить.

– Измени свою жизнь, – повторил он. – Сойдись со мной.

Она покачала головой.

– Ты с ума сошел!

– Вовсе нет!

Он чуть нагнулся и схватил ее за подол платья.

– Бросим твою мамочку. Пошлем ее ко всем чертям. У тебя будет все, что ты пожелаешь, Карла. – Он тянул ее за платье, его горячечный взгляд метался с растерянного, испуганного лица девушки на обнажившуюся из-под юбки полоску белой кожи.

«Увезти к себе домой и там овладеть ею». У него перехватило дыхание.

– Все, что пожелаешь… Платья, много платьев. Мы отправимся путешествовать… вместе… Такая красивая девушка, и должна жить в нужде?! Где же тут справедливость?! Сойдись со мной, Карла.

– Но это невозможно, – лепетала она, безуспешно пытаясь высвободить край платья. – Мама… Нет, невозможно.

– Бросим ее, – повторил Лео, обняв Карлу за талию. – Пошлем ее к дьяволу, хватит ей командовать… Ты переедешь ко мне, слышишь? Будешь жить со мной, с твоим настоящим другом, единственным, кто тебя понимает и знает, о чем ты мечтаешь.

Он крепче прижал ее к себе, хоть она и отбивалась испуганно. Точно молнии в грозовом небе, вспыхивали похотливые мысли. «Завлечь бы ее к себе, там бы я ей показал, о чем она мечтает».

Он взглянул на ее растерянное лицо и, чтобы окончательно убедить ее, прошептал как можно нежнее:

– Карла, любовь моя…

Она снова попыталась оттолкнуть его, но уже менее решительно, чем прежде, почти покоряясь неизбежному. Да и почему она должна его отвергнуть? Ведь этот добродетельный поступок опять отдал бы ее во власть скуки, вызывающих отвращение условностей и жалких привычек. К тому же из-за страсти к самоуничижению ей вдруг показалось, что это почти семейное любовное приключение будет единственным эпилогом, достойным ее прежней жизни. И потом, это хоть как-то изменит ее жизнь и ее самое. Она смотрела на лицо Лео, жадно тянувшегося к ней. «Покончить со всем разом, – подумала она, – погубить себя», – и наклонила голову, точно готовясь броситься в омут.

– Оставь меня, – умоляюще прошептала она и снова попыталась высвободиться. У нее мелькнула мысль: «Сначала отвергну его, потом уступлю». Хотя и сама толком не знала, для чего ей это. Возможно, чтобы у нее осталось время обдумать, какие опасности ее подстерегают, а может, просто из запоздалой стыдливости. Однако она напрасно старалась разжать его руки. Нетвердым, тихим, жалобным голосом она торопливо повторяла:

– Останемся добрыми друзьями, Лео. Добрыми друзьями, как прежде.

Но из-под задранного платья виднелась голая нога, и во всех робких попытках одернуть юбку и высвободиться, в мольбах, обращенных к Лео, страстно сжимавшему ее в объятиях, было столько испуга, растерянности, покорности, что ее бы уже не спасло никакое притворство.

– Самыми добрыми, – с радостью повторял Лео, комкая в кулаке подол шерстяного платья. – Самыми добрыми, Карла…

Близость столь желанного тела пробудила в нем бешеное вожделение.

«Уж теперь ты будешь моей», – думал он, до боли стискивая зубы и торопливо подвигаясь, чтобы освободить ей место рядом, на диване. Ему уже удалось пригнуть к себе голову Карлы, как вдруг дребезжание стеклянной двери в глубине гостиной предупредило его, что кто-то идет.

Это была мать Карлы. И с Лео мгновенно произошло невероятное превращение. Откинувшись на спинку дивана и скрестив ноги, он устремил на девушку равнодушный взгляд. В своем притворстве он зашел так далеко, что даже рискнул сказать тоном человека, дающего напоследок важный совет:

– Поверь, Карла, ничего другого не остается.

Мать Карлы хотя не переоделась, но причесала волосы, густо напудрилась и накрасила губы. Осторожно ступая, она от дверей направилась прямо к ним: в полутьме ее застывшее, ярко накрашенное лицо казалось глупой и печальной маской.

– Долго меня ждали? – спросила она. – О чем вы беседовали?

Лео широким жестом показал на Карлу, неподвижно стоявшую посреди гостиной.

– Я сказал вашей дочери, что нам ничего другого не остается, как провести вечеру дома.

– Да, ничего другого, – с важным видом подтвердила мать Карлы, усаживаясь в кресло напротив любовника.

– В кино мы сегодня уже были, а в театре ставят вещи, которые мы не раз видели. Я бы не отказалась посмотреть «Шесть персонажей в поисках автора», но, откровенно говоря, неприлично идти на плебейский спектакль.

– И потом, ручаюсь, вы ничего не потеряете, если не пойдете, – заметил Лео.

– Ну, тут вы не правы, – томным голосом возразила мать Карлы, – у Пиранделло есть хорошие пьесы… Как называлась комедия, которую мы недавно смотрели?… Ах, да… «Лицо и маска». Мне она показалась забавной.

– Возможно, – ответил Лео, откинувшись на спинку дивана, – но я на его пьесах обычно испытываю смертельную скуку.

Он сунул оба больших пальца в карманы жилета и взглянул сначала на мать Карлы, затем на девушку.

Этот тяжелый, невыразительный взгляд Карла, стоявшая за креслом матери, восприняла как удар. Точно вдруг неслышно разбился прикрывавший ее стеклянный колпак, и она впервые увидела, какой давней, привычной и тоскливой была разыгрывающаяся перед ней сцена: мать, ее любовник, сидящие друг против друга и занятые пустой беседой, эта тень, эта лампа, эти глупые, застывшие лица и она сама, вежливо принимающая участие в праздной болтовне. «Жизнь не меняется, – подумала она, – и не желает меняться». Ей хотелось кричать. Она опустила руки и крепко, до боли сжала их в запястьях.

– Можно провести вечер дома, – продолжала мать Карлы, – тем более что все остальные дни недели у нас строго расписаны… Завтра – чай с танцами в пользу сирот… послезавтра – бал-маскарад в «Гранд-отеле»… На все оставшиеся дни мы приглашены к друзьям… Знаешь, Карла… я видела сегодня синьору Риччи… Она до того постарела… Я рассмотрела ее лицо… Две глубокие морщины тянутся от глаз до самого рта… а волосы стали какого-то невообразимого цвета… Просто ужас!

Она скорчила гримасу отвращения и махнула рукой.

– Ужас не в этом, – сказала Карла, подойдя к дивану и садясь рядом с Лео. Ее томило горькое предчувствие, она предвидела, что хотя и запутанным, окольным путем, но мать своего добьется – устроит любовнику сцену ревности. Она не знала, когда и каким образом, но была уверена в этом так же твердо, как в том, что завтра утром взойдет солнце, а затем настанет ночь. Собственная проницательность пугала ее. «Спасения нет – все неизменно, и все подчиняется пошлому року».

– Риччи наговорила всякой чепухи, – продолжала между тем мать Карлы, – сообщила, что они продали старую машину и купили новую… «фиат». «Знаете, – заявила эта особа, – мой муж стал правой рукой Пальони, ну, директора Национального банка… Пальони не может без него обойтись, он хочет сделать мужа своим компаньоном». Пальони здесь, Пальони там… Какая низость!

– Почему низость? – заметил Лео, посмотрев на любовницу из-под прищуренных век. – Что во всем этом низкого?

– А вам известно, – сказала Мариаграция, пристально глядя на Лео, словно призывая его хорошенько обдумать каждое ее слово, – что Пальони – друг Риччи?

– Это всем известно, – ответил Лео и припухшими глазами тяжело уставился на Карлу, безропотно смирившуюся со своей участью.

– И вам известно также, – отчеканивая каждый слог, продолжала Мариаграция, – что до знакомства с Пальони у этих Риччи не было ни гроша?… А теперь у них – своя машина!

Лео пожал плечами.

– А, вот вы о чем! – воскликнул он. – Не вижу тут большого греха. Бедные люди, устраиваются как могут.

Этим он словно поджег фитиль мины.

– Ах, так! – с насмешливой улыбкой сказала Мариаграция. – Вы оправдываете эту бесчестную женщину. Была бы еще красива, а то – кожа да кости, – женщину, которая беззастенчиво обирает друга, заставляет его покупать машину и дорогие платья, да еще умудряется устраивать карьеру мужа – не поймешь, то ли он дурак, то ли разыгрывает из себя дурака… Где же ваши принципы, Лео? Чудесно, просто чудесно!.. Тогда мне нечего больше сказать… Все ясно… Вам нравятся именно такие женщины.

«Начинается», – подумала Карла, вздрогнув от нестерпимой досады. Она прикрыла глаза и откинула голову назад – подальше от света лампы, от всех этих разговоров.

Лео засмеялся.

– Нет, откровенно говоря, мне нравятся другие женщины… – Он бросил быстрый, жадный взгляд на сидевшую рядом Карлу. «Вот какие женщины мне нравятся», – хотелось ему крикнуть любовнице.

– Это вы сейчас так говорите, – не сдавалась Мариаграция, – сейчас так говорите… А сами… когда встречаетесь с ней… к примеру, вчера в доме Сидоли, рассыпаетесь в комплиментах… И вдобавок глупых… Перестаньте, я вас знаю… Хотите, я вам скажу, кто вы такой? Вы – лгун.

«Начинается», – повторила про себя Карла. Как бы дальше ни протекал этот разговор, она уже знала, что привычная, тоскливая жизнь не изменится. А это – самое страшное. Она встала.

– Пойду надену жакет и сразу вернусь. – И, не оборачиваясь, чувствуя, как взгляд Лео, точно пиявка, впился ей в спину, вышла. В коридоре она встретилась с Микеле.

– Лео в гостиной? – спросил он.

Карла посмотрела на брата.

– Да.

– Я только что от секретаря Лео, – спокойно сказал Микеле. – Услышал от него тьму любопытных новостей; но самая любопытная – что мы разорены.

– Как это понимать? – в замешательстве спросила Карла.

– Как понимать? – повторил Микеле. – А так, что нам придется в счет долга отдать Лео виллу и без гроша в кармане отправиться куда глаза глядят.

Они посмотрели друг на друга. Микеле улыбнулся вымученной улыбкой.

– Почему ты улыбаешься? – сказала Карла. – По-твоему, есть от чего улыбаться?

– Почему? – переспросил он. – Да потому, что мне это безразлично… вернее, даже приятно.

– Неправда.

– Нет, правда, – сказал он и, не добавив больше ни слова, пошел в гостиную. Карла осталась одна, растерянная и немного испуганная.

Мариаграция и Лео все еще пререкались. Микеле уловил сердитое «ты», которое при его появлении мгновенно сменилось вежливым «вы», и усмехнулся с презрительной жалостью.

– Кажется, пора ужинать, – обратился он к матери, даже не поздоровавшись с Лео и не взглянув на него.

Но столь явное недружелюбие не смутило Лео.

– Кого я вижу! – воскликнул он с обычной приветливостью. – Садись сюда, Микеле… Мы так давно не виделись!..

– Всего два дня! – сказал Микеле, смерив его взглядом. Он старался быть язвительно-холодным, хотя в глубине души не испытывал ничего, кроме равнодушия. Хотел было добавить: «Чем реже, тем лучше», – но не нашелся вовремя, да и звучало бы это не очень искренне.

– Разве два дня это мало?! – воскликнул Лео. – За два дня можно много чего натворить.

Он наклонился к лампе, и его широкое, самодовольное лицо расплылось от восторга.

– О, какой у тебя красивый костюм! Кто его тебе шил?

Костюм был синий, хорошего покроя, но далеко не новый. Лео наверняка видел его не раз, но он так искусно польстил тщеславию Микеле, что тот сразу же забыл о своем намерении выказать Лео неприязнь и оскорбительную холодность.

– Ты находишь? – спросил Микеле, не сумев сдержать довольной улыбки. – Костюм старый, я его давно ношу. Знаешь, его шил Нино. – И, повернувшись, чтобы продемонстрировать Лео покрой спины, машинально оттянул борты пиджака, чтобы он лучше облегал фигуру. В венецианском зеркале, висевшем на противоположной стене, он увидел свое отражение. Да, покрой, несомненно, был великолепен, но Микеле вдруг показалось, что сам он выглядит нелепо и смешно и похож сейчас на расфранченные манекены с ярлычком цен на груди, неподвижно и тупо глядящие на прохожих с витрин больших магазинов. Ему стало не по себе.

А Лео рассыпался в похвалах.

– Хороший… очень хороший костюм.

Он наклонился и пощупал ткань, затем выпрямился и сказал, похлопав молодого человека по плечу:

– Наш Микеле – молодец. Всегда безукоризненно одет. Только и делает, что беззаботно веселится. – По тону и по ехидной усмешке Микеле лишь теперь догадался, что Лео ловко польстил ему, чтобы издевка вышла еще более злой. Но куда делся весь его гнев, который он еще так недавно испытывал к своему врагу? Растаял, как снег на солнце. Глубоко уязвленный собственным малодушием, он с досадой взглянул на мать.

– Как жаль, что сегодня тебя не было с нами! – сказала Мариаграция. – Мы посмотрели чудесный фильм.

– Неужели? – воскликнул он. И, повернувшись к Лео, самым сухим и едким тоном, на какой только был способен, проговорил:

– Я был у твоего секретаря, Лео.

Но Лео прервал его резким взмахом руки.

– Не сейчас… Я понял… Поговорим об этом позже… После ужина… Всему свое время…

– Как хочешь, – с неожиданной покорностью согласился Микеле, в то же мгновение сообразив, что его снова обвели вокруг пальца. «Я должен был сказать «нет» сразу. Так на моем месте поступил бы любой другой, – подумал он. – Надо поссориться с Лео, оскорбить его». От ярости он готов был кричать. Действительно, за каких-то несколько минут Лео дважды сыграл на двух его слабостях – тщеславии и равнодушии. Оба, и мать, и ее любовник, поднялись.

– Я проголодался, – сказал Лео, застегивая пиджак. – Как же я проголодался!

Мариаграция засмеялась. Микеле невольно пошел за ними. «Ну ничего, зато уж после ужина я с тобой рассчитаюсь», – подумал он, напрасно стараясь разжечь в себе гнев.

У дверей гостиной все остановились.

– Прошу, – сказал Лео и пропустил Мариаграцию вперед. Они остались в гостиной одни. Взглянули друг на друга.

– Проходи, пожалуйста, проходи, – настойчиво повторил Лео, положив руку на плечо Микеле. – Дорогу хозяину дома. – И отеческим жестом, с преувеличенно любезной улыбкой, в которой явно сквозила насмешка, легонько подтолкнул Микеле.

«Хозяину дома, – без всякой злобы повторил про себя Микеле. – Неплохо бы ему ответить в тон: истинный хозяин дома – ты». Но ничего не сказал и вслед за матерью вышел в коридор.

II

Трехрожковая люстра отбрасывала на гладкую поверхность стола три тонких и острых как лезвия луча, в которых сверкали и переливались графины, бокалы, тарелки. На столе, белом словно мрамор, темными пятнами выделялись: вино – красное, хлеб – коричневое, дымящийся в кастрюле суп – зеленое. Но мрамор в своей ослепительной белизне подавлял эти цвета и один торжествовал в четырех стенах столовой. На его фоне и мебель и картины, казалось, сливались в сплошную черную тень.

Карла уже сидела на своем привычном месте и, задумчиво глядя на дымящийся суп, спокойно ждала. Первой вошла Мариаграция и, повернув голову к Лео, который шел чуть сзади, горячо, с сарказмом изрекла:

– Живут не для того, чтобы есть, а едят для того, чтобы жить… Вы же поступаете наоборот… Счастливый вы, Лео, человек!

– Да нет же, вовсе нет! – возразил Лео и, подойдя к стене, заранее готовый к худшему, потрогал батарею парового отопления. Она была чуть теплой. – Вы меня не так поняли… Я хотел сказать, что, когда делаешь одно, – нельзя думать о другом… К примеру, работая, я думаю только о работе… Когда ем, думаю лишь о еде… И так во всем… Тогда все складывается как нельзя лучше.

_ «А когда крадешь?» – хотел спросить у него Микеле, шедший последним. Но он был не в силах ненавидеть этого человека, которому невольно завидовал. «В сущности, Лео прав, – подумал он, садясь на место. – Я слишком много рассуждаю».

– Счастливый вы человек, – повторила Мариаграция с насмешкой. – А вот у меня все складывается плохо. – Она села и с видом оскорбленной добродетели стала помешивать суп, чтобы тот поскорее остыл.

– Почему плохо? – спросил Лео, тоже садясь за стол. – Я бы на вашем месте чувствовал себя счастливым: очаровательная дочь… умный, полный радужных, надежд сын… прекрасный дом… Что еще можно желать?!

– О Лео, вы отлично меня понимаете! – с легким вздохом сказала Мариаграция.

– Я, нет. Даже рискуя прослыть глупцом, честно признаюсь, что ничего не понимаю… – Лео, не торопясь доел суп и положил ложку. – Впрочем, вы все трое чем-то неудовлетворены… И не думайте, синьора, что только вы одна!.. Хотите доказательств?… Вот ты, Карла, скажи откровенно, ты довольна своей жизнью?

Карла подняла глаза: это показное, лживое добродушие было ей особенно неприятно. Как и во все прежние вечера, они снова за этим столом. Те же разговоры и те же вещи вокруг с незапамятных времен. А главное – неизменный свет, не оставляющий места ни иллюзиям, ни надеждам, примелькавшийся, опостылевший, как поношенный костюм, неотделимый от всех этих лиц. Иногда, когда она зажигала лампу, у нее появлялось ощущение, будто лица всех четырех: матери, брата, Лео и ее самой, точно застыли в этом жалком свете. Все они – живое олицетворение скуки. А тут еще Лео затронул самое больное место. Но она сдержала себя.

– Да, могла бы быть получше, – признала она и снова опустила голову.

– Вот видите! – торжествующе воскликнул Лео. – Я же говорил… И Карла недовольна… Но это еще не все… Я уверен, что и Микеле… Признайся, Микеле, у тебя ведь тоже все складывается плохо?!

Прежде чем ответить, Микеле посмотрел на него. «Сейчас самое время, – подумал он, – ответить этому типу, как подобает, оскорбить его, затеять спор и наконец-то поссориться с ним». Но у него не хватило духу. Он молчал и саркастически усмехался; а в душе его не было ничего, кроме равнодушия.

– И не надоело тебе притворяться? – спокойно сказал он. – Ты лучше меня знаешь, как обстоят дела.

– Э, нет, хитрюга! – вскричал Лео. – Хитришь, Микеле… уходишь от прямого ответа… Юлишь. Но всем и так ясно, что ты недоволен. Иначе бы у тебя не было такого постного лица. – Он взял кусок мяса с блюда, которое протягивала ему служанка. – А вот я, господа, заявляю, что у меня все идет хорошо, даже очень хорошо, и что я весьма рад и доволен. И доведись мне вновь родиться, на свет, я хотел бы родиться точно таким же и носить то же имя: Лео Мерумечи.

– Счастливый человек! – с иронией воскликнул Микеле. – Открой хоть, как это тебе удается всегда быть всем довольным?!

– Как? – повторил Лео, не переставая жевать. – А вот так вот – удается. Но дело не в этом. Хотите знать, чем вы трое отличаетесь от меня? – продолжал он, наливая себе вина. – Чем? Да тем, что вы принимаете близко к сердцу всякий пустяк!

Он умолк, отпил вино. На минуту в столовой воцарилось молчание; все трое, Микеле, Карла и Мариаграция, почувствовали себя глубоко уязвленными. Микеле увидел себя таким, какой он есть, ничтожным, равнодушным, изверившимся, и подумал: «Хотел бы я посмотреть, что бы он делал на моем месте!» Карла вспомнила о жизни, которая никак не меняется, о грубых ухаживаниях этого человека, и ей захотелось крикнуть: «У меня предостаточно причин быть недовольной!» Но за них ответила Мариаграция, самая порывистая и непосредственная из всех.

Она была о себе очень высокого мнения, и когда Лео обвинил ее заодно с сыном и дочерью в неумении наслаждаться жизнью, это показалось ей настоящим предательством, – любовник не только хочет ее оставить, но еще и насмехается над ней.

– Допустим, – помолчав, сказала она сердитым, ворчливым голосом человека, готового затеять ссору. – Но у меня, дорогой мой, есть серьезные причины быть недовольной.

– В этом я не сомневаюсь, – невозмутимо ответил Лео.

– Мы тоже, – подтвердил Микеле.

– Не в пример Карле, я уже не ребенок, – едко, мрачным тоном продолжала Мариаграция. – Я многое повидала на своем веку и пережила много горя. Увы, очень много горя, – зло повторила она. – На мою долю выпало немало бед и трудностей. Несмотря на это, я сумела сохранить достоинство и всегда оставалась выше и порядочнее других. Да, мой дорогой Мерумечи, – с горечью воскликнула она, – выше всех, включая и вас!..

– Я вовсе не собирался… – начал было Лео.

Теперь все поняли, что Мариаграция в своей ревности уже не остановится на полпути. И с тоской и отвращением почувствовали, что спокойный ужин при мирном свете лампы закончится постыдной, бурной сценой.

– Вы, мой дорогой Мерумечи, – прервала любовника Мариаграция, глядя ему в лицо широко раскрытыми глазами, – только что проявили непростительное легкомыслие… Я не принадлежу к числу ваших модных и бесстыдных приятельниц, которые думают только о развлечениях и деньгах, – сегодня один любовник, завтра – другой, лишь бы повеселиться… О нет, вы ошибаетесь… я отнюдь не похожа на этих синьор!

– Мне и в голову не приходило, что…

– Я принадлежу к тем женщинам, – все больше распаляясь, продолжала Мариаграция, – которые могли бы кое-чему научить вас и вам подобных. Но из чувства редкой в наши дни деликатности, а может, даже по недомыслию, я никогда себя не выпячиваю, не говорю о себе и потому остаюсь непонятой и неоцененной, по достоинству… Однако, если я слишком добра, скромна и великодушна, это еще не значит, что кому-либо позволено оскорблять меня при всяком удобном случае… – Она в последний раз пронзила любовника гневным взглядом, опустила глаза и принялась меланхолично перекладывать лежавшие перед ней вилки и ложки:

На лицах у всех остальных отразилось величайшее уныние.

– У меня и в мыслях не было оскорбить вас, – миролюбиво ответил Лео. – Да и что я такого сказал?! Что из всех четверых я один доволен жизнью.

– О, вполне понятно! – с явным намеком сказала Мариаграция! – У вас нет причин быть ею недовольным.

– Послушай, мама, – вмешалась в разговор Карла, – он не сказал ничего обидного.

Карлой овладело отчаянье. «Покончить со всем, – думала она, глядя на перезрелую и по-детски обидчивую мать, которая, опустив голову, казалось, пережевывала свою ревность. – Покончить со всем этим, любой ценой изменить жизнь». В голову приходили самые нелепые идеи – уйти из дому, раствориться в лабиринте улиц. На память пришли вкрадчивые слова Лео: «Тебе нужен такой человек, как я». Это будет настоящим концом всего.

И концом ее долготерпения. «Он или другой, не все ли равно», – подумала она. Она перевела взгляд с матери на лицо Лео. Вот они, неизменные лица спутников ее жизни: упрямые, тупые, неспособные понять ее порывы. Она опустила глаза и уставилась в тарелку, где остывший соус уже подернулся пленкой.

– А ты вообще помолчи, – приказала мать Карле. – Тебе этого не понять.

– Уважаемая синьора! – протестующе воскликнул Лео. – Я тоже ничего не понял.

– Вы, – хмуря брови, многозначительно сказала Мариаграция, – отлично меня поняли.

– Возможно, – пожав плечами, ответил Лео. – Но…

– Молчите!.. Ни слова больше! – прервала его Мариаграция. – Для вас самое лучшее тоже помолчать. На вашем месте я была бы тише воды, ниже травы.

В столовой стало совсем тихо.

Вошла служанка и быстро убрала посуду.

«Ну, кажется, буря миновала, и скоро проглянет солнце», – подумал Микеле, видя, как постепенно проясняется лицо матери. Он поднял голову и без тени улыбки спросил:

– Итак, инцидент исчерпан?

– Безусловно, – подтвердил Лео. – Мы с твоей матерью помирились. Разве мы с вами не помирились, синьора?

На крашеном лице Мариаграции мелькнула слабая улыбка, – она отлично знала этот вкрадчивый голос еще с тех лучших времен, когда была молода, а любовник был ей верен.

– Вы думаете, Мерумечи, – сказала она, кокетливо поглядев на свои холеные руки, – что так легко – взять и простить?

Сцена становилась явно сентиментальной. Карла задрожала от обиды и опустила глаза, Микеле презрительно усмехнулся.

«Все ясно. Мир заключен. Обнимитесь, и не будем об этом больше вспоминать».

– Прощать, – с шутовской важностью объявил Лео, – долг каждого доброго христианина. («Черт бы ее побрал, – подумал он. – Счастье еще, что дочь вполне заменяет мне мать».) Он, не повернув головы, украдкой бросил взгляд на Карлу: пухлые, красные губы, чувственна еще больше, чем мать.

Она, конечно же, готова ему отдаться. После ужина можно попробовать – куй железо, пока горячо. Завтра будет поздно.

– Ну что ж, – сказала Мариаграция, – будем добрыми христианами и простим.

Не в силах больше сдержать улыбки, она умиленно просияла, обнажив два ряда чересчур белых зубов. Все ее рыхлое тело заколыхалось.

– Кстати, – добавила она в порыве внезапной материнской любви, – мне приятно вам напомнить, что завтра – день рождения Карлы.

– Мама, теперь не принято отмечать день рождения, – сказала Карла, подняв голову.

– А мы его отметим, – ответила Мариаграция торжественным тоном. – А вы, Мерумечи, считайте себя приглашенным на утренний чай.

Лео привстал и поклонился.

– Весьма вам признателен, синьора. – Затем, обращаясь к девушке, спросил: – Сколько тебе исполнится, Карла?

Они посмотрели друг на друга. Мариаграция, сидевшая напротив дочери, подняла два пальца и еле слышно, одними губами, подсказала: «Двадцать». Карла расслышала, поняла и заколебалась. «Она хочет уменьшить мне годы, чтобы самой быть помоложе. Так нет же!»

– Двадцать четыре, – ответила она, не краснея. Лицо Мариаграции выразило разочарование.

– Такая старая? – с шутливым изумлением воскликнул Лео.

– Да, такая старая, – подтвердила Карла.

– Ты не должна была говорить, – упрекнула Мариаграция дочь. От горькой дольки неспелого апельсина, которую она сунула в рот, лицо ее стало еще более кислым. – Женщине всегда столько лет, на сколько она выглядит… А тебе на вид нельзя дать больше девятнадцати – двадцати.

Она проглотила последнюю дольку апельсина. Лео вынул портсигар и каждого угостил сигаретой. Над столом поплыли голубые облачка дыма. Какое-то время все четверо сидели неподвижно, в замешательстве поглядывая друг на друга. Наконец Мариаграция поднялась и сказала:

– Идемте в гостиную.

Все встали и один за другим вышли в коридор.