Текст книги "Гомер: «Илиада» и «Одиссея»"
Автор книги: Альберто Мангель
Жанр:
Литературоведение
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
Гомер в Аду
Шумно, дорогой мой! И все эти люди…
Эрнст Тезигер в ответ на вопрос о военной службе в Первую мировую войну
Гомер, описывая царство мёртвых, не упоминает никаких подробностей. Преисподняя в «Одиссее» предстает как некое обобщённое место, где пребывают души умерших, а властелин над ними – Аид. Туда отправляется Улисс по требованию Цирцеи, которая после года пленения наконец решает отпустить его – однако прежде наказывает ему «проникнуть / В область Аида, где властвует страшная с ним Персефона, / Душу пророка, слепца, обладавшего разумом зорким, / Душу Тиресия фивского… вопросить там». Улисс тогда восклицает в страхе: «Кто ж, о Цирцея, на этом пути провожатым мне будет? В аде ещё не бывал с кораблём ни один земнородный»[157]157
Одиссея, X:490-493 и 501-502.
[Закрыть].
Цирцея даёт Улиссу подробные указания. Гонимый северным ветром, его корабль достигнет тёмных пустынных берегов рощи Персефоны. Оттуда он должен спуститься в царство Аида к водам реки Ахерон, в которую впадают два потока: река Огня и река Слёз (рукав Стикса, реки Ненависти). Здесь Улисс совершит возлияния мёртвым и станет ждать их появления, пока не возникнет призрак Тиресия, который и подскажет герою, как ему вернуться в Итаку[158]158
Одиссея, X:553-595.
[Закрыть]. Улисс в точности следует указаниям Цирцеи[159]159
Одиссея, XI.
[Закрыть]. (Позже, в песне двадцать четвёртой, описано второе путешествие в царство мёртвых, когда Гермес провожает туда души умерщвлённых женихов Пенелопы: «Мимо Левкада скалы и стремительных вод Океана, / Мимо ворот Гелиосовых, мимо пределов, где боги / Сна обитают, провеяли тени на асфодилонский / Луг»[160]160
Одиссея, XXIV:11-14.
[Закрыть]. Таким образом, получается, что в Ад ведёт несколько дорог.)
Описание, предложенное Гомером, являет нашему мысленному взору Ад, никоим образом не структурированный: здесь, словно старики в богадельне, бродят бестелесные души; в основном они безразличны к происходящему вокруг, хотя некоторые из них с сожалением вспоминают о том, что осталось в земной жизни. Других боги обрекли на чудовищные муки: Тантал мучим голодом и жаждой, но не может утолить их, так как вода уходит, а ветвь с плодами отстраняется от него; Сизиф поднимает в гору камень, который всё время скатывается вниз… Несмотря на то, что в VI веке до н. э. поэт-лирик Пиндар отметил в царстве мёртвых области, в которых, по его мнению, обитают счастливые души[161]161
Pindar, fragment 129.
[Закрыть], по Гомеру, усопшие никогда не бывают довольны своей судьбой. «Утешения в смерти мне дать не надейся, – восклицает Ахиллес при встрече с Одиссеем. – Лучше б хотел я живой, как поденщик, работая в поле, / Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный, / Нежели здесь над бездушными мёртвыми царствовать, мёртвый»[162]162
Одиссея, XI:488-491.
[Закрыть] (это сожаление созвучно изречению из Экклезиаста 9:4 – «Живой пёс лучше мёртвого льва»).
Вергилию гомеровское представление Царства мёртвых показалось недостаточно объёмным. В «Одиссее» у Улисса, которому Цирцея подробно описала, как добраться до обиталища Аида, нет иного выбора, кроме как следовать её наставлениям. Двенадцати строк оказывается достаточно, чтобы описать его путешествие; следующих затем шестнадцати – чтобы передать его обращение к мёртвым. Затем, как и предсказывала Цирцея, на зов является наводящая ужас толпа призраков:
Души усопших, из тёмныя бездны Эреба поднявшись:
Души невест, малоопытных юношей, опытных старцев.
Дев молодых, о утрате недолгия жизни скорбящих,
Бранных мужей, медноострым копьём поражённых смертельно
В битве и брони, обрызганной кровью, ещё не сложивших.
Все они, вылетев вместе бесчисленным роем из ямы,
Подняли крик несказанный; был схвачен я ужасом бледным[163]163
Одиссея, XI:37-43.
[Закрыть].
Появление мёртвых поистине вселяет страх, однако по сравнению с угрожающего вида стенающими духами те, с кем далее беседует Улисс, спокойны и отрешены. Наиболее сильное воздействие на читателя оказывает именно рой призраков – Гомеру это известно, потому он к концу эпизода повторяет описание, причём практически теми же словами:
Леденящая кровь сцена явления мёртвых, в толпе которых смешиваются и возраста, и пол, и богатые соседствуют с бедными, впечатляла многие поколения читателей. К концу XIV века она легла в основу образа так называемого Танца Смерти (danse macabré)[165]165
Jean le Fèvre исп. выраж. danse macabré впервые в 1376 г. в стихотворении Le resit de la mort. Cf. Paul Binski, Medieval Death: Ritual and Representation (Cornell University press, Ithaca N.Y., 1996).
[Закрыть], в котором друг за другом следуют мужчины и женщины всех сословий, от Папы до бедняка-крестьянина. Самые ранние его изображения появились в Европе в начале XV века на стенах кладбища Невинных в Париже, в монастыре Святого Павла в Лондоне, в церкви Святой Марии в Любеке[166]166
Hellmut Rosenfeld, Der mittelaltische Totentanz, (Böh lau Verlag: Wien, 1954).
[Закрыть]. Сто лет спустя Ганс Гольбейн Младший выполнил серию гравюр по дереву, посвящённых Танцу Смерти; danse macabré стал частным сюжетом икон. В XX веке этот образ, переименованный в Триумф Смерти, был использован Ингмаром Бергманом в его фильме «Седьмая печать»; позже зеркальный образ Триумфа Жизни был введён в «Восемь с половиной» Федерико Феллини.
Читая «Одиссею», мы глазами Улисса видим рой воющих и стенающих призраков, вызванных жертвенными возлияниями Улисса. Но для понимания этой сцены важно не только осознавать, что смерть – это судьба каждого человека; Гомер замыкает круг жизни, изображая в числе мёртвых и младенцев, тех, кого смерть забрала фактически до жизни.
В VI Песне «Илиады», когда Главк, бьющийся на стороне троянцев, на обагрённом кровью поле брани встречает Диомеда, которому суждено стать его другом, он в ответ на насмешки грека отвечает:
Духи, вышедшие навстречу Улиссу, подобны осеннему вихрю. Главк сравнивает мёртвых с опавшими листьями, но и напоминает, что после осени непременно придёт весна – этой надежды нет в «Одиссее».
Подобным же образом призрачный рой окружает в подземном царстве Энея в «Энеиде». Если у Гомера духи спускаются к Улиссу, то у Вергилия они толпятся на берегу, к которому подплывает его корабль, вынужденные столетие ждать прежде, чем им будет позволено пересечь воды (у современного читателя это, возможно, вызовет ассоциации с потоком беженцев). Тяжёлая, гнетущая сцена заканчивается одной и самых знаменитых и самых прекрасных строк Вергилия:
Жёны идут, и мужи, и героев сонмы усопших,
Юноши, дети спешат и девы, не знавшие брака,
Их на глазах у отцов унёс огонь погребальный.
Мёртвых не счесть, как листьев в лесу, что в холод осенний
Все умоляли, чтоб их переправил первыми старец.
Руки тянули, стремясь оказаться скорей за рекою[168]168
Энеида, VI:306-314.
[Закрыть].
Вслед за Гомером Вергилий использует сравнение с листьями из «Илиады», отнеся его к толпам мёртвых, какими они были описаны в «Одиссее». Таким образом, два гомеровских образа у Вергилия накладываются друг на друга, соединяются; видя бесчисленное множество мужчин и женщин, расстающихся с жизнью, как расстаётся с ветвью лист, осень за осенью, читатель понимает: когда-нибудь и я стану одним из них.
Видение Вергилия живо в памяти Данте, когда мастер пишет свою «Божественную комедию». Как и Улисс и Эней до него, Данте, ведомый Вергилием, проходит врата Ада и оказывается на берегу Ахерона, где стоят в ожидании толпы мёртвых.
По Гомеру, жизнь и смерть чередуются, накатывая, как прибойная волна, и отходя вновь; акцент у него делается на циклическую природу существования всего живого. По Вергилию, число мертвецов столь же велико, сколь число опавших осенних листьев – акцент делается на количестве. Наконец, Данте к наблюдениям за вечным движением жизни и идее бесчисленности живых и мёртвых добавляет собственные размышления об отдельно взятой судьбе, о том, что каждый лист должен отжить своё.
В романе Андре Мальро 1930 года «Королевская дорога» главный герой, умирая, произносит следующие слова: «Смерти… нет… Есть только… я… и я… умираю…»[170]170
André Malraux, La voie royale (Bernard Grasset: Paris, 1930).
[Закрыть] Так же и Данте: он настаивает на том, что глагол «умирать» должен иметь лишь одну форму спряжения – первое лицо, единственное число. Там, где у Вергилия листья падают (cadunt), у Данте они отрываются и улетают прочь (si levan) – таким образом, Данте как бы наделяет листья и, по ассоциации, людские души, собственной волей к движению[171]171
Cf. Eugenio N. Frontiga «Canto III: The Gate of Hell» in Lectura Dantis: Inferno, edited by Allen Mandelbaum, Anthony Oldcorn and Carles Ross (University of California Press: Berckeley, 1998).
[Закрыть]. Данте словно утверждает: мы смертны и не можем уйти от смерти, но как мы расстанемся с жизнью – решать нам. Фактическая сторона смерти – нечто предопределённое; однако лицо смерти для каждого человека своё. (Во втором круге Ада души тех, кто грешил похотью, кружатся вихрем на завывающем ветру, но у каждой души есть своя история).
Прочтение Гомера через Вергилия и затем Данте нашло отражение у более поздних авторов. Так, Мильтон в своём «Потерянном Рае» использовал образ, предложенный Вергилием, чтобы изобразить легионы Сатаны на берегу Огненного моря:
Прошло двести лет после публикации «Потерянного Рая» – и Поль Верлен вернулся к аллегории Главка в своём стихотворении «Осенняя песнь»:
Джеральд Мэнли Хопкинс, современник Верлена, обратился с этим образом к ребёнку, вопрошая:
Маргарет, иль ты печалишься,
Что облетает золочёный лес?
Иль будто что-то есть в листве
С судьбой людскою схоже…[174]174
Margaret, are you grievingOver Goldengrove unleaving?Leaves are like things of man, youWith your fresh thoughts care for, can you?Gerald Manley Hopkins, «Spring and Fall» in Poems and Prose of Gerald Manley Hopkins, selected with and introduction and notes by W.H. Gardner (Penguin Books: Harmondworth, 1953)
[Закрыть]
В знаменитом послании к наместнику Кангранде делла Скала Данте объяснил, что каждый образ из множества, изображённого им в «Божественной комедии», необходимо рассматривать в четырёх ипостасях: дословной, аллегорической, анагогической (духовной) и аналогической (сравнивая, проводя аналогии)[175]175
Данте Алигьери, Le Opere di Dante. Testo critico della Societa Dantesca Italiana, ed. M. Barbi et al. (Societa Dantesca Italiana: Milano, 1921/22).
[Закрыть]. В таком случае образ осенней листвы может рассматриваться так:
1) число усопших так же велико, как число опавших листьев;
2) всем живущим уготован жребий, для которого рождён человек;
3) мы должны смириться со смертью, так как она, как и жизнь, дарована нам Господом; однако мы также должны постараться уйти достойно;
4) истина – в словах Экклезиаста: «Род человеческий приходит и уходит; а земля пребывает вовеки»[176]176
Экклезиаст, I:4.
[Закрыть].
Дальнейшее развитие образа осуществил Перси Биши Шелли при описании развалин Помпей в 1820 году: он зеркально перевернул параллель, сравнив гонимую ветром опавшую листву с призраками не нашедших покоя душ:
Как и несколько других предложенных Данте образов, сравнение усопших с листьями отражает приверженность автора доктринам томизма, учения Фомы Аквинского. Человек, согласно томистским воззрениям, может быть счастлив в загробной жизни лишь в том случае, если он встретил смерть правильно, достойно (пояснить, какой смысл он вкладывает в последнее понятие, Данте не мог или не хотел). В то же время, сравнивая опыт смерти с природными явлениями (деревья, ветер, земля), знакомыми нам по земной жизни, Данте как бы уравнивает смертное существование и существование высшее, непознанное[178]178
Об этом пишут: Е. Auerbach «Dante als Dichter der irdishen Welt (De Gruyter: Berlin, 1969); а также C.S. Singleton Introduction to The Divine Comedy (Routledge and Kegan Paul: London, 1971-75).
[Закрыть] – а это очень важно. Происходящие в Аду, царстве смерти, события интересуют Данте лишь потому, что из них он может извлечь знание о жизни[179]179
Claude Fauriel, Dante et les origins de la langue et de la litterature italiennes: Cours faits a la Faculte de letters de Paris (Jules Mohl: Paris, 1854).
[Закрыть]. Описывая толпу мёртвых, он помнит, что эти бесплотные души, толпящиеся вокруг Улисса в «Одиссее», были облечены живой плотью в «Илиаде»…
Гомер создал описание. Вергилий сравнил. Данте подвёл итог.
Греки и римляне
Если государю недостаёт знания Гомера – значит, государь недостоин этого знания.
Франсуа Фенелон, «Разговоры мёртвых: Гомер»
И всё же, почему в «Божественной комедии» Данте изобразил Гомера в Аду? Ад Данте – это не абсолют; открывшись внутреннему взору Данте, его Ад становится своего рода предостережением, которое он, автор, должен донести до смертных, не потерявших ещё возможности искупить свои прегрешения. В этом видении Данте помещает среди прочих языческих поэтов и Гомера – но не в Ад, а в преддверие Ада, сотворённое самим Данте.
По Данте, души попадают в Ад по своему собственному желанию, так как тот круг, в который они попадут, зависит лишь от совершённых ими грехов: чем более велики прегрешения смертного, тем глубже в Аду будет вечно страдать душа. Пространство Ада строго распределено по мерам наказаний. Через врата Ада мы попадаем в «переднюю», где обитают души людей, не сделавших свой нравственный выбор и провёдших жизнь «посередине», между добром и злом. Далее, на самом краю гигантской воронки, какую представляет собой Ад, начинается первый круг – Лимб, преддверие Ада, где обитают души некрещёных младенцев и тех, кто, как Авиценна или Аверроэс, отказались от принятия христианской веры, хотя и вели благочестивую жизнь[180]180
Божественная Комедия, Ад, IV:143-144.
[Закрыть]. Лимб – посмертное прибежище добродетельных язычников, в частности – Гомера, кто «…Именем своим / …гремят земле, и слава эта / Угодна Небу, благостному к ним»[181]181
Божественная Комедия, Ад, IV:76-78.
[Закрыть], но кто, однако, «Жил до христианского ученья, / Тот Бога чтил не так, как мы должны», (объясняя, Вергилий добавляет: «Таков и я»[182]182
Божественная Комедия, Ад. IV:37-39.
[Закрыть]). Гомера и подобных ему Данте размещает в обнесённом рвом и семью стенами замке посреди зелёной поляны. Ров – это аллегория земных благ или ораторского мастерства; стены – семи свободных искусств или интеллектуального превосходства и духовности. Таким образом, сохраняется в высшей степени почтительное отношение к Гомеру.
Мастера Ренессанса, разделяя позицию Данте, считали Гомера первым и лучшим из «добродетельных язычников». Около 1470 года герцог Федериго де Монтефельтро, которого называли «образованнейшим человеком при образованном дворе», разместил в своём кабинете во дворце Урбино двадцать восемь портретов известных исторических личностей. Птолемей здесь соседствовал с царём Соломоном, Вергилий – со святым Амвросием, Сенека – с Фомой Аквинским; в числе изображённых, конечно, был и Гомер. Несмотря на то, что герцог Федериго уважал философов более поэтов, его коллекция была бы неполной без этого портрета, как без знакомства с Гомером неполным было бы образование любого культурного человека[183]183
John Pope-Hennesy, The Portrait in the Renaissance (Princeton University Press: Princeton, N. J., 1979).
[Закрыть].
Триста лет спустя, в 1508 году, Папа Юлий II дал заказ Рафаэлю на то, чтобы великий художник расписал комнаты Папы в Ватикане. Молодой (ему тогда было двадцать три года) Рафаэль избрал для комнаты с видом на сады Бельведера тему горы Олимп, обиталища богов древней Греции и воздал должное Гомеру. В период расцвета Рима холм Ватикана был посвящён богу Аполлону – именно его и изобразил Рафаэль. Бог-солнце сидит с лирой в руках (но не с классической греческой кифарой, а с lira da braccio, музыкальным инструментом, популярным у поэтов эпохи Возрождения – данная деталь символизирует то, что Аполлон незримо присутствует среди итальянцев), в окружении восемнадцати поэтов, как древних, так и современных Рафаэлю. Гомер, подобно тому, как группируются изображения святой троицы иконописцами, помещён Рафаэлем между величайшими его последователями; по левую руку от него Вергилий, по правую – Данте[184]184
Рафаэль завершил роспись этой комнаты в 1511 году. Cf. Jean-Pierre Cuzin, Raphael, vie et oeuvre (Biblioteque desarts: Paris, 1983).
[Закрыть].
Благодаря беженцам из Греции, спасавшимся от турецкого вторжения, вскоре после Боккаччо и Петрарки возобновился интерес к греческой культуре. Завоевание Константинополя Мехметом II 29 мая 1453 года привело к тому, что некоторые весьма образованные эллинисты эмигрировали во Флоренцию, Рим, Падую и Венецию и основали в этих городах школы, где изучался греческий язык и велись работы по изданию греческих книг. Благодаря существованию таких заведений около 1504 года в Венеции печатник Альдус Манитий смог издать некоторые из наиболее изящных произведений классиков, среди которых были и две поэмы Гомера[185]185
Susy Marcon and Marino Zorzi, ed., Aldo Manuzio e l'ambiente veneziano 1494—1515 (Il Cardo: Venezia, 1994).
[Закрыть]. Знакомство с классиками стало одним из основных элементов в образовании человека, занимающего видное положение в обществе. Томмазо Парентучелли, ставший в 1447 году Папой Николаем V, известный своим изысканным вкусом, был, по слухам, «так же жаден до книг, как Борджиа – до женщин» и однажды заплатил десять тысяч золотых за перевод Гомера[186]186
Vespasiano da Bisticci, Vite di uomini illustri, ed. P. d'Ancona e E. Aeshclimann (Arnoldo Mondadori: Milano, 1951).
[Закрыть].
Образовательные трактаты того времени подчёркивают необходимость преподавания Гомера и Вергилия детям, мотивируя утверждение тем, что «этим знанием владели все великие мужи»[187]187
Leonardo Bruni, «The study of Literature», §20, in Humanist Educational Treatises, edited and translated by Craig W. Kallendorf (Harvard University Press: Cambridge, Mass. and London, 2002).
[Закрыть]. По словам философа Баттисты Гуарино, «Гомер, величайший из поэтов, не труден для изучения, поскольку на его трудах основаны труды практически всех наших [латинских] авторов. Какое удовольствие можно получить, когда читаешь подражание Вергилия Гомеру – ведь «Энеида» как зеркало сочинений Гомера, и у Вергилия нет почти ничего, чего не было бы у Гомера»[188]188
Battista Guarino, «А Program of Teaching and Learning» §19 in Humanist Educational Treatises.
[Закрыть]. Эней Сильвий Пикколомини, более известный как Папа Пий II, предложил более поэтичное доказательство необходимости изучать античных авторов: «Язык – это посредник любви»[189]189
Aeneas Silvius Piccolomini, «The Education of Boys» §33 in Humanist Educational Treatises.
[Закрыть].
Как и Пий II, Папы Павел II и Павел III отлично владели греческим языком – однако они не разделяли его убеждённости в высокой значимости античной культуры. Павел II, собиравший разнообразные и разнородные коллекции, любитель спорта и дорогостоящих удовольствий, основатель первой в Риме печатни, издал указ, запрещающий школам знакомить детей с языческими поэтами. Павел III, покровитель таких гениальных художников, как Тициан и Микеланджело, в 1542 году основал Конгрегацию священной инквизиции, в чью задачу входили, кроме всего прочего, запрет, поиск и изъятие еретической и языческой литературы[190]190
Francisco Bethencourt, «А fundaçro» in Historia das Inquisiçxes: Portugal, Espahna e Itália, seculos XV-XIX (Companhia das Letras: São Paulo, 2000).
[Закрыть]. В период с 1468 (когда Павел II по подозрению в проведении языческих ритуалов под прикрытием изучения классической культуры постановил закрыть академию в Риме) по 1549 годы, когда скончался Павел III, интерес к изучению греческого языка и культуры на Апеннинском полуострове начал необратимо падать[191]191
J.N.D. Kelly, The Oxford Dictionary of Popes (Oxford University Press: Oxford and New York, 1988).
[Закрыть]. Однако в этот период в Италии всё же были деятели, благосклонно относившиеся к греческой культуре. Одним из самых влиятельных был Лев X, второй сын Лоренцо Великолепного. Став в 1513 году Папой, он приказал вновь открыть академию, а также основать высшее учебное заведение для молодых греков, начальство над которым получил именитый учёный Джованни Ласкарис. За семь лет работы Квиринальского колледжа десятки молодых людей, греков по происхождению, обучились греческому языку, литературе и образу мыслей. Сохранилось письмо от греческого нотариуса, писанное в Венеции. В этом письме подробно описывается церемония представления студентов Папе, в процессе которой каждый должен был произнести напыщенную речь на древнегреческом языке (выражения, которыми изъяснялись студенты, были почерпнуты ими из классической литературы, включая, безусловно, Гомера)[192]192
Jean-Christophe Saladin provides a break-down of his terms by author in La Bataille du grec à la Renaissance.
[Закрыть].
Позже началось переселение греческих учёных из северных стран. Пользуясь волной эмиграции, известные гуманисты (Эразм Роттердамский, Томас Мор, Гийом Бюде) возобновили прерванную католической церковью работу по толкованию и редакции греческих трудов. Петер Шаде, профессор греческого в Лейпцигском университете, молодой друг Эразма, в 1518 году опубликовал книгу, озаглавленную «Спор о необходимости изучения разнообразных языков», в которой отстаивал языкознание. На аргументы противников, заключавшиеся в отсылках к Библии и ветхозаветной истории Вавилонского столпотворения, когда Господь покарал человечество множеством языков, Шаде отвечал, что и сам Господь многоязычен, поскольку ему ведомы все языки людские, и что многоязычны также ангелы и святые, поскольку они ходатайствуют за человечество перед Господом. «Если бы они не понимали молитв, произнесённых на одном из множества языков, присущих людям, то было бы лишено смысла обращение француза или немца к святым других народов с молитвой на родном языке. Сами же молящиеся в таком случае были бы столь же смешны, как если бы пытались говорить с мёртвыми»[193]193
Цитировано по Jean-Christophe Saladin, La Bataille du grec à la Renaissance.
[Закрыть].
После Реформации латынь была признана языком католической церкви, в то время как греческий и местные языки, на которые была переведена протестантская Библия, стали языками протестантства. Тридентский собор, проходивший в городе Тренто с 1545 по 1563 год, запретил католикам (кроме некоторых назначенных церковью учёных) толковать греческую и еврейскую Библии; студенты, изучающие греческий язык, в глазах Рима стали еретиками. В 1546 году по приказу короля Франции, католика Франциска I (несмотря на любовь монарха к искусствам и литературе), несколько греческих учёных были приговорены к смерти на костре, обвинённые в «оскорблении веры». В протестантских странах, напротив, изучение греческого языка поощрялось – даже в колониях стран, исповедующих протестантизм, греческий язык стал частью школьной программы. Так, в 1788 году на Виргинских островах, принадлежавших тогда Дании, пастор Ганс Вест открыл школу, где дети плантаторов знакомились с сочинениями Гомера и других поэтов античности[194]194
Neil Kent, The Soul of the North: A Social, architectural and Cultural History of the Nordic Countries, 1700—1940 (Reaction Books: London, 2000).
[Закрыть].
Раскол Запада повлёк за собой колоссальные изменения. Начиная с XVII века, в университетах Англии, Германии и Скандинавии шло активное изучение Гомера, в то время как во Франции, Италии, Испании и Португалии ему предпочитали Вергилия и Данте. Первый перевод «Одиссеи» на испанский язык непосредственно с греческого, выполненный Гонзало Пересом в 1556 голу и опубликованный в Амбересе, практически не получил распространения. «Илиада» в переводе Гарсии Мало, также переводившего с греческого, была издана лишь в 1788 году и встречена без воодушевления. Веками испаноговорящие читатели изучали Гомера единственно по цитатам в классических текстах или по немногочисленным переводам с латыни. Первый написанный на испанском языке альманах, «Silva de varia leccion» Педро Мексиа, был, ко всеобщему восторгу, издан в Севилье в 1540 году[195]195
Pedro Mexía, Silva de varia lección, edición de Isaías Lerner (Editorial Castalia: Madrid, 2003).
[Закрыть]. Несмотря на то, что книга была заявлена как компендиум «величайших сочинений», там содержится весьма малое количество ссылок на Гомера, позаимствованных скорее всего (поскольку автор не владел греческим) либо из латинского перевода «Илиады», изданного в Базеле в 1531 году[196]196
Isaías Lerner, «Prólogo» a Pedro Mexía, Silva de varia lección.
[Закрыть], либо из трудов других авторов, цитировавших Гомера. Мексия приводит в качестве цитат лишь наиболее известные эпизоды поэм, например, обращение Гектора к коням в Восьмой песне «Илиады» или дар Эола Улиссу и его спутникам в Десятой песне «Одиссеи».
Немногие испанские писатели отважились защищать произведения Гомера от тех, кто отзывался о них пренебрежительно. Так, поэт Франциско де Кеведо насмехался над невежеством «возводящих бесстыдную клевету на Гомера и воздающих незаслуженные хвалы Вергилию»[197]197
Francisco de Quevedo, Las zahbro Platón, цитировано по Raimundo Lida, Prosas de Quevedo.
[Закрыть]. В изощренной форме он обвинял таких мнимых учёных в «лжесвидетельстве»: «Во все века найдутся бесчестные люди, предпочитающие скорее очернить славных, чем самим снискать себе добрую, а не дурную славу»[198]198
Francisco de Quevedo, Defensa de Epicure, цитировано по Raimundo Lida, Prosas de Quevedo.
[Закрыть].
Высокообразованная мексиканская поэтесса Хуана Инес де ла Крус, опубликовавшая в 1689 году «Сон», подражание Луису де Гонгоре, отзывается о языке Гомера как о наиболее благозвучном и воздаёт должное воспетым Гомером «подвигам Ахиллеса и искусности Улисса». Поэтесса не имела иной возможности ознакомиться с Гомером, кроме как в трудах современных ей авторов (например, немецкого учёного Атанасиуса Кирхера)[199]199
Cf. Octavio Paz, Sor Juana Inés de la Cruz, о Las trampas de la fe (Fondo de Cultura Economica: Mexico, 1988).
[Закрыть],но она преклоняется перед его гением: «Легче было бы забрать из ладони Громовержца его молнии… чем из поэм Гомера изъять хотя бы полстроки стиха, продиктованного благосклонным к поэту Аполлоном»[200]200
Sor Juana Inés de la Cruz, «Еl Sueco» in Antología Роétiса, selección e introducción Jоsé Miguel Oviedo (Alianza: Madrid, 2004).
[Закрыть].
Фрэнсис Бэкон часто обращался к Гомеру, тщательно изучал его и видел в нём наставника в поэзии. Он считал, что отвернуться от поэтов древности в силу их «небрежной безнравственности» (как постановил Тридентский собор) было бы шагом опрометчивым и едва ли не богохульным. Ведь если религиозное сознание находит свет истины в тех образах и метафорах, уничтожение их сродни наложению запрета на какое бы то ни было общение между Богом и человеком[201]201
Francis Bacon, «De sapientia Veterum» [1609] – «The Wisdom of the ancients» [1619] in Bacon's Essays including his Moral and Historical Works (Frederick Warne and Co.: London and New York, 1982).
[Закрыть]. Если для Хуаны де ла Крус Гомер был неопровержимым, хоть и не читанным лично, гением, то для Бэкона он был источником знания, подлежащего изучению и анализу.
Подобное двухполюсное отношение к Гомеру из Европы было перенесено также в Америку, что нашло отражение не только в собраниях библиотек, но и в стиле жизни. Элита Соединённых Штатов в архитектуре предпочитала неоклассицизм, в то время как в Латинской Америке дома буржуазии строились с подражанием французскому и итальянскому барокко. На Севере появились Ральф Уолдо Эмерсон, Уолт Уитмен и Генри Давид Торо, читавшие Гомера; на Юге Рио-Гранде – Хосе Марти, Рубен Дарио и Машадо де Ассис, читавшие Вергилия.
