Текст книги "Гомер: «Илиада» и «Одиссея»"
Автор книги: Альберто Мангель
Жанр:
Литературоведение
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)
Этот эпический цикл стоял у истоков того жанра, который, получив название троянского, стал источником вдохновения для многих авторов. Среди таковых следует отметить Квинта из Смирны, высокообразованного грека, жившего в Малой Азии в III веке н. э.: имитируя стиль изложения Гомера, он написал «Постомерику», «полную» (и, признаемся, довольно-таки скверную) историю Троянской войны[120]120
Quintus of Smyrna, The Trojan Epic: Posthomerica, translated and edited by Alan James.
[Закрыть]. Кроме этого текста есть ещё два сочинения, представляющие собой рассказы о падении Трои, предположительно написанные солдатами, участвовавшими во взятии города. Из всех произведений, затрагивающих тему Троянской войны, эти сочинения, авторами которых являются Дикт с Крита и Дарес из Фригии, пользуются наибольшей (после гомеровских поэм) известностью. Есть мнение, что они предвосхитили сочинения Гомера на несколько сотен лет. Позже в Византии нашлись авторы, использовавшие в качестве материала для собственных произведений текст Дареса («История падения Трои»); большее число опиралось на описание Дикта («Записки Троянской войны»), вероятно потому, что Дикт предложил видение глазами грека, а Дарес – троянца[121]121
Сведения о Дикте и Даресе почерпнуты из The Trojan War: The Chronicles of Dictys of Crete and Dares the Phrygian, translated with Introduction and Notes by R.M. Frazer, Fr. (Indiana University Press: Bloomington and London, 1966).
[Закрыть]. Кроме того, повествование Дикта охватывает и возвращение греков на родину, превращаясь в своего рода связку между «Илиадой» и «Одиссеей». Безусловно, эти сочинения не являются достоверными рассказами очевидцев, а, скорее всего, были написаны в I веке н. э. некими греками. Как бы то ни было, оригиналы не дошли до наших дней; сохранился лишь незначительный фрагмент из текста, приписанного Дикту, – в 1899 году он был найден на обороте документа, касавшегося подоходного налога за 206 год н. э.
После перевода текстов Дикта и Дареса на латынь последний получил большее распространение среди наследников Римской империи, так как он излагал историю с позиций того, кто принадлежал к потомкам Энея. Затмив собой даже «Илиаду», сочинение Дареса стало цитироваться всякий раз, когда требовалось обращение к истории Трои. Как уже упоминалось, Гомера часто упрекали в том, что он изобразил богов подверженными людским страстям и вмешивающимися в дела смертных. В свою очередь, Дарес (а с ним и Дикт) не приписывали богам самостоятельности, упоминая их имена только из почтения; в их изложении все события зависели исключительно от людей. На многие века записи Дикта и Дареса стали достоверными историческими документами, написанными как бы в противовес друг другу. Так продолжалось вплоть до начала XVIII века, когда учёному Якову Перизонию удалось предоставить бесспорные доказательства тому, что оба сочинения представляют собой мастерские подделки.
Около 1165 года Бенуа де Сент-Мор из Нормандии, приближённый короля Генриха II, написал собственный роман – «Троянский роман», основанный на сочинении Дареса. Однажды в Афинах, рассказывает Сент-Мор, учёный по имени Корнелий, перебирая свою библиотеку, обнаружил труд Дареса на греческом языке. Корнелий перевёл его на латынь – именно этот перевод, по утверждению Сент-Мора, и лёг в основу его «Троянского романа». Признавая в лице Гомера весьма образованного человека, наделённого величайшим гением и мудростью, Сент-Мор тем не менее считает хронику Дареса лучшим описанием военных действий: Дарес как солдат, участвовавший во взятии, кажется ему источником более достоверным, чем Гомер, знавший об этом лишь понаслышке (при этом Сент-Мор признаёт, что сам он Гомера не читал, а узнал о нём «из других источников» – например, от того же Дареса). Себя Сент-Мор позиционирует как переводчика на благо тех читателей, кто не знает латыни (illiterati – «безграмотных»), поясняя, что намеревается «использовать все присущие ему мастерство и ум, чтобы те, кто не умеет читать на латыни, смогли всё же насладиться поэмой»[122]122
Benoît de Sainte-Maure, Le Roman de Troie, extraits du manuscript Milan, Bibliothèque et Françoise Viellard (Lettres Gothiques, Librairie Génerale Française: Paris, 1998).
[Закрыть].
В тексте Сент-Мора был один эпизод, не упомянутый у Дареса, – описание трагической любви троянца Тройлия и Крессиды (названной у Сент-Мора Брисеидой). Возлюбленная Тройлия вынуждена покинуть город, когда её отец Калхас, нарушив долг, переходит на сторону греков. В неё влюбляется грек Диомед, предложение которого она после некоторых сомнений принимает. Как залог своей любви она отдаёт ему правый рукав своего платья. Тройлий же, оставленный любимой, погибает в битве от руки Ахиллеса.
Двести лет спустя Гвидо де Колонн, писатель с Сицилии, не ссылаясь на источник, написал прозаическую версию «Троянского романа». Позже она была переведена на английский Джоном Лидгейтом[123]123
John Lydgate, The Troy Book ([1412–1420] edited by Robert R. Edwards (Western Michigan University: Kalamazoo, 1998).
[Закрыть]; Джеффри Чосер предложил более вдохновенный перевод, «Тройлий и Крисеида»[124]124
Geoffrey Chaucer, Troilus and Criseyde (c. 1385] in Complete works, edited from numerous manuscripts by Walter W. Skeat (Oxford University Press: Oxford and London, 1912).
[Закрыть], настолько впечатливший поэта Роберта Генрисона, что он переработал историю. В его «Завещании Крессиды» боги наказывают девушку за неверность, наслав на неё проказу; Крсссида умирает, получив милостыню от Тройлия, не узнавшего её, покрытую язвами[125]125
Robert Henryson, The Testament of Cresseid [c. 1500] edited by Hugh MacDiarmid (Penguin Books: London and New York, 1989).
[Закрыть]. В 1474 году английский первопечатник Уильям Кэкстон включил эту (в то время весьма популярную) историю в свой «Сборник рассказов о Трое»[126]126
William Caxton, Recuyell of the Histoyes of Troye (1474) edited with a critical introduction, index and glossary by H.O. Sommer, 2 volumes (D. Nutt: London, 1894).
[Закрыть].И наконец, сам Уильям Шекспир, который, как известно, владел «немного латынью и чуть меньше греческим»[127]127
Ben Jonson, «to the Memory of My Beloved, the Author, Mr. William Shakespeare», in Complete Works, edited by P. Simpson and E. Simpson (Oxford University Press: Oxford and London, 1986).
[Закрыть], а потому, конечно, не читал Гомера в оригинале, воспользовался многочисленными уже источниками для создания собственной версии под названием «Тройлий и Крессида»[128]128
William Shakespeare, Troilus and Cressida (1609] in Complete Works, edited by W.J. Craig (Oxford University Press: Oxford, London, New York and Toronto, 1969).
[Закрыть].
Гомер в исламе
Не только у арабов есть поэты: у чужеземцев они есть также. Поэты были и в Персии и в Греции. Например, Аристотель в своей «Логике» восхваляет некоего Уматираша (Гомера).
Ибн Хальдун, «Укаддима»
В то время как в Византии изучение греческого сводилось главным образом к изучению античных моделей, в культурных центрах Арабского мира (сначала в Багдаде, позднее – в Каире, Дамаске, Кордове и Толедо) изучение греческой литературы велось в виде диалога между деятелями культуры. Аристотель и Платон не были призрачными фигурами из далёкого прошлого: они продолжали жить и вели активный диалог со своими читателями; читатели, в свою очередь, не только читали для самих себя, но и распространяли книги, делая переводы и снабжая их комментариями. В IX веке великий Абу Усман Амр ибн Бахр аль-Джахиз, более известный как Джахиз, упрекал учёных в том, что они Корану предпочитают Аристотеля (при этом сам он не признавался, что в нескольких своих работах сознательно выразил аристотелевские принципы)[129]129
Lakhdar Souami, «Presentation», in Jahiz, Le cadi et la mouche: Antologie du Livre des Animaux (Sindbad: Paris, 1988).
[Закрыть].
Считается, что деятельность по переводу на арабский язык литературы на других языках началась в середине VIII века, во время правления знаменитого аль-Мансура; в частности, среди переводов были индийский сборник «Калила и Димна», «Альмагест» Клавдия Птолемея и «Геометрия» Евклида[130]130
Mas’udi, Muruj al-Dhahab, цит. по Houari Touati, Larmoire a sagesse: bibliotheques et collections en Islam (Aubier: Paris, 2003).
[Закрыть]. Однако масштабный перевод греческих книг начался веком позже – и начался он со сна. Однажды в Багдаде халиф аль-Мамум, прозванный Ценителем знания (сын небезызвестного Гаруна аль-Рашида, который позже стал персонажем полюбившихся европейцам сказок «Тысяча и одной ночи»), увидел во сне сурового бледнолицего голубоглазого мужчину с высоким лбом мудреца. С той уверенностью, что бывает присуща нам во сне, халиф понял, что мужчина этот – Аристотель[131]131
История рассказана учёным X века Ибн аль-Надимом в его книге аль-Фихрист, цит. по Johannes Pedersen, The Arabic Book, translated by Geoffrey French (Princeton University Press: Princeton, N.J., 1984).
[Закрыть]. Аль-Мамум беседовал с мудрецом всю ночь. Наутро халиф приказал основать в Багдаде библиотеку для трудов Аристотеля, где смогли бы также работать переводчики. Руководство переводческой деятельностью поручили учёному по имени аль-Ибади, который вместе со своими учениками перевёл на сирийский и арабский языки практически все сочинения греческой и эллинистической философии и науки. Несмотря на то, что поэтические тексты переводились редко, было переведено несколько фрагментов из поэм Гомера – об этом свидетельствуют некоторые сборники изречений философов (некоторые из них заслуживают доверия, некоторые недостоверны), а также переводы на арабский язык тех греческих авторов, кто цитировал Гомера (например, Аристотеля). Страсть арабов к текстам античности была так велика, что в некоторых случаях к работам признанных авторов переводчиками добавлялись произвольные фрагменты. Так, к примеру, произошло с «Федром» Платона – трудом, который фантазия переводчика, снабдив выдуманными размышлениями Аристотеля на смертном одре, превратила в «Китаб аль-Туффаха», или «Книгу яблока»[132]132
«размышления на смертном одре» ассоциируются с wasaya («заветом»), жанром исламской средневековой литературы. Cf. Juan Vernet, Lo que Europa debe al Islam de Espaca (El Acantilado: Barcelona, 1999).
[Закрыть]. Биографии Гомера или, как его называли, «поэта-странника», обычно входили в состав словарей и энциклопедий[133]133
Jörg Kraemer, «Arabische Homerverse» in Zeitschrift der Deutschen Morgenländischen Gesellschaft, Band 106, Heft 2 (Kommissionverlag Franz Steiner: Wiesbaden, 1956).
[Закрыть].
Так же, как языческие писатели для христианской Европы стали источником аналогий, целью которых было возвеличение христианской религии, писатели-исламисты использовали греческую и (в меньшей степени) латинскую литературу для того, чтобы поддержать авторитет Корана. Примеры, взятые из греческих книг, в трактовке арабских авторов иллюстрировали, по словам пророка Мухаммеда, «законы, которые движут душой». В X веке лучшие и наиболее значимые из таких религиозно-ориентированных комментариев вышли из-под пера учёного по имени аль-Фараби, выдающегося логика своей эпохи. Пройдя обучение в Багдаде с учёными-христианами из Александрии, он обосновался в Дамаске, где, работая в уединении, стал писать принёсшие ему славу критические трактаты об Аристотеле, Платоне и Галене. В них аль-Фараби выразил свою идею о том, что философия, как и религия, может помочь человеку прийти к истине, если он избирает разные пути и приветливо относится к путникам, идущим другой дорогой. Каждый из путей, будь то путь религии или философии, – это два уровня поиска истины. Высший уровень – это метафизическое исследование; он доступен тем, кто в силу своего ума или одарённости способен оперировать сложными абстрактными формулировками. Другой уровень, доступный большинству, – это знание, заложенное в сказках, мифах, загадках и иносказательных притчах. В идеале оба пути познания и четыре уровня внутри них должны сосуществовать в гармонии. Отметим, что были и такие учёные, кто считал, что представители нижних уровней, например, поэты или «пророки повседневности», как аль-Саракси назвал странствующих проповедников, – не более чем невежды. Однако ведь Платон выразился гораздо жёстче, заклеймив их как «искажающих истину» и лишив их права на существование в идеальном государстве. Аль-Фараби не был так категоричен. По словам пророка Мухаммеда, общество в исламе должно состоять из идеальных общин – умм. Для аль-Фараби государство Платона и умма Мухаммеда были двумя воплощениями одной идеи, и хотя в одном из этих сообществ не находилось места поэтам, а в другом они были такими же гражданами, как все остальные, объединила их идея идеальности, совершенства системы[134]134
Patricia Crone, Medieval Islamic Political Thought, chapter XIV (Edinburgh University Press: Edinburgh, 2004).
[Закрыть]. При таком рассмотрении поэмы Гомера, пусть и не такие холодно-возвышенные, как труды Платона и Аристотеля, написанные архаичным, почти вульгарным слогом, заслуживали внимательного прочтения, так как содержали зёрна истины.
Насколько известно современной науке, в период расцвета переводов на арабский не было зафиксировано ни одного полного перевода Гомера. Во времена династии Абассидов существовало лишь несколько учёных, ознакомленных с сюжетом «Илиады» и «Одиссеи», фрагменты двух этих поэм появлялись в популярных рассказах. К примеру, некоторые из приключений Улисса легли в основу историй о Синдбаде[135]135
Cf. Robert Irwin, Night and Horses and the Desert: An Anthology of Classical Arabic Literature (Allen Lane: London, 1999).
[Закрыть]. Антология военных подвигов арабов, датированная поздним XIII или XIV веком, рассказывает историю, похожую на мотив гнева Ахиллеса и убийства Гектора. Несомненно, источником этой истории мог быть и не Гомер, а один из многочисленных пересказов событий Троянской войны.
«История рассказывает нам о том, как царь византийских греков хитростью вознамерился захватить Ифрикию [Фригию], но народ узнал об этом до вторжения и скрылся в стенах города [Трои], который долгое время держался в осаде войсками захватчиков, но их усилия были тщетны: врата города выдерживали все атаки. Среди горожан был человек по имени Актар [Гектор] – решительный и храбрый. Всякий воин, кто отважился выйти против него, был обречён. Об этом сообщили греческому царю [Агамемнону].
У царя в армии был воин, именуемый Арсилай [Ахиллес]. Храбрость его была непревзойдённой; однако он под влиянием гнева на решение царя отказался сражаться. Царь требовал и просил, однако Арсилай был непреклонен. Тогда царь повелел распустить слух, будто брат Арсилая был взят в плен Актаром.
Арсилай испытал большое горе, когда услышал об этом. Он искал брата повсюду, но не мог найти. Тогда он взял в руки оружие и вышел сразиться с Актаром. Он победил Актара, и взял его в плен, и отвёл к царю греков, и царь греков умертвил Актара. Народ Ифрикии и все их союзники впали в отчаяние, узнав о том, что их герой погиб. Царь греков и Арсилай вновь повели войско на осаждённый город. Они нанесли тяжкое поражение врагу и завоевали те земли…»[136]136
Anonymous, The Subtle Ruse: The Book of Arabic Wisdom and Guile, translated by René Khawam (London, 1976), цит. в Robert Irwin, Night and the Desert.
[Закрыть]
В данную версию событий Троянской войны привнесены два важных изменения: во-первых, Гектор на самом деле не убивал «брата» Ахиллеса – известие об убийстве всего лишь слух, пущенный по приказу Агамемнона; во-вторых, Ахиллес не убивает Гектора, он лишь берёт его в плен; казнь Гектора происходит по велению Агамемнона. Таким образом, Агамемнон оказывается главным действующим лицом повествования.
К концу X века арабская переводческая школа стала терять свой блеск, но прежним осталось желание арабов наполнить собственную культуру мудростью, накопленной в других культурах задолго до того. Арабские учёные, облекавшие слова греков плотью родного языка и оживлявшие греческие тексты своими комментариями, занимались этим не столько ради сохранения культуры Греции (последняя была для них не важнее, чем культура Персии), сколько ради «присвоения и ассимиляции»[137]137
A.I. Sabra, «The Appropriation and Subsequent Naturalization of Greek Science in Medieval Islam: a Preliminary Statement», in The History of Science, Vol. 25 (1987), цит. в Patricia Crone, Medieval Islamic Political Thought.
[Закрыть], стремясь впитать знания греков. Начиная с XI и до XIII века многие из переведённых на арабский язык произведений античной Греции были, в свою очередь, переведены на другие языки, в частности, на латынь и иврит. На Сицилии и в особенности в Испании труды Аристотеля, снабжённые примечаниями аль-Фараби, Авиценны и Аверроэса (в арабском варианте – Ибн Рушд) были переосмыслены благодаря комментариям переводчиков. Также некоторые художественные произведения и поэзия появились в Европе в арабском варианте и были позже переведены на другие языки. Благодаря этому активному процессу несколько эпизодов из поэм Гомера, по-своему трактованные арабскими переводчиками, трансформировались в испанские романсы, канцоны Прованса, французские сказки-фаблио и так далее.
Прошло много времени, прежде чем в 1857 году Вильгельм Гримм, один из знаменитых немецких братьев-сказочников, предположил, что в основе варьирующихся, но тем не менее схожих сюжетов лежат истории Гомера, которые изначально были преподнесены читателю как легенды об имевших место в далёком прошлом событиях. Легенды эти постепенно превращались в народные сказания, фиксированные время и место действия сменились на общее для всех сказочных сюжетов «в некотором царстве, в некотором государстве», а те, кто «жили-были однажды», из античных греческих героев стали Гансами, Иванами и Джеками[138]138
Wilhelm Grimm, «Die Sage von Polyphemus in Iceland», цит. по William Hasen, Ariadne's Thread: A Guide to International Tales Found in Classical Literature (Cornell University Press: Ithaca and London, 2002).
[Закрыть]. Конечно, можно лишь строить предположения относительно того, как далеко за пределы Греции распространились сюжеты Гомера. Например, существуют факторы, давшие филологам основания полагать, что «История об одноруком Эгиле и Асмундре, грозе берсерков», исландская сага, датированная примерно 1300 годом, испытала значительное влияние «Одиссеи» – в частности, эпизода встречи Улисса и циклопов[139]139
Donald K. Fry, «Polyphemus in Iceland», in The Fourteen Century, Acta IV, 1977, quoted by Hermann Pálsson, «Eglis Saga Einhenda ok Esmundar Berserjabana» in Dictionary of the Middle Ages, volume 4, Joseph R. Stayer editor (Charles Scriber's Sons: New York, 1989).
[Закрыть], в английском фольклоре вошедшего в сказку «Джек Бобовое Зёрнышко».
При всей важности арабских переводчиков, не только они вдохнули вторую жизнь в античное наследие Европы[140]140
F. Gabrieli, «The transmission of Learning and Literary Influences to Western Europe» in The Cambridge History of Islam (Cambridge University Press: Cambridge, 1970).
[Закрыть]. Большая часть величайшей художественной и философской литературы и драматургии пришла в Европу гораздо позже и отнюдь не через арабские переводы. И всё же в переводе или в оригинальном, древнегреческом варианте, с комментариями и глоссами или без таковых, в виде разрозненных сюжетов и персонажей или цельного произведения, рассматриваемые как аллегории или как достоверное описание исторических фактов – поэмы Гомера вновь стали занимать воображение читателей, на этот раз европейских. В начале XVI века Хуан де Мена в своём предисловии к «Илиаде», обращённом к королю Хуану II, попытался объяснить механизм подобного возобновившегося интереса к Гомеру. Такие авторы, как Авиценна, писал он, подобны шелкопрядам, сплетающим книги из нитей собственных мыслей; однако себя де Мена уподоблял «пчеле, собирающей нектар с мёдоточивых цветков, что цветут в чужих садах». «Воистину велик мой дар, если я, обкрадывая других, не обрекаю украденное мною на разложение. Воистину велика и моя храбрость, если я отважился переводить и толковать такой величайший труд, как «Илиада» Гомера, с греческого переведённый на латынь, с латыни же – на наше грубое кастильское наречие»[141]141
Juan de Mena, «Proemio», La Iliada de Homero.
[Закрыть].
Обычные читатели – не такие строгие судьи, как учёные и критики. Открывая книгу, они просто дают свободу своему воображению вести диалог со всем, что они читали ранее, позволяя значениям, иносказаниям, образам обогащать и дополнять друг друга. В сознании читателя сюжеты, герои и даже авторы сливаются воедино; и союз их так тесен, что совершил ли то или иное деяние Арсилай или Ахиллес, где заканчиваются приключения Улисса, описанные Гомером, и начинаются приключения Синдбада, описанные арабским автором, – уже не важно.
Данте
Данте был этому господину известен как сумасбродный эксцентрик из числа тех древних типов, что, обвив голову лавровым венком, неизвестно ради чего взгромоздившись на табурет, красуются в непосредственной близости от Флорентийского собора.
Чарльз Диккенс, «Крошка Доррит»
Средневековье подходило к концу, и учёные и поэты снова вернулись к вопросам, которыми задавались Святой Иероним и Блаженный Августин, когда искали связь между поэмами Гомера и Библией. Гомера по-прежнему трактовали иносказательно, сопровождая изучение текстов поиском аналогий между знанием, которому учили древние, и накопленным христианской церковью (при этом в такого рода параллельных трактовках ни античная, языческая, ни христианская мудрость не исключали друг друга). В то время в искусстве и литературе уже укрепилась традиция примечаний к библейским Заветам; сюжеты и образы из Нового Завета часто подкреплялись примерами из Ветхого, и наоборот (например, древо познания, с которого Адам и Ева сорвали запретный плод, могло соседствовать с крестом, на котором умер распятый Христос). Подобным же образом проводились и аналогии между Библией и Гомером: так, Ахиллеса сравнивали с ветхозаветным Давидом, а странствия Улисса прежде, чем он вернулся в родную Итаку, – с исходом из Египта.
В начале XIV века Альбертино Муссато, наиболее известный из числа поэтов, входивших в «cenacolo padovano», поэтический кружок в Падуе, утверждал, что в творчестве языческих авторов в форме загадок и иносказаний заложены те же идеи, что и в Писании, и древние также предсказывали появление посланника Божьего. Муссато называл их поэзию второй теологией[142]142
Цит. по E.R. Curtis, Europäishe Literatur und Lateinischen Mittelalter, XI (A. Francke AG: Bern, 1948).
[Закрыть] (перефразировав это утверждение, Петрарка писал позже: «Теология – это поэзия самого Господа»[143]143
Francesco Petrarca, Familiarum rerum, edited by V. Rossi, (Florence, 1937).
[Закрыть]).
Рассуждая о языческой поэзии, Муссато имел в виду в первую очередь Гомера. Несмотря на то, что литературное наследие Римской империи занимало важное место в библиотеках времён Возрождения, Гомер считался первоисточником, родником, без свежей воды которого не взошли бы цветы других поэтов. Когда Данте встречает выдающихся поэтов древности в первом круге Ада, во главе процессии он видит Гомера, размахивающего мечом, тем самым утверждая превосходство эпической поэзии над другими её разновидностями. Гомер и другие подходят поприветствовать Вергилия, а затем, к удивлению Вергилия – Данте[144]144
Данте Алигьери, «Божественная комедия», Ад, IV:80-89.
[Закрыть], то есть сначала приветствует того, кто в «Энеиде» воспел триумф Рима, а затем – того, кто в будущем воспоёт триумф христианства.
Гомер оказал на Данте и его современников влияние сродни тому, какое оказывали боги на древних. В «Илиаде» и «Одиссее» (а также и в некоторых более поздних сочинениях) Зевс и другие боги появляются среди смертных, вдохновляя их, устрашая, добиваясь для них славы или погибели или строя мелкие козни (как, например, в «Илиаде», когда Афина дёргает Ахиллеса за волосы[145]145
Илиада, I:197.
[Закрыть]). Пусть на Олимпе боги были бесплотны – их облекли плотью из бронзы и мрамора скульпторы, чьи творения водрузили в храмах; более того, они стали жить в воображении тех, кто верил в них, кто молился им перед тем, как идти в бой, или заключить сделку, или отправиться в путешествие. Воспитанники Платона после смерти учителя защищали высмеянное им гомеровское представление о богах как о сущностях, шпионящих за человеком; Плутарх часто упоминал о появлении богов среди людей; император Марк Аврелий размышлял о присутствии божеств, «которые плывут звёздами по небесам, а в наших снах являются нам в качестве друзей или наставников»[146]146
Cf. Robin Lane Fox, Pagans and Christians in the Mediterranean World from the Second Century A.D. to the Conversion of Constantine (Alfred A. Knopf: New York, 1986).
[Закрыть].Для Блаженного Августина же во Вселенной был только один Господь.
Философ и драматург Сенека, работавший в I веке н. э., предложил консенсус. В его понимании не боги, но смертные – великие поэты и мыслители древности – продолжали жить среди людей. «Только о тех, кто каждый день возвращается к Зенону, Пифагору, Демокриту и другим столпам знаний, только о тех, кто ценит Аристотеля и Теофраста, можно справедливо сказать, что они живут надлежащим образом, – писал он. – Как часто можно услышать, что мы не выбираем себе родителей, но судьба дарует нам их. Однако своё происхождение мы можем выбрать сами». Сенека считал, что великие просветители прошлого могут наделить и нас своим опытом. Указывая на свою библиотеку, он говорил: «Вот семьи, чьё наследие благородно, – ты можешь выбрать, к какой из них тебе принадлежать. Став одним из них, ты не только возьмёшь себе новое имя; ты унаследуешь состояние, которое не нужно беречь, боясь кражи, которое можно тратить, не скупясь: чем больше людей ты приобщишь к нему, тем более оно вырастет. Оно откроет тебе путь в вечность и вознесёт тебя туда, откуда тебя никто не сможет низвергнуть. Это единственный способ продлить свою – увы! не вечную – жизнь, превратить её из удела смертного в бессмертие»[147]147
Seneca, «On the Shortness of Life» in The Stoic Philosophy of Seneca, translated with an Introduction by Moses Hadas (Doubleday and Co: Garden City, New York, 1958).
[Закрыть].
Альбертино Муссато, Данте и другим поэтам того времени доводы Сенеки не казались чем-то новым. Отцы католической церкви давно уже сравнялись с великими творцами античности, поэтому так же, как Муссато обращался к Титу Ливию, называя его своим наставником[148]148
Albertino Mussato, Historia Augusta de gestis Henrici VII, цит. по Cristophe Carraud, Petrarque, La vie solitaire, preface de Nicholas Mann, introduction, traduction et notes de Christophe Carraud (Jerome Millon: Grenoble, 1999).
[Закрыть], мог Петрарка вести воображаемый диалог с Августином[149]149
Francesco Petrarca, Secretum meum in Prose, edited by Guido Martellotti et al. (R. Ricciardi: Milano, 1955).
[Закрыть]. Подобные отношения гения с гением были так же чисты, как и отношения между читателем и его любимыми книгами.
Единственное исключение из всего вышесказанного – Данте. Он стал первым писателем, жившим в эпоху Возрождения и, тем не менее, превозносимым современниками так же, как великие мастера Греции и Рима. Стоит отметить, что у него самого это не вызывало удивления:
Однако Данте знал, что он не в силах поведать свою историю без божественного вдохновения. Гомер первым позиционировал себя не как автора поэм, но как исполнителя того, что продиктовал ему некий божественный голос. И «Илиада», и «Одиссея» открываются обращением аэда к музе: он просит её воспеть гнев одного человека и хитрость другого. Однако эти два начала различаются в том, что в «Илиаде», более раннем тексте, Гомер как бы остаётся в тени, предоставляя музе речь его устами; в «Одиссее» же он сам является слушателем и просит музу петь ему. Вергилий и Данте строят свои тексты по последней модели. Первый в «Энеиде» призывает музу петь для него о войне, которая стала началом странствий Энея[151]151
Энеида, I:8.
[Закрыть]. Второй в «Божественной комедии» обращается к музам за помощью: те воспоминания о проделанном им путешествии, что сохранила его память, он хочет облечь в совершенную форму[152]152
Божественная комедия, Ад, II:7-9.
[Закрыть].
Гилберт Кит Честертон отметил однажды, что вовсе не обязательно читать классиков, чтобы знать, что они классики; достаточно сознавать, какую важность для многих поколений читателей несут Сервантес, Шекспир или Достоевский, чтобы признавать в них «важных» писателей. Когда мы понимаем, что хотим сами прикоснуться к их творчеству (если такое вообще происходит), на знание общего характера о том, что данная книга принадлежит перу классика, накладываются наши собственные суждения, как-то: мне нравятся (или не нравятся) книги Гомера и посыл, заложенный в них. Данте был знаком лишь с теми произведениями классиков, которые были доступны на латыни (в основном – с Горацием, Сенекой и, конечно, Вергилием). С великими греками, которых в «Божественной комедии» Вергилий представляет как своих близких товарищей (Еврипид, Антифон, Симонид, Агафон «и несколько других, увенчанных лавровыми венками»), Данте знаком не более чем понаслышке. Ни Софокл, ни Эсхил не упомянуты у него, так как в XIV веке их имена были забыты, и Данте их попросту не знал (впрочем, даже об Еврипиде ему было известно лишь имя – возможности ознакомиться с сочинениями Еврипида у него не было[153]153
Jean-Christophe Saladin, La Bataille du grec à la Renaissance, 2e triage revu et соrrigé (Les Belles Lettres: Paris, 2000).
[Закрыть]).
Данте и его современники принимали вековую славу Гомера как должное. Его поэмы они читали (если читали) в переводе на латинский язык (отметим «Ilias Latina», популярный в то время анонимный пересказ «Илиады», датированный предположительно I веком н. э.). У Петрарки хранилась греческая рукопись Гомера: он не мог её прочесть, но относился к ней с благоговением и другу, приславшему этот манускрипт из Константинополя, писал: «Твой Гомер лежит рядом со мной; он нем ко мне так же, как я глух к нему. Как часто целовал я его, восклицая – Великий муж! Как бы я хотел внять твоим словам!»[154]154
Francesco Petrarca, Familiarum rerum, XVIII:2.
[Закрыть] По предложению Петрарки и не без помощи Боккаччо друг обоих Леонцио Пилато, монах из Калабрии, грек по происхождению, перевёл обе поэмы Гомера на латынь – однако перевод этот был весьма и весьма плох[155]155
Jacob Burkhart, The Civilization of the Renaissance in Italy, translated by S.G.C. Middlemore (Random House: New York, 1954).
[Закрыть].
Данте познакомился с Гомером через Вергилия. Как отмечает Джордж Стайнер, «пусть даже он не знал греческого и не мог ни одного греческого сочинения прочесть в оригинале, его гений как поэта и провидца подсказал ему, что за «Энеидой» стоит Гомер»[156]156
George Steiner, «Introduction» to Homer in English.
[Закрыть]. В этом смысле Вергилий был не только проводником Данте в Аду, но также источником, из которого Данте почерпнул своё вдохновение; благодаря Вергилию Данте получил возможность насладиться, пусть и косвенно, произведениями Гомера. Кроме этого Вергилий был для Данте тем, кто увидел в обширной Римской Империи культурное единство. А ведь в эпоху Данте мир также стремился к цельности: к единению духовному, над которым стоял избранный Богом Папа, и светскому, подвластному избранному Богом императору. И Папа, и император подчинялись законам Господа и диктовали эти законы простым людям, так что тот, кто нарушил какой-либо закон, должен был либо понести искупительное наказание, либо (за очень серьёзный проступок) быть обречённым на страшную вечную кару.
В соответствии с этим «Божественная комедия» разделена на три пространственных континуума. Первый – Ад – это место, предназначенное для тех, кому нет прощения; оно представляет собой некую воронку, протянувшуюся от Северного полушария до центра земли. Второй – Чистилище – место, где души могут искупить свои земные грехи; это гора на острове в Южном полушарии. Наконец, третий – это Рай, находящийся непосредственно под десятью небесами, которые, по представлениям средневековых астрономов, образуют небо.
«Божественная комедия» Данте как литературное произведение вобрала в себя множество элементов из сочинений других авторов, от Гомера (через Вергилия) до описаний в арабской литературе путешествия Мухаммеда в другой мир, «Мираж» (эта книга была переведена на кастильский по приказу Альфонса X, а затем получила распространение на латыни, французском и итальянском – последнюю версию, скорее всего, и читал Данте). «Божественная комедия» Данте подобна величайшему архитектурному памятнику – однако краеугольному камню этого шедевра имя Гомер.
