Текст книги "Разрыв франко-русского союза"

Автор книги: Альберт Вандаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)

II

Отправка Нарбонна не устранила затруднений, которые создала для нас Россия своим неожиданным заявлением. Пока генерал домчится до Вильны, нужно было что-нибудь говорить Куракину, который стоял перед нами с ультиматумом в руках и ежеминутно требовал ответа. Но что? – Конечно, если поручение Нарбонна будет иметь успех, можно ожидать, что русское правительство умерит усердие своего представителя и прикажет ему быть менее настойчивым. Но как и чем внушить терпение упорно требовавшему ответа Куракину до прибытия таких умеряющих его усердие инструкций? Император и министр решили прибегнуть к отсрочкам и уверткам. Рассчитывая на слабость Куракина, на характер этого безобидного человека, они нашли возможным безнаказанно злоупотреблять его простодушием, решили откладывать ответ под самыми неправдоподобными предлогами со дня на день, с часу на час, и тотчас же начали подвергать несчастного старца целому ряду мистификаций.

В разговорах с ним герцог Бассано уже не так упорно отвергал первую статью ультиматума. С своей стороны, император сказал, что в принципе не прочь эвакуировать Пруссию, лишь бы к нему обратились с этим требованием в форме, совместимой с его достоинством и не затрагивающей его чести; лишь бы требование об отступлении его войск было ему предъявлено, как одно из следствий соглашения, а не как предварительное условие. Куракин, не уступая по существу дела, согласился подыскать подходящие выражения. Вот что он придумал. Тотчас же должно быть подписано предварительное соглашение, которое должно послужить основой для будущего, окончательного соглашения. По первой статье этого соглашения император французов теперь же и в самых точных выражениях обязывался эвакуировать Пруссию и сократить гарнизон Данцига; следующие статьи обязывали Россию начать переговоры по остальным спорным вопросам. Таким образом, в имеющемся налицо проекте соглашения между уступкой с той и другой стороны будет установлено нечто вроде соотношения и равновесия, что может смягчить ныне существующее несоответствие. Герцог Бассано сделал вид, что одобряет эту мысль, и просил Куракина спокойно обдумать и подготовить целый ряд статей.

Считая, что мирное решение, к которому он стремился всей душой, почти что уже в руках у него, Куракин тотчас же принимается за работу, берет в руку перо и составляет наикрасивейшим своим слогом проект договора. К великому его удивлению, проходит день, другой, третий, а он не может дать хода своему образцовому произведению. Когда он является к министру, того никогда не бывает дома. Можно было подумать, что министр забыл о важном деле и о существовании посланника. Куракин собирался уже настоятельным письмом напомнить ему о себе, как вдруг, 2 мая утром, когда он прогуливался по саду и наслаждался свежим утренним воздухом, к нему подошел министерский чиновник и передал ему, что Его Превосходительству доставит большое удовольствие видеть его. Ободренный этим приглашением, князь тотчас же отправился к герцогу Бассано. Он спешно приехал к министру в том виде, в каком был дома, “в сапогах, в сюртуке и непричесанный”, не желая терять времени на одеванье усыпанного орденами и знаками отличий мундира. Подобный факт указывал на совершенно не свойственные ему торопливость и жгучее любопытство.

Герцог принял его чрезвычайно любезно. Он сказал ему, что желал его видеть, чтобы сообщить ему полученные накануне из Петербурга прекрасные известия. Вслед за тем он прочел ему депешу, в которой Лористон давал отчет о своих разговорах с царем незадолго до отъезда царя в Вильну. В доказательство, что время терпит и что до разрыва еще очень далеко, Бассано привел сердечные и примирительные слова русского монарха и воспользовался для уплаты по счету посланника русского государя той самой монетой, которую Александр так щедро расточал нашим агентам. Особенно достойно внимания, – заметил он, – что император ни одного слова не сказал нашему представителю об эвакуации Пруссии. – Что же тут удивительного, – ответил Куракин: мой государь избрал меня единственным посредником, единственным путем этих окончательных переговоров. И Куракин с нетерпением ждал приглашения к дебатам, во время которых он мог бы представить свой проект договора, который всегда носил в кармане. К его величайшему огорчению, герцог кончил разговор, даже не намекнув на эту бумагу.

Прошло еще три дня; о договоре не было и речи. Куракина, поколебленного в его оптимизме и в действительности менее легковерного, чем о нем думали, все более охватывало беспокойство. Он сильно начал сомневаться в искренности французского правительства, в особенности в настоящую минуту, когда он боялся, чтобы император, уехав в армию, не уклонился от всяких разговоров.

Отказавшись от спешной поездки, которая, ввиду настроения России, казалась ему ненужной, Наполеон остановился на плане поездки на Север через Германию на Дрезден, куда он хотел отвезти к родителям Марию-Луизу и куда хотел пригласить на свидание высочайших особ. Эти дела требовали времени, так что при его непременном решении приехать на Вислу и начать кампанию в июне, он не мог продлить своего пребывания в Париже долее начала мая. Его задерживало только одно соображение. Он не хотел первым выехать из своей столицы и ввиду этого поджидал известия об отъезде императора Александра в Вильну и о прибытии его на окраины. В ожидании этого известия в замке Сен-Клу делались приготовления к продолжительному путешествию, и, несмотря на приказание соблюдать тайну, слух об этих сборах начал распространяться по городу.

По мере того, как крепли слухи об отъезде императора, Куракин волновался все более, отлично сознавая, что ему необходимо добиться какого-нибудь ответа. Утром 6 мая, не будучи в силах сдерживать себя, он отправляется в министерство иностранных дел, на улицу дю-Бак. Его не принимают. В половине пятого он вторично является в отель, с трудом поднимает по лестницам и несет по залам свою грузную тушу, наконец, вламывается в кабинет министра и застает его врасплох.

На его просьбу ему опять дают любезный, но уклончивый ответ. Герцог признался, что не имеет еще от императора ни инструкций, ни полномочий, чтобы покончить с переговорами. Но зачем, говорил он, принимать так близко к сердцу это замедление, зачем так беспокоиться? “Не к чему торопиться, – прибавил он беспечным тоном, – у нас есть и время, и полная возможность придти к соглашению”. В крайне мягких выражениях он пошутил по поводу недостатка у посланника хладнокровия и старался успокоить его. Смущенный этим потоком нежных и ласковых слов. Куракин был в большом затруднении. Он приготовил целую тираду горячих упреков, а разве можно ссориться с таким вежливым человеком. Однако, он кончил тем, что со всей энергией, на какую только был способен, высказал, что невозмутимое спокойствие министра повергает его в глубокое удивление. Разве тот не знает о страшной опасности положения? Французские войска подвигаются вперед; вскоре армии будут стоять лицом к лицу, и эта близость, несомненно, породит войну, если ей не помешают немедленным соглашением.

– Все это не так, – с невозмутимым спокойствием ответил герцог. – Наши войска стоят еще на Висле, ваши не перешли своих границ.

– Но ведь император уезжает.

– Да, возможно, что отъезд императора состоится вскоре; но время отъезда еще не назначено.

– Император уедет, а вслед за ним покинете Париж и вы; отношения между вами и мною будут прерваны. Скажите, каково же тогда будет мое положение в Париже, на какую же будущность буду я обречен? – сказал Куракин, с ужасом подхвативший признание министра, и на лице его выразилась сердечная тоска. – Вы все еще беспокоитесь, – заговорил герцог Бассано. – Ничто еще не решено. Император, ваш повелитель, в Петербурге, а его войска стоят позади границ. Император Наполеон в Париже, а его армии не перешли Вислы. Время терпит, и можно будет сговориться”. “Но вот уже более недели, как вы ждете приказаний императора. Я не могу оставаться в подобной неизвестности относительно вашего ответа. Поставьте себя на мое место. Примите во внимание громадную ответственность пред императором, моим государем, пред моим отечеством, пред просвещенным и беспристрастным обществом всех стран, которое обсуждает политические события и поведение тех, которые играют в них роль. Я не могу удовольствоваться подобными проволочками и, в особенности, когда нам нужно предупредить столь близкую войну. Когда же вы увидите императора?

– Завтра; до и после совета министров у меня будет с ним экстренная работа.

– В котором часу вернетесь вы?

– Не ранее восьми часов вечера.

– В таком случае, мне не придется видеть вас завтра. Но надеюсь видеть вас, по крайней мере, послезавтра, в четверг.

– Нет, в четверг не приезжайте. У меня в этот день будет с императором обычная работа, а затем спектакль в Сен-Клу, на который будет приглашен дипломатический корпус.

– Значит, в пятницу. Но, надеюсь, что, по крайней мере, к этому дню вы получите ваши инструкции, и я, наконец, буду в состоянии представить вам два моих проекта: о договоре и перемирии, которые я каждый день беру с собой и которые уже истрепались в моем кармане... Дайте мне на предложенные мною статьи ответы – все равно какие, лишь бы я мог представить моему двору какой бы то ни было результат того сообщения, которое я сделал по этим статьям”.

Обещание поговорить в пятницу 9 мая – вот все, чего мог” добиться Куракин.

Вернувшись домой после этого безрезультатного разговора, посланник предался горьким размышлениям. Его последние иллюзии рухнули, когда он припомнил все мытарства, через которые прошел в течение пятнадцати дней. Его ум сразу просветлел. Недобросовестность французского кабинета была очевидна, ясна, осязаема. Он понял, что был жалкой игрушкой в руках людей, твердо решившихся не переговоры вести, а только воспользоваться ими, чтобы скрыть свои планы нападения и обманные деяния.

К прискорбной уверенности в этом присоединялись и другие данные, которые окончательно доконали его. С некоторых пор его жизнь в Париже была сплошным унижением. Он не развязался еще с хлопотами, причиненными ему интригами Чернышева и процессом его сообщников. Это злополучное дело, независимо от его естественного эпилога, имело неожиданное продолжение. 1 мая на Гревской площади был воздвигнут эшафот. Привели Мишеля, и нож гильотины отрубил ему голову. Одновременно с Мишелем был подвергнут позорному наказанию и Саже. Однако, это искупление не укротило гнева императорского правительства; этим дело не кончилось. Не только оба оправданные подсудимые, Салмон и Мозе, после призрачного освобождения, были, по распоряжению государственной полиции, снова арестованы и посажены в тюрьму как государственные преступники, но и Вюстингера постигла та же участь, несмотря на то, что он числился служащим в русском посольстве. После судебного заседания, на котором он присутствовал в качестве простого свидетеля, его освободили и вернули его господину. Куракин возликовал по поводу этого запоздалого удовлетворения; но при этом немного удивился, что Вюстингер был ему возвращен без слова извинения и что этот периодический швейцар явился в отель Ослюссон так неожиданно, “точно с неба свалился”.[498]498
  Записки от 6 мая. Archives des affaires étrangéres. Russie, 154.


[Закрыть] Во внимание к Франции Куракин собирался уже уволить его, как вдруг полиция избавила его от этого труда. Спустя несколько дней освобождение Вюстингера показалось несовместимым с существующими законами; он был схвачен полицией на улице Бургон и заключен под стражу, после чего Куракин тщетно протестовал против вторичного произвола властей.

Сверх того, с недавнего времени, по вине французского правительства, он испытывал затруднения при выполнении первейших обязанностей своей должности. Его курьеры, т. е. отправка его донесений, задерживались. Не подлежало сомнению, что это было следствием предвзятого решения изолировать его, подвергнуть блокаде, дабы он не мог донести своему правительству об истинном положении вещей и о предательских проделках Франции. Наконец, у всех лиц, причастных ко двору, у всех посланников союзных императору государств он замечал более чем двусмысленную манеру держать себя, какое-то желание прятаться от него, из всего делать тайну. 30 апреля в Сен-Клу он встретился на обеде у герцога Фриульского с князем Шварценбергом. За обедом австрийский посланник наружно выказывал ему искреннее расположение, что объяснялось их долголетней дружбой, никогда еще он не был к нему так внимателен, так сердечен, и вот на следующий день после этих излияний Куракин узнает о внезапном отъезде Шварценберга, отправившегося, как нам известно, принять командование корпусом, который был назначен действовать против России. Итак, все сговорились водить его за нос и издеваться над ним. Значит, был приказ сделать его предметом забавы и недостойных мистификаций. Тогда, под впечатлением вполне законного чувства обиды, под давлением сыпавшихся на него со всех сторон жгучих оскорблений, прорвалось доведенное до крайних пределов раздражения самолюбие бедняги, и вместе с тем его душу охватило более возвышенное чувство – желание отомстить за своего, оскорбленного в его лице, государя. Гнев бесхарактерных людей часто выражается безрассудными поступками и не считается с последствиями. Так было и с Куракиным. Гнев толкнул его на безрассудно-смелый шаг. Малодушный старец превратился вдруг в воинственного громовержца. До сих пор одна мысль о разрыве с Наполеоном приводила его в трепет; теперь же он стремится натянуть отношения до последней возможности и ускорить разрыв.

8 мая, накануне дня, обещанного для разговора, не повидавшись еще с герцогом Бассано, он посылает ноту, способную вызвать немедленный пожар. В ней он заявляет, что всякая новая отсрочка вынудит его уехать из Парижа. Ввиду этого обстоятельства он требует немедленной выдачи его паспортов.[499]499
  Archives des affaires étrangéres, Russia, ,154.


[Закрыть] По собственной инициативе он решается на самый важный шаг, самый ответственный из всей сферы деятельности посланника – шаг, который непосредственно предшествует войне и равносилен объявлению войны. Внезапный, но вполне объяснимый припадок бешенства делает то, что убежденный противник войны сам объявляет войну.

Эта внезапно взорвавшаяся бомба могла расстроить тайные расчеты как французского, так и русского правительств. Тактика Александра состояла в том, чтобы вызвать войну, не объявляя ее самому; чтобы вынудить своего противника подать первый сигнал к нападению. Неожиданный шаг Куракина, причины которого остались бы недоступными пониманию широкой публики, грозил перемешать роли. Он мог поставить царя в затруднительное положение, и следствием его могло быть только неудовольствие царя. С другой стороны, он подвергал опасности весь придуманный императором французов план затяжек. Если Наполеон вместо того, чтобы открыто отвергнуть ультиматум, хитрил с Куракиным, то он делал это с единственной целью – оттянуть момент признания требований России неприемлемыми и держать под сомнением неизбежность конфликта. К несчастью, слишком мало щадя достоинство и терпение Куракина, подвергая его поистине невыносимому обхождению, попали в затруднительное положение, которого так хотели избежать. Слишком туго натянутая струна лопнула. Совсем не желая того, вызвали со стороны Куракина поступок, который был преждевременным сигналом к разрыву. Если Куракин уедет из Парижа, император Александр будет в полном праве выпроводить Нарбонна, счесть себя в положении воюющей стороны, двинуть вперед свои войска и занять территорию между Неманом и Вислой.

Единственным средством отвратить опасность было успокоить, приласкать Куракина, доставить ему нравственное удовлетворение и заставить его взять обратно требование о выдаче паспортов. Как ни необходимо было сделать это, Наполеон не мог взять на себя этой задачи. Он только что узнал, что Александр выехал из Петербурга в Вильну. Решение царя обусловило и его решение. Он решил пуститься в путь, оставив в Париже министра иностранных дел и дав ему поручение уговорить Куракина и заставить его одуматься.

5 мая он вместе с императрицей показался в опере. Это было его прощанием с парижанами, которым не суждено было более видеть его торжествующим и счастливым. 9-го ранним утром состоялся отъезд из Сен-Клу. Днем, вслед за Их Величествами, шумно выехали из Парижа сотни, тысячи экипажей и заняли все дороги. В течение нескольких дней между Парижем и границей не прекращалось движение. Все обычные средства передвижения, все постовые лошади были забраны для казенных надобностей. Население было взволновано страшным грохотом, то ехал император с блестящей свитой. Но император желает, чтобы думали, что его путешествие предпринимается, во-первых, ради соблюдения условных приличий, а, во-вторых, для отъезда войск: 10 мая в Moniteur'e появилась следующая, помеченная 9 числом, заметка: “Император отбыл сегодня из Парижа для осмотра собранной на Висле великой армии. Ее Величество Императрица будет сопровождать Его Величество до Дрездена, где она надеется иметь счастье видеть свою августейшую семью”. Для всех Наполеон уезжал в Дрезден и Варшаву, для посвященных – в Москву.

Условленный между Маре и Куракиным разговор состоялся 9-го, через несколько часов после отъезда императора. Посланник явился на свидание с сознанием своей правоты, с твердым решением исполнить свой долг; но сердце его обливалось кровью при мысли о решении, к которому вынудила его забота о поддержании своего достоинства. Увидя герцога, он сказал:

“Вы видите, до чего вы довели меня”. И он напомнил о своей просьбе выдать ему паспорта. “Как могли вы, – прервал его министр, – так быстро принять решение, которое возлагает на нас ответственность за войну? Разве вы получили на этот предмет приказания императора, вашего повелителя? “Нет, я не мог получить их. Император, мой повелитель, не мог ни предвидеть, ни предполагать того, что со мной случилось, а тем более продолжавшуюся более пятнадцати дней задержку вашего ответа на сообщения, которые мне поручено было сделать”. Тогда герцог, то в сердечных, то в суровых выражениях, попытался убедить его; стыдил, старался втолковать ему страшное значение его поступка. Война возможна, говорил он, но не неизбежна; ему как министру и доверенному лицу императора, это известно лучше других. И вот в момент, когда можно питать самые серьезные надежды на мир, посланник России берет на себя смелость одним росчерком пера разрушить их. Подумал ли доселе столь благонамеренный посланник о тяжести, которую берет на свою совесть, об упреках, которые вправе будут сделать ему его государь, его страна, Европа и все человечество? Куракин обо всем этом уже подумал; он пережил все это. Тем не менее ужасное будущее, которое рисовал пред ним его собеседник, и сознание принимаемой на себя ответственности все сильнее сжимало ему грудь, удручало его душу. Страшное испытание истощило его силы. Лицо побагровело, слезы подступили к горлу, и он разразился рыданиями.[500]500
  Письмо герцога Бассано императору от 10 мая. Archives des affaires étrangéres, Russie, 154.


[Закрыть]

Оставаясь бесстрастным свидетелем этого взрыва отчаяния, герцог готовился уже использовать его, когда Куракин страшным усилием воли поборол свое волнение и взял себя в руки. Он отказался взять обратно просьбу о выдаче паспортов, если Франция не нарушит оскорбительного молчания. Он вкратце повторил свои обиды, перечислил поводы к жалобам и припер герцога к стене, предложив ему на выбор или дать ответ на его ноты, или позволить ему уехать.

Несмотря на очевидную трудность выйти из тесного круга, в какой попал французский министр, он нашел для этого средство, отыскал лазейку. Он сделал вид, что готов приступить к обсуждению соглашения. Только, прежде чем ответить по существу дела, он возбудил одно чисто формальное затруднение и поставил предварительный вопрос. Вы предлагаете, сказал он Куракину, подписать соглашение на предложенных Россией основах. Хорошо; император вовсе не отказывается от этого. Приступим же к делу, обсудим его по существу; но, прежде всего, чтобы дело было сделано хорошо и имело законную силу, выполним формальности, которые требуются в подобных случаях правилами дипломатических сношений. Первая и главная формальность при вступлении двух лиц в переговоры заключается в представлении полномочий, как той, так и другой стороной. Есть ли у вас специальный, надлежащим порядком оформленный документ, уполномочивающий вас заключить и подписать соглашение? Если да – благоволите предъявить и сообщить мне эти полномочия.

Куракин должен был сознаться, что у него таковых не имеется. Герцог догадывался об этом и умышленно напал врасплох на своего противника. Русский двор был так далек от мысли о серьезных переговорах, так мало имел надежды на принятие его требований, что не позаботился послать своему представителю необходимые полномочия для составления акта, которым удостоверяется соглашение и придается ему законная сила. Он ограничился только извещением, что в случае надобности пришлет ему таковые. Уловка французского правительства была хорошо придумана и выводила его из затруднительного положения. Его упрекали в недостатке искренности. Оно отразило этот упрек, вынудив Куракина усмотреть недостаток чистосердечия или, по крайней мере, недостаток серьезного отношения к делу у своего собственного кабинета.

Правда, Куракин мог ответить – что он и сделал тотчас же, как только пришел в себя от изумления, в какое поверг его этот неожиданный оборот дела – что, в качестве посланника, он, безусловно, имел право принять и удостоверить согласие Франции на предложенные основы; что, хотя он и не был облечен необходимыми полномочиями для подписи формального договора, тем не менее, он имел право составить и препроводить его своему правительству. Несмотря ни на что, он верил в чистосердечие своего правительства, судил о других по себе и не сомневался в одобрении своего государя, даже ручался за него. Всегда искренний, трогавший своею рыцарской честностью, он с настойчивостью глубоко убежденного человека умолял и заклинал герцога не останавливаться перед ничего не стоящими дипломатическими тонкостями, отказаться от опасных придирок. “Так как еще есть время, – говорил он, – не будем терять ни одной минуты; приступим искренно к переговорам по существу дела; составим проект договора, и я подпишу его, сохраняя за моим повелителем право утверждения, которое, наверное, будет дано. Действуя таким образом, мы окажем добрую услугу нашим государям и нашим странам. – Нет, —ответил герцог, – наши роли не будут одинаковы. У меня имеются полномочия, у вас их нет. Более года мы просили, чтобы вам их дали. Как же хотите вы, чтобы я вел переговоры с вами, прежде чем вы получите полномочия? Я не могу согласиться на такой способ действия”. И преследуя цель поддержать прежнее неопределенное положение, он возлагал на Россию ответственность за проволочки, на которые жаловался посланник, и не признавал за ним ни права считать себя оскорбленным, ни права требовать свои паспорта.

Эти препирательства заняли весь день 10 мая. Вечером, потеряв надежду на возможность побороть преднамеренную бессовестность и вернувшись к мысли покончить все разом, Куракин дал себе слово на другой день опять отправиться к министру, окончательно порвать сношения и вытребовать свои паспорта. Ночь прошла, но решение его не изменилось. Утром Куракин уже собрался в последний раз поехать в отель в улице дю-Бак, как вдруг из полученной от министра несвязной записки узнал, что тот покинул Париж и ночью уехал вслед за императором. После отказа от переговоров, что давало герцогу возможность уклониться от ответа на ультиматум и от выдачи паспортов, тот нашел, что всего удобнее уехать и таким образом избавиться от новых требований. Теперь он был на пути к месту, которое было в расстоянии двухсот лье от посланника. Расстроенный, упавший духом, Куракин очутился пред пустым местом, с сознанием, что его опять-таки одурачили и лишили возможности отомстить придуманным им громким способом, ибо отъезд министра давал императору возможность держать его до бесконечности в ожидании отпуска и необходимых средств к отъезду. Теперь он убедился, что осужден на пребывание в Париже, что пригвожден к своему посту и что, вопреки своему желанию, остается посланником. Он решил скрыть и свое горе, и свое унижение на даче, которую нанял на лето. Вместо отъезда в Россию он уехал в деревню. Он поселился на даче в Куаслене, близ Сен-Клу. Из окон его дачи видна была императорская резиденция, где так недавно его осыпали отличиями и почестями, и глубокое уныние нападало на него, когда он сравнивал свое блестящее прошлое с настоящим безвыходным положением.[501]501
  См. в архивах министерства иностранных дел частные письма Куракина герцогу Бассано.


[Закрыть]

Итак, после многих пертурбаций, Наполеон приблизился к желанной цели. Он оттянул развязку кризиса, не прибегая к средствам видоизменить его. Он задержал ход событий, сохранив за собой возможность дать им свободу в подходящее для него время. Задержав Куракина в Париже, он спас внешний облик мира и создал благоприятные условия для временного успокоения, достигнуть которого надеялся посылкой Нарбонна в Россию. Стараясь завязать в России нить переговоров, он принял меры, чтобы эта нить не лопнула в Париже. Он устранил возможность грубого и резкого разрыва у себя за спиной на то время, когда будет присутствовать в Дрездене на торжественных собраниях, когда будет принимать почести и выслушивать клятвенные обещания королей, и, рассчитывая каждый шаг, приближаться к границам России. Для достижения этого результата он не останавливался ни перед чем: коварство, лесть, насилие, деспотизм и верх двуличия – все средства были для него хороши. Никогда еще сложная игра дипломатии, ее извороты и мельчайшие приемы хитрости не сплетались более причудливо с планами грандиозной, необузданной политики, взявшей еще раз на себя задачу перевернуть вверх дном Европу и в заранее назначенный день переделать ее карту.