Текст книги "Разрыв франко-русского союза"

Автор книги: Альберт Вандаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)

Чтобы заставить доверчивее отнестись к молодому человеку, как к своему уполномоченному, Наполеон передал ему для императора Александра короткое вежливое письмо, в котором он ссылался на высказанные им на словах уверения. “Я остановился на решении,– писал он, – поговорить с полковником Чернышевым о прискорбных делах последних пятнадцати месяцев. Только от Вашего Величества зависит положить всему конец. Прошу Ваше Величество никогда не сомневаться в моем желании доказать вам мое глубокое к вам уважение.[378]378
  Corresp., 18523.


[Закрыть]

Получив письмо императора, – что было равносильно разрешению уехать, Чернышев начал готовиться к отъезду и остался в Париже еще несколько часов – ровно столько, сколько нужно было, чтобы раздобыть план расположения гвардии и рассчитаться за него наличными деньгами. 26 февраля он сел в почтовую карету. Заподозрив из намеков императора, что за ним следят, он счел нужным уничтожить до отъезда значительное количество своих бумаг. Эта предосторожность не была лишней. Действительно, лишь только он покинул свою квартиру, туда ворвалась полиция под предводительством полицейского чиновника, руководителя установленного за ним надзора, и приступила к обыску. Осматривая и роясь во всех углах, полиция нашла только клочки писем и разорванные лоскутки бумаги. Эти сложенные вместе обрывки не представляли никакого последовательного смысла или указывали только на не стоящую внимания переписку. В камине спальни лежала груда пепла от сожженной бумаги. Чтобы разрыть этот пепел, пришлось снять лежащий перед камином ковер; под ковром нашли записку, которая соскользнула туда во время сжигания бумаг и спаслась от пламени. Записка была следующего содержания:

“Граф, вы осаждаете меня вашими просьбами. Могу ли я сделать для вас больше того, что делаю? Сколько неприятностей приходится мне переносить ради скоро уходящего вознаграждения? Вы будете приятно удивлены тем, что я дам вам завтра. Будьте дома в семь часов утра. Теперь десять часов; я оставляю перо, чтобы добыть резюме расположения великой армии в Германии на сегодняшний день. Формируется четвертый корпус, состав которого известен, но у меня нет времени дать вам подробности о нем. Императорская гвардия войдет в состав великой армии. До завтра, в семь часов утра. Подписано М”[379]379
  Этот документ хранится в национальных архивах, 17, 6575. Подробности и дальнейшие выдержки взяты из дела и из отчета о разборе дела пред судом присяжных.


[Закрыть].

Эта записка давала несомненное доказательство измены и наводила на след виновного. Это был такого рода обвинительный лоскуток бумаги, с помощью которого сведущей в своем деле полиции нередко удается восстановить всю картину преступления.

Агенты доставили свою находку префекту полиции. Помня, что это дело первоначально было поручено ему министром иностранных дел, он счел долгом сообщить герцогу Бассано первые добытые полицией результаты и собирался отправить ему оригиналы захваченных бумаг. Но из предосторожности и чувства служебного чинопочитания хотел оградить себя от упрека со стороны своего непосредственного начальника, герцога Ровиго, и решился послать ему копии. 28 февраля Паскье был занят приготовлением этих отправок, как вдруг его застал за этим делом сам министр полиции, вошедший в его кабинет под предлогом “дружеского визита”. В действительности же, пронюхав о захваченных бумагах, Савари пришел потребовать их, как свою собственность, и отобрать находку.

В этом щекотливом деле Паскье поступил, как исполнительный чиновник и смышленый человек. Он передал оригиналы Савари, который вправе был их потребовать, но не подвел и другого министра: он переводил ему копии, как бы невзначай перепутав приготовленные пакеты. Вечером, когда Савари с торжествующим видом явился с докладом к императору в Елисейский дворец, где был назначен съезд ко двору, он узнал, что министр иностранных дел уже предупредил Его Величество и что он, не теряя ни минуты, передал Его Величеству полученные им из префектуры копии. Император подал пакет герцогу Ровиго. “Нате, – насмешливо сказал он, – посмотрите-ка, что тут. Вам бы не раскрыть тайных проделок русского офицера, министерству же иностранных дел удалось сделать это”.[380]380
  Memoires de Rovigo, V, 213. Cf, les Mémoires de Pasquier, 518 – 519, et Ernouf, 345 – 347.


[Закрыть]

Взбешенный, но не потерявший присутствия духа Савари ответил, что у него в руках нечто лучшее: не копии, а оригиналы, и что он представляет их на благоусмотрение Его Величества. Затем, горя желанием реванша, желая догнать и перегнать своего коллегу в завязавшемся между ними состязании на скорость, он тотчас же, от своего имени, отправил полицейских агентов на розыски, взял в свои руки направление следствия и повел его с необычайной быстротой. Предъявив императору подлинные документы, он дал себе клятву доставить ему имена и указать виновных.

Захваченная записка давала только заглавную букву М. Чье имя обозначалось буквой М., кто скрывался за этой таинственной подписью? Это мог быть только человек, посвященный по служебному положению в тайны расположения наших войск. Первые розыски в канцеляриях военного министерства и в военном управлении – эти службы составляли во времена империи два отдельных министерских ведомства – не привели ни к какому результату. Тогда пришла мысль прибегнуть к помощи начальника генерального штаба, в руках которого были списки расположения войск и у которого могли снять с них копии. Один из главных гражданских сотрудников начальника генерального штаба высказал подозрение на некого Мишеля, которому незадолго до этого давал работу. Этого Мишеля нашли в военном управлении, где он занимал место писца в отделе по экипировке войск. Это был человек с самым красивым почерком в министерстве, но и с сомнительной репутацией “приверженный к вину” и живший свыше своих всем известных средств. Полиция искусно достала листок, исписанный его рукой, и, по сличению обеих записок, не оставалось уже никакого сомнения, что писал их один и тот же человек. Час спустя Мишель был доставлен в министерство полиции. Подавленный несомненными уликами, он признал записку своею, и не отрицал, что поддерживал сношения с Чернышевым через некоего Вюстингера, венца по происхождению, по профессии швейцара, занимавшего эту должность в отеле Телюссон, где помещалось русское посольство.

Чтобы раскрыть всю тайну, оставалось забрать Вюстингера. Но его нельзя было арестовать в его квартире, в посольстве, где он находился под защитой международного права и наравне с другими пользовался правом экстерриториальности. Чтобы выманить его из этого неприкосновенного убежища, полиция устроила ему западню. Пользуясь общеизвестной хитростью, она заставила Мишеля, бывшего уже в тюрьме, написать Вюстингеру, не сообщая, конечно, что находится в заключении, и назначить ему свидание в одном кафе, где они обыкновенно встречались. Ничего не подозревая, немец явился на приглашение. Лишь только он вошел в назначенное кафе, его задержали и отвели в крепость. Между тем, дальнейшие признания Мишеля и обыски в его квартире привели к аресту еще нескольких чиновников, заподозренных в том, что помогали ему в его преступных деяниях. Объяснения арестованных лиц, подтверждая и выясняя показания каждого из них в отдельности, вывели на свет все козни, раскрыли все дело о подкупах, уже давно организованное русскими агентами в главных управлениях Франции.

Тайные сношения начались за восемь-девять лет до описываемых событий. Во времена консульства, поверенный в делах Убри, случайно войдя в отношения с Мишелем, служившим тогда в канцелярии по передвижению войск, почуял в нем человека с подлой душой и продажной совестью. Прельстив его денежным подарком, он выманил у него некоторые военные сведения. Разрыв 1804 г. и последовавшая затем война прекратили эти сношения; но русские агенты пользовались каждым миром, каждым возобновлением сношений, чтобы вновь связать порванную нить, и даже союз 1807 г.; не нарушил этого традиционного обычая. За время пребывания в Париже двух посланников, аккредитованных после 1807 г., – графа Толстого и князя Куракина – вспомнили о Мишеле. Средство найти его было самое простое, так как если менялись посланники и секретари, то швейцар посольства оставался на своем месте. Так было и с Вюстингером. Он оставался на своем месте, и одной из обязанностей несменяемого швейцара было восстанавливать время от времени сношения с Мишелем, которого он никогда не терял из вида. Лично посланники не принимали участия в этой торговле, вероятно, даже не знали о ней. Обыкновенно это дело поручалось кому-нибудь из причисленных. Сперва им заведовал Нессельроде, затем другой агент, некий Крафт. Наконец, явился Чернышев. Желая отличиться и повести дело лучше других, он счел нужным, рядом с казенным, если можно так выразиться, шпионством, действовавшим благодаря усердию чинов посольства, создать свое и завел свое собственное разведывательное бюро. Он вошел в сношения с Мишелем, и, улучшив существовавшую до сих пор систему, довел ее до своего рода совершенства.

Мишель, перейдя в отдел по экипировке войск, не мог многого знать лично, но он внес подкуп в другие отделы, заручился связями и, таким образом, устроил себе косвенный доступ в места хранения наших тайн. В одном из своих преступных деяний он проявил себя поистине мастерской штукой. Нужно сказать, что дважды в месяц в военном министерстве составляли – только для сведения императора – таблицу, в которой очень подробно указывались сила и размещение всех армий, всех корпусов до самых незначительных отрядов, до рот включительно. Мишель ухитрялся знакомиться с этим секретнейшим и наисвященнейшим документом, в котором хранилось военное счастье Франции, прежде императора. По изготовлении таблицы, мальчику при министерской канцелярии Мозе поручалось отнести ее к переплетчику для наклейки ее на картон, чтобы Его Величество, которому она затем вручалась, удобнее было перелистывать таблицу. Мальчик должен был сходить к переплетчику в строго рассчитанный срок. Соблазненный несколькими “пятифранковыми монетами”, Мозе ускорял шаги, и, выигрывая время, имел возможность сделать привал у Мишеля, которому и отдавал на время таблицу.

Мишель совратил также с пути долга причисленного к отделу по передвижению войск канцелярского служителя Саже и одного молодого копииста, по фамилии Салмон. Саже доставлял самые документы, предназначенные для русского офицера, Салмон переписывал их, и, таким образом, под руководством Мишеля была устроена в пользу иностранца целая мастерская для производства извлечений из секретнейших документов.

Чернышев платил доставителю сведений более или менее крупные суммы, выдавая их довольно неаккуратно, но, главным образом, питал его надеждами, и, впутывая в эти мерзости августейшее имя, осмелился обещать личное покровительство царя и пенсию, которая навсегда обеспечила бы предателя от нужды. Иногда на Мишеля нападали угрызения совести и страшная тоска. Сознавая всю важность содеянных им преступлений, страшась их последствий, он пытался отделаться от Чернышева. Тогда Чернышев прибегал к более сильным средствам соблазна, или же, выказывая скрывавшуюся под слащавой внешностью грубую и жестокую натуру, заговаривал с чиновником угрожающим тоном. Он безжалостно напоминал несчастному, что тот уже не принадлежит себе; что он зависит от того, кто может его погубить. Эти высказываемые надменным тоном угрозы и невыносимые требования были первым наказанием предателю, которого его преступная деятельность поставила в безвыходное положение. Если желаемые Чернышевым сведения не доставлялись достаточно быстро, он отправлялся разыскивать Мишеля даже в его отдаленной квартире, на улице de la Planche; но обыкновенно свидания происходили в посольстве у Вюстингера. Здесь, в комнате лакея, изящный офицер встречался с гнусным писцом и вел с ним подлый торг.

Тотчас после этих отвратительных свиданий он устремлялся в высшие сферы. Использовав низших чинов администрации, он старался узнать, кто среди высших чинов жил выше своих средств и нуждался в деньгах. Выяснилось, что он предлагал, правда, безуспешно, четыреста тысяч франков одному дивизионному командиру, что пытался провести шпионов даже в главную квартиру великой армии. В министерстве внутренних дел, в министерстве торговли и промышленности были открыты следы подобных попыток. Чем дальше полиция подвигалась в деле своих розысков, тем яснее становилось, как далеко зашли козни. Эти факты были увековечены в двух донесениях министра полиции от 1 и 7 марта, представленных вместе с подтверждающими их документами императору.[381]381
  Archives nationales, F17, 6575.


[Закрыть] Савари забрал к себе все документы, и, в силу своих служебных прав, потребовал выдачи даже “самых ничтожных сведений”, собранных до этого министерством иностранных дел. Он все время боялся, чтобы глава этого министерства не приписал себе пред императором заслугу первых розысков, чтобы не заявил, что вел их своими собственными силами, независимо от тех, которыми располагала обыкновенная полиция. Чтобы устранить эту опасность, Савари нашел нужным в одном из своих донесений установить, что первые результаты были добыты префектурой полиции, т. е. управлением, которое находится в его ведении и под его начальством. Таким образом, он вынужден был с похвалой отозваться о деятельности префекта и о его достойном награды усердии, должен был расхваливать его успехи и увенчать его лаврами, хотя все еще сердился на него за не допускаемые подначальным положением любезности, – и, в результате, главную выгоду из этого дела извлек Паскье. От своего прямого начальника он получил не бескорыстную похвалу и сохранил за собой право на благодарность другого министра, любимца и доверенного лица императора.

Теперь в руках Наполеона было доказательство, что Россия, даже во время общепризнанной дружбы, относилась к нему недоверчиво, как к своему врагу; что она всегда питала к нему скрытую и оскорбительную вражду. С этим открытием он хотел выступить при подходящем случае против Александра и создать из него новую обиду. Он хотел громкого скандала, о котором заговорила бы вся Европа. Ему нужны были не быстрое судопроизводство, не военный суд при закрытых дверях; напротив, – блестящая судебная обстановка, судьи, присяжные, широко обставленные улики, гласность публичных судебных прений с их обвинительными и защитительными речами – словом, событие в практике заседаний уголовного суда. В этих видах дело было передано парижскому прокурорскому надзору с приглашением вести его по всем правилам. Чтобы придать делу Мишеля уголовный характер, его должны были обвинять по 76-й статье уложения о наказаниях, по которой приговаривались к смертной казни те; “кто будет строить козни или входить в отношения с иностранными государствами ввиду доставки им средств на случай войны с Францией”.[382]382
  В 1848 г. эта статья была изменена за отменой смертной казни.


[Закрыть] Его сообщники должны были обвиняться в соучастии в том же преступлении и понести наказание, смотря по степени их виновности.

Ввиду затяжек при выполнении судебных формальностей, уголовный суд мог произнести приговор над Мишелем и привлеченными следствием лицами не ранее, как через месяц или даже через шесть недель, т. е. в середине апреля, а этого-то и нужно было императору. Желая скандала, он, тем не менее, хотел отсрочить его до того времени, когда его войска дойдут до Вислы и займут там прочное положение, т. е. когда ему уже не нужно будет особенно заботиться о поддержании добрых отношений с Россией. В настоящее же время были приняты меры не разглашать этого дела среди публики. Журналы замолчали его; слух о нем не шел дальше политических и административных сфер, где о нем говорили с возмущением, но шепотом.

Вдруг среди этого затишья раздалась слезная жалоба. Посланник Куракин, по простоте душевной, ничего не знавший о кознях, практиковавшихся под его кровлей, никем не предупрежденный о произведенных полицией арестах, не мог понять, куда пропал его швейцар. Он спрашивал, отчего Вюстингер, уйдя из отеля днем 1 марта, так долго не возвращается. Он не далек был от мысли о каком-нибудь преступлении частного характера, о похищении, о лишении свободы, о какой-нибудь мрачной драме, жертвой которой сделался его верный слуга. С громкими воплями требовал он необходимую принадлежность своего отеля и своим растерянным видом, своей суетливостью вносил в печальное событие комический элемент. В записке, полной отчаяния, он умолял Бассано поднять на ноги полицию и приказал ей заняться необходимыми розысками. Он послал приметы пропавшего, убеждал герцога незамедлительно сделать надлежащие распоряжения, и, не сомневаясь в его содействии, заранее благодарил его.[383]383
  Записки от 2 марта, Archives des affaires étrangéres, Russie, 154.


[Закрыть]

Выведенный из терпения этими жалобами, Наполеон сначала поддался было искушению закрыть рот Куракину, тотчас же развернув пред его глазами самое дело. В ответе посланнику он приказал приготовить ноту, в которой приносилась официальная жалоба на Чернышева и клеймилось его поведение. Он сам продиктовал эту ноту, составив ее в сильных, чрезвычайно красивых, дышащих справедливым негодованием выражениях. “Его Величество, – писал он, – глубоко огорчен поведением графа Чернышева. Он с удивлением узнал, что человек с которым он всегда хорошо обходился, который проживал в Париже не в качестве политического агента, а как флигель-адъютант русского императора, аккредитованный особым письмом состоять при особе императора, имевший значение доверительного лица, более близкого, чем посланник, воспользовался своим положением, чтобы употребить во зло то, что у людей считается самым священным. Его Величество льстит себя надеждой, что и император Александр будет глубоко огорчен, когда усмотрит в поведении господина Чернышева роль агента, действующего путем преступного подкупа, каковое деяние осуждается и международным правом, и законами чести. Его Величество Император приносит жалобу, что при его особе, притом в мирное время, под званием, призывавшим к доверию, содержали шпионов, что позволительно только по отношению к врагу и во время войны. Он жалуется, что шпионы были выбраны не из низшего слоя общества, а из среды людей, по своему положению близко стоящих к государю”.[384]384
  Corresp., 18541.


[Закрыть]

Набросав на бумаге эти ядовитые слова, Наполеон призадумался. Подобная речь пахла порохом, она могла выдать близость враждебных действий и помешать делу усыпления, к чему император прилагал все свои старания, а известно, с каким невероятным вниманием, с какой настойчивостью направлял он все к раз намеченной цели, как всем жертвовал ради ее достижения. Он одумался, сдержал себя, подавил вспышку своего гнева. Нота не была отправлена, она осталась в портфеле. На первых порах герцог Бассано, которого Куракин осаждал своими визитами и вопросами, сделал вид, что ничего не знает об участии Вюстингера. Несколько дней спустя, приняв таинственный и серьезный вид и приложив палец к губам, он в двух словах все поведал князю. “Ваш швейцар не погиб, – сказал он. – Его пришлось арестовать, потому что он замешан в заговоре против безопасности государства и был пойман с поличным. Дело поступило в суд; назначено следствие. Суд ведет дело по установленному порядку, без огласки, со свойственной ему осторожностью. Отнесемся с уважением к этой тайне. По получении верных сведений, я не премину сообщить вам их.[385]385
  Донесение Куракина Румянцеву, 6 марта. Archives des affaires étrangéres, Russie, 154.


[Закрыть]

Услышав эти слова, Куракин вытаращил глаза от изумления. Придя в ужас при мысли, что в его доме укрывался заговорщик, он не решился просить за него и ответил философскими рассуждениями о прислуге, что было равносильно извинениям.[386]386
  “По этому поводу, писал он в вышеупомянутом донесении, я высказал соображения, которые французский министр нашел справедливыми, потому что у него также полон дом прислуги и, конечно, трудно рассчитывать на преданность всех людей, услугами которых пользуешься и которые постоянно окружают нас”.


[Закрыть]

Немного позднее герцог Бассано осторожно ввернул ему, что, к прискорбию, в дело замешано имя Чернышева, что против него нашлись некоторые улики. Французский министр прибавил, что с трудом допускает мысль, чтобы человек, носящий эполеты, до такой степени забыл свой долг, и что до более подробного расследования он хочет верить, что тут кроется какое-то недоразумение. Таким образом, поостереглись сразу же открыть Куракину всю истину. Ему подбавляли ее по каплям, с бесконечными предосторожностями, избегая повергнуть старца в слишком большое волнение и нанести ему удар, который, отразившись в Петербурге, мог ускорить разрыв. Благодаря этим стараниям, донесения посланника не могли омрачить умиротворяющего впечатления, которое должны были произвести, в связи с успокоительными словами Лористона, письмо императора и передача Чернышевым разговора с ним.

III

Когда Чернышев совершал свой путь с поручением, задачей которого было гипнотизировать Россию, началось выполнение плана движения войск, устремившихся со всех сторон к назначенным пунктам. 23 февраля выступает в поход и взбирается на Альпы итальянская армия. Она попадает в царство вечных снегов, где топоры и кирки саперов уже приготовили ей открытый путь; переходит перевалы, и в девять колонн – девятью потоками – спускается с вершин гор. Жюно сам ведет через Бреннер головную колонну – бригаду Дельзона, и, перейдя Альпы, вступает в Инсбрук во главе этих отборных “прекрасных, горящих отвагой”[387]387
  Герцог Абрантес начальнику генерального штаба, 3 марта, Archives nationales, АF, IV, 1642.


[Закрыть] полков. Он торопит отставшие колонны и скорым шагом направляет их на Баварию. Увеличивая их переходы, сокращая стоянки, он в несколько дней доводит свой авангард до Регенсбурга.

Его вступление в Германию служит сигналом к общему движению. Все оживает, все войска разом снимаются с мест и выступают в поход. На севере армия Даву, собравшись в плотную массу, бросается вместе с 1-ым кавалерийским корпусом на Одер; южнее, вюртембержцы под командой своего наследного принца, вестфальцы под командой Жерома, баварцы под командой Вандамма, – все сразу покидают свои места и начинают копошиться в разноплеменном муравейнике. Удино выстраивает свой корпус эшелонами по дорогам, ведущим от Мюнстера на Магдебург; Нeй направляет свой корпус на Эрфурт и Лейпциг. Но уже с момента выступления, несмотря на увлечение походом, обрисовывается неравенство в достоинстве разных элементов, из которых слагается великая армия; уже теперь дает себя чувствовать их разношерстность. Ней, в одном из своих донесений, говоря с гордостью о старых своих батальонах, находит, что слишком большое количество рекрутов в других батальонах портит общее впечатление. Удино обращает внимание на истомленные и слабые полки, например, на один швейцарский полк, в котором насчитывается триста восемьдесят три больных, и на некоторые другие, в которых свирепствует лихорадка. Он приписывает эти заболевания ужасной обстановке, в какой доставлены к нему уклонившиеся от воинской повинности рекруты, которых привели в ряды армии, как арестантов, с кандалами на ногах. Лишь только Удино и Ней пустились в путь, вслед за ними выступили и пошли по их следам другие корпуса. Через Рейн началась переправа 2-го кавалерийского корпуса и кирасирских дивизий, входивших в состав 3-го корпуса. По всей линии реки, к Везелю, Кельну, Бонну, Кобленцу и, в особенности, к Майнцу – к этому главному сборному пункту, к этому громаднейшему амбару для людей и материальной части, с каждым днем все больше прибывает войск, все больше увеличивается давка. По Кастельскому мосту, впереди Майнца, безостановочно проходит корпус за корпусом, непрерывно проезжают пушки и артиллерийские обозы. После переправы на правый берег первых партий войск на смену являются другие. Вдали виднеются уже колонны гвардии; 1-ая дивизия молодой гвардии должна переправиться у Дюссельдорфа, 2-ая у Майнца. Собравшаяся в Майнце главная квартира в свою очередь тотчас же снимается с места и тоже уходит. 29 февраля принц Невшательский отправил приказ всем входящим в ее состав “офицерам генерального штаба, офицерам артиллерийских и инженерных войск вместе с их частями, парку, артиллерийскому обозу, интендантскому обозу, управлениям, инспекторам и помощникам инспекторов, интендантам, кригс-комиссарам, главному казначею, всем чинам администрации, состоящей при главной квартире роте гренадер, жандармерии, полевым госпиталям и т. д.” выступить 5 марта одной колонной под начальством генерала Гюльмино на Фульду.[388]388
  Archives nationalles, AF, IV, 1612.


[Закрыть] В других пунктах вступают в Германию артиллерийские резервы и главный парк с шестьюдесятью артиллерийскими орудиями. В тылу выступивших в поход корпусов, спеша присоединиться к своим частям, идут по тяжелым дорогам, ускоренным маршем, части запоздавших корпусов, 3-й португальский полк догоняет дивизию Леграна, один иллирийский полк и один швейцарский разыскивают герцога Эльшингена. По дорогам взад и вперед снуют отряды, которым поручено разыскивать и вести застрявшие в пути обозы; крупной рысью проносятся триста тридцать артиллерийских повозок; организуется эстафетная служба и ежедневно доставляет императору известие об армии; формируются и уже переполнены больными госпиталя; устраиваются ремонтные депо, которые забирают у населения тысячи лошадей; мчатся на почтовых вдогонку за своими частями запоздавшие офицеры, отстреливаясь по ночам от засевших у дорог мародеров и разбойников. Уже теперь толпы отсталых и отбившихся от своих частей сбиваются в одну кучу с громыхающими повозками и перепутавшимися провиантскими обозами. Около крепостей инженерными частями разрушаются дома, сносятся целые предместья, чтобы открыть вал и дать более верный прицел батареям, ибо Наполеон все предусмотрел, даже отступление и оборонительную войну. Между тем корпуса первой линии идут уже сомкнутыми рядами. Эта бесконечная лента тянется своим путем, поглощая на ходу немецкие контингенты и увеличивая свой состав всем, что встречает на пути. Вюртембержцы поступают под начальство Нея, вестфальцы распределяются между 2-ым и 3-им корпусами; баварцы становятся на правом крыле итальянской армии; саксонцы, поступившие около Дрездена под команду Реньера, должны будут, когда дойдет до них очередь, присоединиться к проносящейся мимо волне. Этот поток армий идет по всем дорогам, вдоль дорог по полям; вторгается в города, деревни, жилища; пугает и разоряет население и наполняет шумом бушующего моря всю прежнюю Германию от Ганзейского побережья вплоть до Богемии.[389]389
  Донесения Бертье императору, переписка Бертье с командирами корпусов, февраль и март 1812 г. Archives nationales, AF, IV, 1642. В этих документах находится подробное описание похода.


[Закрыть]

К линии Эльбы, которую уже перешел Даву, вскоре подошли и другие корпуса. Удино подошел к ней у Магдебурга. Ней у Торгау; вестфальцы дошли до нее через Галле; итальянская армия и присоединенные к ней войска приближались обходом через нижнюю Баварию. Чтобы идти дальше, нужно было пройти Пруссией. Положение вещей требовало, чтобы уже теперь все было установлено с ней официальным порядком.

Наполеон до последней минуты откладывал заключение союза с Пруссией, решив, что гораздо лучше диктовать ей свою волю тогда, когда она будет окружена его армиями и связана по рукам и ногам. Наконец, 23 февраля, герцог Бассано пригласил к себе барона Круземарка, и, положив пред ним договор, предложил подписать. Хотя Круземарк и знал, что его двор в принципе согласился на все наши требования, но до сих пор он не получил еще особых полномочий на предмет заключения союза. Он заявил об этом. Герцог ответил, что Его Величество не формалист и не примет подобного возражения; что положение дел не допускает отсрочек, ибо наши войска уже выступили в поход, и никакие разговоры не в состоянии остановить их; что так или иначе – по соглашению ли, силой ли – они войдут в Пруссию; что для Пруссии же будет лучше, если она позволит занять свою территорию добровольно, в силу договора, а не путем насилия. Терзаемый сомнениями, Круземарк вначале слабо защищался, затем уступил, 24 февраля, в пять часов утра, после проведенной в совещаниях ночи, договор был подписан.[390]390
  Duncker, 439 – 440.


[Закрыть] Он заключал в себе все статьи, которых требовал император, с очень незначительными изменениями. Было установлено, что оценка предметов, которые потребуются нашим войскам, будет производиться по обоюдному соглашению и стоимость их будет вычтена из сумм, подлежащих уплате в счет прежней военной контрибуции, на каковую сумму и будет уменьшен долг королевства.

2 марта, когда в Берлине не было еще известно о заключении договора, Фридрих-Вильгельм, который только что сел за обеденный стол, получил донесение, что дивизия Гюдена, составляющая правое крыло 1-го корпуса, заняла прусскую территорию. Узнав о вторжении, которое, на основании имеющихся данных, не оправдывалось никаким соглашением, король и его советники тотчас же решили, что совсем напрасно унижали себя, что Наполеон не принял изъявления их покорности и хочет стереть с лица земли Пруссию. В припадке отчаяния они мечтали о попытке к сопротивлению, о том, чтобы погибнуть с честью. Были сделаны распоряжения призвать к оружию гарнизоны столицы, Шпандау и Потсдама. В шесть часов должны были забить тревогу на улицах Берлина, а в пять часов пришло известие о договоре.[391]391
  Duncker, 442 – 443.


[Закрыть] Этот акт, хотя и с запозданием и только внешне, все-таки спасал достоинство Пруссии. Берлинский двор был счастлив и тем, что имел повод снова предаться смиренной и апатичной покорности. 5 марта договор, несмотря на его суровые статьи, был ратифицирован, ибо все отлично сознавали, “что этого не избежать: гони природу в дверь, она войдет в окно”.[392]392
  Перехваченная переписка Тарраша.


[Закрыть]

Издали доходил уже громкий шум шагов, доносилось бряцание оружия и звуки сигналов. Это – корпус Удино, выйдя из Магдебурга, проникал в самое сердце монархии. 28 марта самая красивая дивизия корпуса, нарочно выбранная, чтобы произвести наибольшее впечатление, вместе с четырьмя тысячами кавалерии двинулась на Берлин. Король принял маршала в Шарлоттенбурге и согласился присутствовать на назначенном в тот же день смотре наших войск. Полки должны были выстроиться на месте тотчас же по прибытии. Для большинства из них переход был очень тяжел; некоторые сделали утром десять лье. Но так как император приказал 2-му корпусу поддержать перед пруссаками честь армии и блеснуть пред ними своей прекрасной выправкой, то все постарались сообразоваться с этим приказанием. Сгорбившиеся от усталости спины сразу выпрямились, груди надулись, быстро вычищенные ружья заблестели. Батальоны и эскадроны предстали на смотре в блестящем, безукоризненном виде, “как будто к параду готовились в течение недели”[393]393
  Сен-Марзан Маре, 31 марта.


[Закрыть], и бесподобным зрелищем дисциплины и мощи вызвали удивление двора и пруссаков.[394]394
  Id. Cf. Le maréchal Oudinot duc de Regaio d'aprèles. 153 – 154. Souvenirs inèdits de la maréchale.


[Закрыть]

Вступление войск в Берлин совершилось в тот же вечер, в то время, когда король, приняв за своим столом маршала и чинов его штаба, возвращался в Потсдам. Ему позволили оставить в Потсдаме тысяча пятьсот пруссаков, и, из особой милости, восемьдесят инвалидов в Шпандау. Берлин поступил в ведение других хозяев. Удино со своим корпусом прошел через него, но вслед за ним явились оккупационные войска. Они сняли все посты и разместились во всех общественных зданиях, за исключением королевского дворца. На улицах виднелись только наши мундиры, слышался только наш язык; администрация и полиция были составлены из французов, и вскоре Берлин принял вид “города, не имеющего ничего общего с Пруссией”.[395]395
  Сен-Марзан Маре, 5 мая.


[Закрыть]