Текст книги "Второй брак Наполеона. Упадок союза"

Автор книги: Альберт Вандаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

Видя, что Бернадот заговорил без удержу, Чернышев не прерывал его и только изредка вставлял свое слово с целью добиться от него еще более важного признания. Вскоре, как бы желая отблагодарить императора Александра за благосклонно-сочувственное отношение к его тяжелому положению, в особенности за то, что тот входит в его положение, и, сильнее подчеркивая сказанное им накануне, Бернадот сказал, что от своего имени и от имени шведского правительства обязуется честным словом: “ни при каких обстоятельствах не предпринимать ничего такого, что мало-мальски могло бы причинить неудовольствие” Его Величеству, императору, всей России. Он сказал, что не примет участия ни в чьих распрях, никогда не будет действовать заодно ни с Польшей, ни с Турцией, даже тогда, когда инициатива враждебных действий будет исходить от Петербурга. “Его Императорское Величество может вести войну с Константинополем, Веной или Варшавой, и Швеция не шелохнется. Жить всегда в единении с Россией – вот ее единственная цель”. С этих пор Россия должна смотреть на нее “как на свой верный сторожевой пост”, и верить, что новый наследный принц “стал человеком, всецело преданным Северу”. Такими речами, продолжавшимися в течение двух часов, Бернадот преисполнил сердце Чернышева радостью и надеждой. В заключение, желая сделать еще шаг к сближению, он пригласил Чернышева на другой день позавтракать запросто, вдвоем.

В период этих разговоров французский представитель в Швеции бессознательно оказал содействие планам Чернышева и облегчил его задачу. Барон Алькиер был человек деятельный, с твердым характером. К несчастью, как бывший член Конвента, где он подавал голос за самые гнусные меры, он сохранил от своего якобинского прошлого оттенок резкости и нетерпимости. Он был груб в обращении, обладал полным отсутствием такта и в придачу ко всему этому сохранил замашки члена народного Конвента. Вместе с тем, дурно сложившаяся семейная жизнь и незаконная семья, которую он привез из Неаполя в Стокгольм, не позволили ему бывать в свете, где, по своему положению, он должен был играть выдающуюся роль. Это ложное положение, причинявшее ему немало страданий, делало его еще более желчным и раздражительным. Из-под вышитого мундира дипломата в нем проглядывал характерный, своенравный революционер, и, что еще хуже – революционер ожесточенный. Его слова дышали надменностью, язвительностью и задором; он только тем и занимался, что бранил правительство и страну, при которых состоял представителем.

О наследном принце он говорил в совершенно неприличных выражениях. Он охотно допускал, что “принц добрый малый, добрый человек и не без талантов”, но с южной, горячей, “вулканической головой”. Он говорил, что принц легко поддается самым разнородным внушениям, что у него на дню семь пятниц, никакой последовательности в мыслях; полное или почти полное отсутствие характера – ничего такого, что требуется от него, как от человека, на долю которого выпала задача овладеть положением в тяжелые времена и подавить волнения, сделавшиеся в Стокгольме хроническими и заставляющие думать “о временах террора во Франции”. Принц, говорил он, никогда не сумеет восстановить порядок хорошим государственным переворотом, а, между тем, это единственное “что могло бы спасти Швецию”. Шведов же Алькиер считал народом легкомысленным, заносчивым, пустомелями и называл “северными гасконцами”. Впрочем, он признавал, что положение их отчаянное, что полный разрыв с Англией поставит их в самое бедственное положение, и не скрывал, что в инструкциях ему предписано требовать почти невозможного. Тем не менее, говорил он, раз такова воля императора, следует, чтобы невозможное свершилось. Он говорил это всякому встречному и более всего Чернышеву. Чтобы доказать, что Франция располагает Россией, он делал вид, что состоит в самых близких отношениях с эмиссаром русского двора, относился к нему с полным доверием, – что было громадной ошибкой с его стороны, – и распространял по городу, что флигель-адъютант царя приехал исключительно с целью вразумить упрямую Швецию.

Своими оскорбительными речами, которые не оставались неизвестными Бернадоту, он, без всякого повода, без всякой надобности, обижал и раздражал принца. В тот день, когда Чернышев завтракал у Бернадота, тот, лишь только сели за стол, “выслал лакеев” и тотчас же в выражениях, полных горечи, намекнул на слова французского посла и на приписываемые им России намерения. Видя, как он расстроен и удручен, Чернышев счел это обстоятельство чрезвычайно удобным, чтобы повторить свои утешительного свойства сообщения и постарался посильнее подчеркнуть их значение, ибо, думал он, при данных условиях они должны произвести еще большее впечатление. Поэтому он еще раз сказал, и положительно утверждал на все лады, что Россия никогда не примкнет ни к каким принудительным и суровым мерам против Швеции; что его государь нарочно прислал его, чтобы, полагаясь на скромность принца, передать ему свое непоколебимое решение.

При этих словах, вполне успокоившись, вне себя от радости, Бернадот не знал, как выразить свою благодарность. Он придумывал, как бы придать большую цену вчерашним уверениям. Накануне он дал честное слово никогда ничего не предпринимать против России, теперь же он давал клятвенное обещание и заговорил уже о письменном обязательстве. В дальнейшем разговоре он выставлял себя жертвой Наполеона. Его чрезмерное, мешавшее ему верно смотреть на вещи, тщеславие заставляло его иногда делать наивные промахи. Так он додумался до того, – и не на шутку воображал это, – что император завидует ему. – Император, – сказал он, – всегда обставлял его так, чтобы погубить его, что “император очень заботился, чтобы одной славой на свете было меньше. Если он так сурово относится к Швеции, то, конечно, делает это не только из желания властвовать над всем миром, но также и “из чрезвычайного нерасположения к нему”, из желания напакостить и сделать неприятное ему, Бернадоту. А между тем, сколько услуг оказал маршал Бернадот своему бывшему главе? Из каких только затруднений не помогал ему выкручиваться? Он неумолкаемо говорил о своей самоотверженности, о своем бескорыстии, и все его слова клонились к тому, чтобы доказать, что Наполеон был ему всем обязан и всегда платил ему черной неблагодарностью. Но, – сказал Бернадот, возвращаясь к прежней теме разговора, – тона, принятого с недавнего времени со Швецией, нельзя допускать во второй раз, и, воодушевляясь мало-помалу, опьяняясь своими собственными словами, он не удовольствовался обещанием России доброжелательного нейтралитета, а дошел до того, что начал строить предположения о разрыве и войне с Францией. Он скорее готов “с честью погибнуть с оружием в руках, – говорил он, – но не позволить унизить нации, которая избрала его своим вождем. Если Россия не вмешается в дело, император Наполеон не будет в состоянии добраться до нее, да если бы он и смог сделать это, посмотрим еще, чью сторону возьмут французские солдаты, раз они будут на шведской территории. Солдаты хорошо знают его, любят и уважают; он командовал ими во многих случаях и может до известной степени рассчитывать на них”.

“В это время, – прибавляет Чернышев в своем донесении, – разговор был прерван, и принц, которому нужно было ехать на парад, пригласил и меня. Перед фронтом Чернышев увидал снова того блестящего генерала, которого знавал в армии на Дунае, вождя с осанкой Марса, с орлиным взглядом, с развевающимися по ветру густыми волосами. Что его особенно поразило в Бернадоте, так это полная непринужденность, с какой он вошел в свою новую роль. Ничто не давало в нем чувствовать случайного человека; ни одного неверного или неуместного движения. С спокойным достоинством делал он смотр войскам, прекрасно держал себя перед собравшимся народом, принимал прошения, раздавал деньги бедным, принимал почести и приветствия, как будто был рожден царствовать.

Бернадот расстался с Чернышевым только для того, чтобы отправиться к королю, которому оказывал самое глубокое почтение. На другой день он снова пожелал повидать русского офицера. На этот раз он оставил его у себя завтракать и обедать. Ввиду того, что Чернышев не мог дольше откладывать своего отъезда в Париж, принц, прежде чем окончательно расстаться с ним, передал ему одно письмо для, императора Наполеона, другое – принцессе Полине. В первом он просил небольшой отсрочки для выполнения своих обещаний, во втором просил принцессу Полину быть его заступницей. Он просил и Чернышева оказать ему в Париже ту же услугу, т. е. взять под свою защиту его дело, ознакомить императора с печальным положением Швеции и просить снисхождения. Дело в том, что пока еще он боялся держать себя вызывающе с Наполеоном, и одну из причин, заставивших его отложить ссору, он не скрыл от своего нового друга. “Принц, – писал Чернышев, был настолько откровенен, что сказал мне, что вынужден сдерживать себя, ибо Швеция так бедна, что ему необходимо извлечь из Франции все свое имущество до последнего франка.

Но эта благоразумная осторожность не помешала ему, несколько минут спустя строить самые геройские планы. Пусть Наполеон, – говорил он, воздержится от нападения на Швецию; он может наткнуться “а вторую Испанию. “Если воодушевить шведов и талантливо руководить ими”, их можно сделать непобедимыми – и Бернадот уже видел себя укрывшимся в северных льдах, окруженным верным народом, подающим миру великий пример твердости и отваги.

Придумав для себя эту блестящую роль, он хвастливо рисовался в ней перед своим слушателем. Несмотря на то, что увлекаясь пылким воображением и страстью к хвастовству, он позволял себе иногда строить и развивать подобные планы, в нем было слишком развито понимание истинного положения вещей, чтобы серьезно останавливаться на своих мечтаниях. Осторожный и предусмотрительный, несмотря на свое фанфаронство, он думал про себя, что по всей вероятности, и для усыновившего его отечества, и для него лично ссора с Францией будет менее опасна, чем ссора с Россией; что они могут оставаться даже в выигрыше, и в этом-то отчасти и был секрет его поведения. По его мнению, предполагая даже, что победоносная война вернет шведам Финляндию, успех этот будет слишком кратковременным. Он будет только поводом к целому ряду войн, и победа, в конце концов, останется за тем, у кого больше батальонов, т. е., за государством, располагавшим сорока миллионами человек против четырех. Наоборот, если Швеция примирится с потерей Финляндии, если она бесповоротно откажется от мысли вернуть свои потери на континенте, если ограничит свои задачи Скандинавским полуостровом и на нем спокойно будет расширять свои владения, она не только обезоружит вражду своей грозной соседки, но и приобретет в ней покровительницу, и, таким образом, обеспечит безопасность своей единственной незащищенной границы. Устранив себя от Европы и ее великих дел, она поставит себя в более скромное, но зато более верное положение, положит начало своему спокойствию в будущем, не отказываясь, однако, от права получить немедленно весьма ценные возмещения. Не выгоднее ли ей искать не реванша, а компенсации? Вместо того, чтобы упорно смотреть на Восток – на Финляндию, отчего не обратить свои взоры на Запад – на Норвегию, которая как бы сама собой напрашивается ей в вознаграждение? По приезде в Стокгольм Бернадот в главных чертах предусматривал этот план, который ему пришлось осуществить впоследствии и который дал ему случай сыграть в истории роль не столько славного, сколько полезного деятеля.[634]634
  См. донесение Чернышева.


[Закрыть] Но он не смотрел еще на этот план, как на нечто непреложное. Склонный преувеличивать значение своих наблюдений, Чернышев, без сомнения, зашел слишком далеко, донося в Петербург, что император Александр отныне же мажет располагать наследным принцем и вертеть им, как ему угодно.[635]635
  Id.


[Закрыть] Как человек практичный, Бернадот будет считаться с обстоятельствами и руководствоваться их указаниями. Во всяком случае, корда наступит для него время окончательного решения, главную роль будут играть два элемента, с которыми он сроднился: политическая идея и страсть. С одной стороны, создавшееся в его уме представление об истинных интересах Швеции, с другой – ненависть к Наполеону всегда будут давать сильный перевес в пользу России! Быть может, Чернышев и заблуждался, приписывая уже теперь непреодолимую силу этим двум двигателям, но он отлично подметил и тот и другой двигатель, и, по всей справедливости, мог похвастаться, что не только подметил, но и сумел воспользоваться ими. Для этого стоило пожертвовать несколькими днями и задержать доставку письма, в которой Александр отвечал на требования Франции вежливо, но уклончиво.

III

Еще задолго до приезда Чернышева Наполеон из других источников узнал, что Россия откажется присоединиться полностью к его системе ведения войны. В последних числах октября Куракин передал ноту, в которой его правительство, вместо того, чтобы высказаться по двум вопросам – о тарифах и нейтральных судах – ограничилось неопределенными обещаниями содействия и утверждения строгого надзора за судами. В это время с Севера прибыли знаменательные вести. Часть собравшихся в Балтийском море судов, полное число которых дошло теперь до тысячи двухсот, выгрузили свою кладь в России. Громадный транзит товаров по-прежнему шел через Россию, наводнял колониальными товарами великое герцогство и снабжал ими Германию. Под впечатлением этих фактов Наполеон приказывает приготовить ответ на ноту Куракина. Он хочет, чтобы он был составлен “крайне вежливо и мягко”, но содержал в себе “истины, которые не мешали бы знать России”[636]636
  Corresp., 17099.


[Закрыть]. В нем, в весьма энергичной форме будут воспроизведены все наши доводы и наши просьбы, и в заключение будет сказано: “Доколе английские и колониальные товары будут идти через Россию в Пруссию и Германию, доколе мы будем вынуждены задерживать их на границах, до тех пор будет очевидным и тот факт, что Россия не делает того, что надлежит, дабы нанести вред Англии”.[637]637
  Id.


[Закрыть] Набросав план этой ноты, император поручил Шампаньи оформить ее, как вдруг в первой половине ноября получил отчет о разговорах Александра с Коленкуром, в которых царь принципиально высказался против поголовного изгнания нейтральных судов. По этому заявлению о невозможности согласиться на его просьбы, которое как бы заранее служило ответом на его письмо, он понял, что ему сказано достаточно. Теперь он потерял всякую надежду на то, что его выслушают с должным вниманием и исполнят его просьбы и понял, что Россия никогда не поможет ему доконать Англию.

На этот раз он затаил гнев. Ускорение разрыва не было в его интересах, поэтому он сдержался и скрыл свои чувства. К тому же, сознавая, что у него нет законного основания быть требовательным и что Россия, отклоняя его просьбы, не давала ему никакого права выразить ей свое неудовольствие, он воздержался и от жалоб. Мало того, отказываясь от надежды убедить Александра, он счел бесполезным продолжать и обострять спор, который мог привести преждевременно к раздору. Он переделывает и сокращает приготовленную Куракину ноту, превращая свою горячую просьбу в простую декларацию принципов.[638]638
  См. по этому поводу Archives nationales, AF, IV 1699, переписку Шампаньи с императором.


[Закрыть] У него не вырывается ни одного слова, которое могло бы выдать его враждебное настроение. Он решил, что, когда увидит Чернышева, он “сдержанным тоном, не высказывая ни малейшего гнева”, скажет ему, что считал своей обязанностью ознакомить русского императора “с единственным способом покончить с англичанами, но так как император Александр считает, что этот способ не отвечает интересам его страны – что, может быть, вполне справедливо – он уже не придает ему столь важного значения”.[639]639
  Донесение Чернышева, Société Impériale d'histoire de Russie, XXI, 54-55.


[Закрыть] Если, думает он, России для того, чтобы успокоиться насчет наших намерений, нужны только фразы о миролюбии, он не откажет ей в этом удовольствии, на то и Коленкур в Петербурге, чтобы говорить их. Только ради этого он и оставляет там своего посланника, который неизменно пользуется благосклонностью царя.[640]640
  Шампаньи Коленкуру, 5 декабря 1810 г. “Император приглашает вас ничем на пренебрегать, чтобы укрепить и надолго упрочить за собой расположение, которое вам оказывают: в этом заключается теперь единственная цель вашей миссии”.


[Закрыть] Но не ожидая уже ничего от России, он при достижении цели своими единичными усилиями совершенно перестанет считаться с интересами и обидчивостью Александра. Для борьбы с Англией он без всякого стеснения будет распоряжаться всеми странами, которые занимает своими войсками или удерживает за собой. Он всюду будет действовать сообразно своим необузданным теориям, будет кроить королевства, перемещать границы, распределять и размещать человеческий материал, как будто он знает, что его смелые нововведения еще сильнее вооружат против него Россию, то он немедленно же станет приводить их в исполнение – прежде, чем мир с Портой вернет войскам царя полную свободу действий. Если после мира на Востоке, который, вероятно, будет заключен в течение будущего года, император Александр будет держаться пассивного положения, если он безропотно примирится с тем, что он будет делать, он предоставит его одиночеству и займется исключительно Англией. Но он считает более вероятным, что, развязавшись с Турцией, Россия открыто перейдет на сторону наших врагов, – если только они до тех пор не сложат оружия, – что тогда она сбросит маску с своих враждебных намерений; но к этому времени он и сам успеет усилить свои войска в Германии и восстановит свою великую армию. Тогда в его распоряжении будет огромное количество людей, неизмеримо более того, что он до сих пор вводил в дело; столько войск, что их вполне будет достаточно, чтобы навсегда устранить Россию с европейской сцены или силой заставить ее снова вступить в союз. Мысль, что неизбежно придется кончить этим, что ему предстоит решительная кампания на Севере, представляется ему, как завершение его трудов, и властно овладевает его умом. Теперь перспектива этой кампании, мысль о которой только по временам приходила ему на ум, все ярче выступает из-за нынешних его предприятий. Она непрерывно растет, поднимается над горизонтом и во все более ярких чертах обрисовывается и выступает в тумане будущего.

В настоящее же время Наполеон считает нужным самовластно пустить в ход целый ряд жестоких мер. Он положительно неистовствует в деле захватов и накладывает самую суровую опеку на те страны, куда ему важно не допускать англичан, или откуда необходимо изгнать их. Что касается Юга, он находит, что наступил удобный момент для окончательного подчинения Испании. На окраине полуострова Массена занял, наконец, Португалию. Он прогнал армию Веллеслея, прошел мимо Каимбры, овладел господствующими над Лиссабоном позициями, и, по последним известиям, находился в пяти милях от Лиссабона. Конечно, трудно судить о ходе и оборотах военных операций, скрытых за густой цепью гор, откуда могли доходить только смутные и преувеличенные слухи об ожесточенной борьбе. Тем не менее, Наполеон ежеминутно ждет известий, что Массена занял Лиссабон, что Веллеслей сел со своими войсками на суда и что Португалия очищена от неприятеля. В надежде на такой благоприятный исход дела, он предписывает правительству в Мадриде начать переговоры с мятежными кортесами Кадикса и в последний раз потребовать от них признания французской династии и Байоннского договора. За это признание он готов согласиться не нарушать целости Испании, в противном же случае, в наказание за ее сопротивление, он просит расчленить Испанию, присоединить к Франции северные провинции, и с высоты своих перенесенных до Эбро границ, всей своей тяжестью налечь на изувеченную Испанию. Склонный по складу характера вести сразу много дел, он желает, чтобы одновременно с покорением полуострова были приняты решительно меры на Северном и Балтийском морях. Откладывая до сих пор, из желания не портить отношений с Россией, решение участи ганзейских городов и прилегающих к ним территорий, теперь он решает присоединить их к своей империи. Это решение созрело в нем уже 14 ноября, через три дня после получения им отказа Александра применять к нейтральным судам выработанные им правила, но об этом решении Европа должна узнать только через месяц из опубликованного сенатского решения.

Он замещает своих консулов и командующих войсками в Бремене, Гамбурге и Любеке префектами, иначе говоря, подменяет оккупацию присоединением; он ставит в суровые тиски своей администрации те страны, на которые до сих пор распространялась только сфера его влияния, и надеется таким путем отнять у Германии всякую возможность стремиться к независимости. Он думает, что тогда ему легче будет использовать для морской борьбы соединенные под его властью страны, легче будет поднять против врага другие народы и выставить против него новые силы. Главным же образом, он хочет доказать англичанам, что каждый их отказ вести переговоры, каждое проявление упрямства будет стоить им бесспорного бедствия, будет сопровождаться окончательным закрытием какого-нибудь необходимого для их торговли рынка. Весной он объявит им, что единственное средство спасти Голландию и ганзейские города – это немедленное заключение мира. Лондонский кабинет остался глух к этому предостережению, Голландия была присоединена. Недавно на совещаниях в Морлеи по поводу обмена пленников, во время переговоров, которые могли привести к переговорам о мире, английское министерство проявило только злую волю и неуступчивость. Следовательно, необходимо, чтобы угроза была приведена в исполнение, чтобы немецкие гавани постигла участь Голландии, чтобы господство Франции на побережье распространялось непрерывно, роковым образом сокрушая на пути все преграды, по мере того, как англичане будут упорно распространять и удерживать за собой исключительное господство на морях. Такое поступательное движение вперед, положенное Наполеоном в основу своих действий, приводит его к поступкам, которые являлись вызовом человеческому разуму и здравому смыслу. Он доходит до того, что хочет создать чудовищную по размерам империю, уродливую по форме и величине, состоящую, сказал бы я, из двух рук, из которых одна начиналась у Альп и Рейна и протягивалась вдоль побережья Средиземного моря за Рим включительно, а другую проектировалось протянуть по немецкому побережью в виде узкой полосы французских департаментов от острова Текселя до Любека. Этими руками он хотел охватить центральную Европу, изолировать ее от англичан, устроить из всего побережья континента один непрерывный фронт для обороны и нападения, и, выпустив декрет об отлучении от мира Британских островов, подвергнуть их строгой и правильной блокаде. На Юге он может, не наталкиваясь на сопротивление, подвигаться вперед, сколько ему угодно, так как на своем пути он встречает только слабосильные, безвольные, уже подчинившиеся его влиянию народы. На Севере же, стоит ему сделать еще один шаг вперед, – и он натолкнется на препятствие, на единственное, способное к сопротивлению государство, оставшееся в целости от стертой с лица земли Европы, т. е. на Россию. Уже одним тем, что он довел до Балтики свои границы, он наносит безопасности России удар, более сильный и более серьезный, чем все предыдущие.

Нужно сказать, что присоединение побережья носило в самом себе зачаток прямого конфликта с Россией. Для того, чтобы придать нашим новым владения больше устойчивости, необходимо было подвергнуть участи ганзейских владений и некоторые другие территории, которые должны были служить для связи и округления наших владений и для непрерывности береговой границы. Для этого нужно было отрезать от Вестфальского королевства и от великого герцогства Бергского их северные провинции, и, сверх того, проглотить некоторые княжества, которые, благодаря чресполосице германских государств, были вкраплены в страны, подлежащие аннексии. Среди маленьких государств, предназначенных к экспроприации, лежало, между прочим, герцогство Ольденбургское – узкая полоса земли между восточной Фрисландией и Ганновером, прилегавшая на севере к широкому устью р. Яде, уже занятому и укрепленному нашими войсками, Ольденбург был удельным владением древнего дома, который состоял в родстве с домом Романовых. Теперешний герцог был дядей императора Александра, который мог смотреть на Ольденбург, как на фамильную собственность. Дойдет ли Наполеон до того, чтобы поступить с протеже царя, с его родственником, так же, как и с соседними князьками? Решится ли отнять у него его владения, назначив ему денежное вознаграждение или пенсию, и лишив таким образом царя прав на его фамильную собственность?

Не желая причинять неудовольствия императору Александру, он не прочь был сделать исключение в пользу Ольденбурга. Сначала он остановился на мысли пощадить герцогство. Он хотел окружить его нашими владениями, нашими таможнями и, включив в нашу военную и фискальную систему, иначе говоря, заточив и замуровав его в своей империи, предохранить от всякого общения с Англией. Но такое нарушение общего правила он допускал только скрепя сердце. Получавшийся вследствие этого перерыв нашей морской границы не отвечал его принципам, мозолил ему глаза. Несколько дней спустя он решил, что герцог, вероятно, не откажется обменять призрачную верховную власть на более прочное положение в другой части Германии. В ожидании сенатского решения по поводу ганзейских городов, он приказал рассмотреть вопрос об Ольденбурге, а сам тем временем подыскивал, где бы найти равнозначащее владение, и остановился на мысли, что таковым мог бы быть Эрфурт с прилегающими к нему землями. Это составляло шестую часть герцогства “по поверхности, третью по населению и немного более половины по доходности”.[641]641
  Донесение Шампаньи императору от 10 декабря 1810 г. Arhives des affaires étrangères, папка с делами, относящимися к герцогству Ольденбургскому.


[Закрыть] В случае надобности, прибавка соседних земель могла бы дополнить разницу.

13 декабря было издано сенатское решение. В нем санкционировалось присоединение Голландии и объявлялось о присоединении немецкого побережья, не входя пока в подробности о тех странах, которые подлежали присоединению. В то же время император объявил – и даже приказал написать об этом своему посланнику в России, – что герцогу Ольденбургскому придется сделать выбор между двумя решениями: или остаться на месте и согласиться на те ограничения его верховных прав, которые будут связаны с учреждением французских таможен, или же отказаться от своего герцогства и получить взамен Эрфурт.[642]642
  Шампаньи Коленкуру, 14 декабря 1810 г. Cf. Bignon, IX, 362.


[Закрыть] Особому послу поручено было предложить герцогу вторую комбинацию, но давалось понять, что его воля ни в коем случае не будет стеснена и что он свободно может выбрать любое из двух.

В действительности же, эта оговорка была простой формальностью. Император не сомневался, что его желание будет принято за приказание. Но оказалось, что герцог, смотревший на себя, как на временного владельца, не счел себя в праве распоряжаться родовым имуществом своего дома. Он предпочел приятной с виду местности Эрфурта бедные пески, которыми издревле владели его предки. Он просил разрешения остаться в Ольденбурге, при каких бы то ни было условиях. В кротких и почтительных выражениях он отклонил обмен.

[643]643
  Archives des affaires étrangères, Oldenbourg et Confédération du Rhin.


[Закрыть] Между тем, французские власти, исходя из общих выражений сенатского решения и не сомневаясь в согласии герцога на обмен, появились в герцогстве, отстранили местную администрацию и завладели денежными кассами. Герцог протестовал во имя своего признанного самим императором права, теперь дерзко попираемого. Но Наполеон не допускал, чтобы протест вассала – какого-то маленького члена Конфедерации – мог задержать развитие его господства и принудить Францию к отступлению. Он разрешил затруднение, которое не удалось ему распутать, как истинный самодержец. 22 января 1811 г., он подписал декрет, в котором приказывалось: вступить во владение Ольденбургом, права же герцогской семьи перенести на Эрфурт.

Этим грубым поступком он нарушил 12-ю статью тильзитского договора, в которой говорилось, что герцоги Ольденбургский Саксен-Кобургский и Мекленбург-Шверинский “каждый в отдельности будут восстановлены в полном и мирном владении своими государствами”. Правда, не желая ускорять конфликта, он велел сделать герцогу Виченцы запрос о средствах смягчить неудовольствие в Петербурге;[644]644
  Шампаньи Коленкуру, 14 ноября 1810 г.


[Закрыть] но, поддавшись слепому убеждению, что воля его должна быть законом всему миру, он оказался в результате виновным пред Александром в неуважении к нему лично, в нанесении ему ничем не вызванного и совершенно не нужного явного оскорбления, которого нельзя было ни оправдать, ни извинить.

Но 31 декабря 1810 г., за три недели до вышеизложенного, еще до получения Александром известий о присоединении ганзейских городов и об опасности, угрожавшей Ольденбургу, царь, без всякого повода со стороны Наполеона, первый открыто нанес удар союзу. Это произошло в области торговых интересов, к которым Наполеон относился особенно чутко и подозрительно. В Тильзите, по 27-й статье опубликованного договора, обе договаривающиеся стороны обязались: вперед до заключения торговой конвенции восстановить экономические сношения в том виде, как это было до войны. Это значило временно ввести в действие договор 11 января 1787 г. – единственный договор, который до того был заключен между Францией и Россией. По этому акту, который был одним из последних и наиболее полезных успехов королевской дипломатии, наши произведения в России пользовались в некоторых отношениях привилегиями и были обложены весьма умеренными пошлинами. Восстановление этого договора в 1807 г., в связи с обязательствами против Англии, считалось в Петербурге одной из причин острого кризиса, наносившего ущерб материальным интересам и благосостоянию народа, ибо, вследствие прекращения торговли с Лондоном, Россия не могла сбывать произведений своей страны, тогда как ввоз французских товаров по суше принял весьма широкие размеры. Французские товары состояли, главным образом, из дорогих предметов роскоши, приобретение которых уносило из России громадное количество звонкой монеты, которая не возмещалась, как в нормальное время, деньгами, получаемыми от морского экспорта. Торговый баланс, – говоря языком и ссылаясь на доктрины того времени, страдал от этих ничем не вознаграждаемых потерь. Советники царя по финансовой части приписывали этой причине сильное понижение курса, которое разоряло нацию и тревожило правительство. В конце 1810 г. Александр уступил убеждениям своих советников и изменил это положение самовластной мерой, не считаясь с тем, как это могло отразиться на политических отношениях России. Не посоветовавшись с Наполеоном и не предупредив его, он приказал комитету из сведущих людей выработать, а затем опубликовать знаменитый указ, в котором по переделке всех таможенных ставок, главный удар наносился Франции, причем положение, установленное договором, изменено было простым указом.[645]645
  Правда, что акт 1787 г. был составлен на двадцать лет. Но разве по статье Тильзитского договора не подразумевалась отсрочка его на неопределенное время?


[Закрыть]