Текст книги "Второй брак Наполеона. Упадок союза"

Автор книги: Альберт Вандаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 40 страниц)

Во всяком случае, Алопеус должен решиться сделать это секретное сообщение, имеющее столь важной значение, только хорошо ознакомившись с положением и крайне обдуманно. Причем выдать тайну, которая в такой же мере принадлежит Франции, как и России, он должен удостовериться, что находится в присутствии собеседников, которые хорошо приготовлены принять ее; что, имея в виду воспользоваться данными советами, они будут свято хранить ее и будут готовы вступить на путь, на который следует их направить. “Вы сделаете это секретное сообщение, пишет Румянцев, не сразу а, по мере того, как по вашим соображениям, у венского кабинета начнет появляться значительное доверие, и когда вы найдете, что он решился предпочесть тесную общность интересов с Россией всяким другим политическим отношениям”. Тут снова обнаруживается и ярким пламенем освещается основная мысль инструкции: нужно во что бы то ни стало добиться, чтобы Австрия только на словах присоединилась к Наполеону, но чтобы в глубине души она приняла решение во всех могущих возникнуть конфликтах всегда жертвовать Францией ради России. Итак, хотя первое время после брака император Александр и старался еще поддерживать фикцию союза, его сокровенные надежды, его планы о гарантии своей безопасности основывались на поступках, противных идее союза. Первой мыслью его было – быть настороже и принять меры против французского нападения. Основывая свои опасения не на вещественных доказательствах, а на знании характера Наполеона он считал необходимым подготовиться к обороне путем дипломатической кампании. Он втихомолку старался отвлечь от нас возможных союзников и наиболее верных вассалов, пытался овладеть Австрией и подкупить Польшу. Предвидя, что французская интрига будет работать в Вене и в Варшаве, он и тут, и там заранее подводил контрмины. Эта подпольная работа, эти подкопы и усилия отвлечь от нас наших друзей будут идти непрерывно, все время усиливаясь, и даже не один раз выйдут на свет Божий и будут накрыты, несмотря на все старания царя скрыть их. Правда, Россия вступала на эти кривые и подпольные пути, не прерывая переговоров, начатых непосредственно с Францией и по-прежнему внося в них долю искренности. Александр постоянно говорил, что готов за одну статью договора, за одну фразу, оставаться нашим наилучшим и самым верным союзником. Действительно, если он вырвет окончательный смертный приговор Польше, этот главный предмет его желаний, он будет считать, что устранил или, по меньшей мере, отдалил опасность и будет менее расположен вызывать разрыв, возможные последствия которого приводили его в ужас. Вся суть в том, оставят ли переговоры, перенесенные в Париже и вступившие, благодаря вторично отправленному трактату, в новую фазу, какую-нибудь надежду на успешный исход? Удастся ли при помощи их наладить искреннее примирение между Наполеоном и Александром и спасти союз?

ГЛАВА X. ОКОЛО ОДНОЙ ФРАЗЫ

Прибытие в Париж русского контрпроекта. – Наполеон после брака. – Сознание полного счастья. – Сладкие речи по адресу Австрии. – Меттерних поселяется в Париже. – Его планы. – Он обвиняет Россию в агитации. – Просмотр контрпроекта и новый взрыв негодования против первой статьи. – Наполеон лично вмешивается в прения и диктует ряд замечаний. – Образец полемического искусства. – Опасения за великое герцогство; мысль об оборонительном союзе между Швецией, Данией и Варшавским герцогством. – Вечера в Компьене. – Бонапарты и Поццо. – Наполеон и люди старого режима. – Австрия с готовностью предлагает свои услуги. – Наполеон старается избавиться от обязательств к России и не подписывает договора. – Он откладывает свой ответ на контрпроект. – Искусство класть дела под сукно. – Как он пользуется своим положением новобрачного. – Поездка во Фландрию. – Письмо к императору Александру. – Неблагодарный труд Куракина. – Возрастающая милость к Меттерниху; его роль между императором и императрицей. – Меттерних поддерживает разлад с Россией. – Он старается, но без успеха, выдвинуть на сцену и поднять восточный вопрос. – Поведение Александра; тактика Румянцева. – Возбуждение в Варшаве. – Наполеону ставят в вину газетные статьи. – Недовольство против России возрастает. – Жестокая вспышка гнева. – Что диктовалось 1 июня 1810 г. – Первая угроза войной. – Бал в австрийском посольстве. – Несчастье, постигшее князя Куракина. – Наполеон останавливается на мысли прекратить полемику с Россией. – Он поднимает вопрос о полномочиях посла. – Прекращение переговоров; ответственность той и другой стороны.

Вечером 1 апреля герцог Кадорский, вернувшись из Сен-Клу после церемонии гражданского брака, нашел у себя два письма. В первом канцлер Румянцев сообщал ему о новом проекте договора, на принятия которого он очень настаивал и который только что был передан в министерство князем Куракиным; во втором Куракин уведомлял французского министра, что вскоре посетит его по важному делу.[450]450
  Письмо Шампаньи Наполеону от 1 апреля 1810 г. в полночь. Arhives nationales, AF, №, 1698.


[Закрыть] Все это вместе взятое доказывало, с каким нетерпением русские желали добиться возможно скорого решения вопроса. Проект был отослан в Компьен, куда император возвратился с Марией-Луизой на третий день после свадьбы.

В это время Наполеону было не до России. Обстоятельства требовали, чтобы он всецело принадлежал Австрии. Понятно, что, только что женившись, он посвятил себя молодой жене. Он ухаживал за ней, окружал ее заботами, вниманием, предупредительностью; старался дать ей почувствовать свою любовь и, по-видимому, пользовался взаимностью. Он даже постарался обратить на это внимание Австрии, сообщая, что в императорской семейной жизни все идет прекрасно и что Мария-Луиза счастлива. Она оправдывает все мои надежды, – пишет он своему тестю. – В течение двух дней мы только и делали, что обменивались доказательствами нежных чувств, которые нас соединяют. Мы вполне подходим круг к другу”. И в заключение он благодарит Его Апостолическое Величество “за чудный дар”. Император Франц, тронутый до слез, не знал, как выразить свое счастье. Он всем давал читать письма, получаемые от новобрачных, и каждое бьющее в глаза выражение вызывало общее умиление. “Фраза: “Мы вполне подходим друг к другу”, – сообщал из Вены наш посланник, – имела огромный успех, равно как и два письма Ее Императорского Величества, написанных по-немецки, где она, между прочим, говорит: “Я так счастлива, как только можно быть счастливой; то, что мне так часто говорил отец, оправдалось; я нахожу, что император Наполеон замечательно мил”. “Сообщая мне все эти подробности, – пишет далее Отто, – князь Меттерних[451]451
  Отец министра.


[Закрыть] плакал от радости; он бросился мне на шею и поцеловал меня. С тех пор, как пришло известие о встрече Августейших супругов и о том, что они взаимно внушили друг другу любовь и доверие, радость при австрийском дворе достигла своего апогея. Чтобы отпраздновать эту счастливую весть, завтра будет при дворе съезд и концерт, так как для иных развлечений время неудобно”.[452]452
  Отто Шампаньи, 8 апреля 1810 г. Несколько дней спустя посланник прибавляет: “В настоящее время между обоими дворами царит такое согласие, что вибрация струны, до которой слегка прикасаются в Париже, доходит до Вены и приводит в восторг всех хорошо настроенных людей”. Cf. Saint-Amand, Les beaux jourse de Marie-Zouise, p. 251 – 252.


[Закрыть]

И действительно, Мария-Луиза нравилась Наполеону. Эта немка с спокойным характером, неразвитым, умом и малыми способностями, но кроткая и предупредительная, обладавшая вместе с привлекательностью молодости, чувствительным сердцем, по крайней мере, судя по ее наружности и по тому, как она держалась с окружающими, более чем достаточно отвечала тому, что он требовал от императрицы. Сверх того, благодаря единственному в своем роде ослеплению, блеск заключенного им брачного союза ввел его в заблуждение насчет личных качеств императрицы, и он сердечно привязался к женщине, к которой привели его политика и честолюбие. Притом он находил, что австрийский дом сумел во всем этом деле дать доказательства своей искренности, сердечности, своего желания породниться с ним, и отнесся с утонченным вниманием даже к мельчайшим подробностям. “Ничто не было забыто, – говорил он, – чтобы сделать мне настоящее счастливое событие сколь возможно более приятным”.[453]453
  Mémoires de Metternich. II, 326.


[Закрыть] Одним словом, он был доволен женой, ее родней и чрезвычайным послом, которого венский двор аккредитовал при нем в лице графа Меттерниха.

Меттерних приехал во Францию не с намерением, как того боялись в Петербурге, предложить Наполеону договор и тотчас же заключить союз. Предполагая в нем этот план, русский двор был только на пути к истине. Меттерних был слишком тонким дипломатом, чтобы так скоро приняться за дело. Намеченный им план можно выразить словами: побольше наблюдательности, поменьше торопливости.

Целью его поездки было руководить первыми шагами императрицы, направить ее так, чтобы она понравилась и имела успех. Затем он имел в виду воспользоваться своим пребыванием, чтобы ликвидировать некоторые дела, в которых была заинтересована его родина, добиться того, чтобы известные статьи последнего мирного договора были смягчены или истолкованы менее сурово. В этом-то пока и состояли те незначительные выгоды, которые предполагалось извлечь из брака. Наконец – и это было главной побудительной причиной его поездки – ему интересно было наблюдать Наполеона в первое время после его брака, – посмотреть до какой степени изменит этот великий акт его личное настроение и направление его политики, выведать, какие планы формируются в его “вулканическом”[454]454
  Депеши графа Толстого, 25 октября – 7 ноября 1807 г. Archives de Saint-Pеtersbourg.


[Закрыть] мозгу, и что будет делать великий руководитель событий, чтобы направить их в надлежащее русло. Слишком проницательный, чтобы думать, что брак положит конец разразившемуся над Европой кризису, он надеялся: на основании своих наблюдений предугадать предстоящий ход событий, с тем, чтобы Австрия успела заручиться в них известной ролью и могла извлечь для себя пользу. Не создавая себе политического идеала из продолжительного и прочного союза между двумя империями, упорно сохраняя надежду в один прекрасный день изменить Наполеону и примкнуть к Европе в тот момент, когда она в состоянии будет потребовать реванша у Франции, он находил, что это столь желанное для многих время было еще очень далеко. В настоящие тяжелые времена у Австрии могло быть только одно желание жить, жить по возможности лучше. Сделаться полезной или, по меньшей мере, приятной ужасному человеку, который мог стереть ее с лица земли, не было ли в настоящее время единственным средством сохранить существование, избегнуть новых поражений и даже обеспечить за собой некоторые выгоды? Таким образом, Меттерних находил, что во всех предстоящих осложнениях его правительство должно принять за правило считаться со взглядами императора и даже, если это будет неизбежно, оказывать ему содействие. В какой степени, в какой форме и когда должно оказываться подобное содействие, он обещал определить позднее на основании данных, собранных во время поездки. Поставив себе целью исследовать почву, он рассчитывал также и подготовить ее. С этих пор он считал за благо, чтобы Австрия подружилась с победителем и попала к нему в милость, – одним словом, хотел создать между обоими дворами такую близость, которая могла бы при случае превратиться в союз.

Он никому не хотел доверить этой задачи, считая, что только он один способен ее выполнить. Хорошо зная человека, с которым придется иметь дело, изучив его за время своей прежней миссии, он надеялся иметь на него некоторое влияние, и твердо помнил, что перед последней войной он не был в большом накладе, выдержав самую неблагодарную роль и оставаясь до конца терпимым посланником ненавистного двора. В настоящее время, когда положение совершенно изменилось, и притом в пользу Австрии, он чувствовал себя более свободным в своих действиях и мог без особенного стеснения пустить в ход свои таланты. Вполне уверенный в себе, обладая редкими дипломатическими способностями и еще большим самомнением, умело пользуясь своим талантом и не сомневаясь в своей гениальности, он не испытывал в присутствии императора того смущения, которое часто парализовало волю других. Он обладал искусством и слушать его, и говорить с ним. Никто лучше, красноречивее его, не сумел бы придать цену австрийской дружбе.

Конечно, Наполеон будет нуждаться в Австрии только в том случае, если у него не будет точки опоры в другом государстве; его симпатии к Вене будут стоять в прямой зависимости от его отношений к Петербургу, Меттерних твердо проникся этой истиной. С момента обручения он уже не сомневался, что роковым последствием этого события будет охлаждение, ссора, между Францией и Россией, и надеялся, что эти осложнения приведут к возвышению его отечества. Нельзя сказать, чтобы он хотел теперь же вызвать острый конфликт между тильзитскими союзниками. При настоящих условиях он не мог иметь таких намерений, а тем паче признаться в них, даже перед своим собственным правительством, так как главный интерес Австрии состоял в том, чтобы насладиться несколькими годами покоя и за время мира в Европе собраться с силами. Император Франц, получивший отвращение к рискованным предприятиям, уставший от волнений и хлопот, был так счастлив сознанием своей безопасности, доставленной ему браком его дочери, что страшно боялся новых крупных потрясений в политике, которые могли бы нарушить его душевный покой и подвергнуть жестоким испытаниям его нерешительный характер. Тем не менее, для успешного выполнения плана Меттерниха необходимо было, чтобы Наполеон не был в слишком хороших отношениях с Россией, напротив, требовалось, чтобы он мало-помалу отдалялся от нее, и австрийский министр задался целью и работал в этом направлении тактично и настойчиво.

С первых же дней свидания с Наполеоном в Компьене он нашел открытое и хорошо подготовленное для своей деятельности поле. Император, обращаясь с ним, как с своим гостем, как с человеком, близким к своей семье, вступал с ним до и после обеда в откровенные беседы, длившиеся долгими часами. Нетрудно было заметить, что первые дни, проведенные Наполеоном с Марией-Луизой, произвели на него самое хорошее впечатление. Он был весел, улыбался, сиял сознанием своего счастья и всемогущества. Он был неистощим в похвалах императрице: в дружеском тоне говорил об Австрии и, не произнося еще слова “союз”, находил удовольствие изображать в ярких красках будущие отношения между дворами Вены и Парижа, говорил, что предвидит между ними новую эру, – светлую и безмятежную. Видно было, что он относился к Австрии даже с некоторым участием, сочувствовал ее финансовым и административным затруднениям, давал ей советы и, так как всякого рода проблемам свойственно было воспламенять его воображение и пробуждать его вдохновение, то он экспромтом высказывал о попытках к реформам в Вене всегда своеобразные, а иногда и глубокие мысли. В один прекрасный день после бесконечных отклонений в сторону, воспоминаний о прошлом и бесчисленных анекдотов, он завел разговор о положении дел в Европе.

Меттерних прежде всего счел долгом изложить свои политические в высокой степени миролюбивые взгляды. Такая декларация принципов ни к чему не обязывала и могла только вызвать на доверие. У Австрии, сказал он, только одно желание: чтобы повсюду царили мир и согласие. Он возводил своего повелителя “в апостола этой прекрасной идеи”.[455]455
  Mémoires de Metternich, II, 331.


[Закрыть] Hо почти тотчас же он позаботился указать на темную точку на горизонте и постарался обратить на нее внимание. Зная, что беспокойство в Петербурге усиливалось с каждым днем и выражалось глухим недовольством, он намекнул на это обстоятельство, делая вид, что сожалеет об этом. “Так как мир и спокойствие сказал он, составляют наше величайшее желание, то в наши виды не входит, чтобы Россия поступала опрометчиво”. – “Что понимаете вы под словами поступать опрометчиво”? – спросил император. – “Россия действует под влиянием страха, – отвечал Меттерних. Она боится Франции, а, тем паче, наших отношений к Франции, и, живя сама в вечной тревоге, будет источником волнений”.[456]456
  Mémoires de Metternich, II, 329.


[Закрыть] Он с редкой проницательностью предсказал поведение Александра; он, как ясновидящий, проник в двусмысленную игру, на которую в это время решался русский монарх, и, еще, не зная о ней, предугадал ее и указал на нее императору.

“Будьте покойны, отвечал Наполеон; если русские вздумают поступать предосудительно, я сделаю вид, что не замечаю этого”.[457]457
  Id., I. 102.


[Закрыть] С своей стороны, он избегал высказаться откровенно и делал вид, что относится безразлично, что совсем не гармонировало с его характером. К несчастью, он недолго выдерживал характер, и скоро дал заметить Меттерниху, каким испытующим оком, с каким недоверием следил он за всеми поступками России. Он не устоял и высказался о том, что с давних пор оскорбляло его в ее поведении. Он не скрыл, что в 1809 г. понял и осудил политику русского кабинета; что в то время Румянцев проявил полное непонимание создавшегося положения. При этом горьком воспоминании лицо его омрачилось, голос дрожал, речь сделалась оживленнее, и Меттерних понял, что разрыв союза ближе, чем он смел на это надеяться. Он сообщил о своем открытая своему повелителю тоном сердечного сокрушения. “Дело дошло до той точки, – пишет он ему, – когда для отдаления ссоры потребуется вся мудрость и полное самообладание в направлении политики Вашего Величества”.[458]458
  Id., II. 329.


[Закрыть] В действительности же, он несказанно обрадовался, подметив между Францией и Россией уже сформировавшийся и готовый дать пышный расцвет зародыш разлада. Он решил всячески поддерживать его и как можно более содействовать дальнейшему его развитию.

Через несколько дней после этих разговоров Наполеон нашел на своем письменном столе представленный Россией второй проект договора и стал его просматривать. С первого же взгляда фраза: “Польское королевство никогда не будет восстановлено”, вызывающе поставленная на прежнее место, опять неприятно поразила его. Такая манера возвращать ему выражение, которого он не хотел, которое он решительно отверг раз навсегда, чрезвычайно не понравилась ему. Он не знал, чему приписать эту дерзкую настойчивость. Было ли в этом упорстве, с которым представлялся ему оскорбляющий его достоинство текст, желание унизить его, испытать его терпение? Или же тут скрывался умысел подготовить себе против него оружие, иначе говоря, вырвать у него обязательство, которым легко можно было бы злоупотребить? И то, и другое предположение казались ему имеющими основание. При мысли о первом предположении возмущалось его чувство гордости: второе наводило его на тревожные мысли о политике, о необходимости быть осторожным. Кроме того, с какой бы точки зрения ни рассматривал он эту столь упорно навязываемую ему необычную формулу – с точки ли зрения права, в строгом смысле этого слова, с точки ли зрения справедливости, приличия, даже просто здравого смысла, – разве может она выдержать критику? И он начинает снова обсуждать ее, горячо и страстно. Теперь он хочет основательно разобраться в ней и обсудить ее снова, в более широком масштабе. По заведенной ради точного определения своих мыслей привычке набрасывать их на бумаге, он диктует ряд заметок по всей совокупности вопроса. По мере того, как он говорит, он яснее сознает превосходство защищаемой им точки зрения; он все более проникается этим сознанием, считает правильными свои мысли и чувствует под собой твердую почву. Убежденный в безусловной своей правоте, он укрепляется на этой непреодолимой позиции со всеми средствами своей аргументации и покидает ее только ради того, чтобы разрушить и опровергнуть доводы противника. Возражения и доводы стекаются к нему со всех сторон. Он сортирует их, распределяет по группам, выводит в линию и направляет в бой. Он отыскивает их всюду, даже в прошлом. И от событий прошлого требует он помощи; он призывает их в свидетели, пользуется их примерами. Дабы предупредить возражения противника, он сам цитирует тексты, приводит примеры. Отдаваясь всей душой этому состязанию, так как спор напоминает ему сражение, он всецело отдается ему, находит в нем своего рода удовольствие, дает полную свободу своей страсти к словесным битвам, своей склонности к тяжбам, которую унаследовал от своих латинских родичей, и в результате получается целый трактат по спорному вопросу, написанный по вдохновению, в один присест, с неподражаемым мастерством.

Он начинает с изложения фактической стороны дела и намечает цель, которой следует достигнуть. Он говорит: “Было представлено три проекта договора: первый Россией, второй Францией и третий, в виде контрпроекта – Россией. Все три проекта ведут к одной и той же цели. Все они успокаивают Россию насчет намерения Франции относительно Польши. Они отличаются только по форме, но различие это такого рода, что компрометирует честь и достоинство Франции, вследствие чего император Наполеон не может колебаться”.[459]459
  Corresp.. 16180.


[Закрыть]

Россия требует от него гарантии его намерений. Он дал такую и на словах, и на деле. Он мог восстановить Польшу в 1807 г, после Фридланда и в 1809 г. после Ваграма. Он не сделал этого. Он не только воздержался от действий в пользу поляков, но даже высказался против них. И в письмах к царю – он приводит их выражения – и в отчете Законодательного Корпуса, (приводятся цитаты слово в слово), он: заявлял, что восстановление Польского королевства никоим образом не входит в его виды. Он более чем доказал это, предлагая составить договор, первая статья которого лишает его права оказывать какую бы то ни было поддержку всякой попытке к восстановлению Польши. “Если Россия желает только быть успокоенной насчет намерений императора Наполеона, допуская, что события не достаточно ярко осветили таковые, если она нуждается в документе, эта статья должна вполне успокоить ее. Если же она хочет восторжествовать над Францией, омрачить ее честь и заставить ее подписать договор, не как равную с равной, но как подчиненную к старшей, в таком случае, она, конечно, должна желать заменить эту статью другой, в силу которой Франция не получает равных прав.

“И, действительно, если сказать: “Польша никогда не будет восстановлена”, то должны равным образом сказать: “Пьемонтское королевство никогда не будет восстановлено”, да и, помимо того, такой догматический стиль не принят и не согласуется с здравым смыслом. Как бы ни были могущественны Франция и Россия, их могущества недостаточно, чтобы какое-нибудь событие не совершилось помимо их воли. Они соединились ради поддержания мира на континенте и, однако, не могли его поддержать: война вспыхнула. Они соединились ради того, чтобы восстановить мир на морях и отдать их в пользование всем нациям, и, однако, им и по сие время не удалось этого достигнуть. Такие, выдающиеся события доказывают, что, как бы сильны ни были обе империи, их могущество имеет границы. Один Бог может говорить так, как предполагает Россия; подобной реакции нельзя найти в летописях ни одного народа. Император не может дать своего согласия на такую редакцию, ибо тут ничего не говорится о взаимности; но он находит, что может, сколько будет угодно его союзнику, говорить и повторять в своих письмах, речах и договорах, что он не будет оказывать покровительства, ничего не предпримет и не будет помогать.

“Посмотрим же, чего желают. Того ли, чтобы Франция дала твердое обязательство, что она никогда ничего не предпримет для восстановления Польши? – это император может обещать; или же, чтобы Франция объявила войну государству, которому вздумалось бы восстановить Польшу? – этого обещать император не может, потому что для сохранения принципа равенства требуется, чтобы за подобную статью была равносильная компенсация, ибо без этого нельзя было бы понять, что могло заставить Францию дать обязательство, вынужденность которого столь очевидна. Конечно, Польша существует только в воображении тех, кто хочет иметь предлог создавать себе химеры; но если бы бывшим подданным Польши посчастливилось при благоприятных обстоятельствах возвратить себе независимость, и русских военных сил было бы недостаточно для покорения их; статья контрпроекта обязывает Фракцию двинуть свои войска для покорения их. Очевидно, Франция может дать подобные обязательства только при условии взаимной услуги, т. е. что и Россия обяжется в свою очередь двинуть свои войска в случае, если вновь присоединенные к Франции страны захотят освободиться из-под французского владычества, а французского оружия не будет достаточно, чтобы привести их снова к повиновению.

“Нельзя понять, какую цель преследует Россия, отказываясь от редакции, в силу которой дается ей то, чего она требует: зачем ей нужно заменить ее догматической формулой, не употребительной, противной здравому смыслу и при том изложенной в таком виде, что император не может подписать ее, не покрыв себя позором”.[460]460
  Corresp., 16180.


[Закрыть]

Итак, о согласии на первую формулу не может быть и речи. Наполеон упорно отстаивает свою редакцию против той, которую хочет навязать ему Россия. При условии принятия его редакции он еще не прочь связать себя письменным обязательством и подписать договор. Он даже не отвергает всего контрпроекта Александра. По двум несущественным пунктам он допускает предлагаемые изменения. Если только вычеркнуть выражения, под которыми Франция не может подписаться, не теряя своего достоинства, ибо “слова устанавливают степень уважения между нациями, равно как и между частными лицами”,[461]461
  Id.


[Закрыть] он согласен, чтобы его обязательства, в начертанных им пределах, были изложены по возможности ясно, точно и сообразно желаниям России. Вот в каком смысле должен быть составлен ответ на контрпроект. Шампаньи поручается приготовить его. Он должен взять канвою императорскую диктовку, изложить ее канцелярским слогом и представить едкое и сильное рассуждение Наполеона в форме дипломатической ноты; он “смягчит выражения, отнюдь не стараясь смягчать мыслей”.[462]462
  Слова, которые Шампаньи упоминает в письме Наполеону, 20 июня 1810 г.


[Закрыть] Но прежде чем отправить ноту князю Куракину, он должен представить ее для просмотра и одобрения Его Величеству.

Несмотря на неизменное желание прийти к соглашению с Россией, Наполеон живет под гнетом все более возрастающего недоверия к ней. Ввиду того, что Россия настойчиво требует столь необычных гарантий, он спрашивает себя, не пора ли нам самим подумать о мерах предосторожности против нее? В беспощадной войне, объявленной польской идее, Наполеон чует угрозу великому герцогству, и сознает необходимость предохранить этот пост, стоящий беззащитно на самой отдаленной окраине нашей стратегической системы. Он думает: не может ли герцогство опереться на другие государства, расположенные рядом или позади него? Он предполагает, что, устроив тройственное согласие между Варшавским герцогством, Швецией и Данией, наша политика могла бы добиться, чтобы они оказывали друг другу поддержку и помощь. Исходя из этих соображений, Наполеон под большим секретом приказывает сказать в Копенгагене: “Общность интересов может вынудить Швецию, Данию и Варшавское герцогство заключить при известных условиях тайный союз, который мог бы быть гарантирован Францией. Его единственным назначением было бы охранять неприкосновенность этих трех государств…” Это было с его стороны первым шагом к антирусской политике прежней монархии, одной из черт которой было группировать второстепенные государства Севера в оборонительный союз против их грозной соседки. Само собой разумеется, что предписанный Наполеоном шаг, которому к тому же суждено было остаться безрезультатным, нужно было сделать крайне осторожно. Наполеон считает необходимым утверждать, что он в дружбе с Россией, и, хотя и хочет принять меры предосторожности против возможной с ее стороны измены, но отнюдь не желает бросать ей вызова. В инструкции, отправленной в Копенгаген, содержатся следующие знаменательные по своей справедливости, начертанные рукой одного из императоров слова, которые, к несчастью, ничто иное, как обвинительный приговор им обоим: “Ни один союз не может быть прочнее союза, связующего нас с Россией, ибо он основан на взаимных интересах. Следует только опасаться вмешательства людских страстей, которые слишком часто заставляют людей относиться небрежно к их истинным интересам”.[463]463
  Герцог Кадорский Диделоту, поверенному в делах в Копенгагене, 2 мая 1810 г. Arhives des affaires, etrageres, Danemark, 183. Cf, Corresp. 16313 et 16402.


[Закрыть]

При таких условиях Наполеон объявляет о предстоящем отъезде на север Франции. Он хочет совершить с Марией-Луизой брачное путешествие в Брюссель, в департаменты Шельды, Мааса и Рейна, – в те страны, которые ожили и пришли в цветущее состояние под французским владычеством и где до этого в течение нескольких веков царствовали предки императрицы. Он хочет польстить старинной преданности фламандского населения к законной династия, показав им как чудное видение, дочь Австрии, сочетавшуюся браком с их новым государем и коронованную его рукой. В лице Марии-Луизы он хочет представить им ручательство из бесповоротного присоединения к империи; хочет доказать им, что раз австрийский дом отдал за него эрцгерцогиню, он тем самым, признал свершившийся факт и добровольно закрепил своей подписью это завоевание. Таким образом, даже тогда, когда он являет миру великие сцены примирения и прекращения войны, он беспрестанно и повсюду примешивает к ним воспоминание о борьбе, бряцает оружием и в мирное время демонстративно указывает на результаты войны.

“Меттерних, – сказал он графу, – вы поедете с нами?” – “В Брюссель, Ваше Величество? – не будет ли это рановато?” Император понял тонкий намек на неблагодарную роль, какая выпала бы на долю первого австрийского министра во время пребывания в присоединенных департаментах, и поправил свое предложение. “По крайней мере, – сказал он, – вы будете сопутствовать нам до Камбре”.[464]464
  Неизданные документы.


[Закрыть] Меттерних поклонился в знак согласия. Он не мог не сделать этой уступки монарху, который осыпал его вниманием и милостями. И в самом деле, с каждым днем Наполеон обращался с ним все лучше и не раз выражал желание, чтобы он продлил свое пребывание во Франции и пользовался всеми удобствами. Он отдал в его распоряжение дворец в Париже, роскошный экипаж, полную обстановку, и в дни, предшествовавшие своему отъезду во Фландрию, приглашал его в Компьен чаще обыкновенного.

В этой резиденции, где этикет не был так строг, где жизнь скорее походила на помещичью, чем на придворную, случаи видеть хозяина и беседовать с ним были более часты. Вечером, когда удалялась императрица, император удерживал Меттерниха и продолжал с ним с глазу на глаз те нескончаемые, полуночные беседы, в которых любил высказывать то, что было у него на душе. Меряя быстрыми шагами большую галерею дворца; сто раз повторяя ту же самую прогулку, он отдавался той потребности говорить, которая с годами усиливалась в нем, и очень часто в окна глядел уже рассвет, а разговор их не был окончен. Теперь, в “эти вечера-ночи” – по выражению, вывезенному императором Александром из Тильзита, – Наполеон затрагивает с Меттернихом самые высокие и самые интимные вопросы, высказывал величественные, иногда несбыточные планы, затем переходил к подробностям своей частной и семейной жизни, поражал неожиданными вспышками своего блестящего ума, ослеплял своим гением, проявлял поразительное богатство идей, но в то же время давал возможность уловить и свои слабости. Его гордость, гордость великого человека, более законная, чем всякая иная, опускалась иногда до пустого бахвальства. Однажды вечером он долго убеждал Меттерниха, что Бонапарты очень хорошего происхождения, что его род считается одним из самых древних на острове, и, конечно, стоит выше рода Поццо. Держа в руке скипетр мира, он не забывал мелкого соперничества дней своей молодости и тех, кого ненавидел в бытность корсиканцем.[465]465
  Неизданные документы.


[Закрыть]