Текст книги "Второй брак Наполеона. Упадок союза"

Автор книги: Альберт Вандаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)

По поводу Швеции он снова подтвердил, что не оказывал ни малейшего содействия избранию Бернадота, – что только с большой натяжкой было согласно с истиной. Он указал на те стороны, которые емy, действительно, не нравились в этом деле, а именно; что в наследники престола был избран “один из его маршалов, не состоящий с ним в родстве. Это вскружило головы остальным, которые теперь воображают, что имеют право на короны”. Затем он высказал, что предпочел бы, чтобы в Швеции не было никаких перемен, но при условии, что она вступит в континентальную систему и будет ей верна. Он признавался, что если бы ему предстояло высказаться о желательной политике на Севере, он высказался бы в пользу скандинавских королевств. Что же касается Пруссии, то весь интерес его к ней сводится к требованию строгого применения блокады. Впрочем, по его словам, в этом отношении он был ею крайне доволен и русские напрасно доверяют свои тайны потсдамскому двору, ибо этот, двор, из страха перед ним, все ему передает. Перейдя затем к Австрии, он сказал несколько слов о партии Разумовского, об антифранцузских происках, о своих жалобах, и, не останавливаясь на них, прибавил, “что русскому императору не трудно было бы, не огорчая его уклончивыми ответами, исполнить его просьбы”. В конце концов он почти совсем раскрыл свои отношения с венским двором, и впервые после семи месяцев молчания заговорил о деликатном вопросе – о брачном союзе, т. е. исходной точке нынешних отношений с венским двором. Разве в этом случае он не обратился прежде всего к России? – сказал он. Только несогласие императрицы-матери, которое было причиной неоднократных отсрочек, вынудило его обратиться к Австрии. С Австрией же все было покончено “в несколько часов”, благодаря тому, что он нашел в князе Шварценберге “ловкого человека”, умеющего пользоваться случаем. Тем не менее, – говорил он, – он сожалеет о несостоявшемся между домами Франции и России семейном союзе. Он с видимым удовольствием начал распространяться об этом предмете, но, вдруг спохватившись, что в его сожалении ничего не было лестного для Марии-Луизы, он продолжал: “Я не сожалею о случившемся. Я доволен моей женой, она мне нравится. Вы видели ее. Но так как у государей политика должна входить во все дела, я должен сознаться, что ваш брак был бы для меня более подходящим”.

После брака, продолжил он, Австрия была бы к его услугам, если бы только он захотел этого. Из ненависти к русским, завидуя им, недовольная их успехами на Дунае, она старалась расположить его в свою пользу и Приобрести его дружбу. Он намекнул на неоднократно деланные ему предложения, и имел полное основание похвастаться, что отклонил их. Он не заключил, продолжал он, политического союза с Австрией, да и не желает этого, ибо прекрасно сознает, что причинил Австрии слишком много страданий, чтобы рассчитывать, что она когда-либо сделается его верной союзницей. Он пошел дальше. Выдавая до некоторой степени тайну своих последних разговоров с Меттернихом, во время которых он старался только обеспечить себе нейтралитет Австрии, он сказал: “Возможно, что Франция объявит войну России, но она никогда не поведет ее совместно с Австрией. Нужно прибавить, что он и не думал скрывать, что его цель – создать между древними императорскими дворами антагонизм интересов и поддерживать между ними постоянные подозрения, что он предоставил царю княжества не столько по дружбе, сколько из расчета, не ради любви к своему союзнику, но из желания поссорить его с Австрией, что та же причина заставляет его быть уступчивым и поддерживать требования России на левом берегу Дуная.

Таким образом, по его словам, еще и теперь только от Александра зависит, сможет ли он пожать плоды союза и сделать свое царствование самым славным, самым блестящим, какое когда-либо знавала Россия – конечно, при условии, если царь останется верен союзу. Разве дать России Финляндию и русло Дуная, да еще надежду на морской мир в ближайшем будущем, – не значит исполнить желаний ее народа, не значит осуществить его самые смелые мечты, “закончить ее роман?”. И все это вполне возможно, если из остановятся перед строгими мерами, если оградят себя от всякого рода контрабанды!.. По своему географическому положению Россия рождена, чтобы быть другом Франции. Если она останется таковым в впредь, ее наградой будет расширение ее владений и выгоды, которые воспоследуют для нее из ее содействия близкому уже морскому миру, который впредь не будет зависеть от капризов и деспотизма нации, находящейся, благодаря принятым за последнее время мерам накануне гибели. В противном случае Россия опять станет в положение, в котором у нее останутся только надежды. Он знает, что и он может стать в такое же положение, но, во всяком случае, достоверно то, что, если между их империями вспыхнет война, она неизбежно принесет вред и победителю, и побежденному”.

Впрочем, – сказал он, – исходя из того, “что русский император и его министр – первые и единственные люди, которые поняли его, он уверен, что Его Величество примет во внимание его просьбу и все, что с ней связано, но, что для этого безусловно необходимо отказаться от всех полумер, которые могут затянуть, может быть, на год, а то и на два, неопределенное положение обеих империй и, без coмнения, доведут их до ссоры”. Стало быть, прежде всего необходимо, чтобы император Александр, не пускал в свои гавани те шестьсот судов, на которых сложены остатки британского богатства; чтобы он снова выкинул в море то, что оно выбросило к нему на берег после громадного кораблекрушения, а то – и это еще лучше – он может, впустив их, завладеть ими и объявить их своей законной добычей. Эта суровая мера, обогатив его казну, довершит финансовый крах англичан, за этим вскоре последует мир, и цель союза будет доступна. Вот тема, которую Наполеон развивал в двадцати различных видах. Несмотря на тысячи отклонений в сторону, он постоянно возвращался к ней самыми неожиданными подходами, всякий раз приводя новые факты, новые доказательства и соображения и, наконец, в заключение разговора, передал в руки Чернышева письмо императору Александру, составленное в следующих выражениях:

“Мой Брат, Ваше Императорское Величество, прислали мне чудных лошадей, за что спешу принести Вам мою благодарность”.

“Англичане сильно страдают от присоединения Голландии и от моего приказания, занять порты Мекленбурга и Пруссии. В Лондоне каждую неделю происходят банкротства, приводя Сити в замешательство. Фабрики стоят без работы; магазины завалены товаром. Я только что приказал забрать во Франкфурте и Швейцарии громадное количество английских и колониальных товаров. Шестьсот английских судов, скитавшихся в Балтийском море, не были приняты ни в Мекленбурге, ни в Пруссии и направились к владениям Вашего Величества. Если вы примете их, война затянется; если же задержите и конфискуете их груз, – тогда ли, когда суда будут в ваших гаванях, или же когда товары будут уже свезены на берег, – удар нанесенный Англии, будет ужасен. Все эти товары принадлежат англичанам. Мир или продолжение войны в руках Вашего Величества. Вы желаете и должны желать мира. Ваше Величество может быть уверенным, что мы добьемся мира, если вы конфискуете эти шестьсот судов и их груз. Какими бы бумагами они ни были снабжены, под каким бы именем ни скрывались – французским, немецким, испанским, датским, русским, – Ваше Величество может быть уверен, что они принадлежат англичанам”.

“Граф Чернышев, который возвращается к Вашему Величеству, отлично держал себя здесь”.

“Мне остается только просить Ваше Величество всегда рассчитывать на мои неизменные к вам чувства, которых не могут поколебать ни время, ни события”.

Кроме изложенной в этом письме просьбы, Чернышеву поручено было передать на словах еще другую, которую Коленкуру предписывалось поддерживать всеми силами. Дело шло о Швеции. За несколько дней до этого недовольство Наполеона Швецией снова усилилось. Дело в том, что стокгольмский кабинет только делал вид, что желает исполнять принятые на себя обязательства. Он все время изобретал предлоги не прерывать сношения с англичанами и просил отсрочки. Правда, Наполеон надеялся, что Бернадот, по приезде в Стокгольм, сдержит слово и заставит объявить войну англичанам, но, вместе с тем, чтобы сломить сопротивление Швеции, он искал и другие средства воздействия на нее. Он сделал посланнику Швеции жестокую сцену. Его выкрики доносились до соседних комнат, так что дежурные офицеры, находившиеся рядом с кабинетом императора, сочли нужным из скромности удалиться. “Швеция, – говорил он барону Лагельбиельке, сделала мне в этом году зла больше, чем пять коалиций, с которыми я справился. Она одна, что ли хочет служить складом, откуда все английские и колониальные товары могут найти свободный доступ на континент? – Ну, нет! Если бы даже появился новый Карл XII и стал лагерем на высотах Монмартра, он не добился бы этого от меня.[625]625
  См. Armand Lefebvre Histoire des cadiners de Europe pendant le conculat et I Empire V, 73 – 75, по архивам министерства иностранных дел. Шведская версия разговора по донесению Лагельбиельке была опубликована стокгольмским правительством в 1813 г.


[Закрыть] Его гнев был непритворным, но, прежде всего, тут был расчет. Император высказывал свою угрозу в такой резкой форме, потому, что не был в состоянии нанести Швеции удара, так как, в силу своей отдаленности и своего почти островного положения она была недоступна для нас, вне нашего нападения. Но ведь есть косвенный путь добраться до нее. Ведь наш союзник, владения которого прилегают к Швеции, может оказать на ее решения спасительное давление. Одно слово царя, в котором Швеция почувствовала бы возможность вооруженного вмешательства, одно данное царем предостережение, за которым бы можно было предвидеть вторжение русских войск, сделало бы гораздо больше, чем все свирепые слова Франции. Слово царя придало бы силу и значение словам Наполеона. Наполеон мог только свирепствовать, но важно было не это: вся суть была в том, чтобы Россия стала в угрожающую позу. Поэтому император решил просить Александра, чтобы он обратился к правительству короля Карла XIII с строгим внушением, чтобы он напомнил ему о его обязанностях, потребовал бы войны с англичанами а, главным образом, конфискации сваленных в доках Готенбурга колониальных товаров. Возвращаясь, таким образом, к намеченному в Тильзите плану, Наполеон старается воспользоваться Россией для того, чтобы оказать давление на весь Север, чтобы возбранить англичанам туда доступ, закрыть их торговле последние места сбыта и быстро довести их до унизительной капитуляции, “В настоящее время, писал Шампаньи Коленкуру, это единственный предмет его политики. Успех его последних мер заставляет его придавать громадную цену тому, чтобы они всюду применялись, и, притом, настойчиво и строго, до тех пор, пока, они не приведут к желаемой цели – миру”.[626]626
  Депеша от 23 октября 1810 г.


[Закрыть]

II

Есть основание думать, что наши просьбы не повлияли на императора Александра в желаемом смысле и не изменили его дальнейшего поведения. Мнение его уже установилось, и решения были приняты. Он признавал обязательства, вытекавшие из заключенного в Тильзите договора и из войны с Англией, т. е. изгнание кораблей бесспорно английского происхождения; он не спорил против этого; более или менее добросовестно исполнял эти постановления, но и cлышать не хотел о том, чтобы подчиниться мерам, которые Наполеон опубликовал в простом декрете о нейтральных судах и не признавал за ним права предписывать законы всей Европе.

Сверх того, хотя Наполеон и был прав, утверждая, что почти все нейтральные суда и плавали за счет Англии и что единственным средством добраться до врага было нанести ему удар в лице его самых полезных сотрудников, но своими поступками он ослабил значение своих доводов. Считая себя вправе запрещать другим поддерживать даже косвенные торговые сношения с Англией, он, в интересах французского народа, не лишал себя возможности заключать непосредственно с нею некоторые торговые сделки. Французские суда, снабженные особыми разрешениями, возили на Британские острова продукты нашего земледелия и нашей промышленности. В обмен они привозили некоторые колониальные товары, без которых Франции трудно было обойтись. Недавно одно из судов с таким разрешением было в русском порту. Таким образом, русское правительство получило доказательство существования разрешенной Наполеоном противозаконной торговли и накрыло императора в нарушении его собственных постановлений.

Правда, Наполеон, мог ответить, что он никогда не запрещал своим северным союзникам пользоваться особыми разрешениями, что он даже советовал это, что дозволенная, таким образом, торговля, завися исключительно от доброй воли государей, могла быть использована ими, как средство помочь их подданным пережить трудное время, не облегчая в значительной степени тяжелого положения врага, тогда, как наплыв нейтральных судов в русские порты, в том виде, как это подготовлялось, сводило почти к нулю результаты блокады. Правда и то, что, когда в 1807 г. император Александр сразу порвал прямые сношения с Англией и закрыл произведениям России главный их рынок, он наложил на своих подданных не менее неожиданную и гораздо более тяжелую жертву, чем дополнительные строгие меры, о которых просили его теперь. Но то было в 1807 г. Тогда он горел желанием угодить Наполеону, верил в благотворное влияние союза и ждал от него сказочных результатов. Не будучи, подобно другим государям, в тисках Наполеона, он подчинился его нравственному авторитету. В конце 1810 г., когда он разочаровался в союзе, когда познал, какие тернии и опасности таит он в себе; когда он готов был отказаться от некоторой части приобретенных благодаря союзу выгод и даже собирался наградить Австрию частью княжеств, он уже не хотел, ради чужого ему интереса, усугублять страдания своего народа и запрещать ему вести торговлю с Англией. Сверх того, теперь он не хотел гибели англичан, видя в их сопротивлении последнюю гарантию против окончательного порабощения Европы, и его отказ, хотя он и объяснял его причинами частного и экономического характера, обусловливался, главным образом, соображениями высшей политики. Императоры разошлись в способах действий потому, что преследовали разные цели. Их разномыслие по вопросу о блокаде только вызвало наружу давно существующий антагонизм. В истории их ссоры разлад по поводу блокады являлся следствием, а не причиной их дурных отношений; он был результатом давно прекратившейся между ними дружбы.

Румянцев еще раньше сказал Коленкуру, что принятие в России новых тарифов будет делом неудобоисполнимым и пагубным. “Император, – сказал он, – готов всеми способами вредить Англии, но не следует вредить себе больше, чем врагу”.[627]627
  Коленкур Шампаньи, 8 октября 1810 г.


[Закрыть] После наших первых просьб по вопросу о нейтральных судах, Александр имел объяснение с посланником в двух продолжительных беседах. Он говорил спокойно, cдержанно, любезно, но его слова были настолько определенны, что не оставалось ни малейшего сомнения насчет его отрицательных намерений. В продолжение трех лет, – говорил он, – он всегда делал больше, чем требовалось обязательствами, возложенными на него договорами и дружбой к императору. “Поступки, слова, письменные акты – все доказывает, как он старался сделать все, что могло быть полезно и даже просто приятно его союзнику”[628]628
  Коленкур Шампаньи, 5 октября 1810 г.


[Закрыть]. Он более, чем кто другой, наносил вред англичанам, он и теперь готов вредить им, но желает сам быть судьей тех способов, которые позволяют ему выполнить его намерения. Рекомендованные ему меры могут быть хороши и действительны в других государствах, но в России они не отвечают ее интересам и нуждам. Русские не могут подчиняться правилам, выработанным и приноровленным для других: это причинит им непосильные тяготы. “Мы не можем, – сказал царь Коленкуру, – шить себе одежду на ваш рост”.[629]629
  Id, 9 ноября.


[Закрыть] По словам царя, к нейтральным судам в русских портах относятся с недоверием. Их подлинная национальность и происхождение их груза проверяется осмотром судовых документов. Установлен строгий контроль, он поручен особым чиновникам, назначенным на эту должность за их безупречную честность и строгое отношение к своим обязанностям. Он оставил за собой право лично пересматривать документы и выносить окончательное решение в каждом отдельном случае. Он готов отнестись к этому делу с удвоенным вниманием, но не может допустить, чтобы между нейтральными судами не было известного числа невинных, которых нетрудно смешать с виновными. Он не хочет подводить всех под одну мерку и не закроет своих гаваней всем торговым судам, которые покажутся в открытом море. В ответ на привезенное Чернышевым письмо императора он благодарил Наполеона за письмо и в сотый раз повторил свои обычные уверения. “Все, что Ваше Величество высказали мне о своей политике и о своих личных чувствах ко мне, – писал он, – доставило мне громадное удовольствием, тем более, что эти чувства вполне соответствуют чувствам, которые я питаю к Вашему Величеству и которые неизменны. Подобно вам, я ничего так не желаю, как продления союза, связующего обоих императоров и обеспечивающего спокойствие Европы. Вы, Ваше Величество, также могли убедиться, что и я, с своей стороны, не упускал случая открыто заявить о существующем между нами самом тесном единении”. Что же касается практических способов достигнуть цели этого единения, то Александр только вскользь упомянул о возникшем между ними спорном вопросе. Он осторожно дал заметить, что устанавливает известное различие между английскими и нейтральными судами, и сделал вид, что понял, будто Наполеон пишет ему исключительно об английских судах. Далее он безусловно отрицал прибытие в его гавани вышеуказанного торгового флота. “Меры против английской торговли, продолжал он, соблюдаются во всей строгости; множество произведенных в моих гаванях конфискаций доказывают это. За это время едва ли прибыло шестьдесят судов разных наций. Нельзя рассчитывать на прибытие новых судов, так как вход в некоторые гавани уже покрылся льдом. Во всяком случае, число этих судов может быть только самое ничтожное. Те же строгие меры будут применены и к ним. Так что те шестьсот судов, о которых пишет мне Ваше Величество, по всей вероятности, вернутся в Англию”[630]630
  Письмо, опубликованное Татищевым, стр. 541 —543.


[Закрыть]. В сущности, нельзя было доказать, что нагруженные английскими товарами нейтральные суда все гуртом ломились в русские гавани. Обыкновенно они собирались в Готенбурге, который с каждым днем все более делался гаванью для торговых судов, где они запасались всем необходимым. Здесь была их главная квартира. Отсюда они направлялись поодиночке или небольшими партиями к берегам соседней империи, где находили радушный прием. Кроме того, часть сложенных в Готенбурге грузов увозилась внутрь Скандинавского полуострова и направлялась к северу до Ботнического залива. По переправе через это внутреннее море, колониальные товары ввозились в Россию, где и сбывались, или же спускались к югу и наводняли Германию. Таким образом, Россия, подобно фильтру, изо дня в день, незаметным образом пропускала через свои владения запрещенные товары. Закрытие шведских гаваней могло бы пресечь зло в самом корне. Оно нанесло бы удар в том месте, откуда в длинный обход отправлялись товары не только для России, но и для Европы. Сделать это было тем более важно, что, по словам царя, он не в силах запретить совершенно их ввоз на свою собственную территорию. Таким образом, вопрос касался Швеции, по меньшей мере, в той же степени, как и России, и Александр сам обратил на это обстоятельство наше внимание. За несколько недель до этого, он сказал Коленкуру: “Настоящее складочное место английских товаров, главный пункт контрабанды – Готенбург… Его и нужно закрыть. Если с приездом принца Понте-Корво у Англии будет отнято это место сбыта, этим будет нанесен удар, который, действительно, даст себя почувствовать в Сити Лондона”.[631]631
  Коленкур Шампаньи, 9 ноября 1810 г.


[Закрыть]

Когда Александр давал этот совет, он и не подозревал, что Наполеон в скором времени поймает его на слове и обратится к нему с просьбой посодействовать закрытию шведских гаваней. Узнав о втором пункте нашей просьбы, Александр был в большом затруднении. Он вовсе не хотел натравлять на англичан лишнего врага: но, главным образом, не хотел вредить самим шведам, так как его не покидала мысль не только отвратить их вражду, но и привлечь их на свою сторону. Избрание Бернадота не создавало препятствий его плану, напротив, оно могло способствовать его осуществлению.

Прибыв в середине октября в Стокгольм, новый наследник престола занял положение, которое могло вполне успокоить наших врагов. Он объявил войну англичанам только для виду, так как за этой демонстрацией до сих пор не последовало ни одного враждебного поступка, ни одной конфискации. С первых же встреч с русским посланником, Бернадот был на редкость любезен и милостив с ним. Он простер своe внимание до того, что написал царю письмо, в котором в самых изысканных выражениях высказал желание жить в дружбе с соседями. Можно ли было на основании такой предупредительности вывести заключение, что бывший маршал не был “человеком, преданным императору Наполеону”.[632]632
  Донесение Чернышева. Société impériale d' histoire de Itussie, XXI, 45.


[Закрыть] Восстановив в памяти свои личные впечатления, Чернышев высказал это как непреложную истину. Во время своего пребывания в Вене и во Франции, молодой офицер имел и случай сблизиться с принцем Понте-Корво, и достаточно времени изучить его. Он почуял в нем человека недовольного, завистливого, одного из тех людей, которых и благодеяния, и упреки озлобляют в одинаковой степени. Исходя из этого, он считал возможным использовать во вред Наполеону драгоценный качества этого желчного, злопамятного человека, не говоря уже о тех вполне законных причинах, которые препятствовали Швеции всецело перейти на сторону Франции. Ободренный этими сведениями, Александр с некоторых пор упорно предавался самым смелым надеждам. Каков был бы удар, если бы ему удалось похитить у Наполеона одного из его свитских генералов и превратить в агента России имперского маршала, назначенного главнокомандующим целым народом.

Но как поверить в чувства наследного принца, как поддержать его намерения? Как подойти к нему и, не возбуждая подозрения, осторожно поговорить с ним? Просьба Наполеона давала средство к этому. Опираясь на наши просьбы, царь мог, под предлогом придать большой вес предостережениям России, под маской агента, посланного в Стокгольм со специальным поручением, отправить к принцу доверенное лицо. В глазах Франции это будет агент, которому поручено сделать желаемое Наполеоном внушение, в действительности же он должен говорить как раз противоположное. Вместо угроз он должен ободрить и не скупиться на успокоительные слова; его истинная задача – войти в сношения с Бернадотом и вызвать его на более откровенные разговоры.

Благодаря давнему знакомству с принцем, Чернышев мог лучше всякого другого выполнить это щекотливое поручение. Ему было поручено доставить в Париж ответ Александра на императорское письмо от 23 октября, но при этом он получил приказание ехать через Стокгольм. В письме к императору Александр объяснял витиеватую фразу Чернышева, которая дает понятие, до какой степени он обладал искусством скрывать свои мысли и намерения за безупречными по искренности и правдивости фразами. “Мне кажется, что полковник Чернышев сумел снискать благосклонность Вашего Величества, почему я и избрал его для передачи этого письма, – писал он. – Я приказал ему ехать через Стокгольм, дабы объявить шведскому правительству о желании Вашего Величества, чтобы я поддержал шаги, сделанные вами с целью понудить Швецию порвать с Англией, хотя мною уже получено известие, что это сделано”. Эта фраза и по духу, и по букве вполне отвечала истине. Да, Чернышеву поручено сказать, как страстно, как упорно желает Наполеон, чтобы Россия обратилась к Швеции с протестом и угрозой, только, согласно инструкции, Чернышев тотчас же должен прибавить, что Александр решил не обращать внимания на это желание, что он предоставляет Швеции вполне располагать своими решениями, что она может избрать относительно Англии то поведение, какое ей будет угодно, и может не принимать участия в морской войне. Одним словом, истинная цель поездки а Стокгольм состояла в том, чтобы дать понять, что показную ее задачу никоим образом не следует выполнять. Выдавая, под предлогом исполнения желаний императора его намерения Швеции, Александр надеялся создать себе право на ее благодарность и положить начало примирению, а, может, и прочной дружбе с нею. Таким образом, императоры по-старому стараются тайком оспаривать один у другого позиции, которые дадут им возможность наблюдать друг за другом и успешно вести борьбу. Как только в этой непрерывной игре Наполеон делает какой-нибудь ход, Александр тотчас же протягивает руку, чтобы использовать его во вред своему противнику. Всячески добиваясь склонить на свою сторону Польшу и Австрию, он старается завладеть и Швецией; но в этот раз, далеко шагнув вперед в двуличии, он прикрывает свои происки личиной уступчивости, желанием угодить императору. Просьба Франции об услуге дает ему случай не только не оказать ей услуги, но даже повредить ей.

Чернышев уехал в Стокгольм в последних числах ноября. Чувствуя, что выступает на первые роли, что значение его возрастает, в восторге от поручения, отвечавшего его вкусам и талантам, он бодро пустился в путь и храбро боролся с трудностями, которые создавали ему во время его зимнего путешествия и природа, и дурное время года. Во время переправы через залив ему пришлось пробираться между Аландскими островами “частью пешком, по чрезвычайно тонкому льду, частью на лодке”.[633]633
  Из донесений Чернышева, Société impériale d' histoire de Russie, vol. cit. 22 a 48 Te же донесения были опубликованы Арвидом Анфельдом в Revue historique, 1888, II.


[Закрыть] Буря задержала его на три дня на пустынном островке, вследствие чего он мог приехать в Стокгольм только ночью с 1 на 2 декабря, страшно измученный и полузамерзший. Оказанный ему в шведской столице прием вернул ему силы. Тотчас по приезде его предупредили, что наследный принц будет очень рад повидаться с ним. Следовало только, чтобы молодой путешественник, по правилам этикета, был сначала представлен Карлу XIII. Чернышев исполнил эту формальность, и тотчас же после аудиенции у короля русский посланник, генерал Сухтелен, проводил его к Бернадоту. Шведский министр иностранных дел Энгерстрем присутствовал при свидании в качестве четвертого свидетеля. Увидев Чернышева, Бернадот тотчас же пошел ему навстречу, бросился ему на шею в буквальном смысле этого слова и несколько раз крепко облобызал. Благодаря присутствию обоих министров, сцена свидания ограничивалась некоторое время этой пантомимой и обычными уверениями в дружбе, но, “когда принц отошел немного от присутствующих”, Чернышев, улучив минуту, намекнул ему, что у него есть к нему поручение, которое должно устранить нежелательное недоразумение по поводу личных чувств русского императора, и что он просит Его Высочество соблаговолить дать ему частную аудиенцию. Крайне заинтересованный, Бернадот назначил свидание на другой день, в воскресенье, после проповеди. (С тек пор, как Бернадот вступил на Шведскую землю, он сделался усердным лютеранином и считал долгом добросовестно соблюдать все обряди религии, которых крепко держались его будущие подданные). Но, с ужасом думай о России, он, не откладывая до завтра, решился осведомить Чернышева со своими взглядами на политику, которой хотел держаться по отношению к ней. Он ничего так не желает, – сказал он, – как поддерживать с Россией наилучшие отношения и никогда не делал ей ни малейших затруднений. “Его Императорское Величество может двинуть свои войска на Восток, на Юг, на Запад”, – Швеция будет спокойна. Швеция отлично понимает, что ее безопасность зависит только от соседнего государства. Она может забыть весь свет, но не Россию. Все это было сказано второпях, полушепотом, но горячим и убежденным тоном. Затем, подойдя к присутствующим, принц “говорил только о безразличных вещах” В воскресенье после проповеди, когда они свиделись без свидетелей в кабинете принца, тот первый заговорил вполне откровенно. Он сказал, что будет говорить, “как с самим собой”. Правда ли, – спросил он, что Россия хочет принудить Швецию к известным решениям? Если это так, то Россия более, чем достигла этого, так как только страх ее вмешательства привел к объявлению войны англичанам – к этому гибельному для страны поступку. Конечно, справедливость требует, чтобы и Швеция “внесла свою лепту в дела континента”. Но отчего же не принять соображение ее положения и ее средств? Более восьми, или десяти месяцев она, не в силах обойтись без доставляемых ей Великобританией колониальных товаров, что же касается конфискации уже выгруженных и сложенных в амбарах товаров, то об этом нечего и думать. Этого не допускают ни уважение к частной собственности, ни законы Швеции. К тому же, Бернадот крайне скептически, относился к мысли воздействовать на Англию применением этих строгих мер. По его мнению, тормоз к установлению всеобщего мира был не в Англии, и, не произнося пока имени Наполеона, а пользуясь только перефразировкой, он дал понять, что главное препятствие к миру заключается “в честолюбии и эгоизме французского правительства”.

Из последней фразы Бернадота, полной задних мыслей, Чернышев понял, что может говорить безбоязненно и что его секретные сообщения встретят радушный прием. В своем донесении царю он говорит: “Подметив истинные чувства принца к Франции и видя, что он по-прежнему откровенен со мной, я сказал ему, что император Наполеон действительно обращался к Вашему Величеству с просьбой поддержать предъявленные им к Швеции требования, но, ввиду того, что со времени Фридрихсгамского мира требования и интересы политики Вашего Величества вынуждают вас желать внутреннего процветания Швеции и сохранения существующих между Россией и Швецией дружественных отношений, вы никоим образом не желаете оказывать давление на волю и решения Швеции, что в этом случае, как и во всех других, она может руководствоваться только своими собственными интересами, без всякой помехи с вашей стороны”.

Едва были произнесены эти слова, как на лице Бернадота явилось выражение величайшего удовольствия, почти восторга; как будто с него свалился тяжкий груз. Он сказал, что теперь ему возвращен покой. Как бы в ответ на полную откровенность Чернышева, он, без всяких околичностей, заговорил о неприятном и тяжелом положении, в какое ставили его французские требования. Разве такого обхождения должен был ожидать он “от государства, которому своей тридцатилетней службой приносил пользу, а, может быть, и честь, разве мог он ожидать чего-нибудь подобного от императора Наполеона, которого изо всех сил поддерживал в известные времена и неоднократно выручал из неприятных и затруднительных положений?” Заговорив на эту тему, он уже не сходил с нее, – и дал заметить и свою беспредельную преданность шведам, и дурные чувства, которые таил в душе против старого товарища по оружию, вcя вина которого состояла в том, что он так страшно обогнал его на пути карьеры, начатой ими в одно время. В этом отношении одна фраза всецело выдала его. “К несчастью, – сказал он, – судьбе угодно было, чтобы из товарища я сделался подданным”. Но, прибавил он, хотя он и простой маршал, он покраснел бы от стыда, если бы ему пришлось рабски подчиняться всем причудам деспотического характера; тем более он не должен переносить “подобных нагоняев” теперь, когда доблестная нация оказала ему честь, избрав его своим главой. Не довольно ли и того, что он привез в подарок шведам разорительную войну. Далее он говорил, что его мучит мысль, что он так дурно отплатил Швеции за здоровье, что эта мысль составляет несчастье его жизни; что он никогда не утешится. Его высокопарные и пылкие выражения, свойственные южанам оживленные жестикуляции, напыщенная речь, до гасконского произношения включительно, от которого он никогда не мог отделаться – все это придавало еще более пикантности странным признаниям, которые с наслаждением выслушивал Чернышев.