Текст книги "1982, Жанин"

Автор книги: Аласдер Грей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

Там виднелись причудливые лунообразные скалы Трона Артура, далее – гора с раскинувшимся на ней старым городом, от которой вели мосты к площадям и перекресткам нового города, спускавшегося вниз по холму сквозь несколько парков к дымным портам вокруг большого залива, полного кораблей. Железнодорожный мост проходил над всем этим, словно стальное чудище Лох-Несс, исчезая слева среди четко размеченных полей и лесистых холмов Файфа, туманного Очилса и совсем темных Грампианских гор, а справа тянулась длинная серая линия Северного моря, испещренного очертаниями судов, далее – скалы Басс-рок, подобно орнаменту, возвращались к конусообразным громадам Трона Артура. Режиссер потряс кулаком в сторону урбанистической части пейзажа и сказал громко:

– Ну вот мы и пришли, чтобы владеть, – ты и я.

– Мистификация. Никчемная топорная подделка, – сказал сценарист таким же громким голосом.

Он стоял, скрестив руки и прислонившись к пьедесталу, так что голова его находилась на ярд ниже, чем наши башмаки.

– Как может эта прекрасная столица быть подделкой? – спросил его режиссер.

– Очень просто, – ответил сценарист. – Если не считать естественной красоты ландшафта, то все, что видит глаз, – не более чем развалины, останки и монументы. Застывшая ностальгия.

– Но как изумительно застывшая! – вскричал режиссер. – На самом деле изумительные декорации.

– Это декорации для оперы, которую давно уже никто не играет, – сказал сценарист, – оперы под названием «История Шотландии». Тебе все это нравится, потому что ты смотришь нажизнь как театрал-любитель. А я все это терпеть не могу, потому что единственное, что на этой сцене до сих пор работает, – это заводы и корабли, которые должны быть и в Глазго. Только посмотри на этот мусорный бак! – И писатель ткнул пальцем в уродливый металлический контейнер на четырех коротких ножках. – Написано: ОПРЯТНЫЙ ОБЛИК ГОРОДА – В ВАШИХ РУКАХ. А там, где мы живем, надписи просты: ПОДДЕРЖИВАЙТЕ ГЛАЗГО В ЧИСТОТЕ. Это подчеркивает единственное существенное различие между нашими городами.

– Завидует! – торжествующе воскликнул режиссер. – Этот человек ненавидит Эдинбург за то, что он более величествен, чем Глазго. Не обращайте на него внимания, мои дорогие. Он оттает, когда наша пьеса сделает его знаменитым в этом городе.

Мы вернулись к нашему пристанищу и обнаружили, что оно уже открыто.

Помещение представляло собой несколько комнат неподалеку от замка, арендованных какими-то радикалами из Глазго. Они собирались устроить здесь политическое кабаре. Место досталось им довольно дешево отчасти потому, что его собирались переделывать в полицейский участок, и потому, что адвокат, занимавшийся делами хозяев, не представлял себе, что даже на задворках фестиваля можно зарабатывать какие-то деньги, тем более что фестиваль в те времена, мягко говоря, не процветал. Аренда была оплачена вперед, практичный радикал умел готовить и решил устроить здесь ресторан для посетителей своего политического кабаре. Заказав печь, холодильник, чашки, тарелки, приборы, стулья, столы и тому подобное, он вдруг выяснил, что его друзья существенно расходятся в том, каким должно быть это политическое кабаре. Никто из них подобных кабаре в своей жизни не видел, но все были уверены, что на континенте их было предостаточно, особенно в Берлине 1930-х. Потом незадачливый радикал выяснил, что в арендованном им помещении может свободно поселиться и устраивать всякие мероприятия несколько сотен человек. Путь ко входу в это пыльное викторианское управление лежал по мостовой над магазинчиками в северной части Уэст-Боу. Разнокалиберные лестницы вели в сводчатый двухэтажный подвал с многочисленными альковами. Над одной из лестничных площадок была арка, забранная необработанными досками. Когда перегородку снесли, обнаружился огромный холл без окон, из которого каменные и деревянные лестницы вели в новые помещения, а за ними открывались все новые и новые. В большинстве комнат были пыльные окошки и камины, а в одной оказался высокий каменный камин с гербом и датой шестнадцатого века. На дверях были надписи, обозначавшие какие-то давно забытые предназначения: помещение для черной патоки, помещение для сахара, помещение для сладостей, бухгалтерия.Потом открыли еще одну заколоченную комнату, в которой нашли длинный, богато украшенный стол, тяжелые деревянные стулья с вырезанными на них компасами и кули парными лопатками и два больших портрета высоких мрачных мужчин в одежде, покрытой вперемешку национальными и масонскими знаками, изображенными гротескно крупнее, чем в жизни, – по-видимому, это были главы двух влиятельных кланов. Комнаты за дверью, ведущей на мостовую над лавками, имели по две двери – из холла на Уэст-Боу, неподалеку от Хай-стрит, и запасные выходы через постоялый двор напротив Шотландской национальной библиотеки у моста Георга IV. Практичный радикал получил лицензию на устройство и этом месте ночного клуба и сдал остальные помещения в субаренду всяким танцевальным коллективам, ансамблям фольклорной музыки и нашему театру. Он предложил этим группам (едва ли в их составе были радикалы) войти в долю от прибыли с вечерних концертов и шоу, что могло принести ему неплохие барыши, а всем, кто во время фестиваля будет помогать украшать и ремонтировать помещения, – бесплатную еду и ночлег. Друзья обозвали его эксплуататором, отказавшись вкладывать средства в этот проект или как-то участвовать в руководстве. Поскольку они не могли предложить ему ничего, кроме как убраться оттуда, плюнув на уплаченные хозяевам деньги, он поблагодарил их за такое предложение и вернулся к своему практичному плану.

Практика. История, которую я собираюсь рассказывать дальше, на практике едва ли верна. Практически я собрал это все из кусочков слухов и обрывков действительности, которая предстала перед нами в те дни вместе с холодным, голым, грязным, темным залом, освещенным тусклой, но практичной лампочкой. Почему мне в голову все время лезет эта практичность? Видимо, потому, что режиссер сказал:

– Вот такие дела, дорогие мои. Вы видите все это своими глазами. У нас есть пять дней, чтобы превратить это помещение в небольшой уютный театр со сценой, зрительскими рядами и т. п. Хотел бы я получить от них хотя бы платформу для сцены. Но вы же понимаете, этим радикалам доверять нельзя. Джок. Родди. Вы наши практичные мужчины. Сообразите, что нам нужно. Сможете? Сейчас без четверти одиннадцать. В течение тридцати минут представьте мне список всего, что необходимо в первую очередь; нам надо поторапливаться. Кроме того, составьте список местных компаний, которые могут нам все это предоставить. А мы, цветики мои, уйдем и не будем мешать нашим практичным мужчинам в принятии быстрых решений. Я чувствую, что заслужил чашку очень крепкого черного кофе.

Девушки, Роури, сценарист и режиссер удалились, а мы с Родди ошарашенно уставились друг на друга. Пять минут мы потратили на то, чтобы догнать их и попытаться убедить режиссера в невозможности поставленной задачи, еще десять минут на то, чтобы доказать, что проблема неразрешима, потом мы вдруг поняли, что нам нужны леса, балки, дополнительное осветительское оборудование и много-много банок краски. Десять минут ушло на то, чтобы измерить место и рассчитать количество всего необходимого, потом мы бросились в Национальную библиотеку, чтобы составить список местных поставщиков и торговцев, но там не оказалось нужного справочника. Тогда мы отправились к управляющему, все выяснили и представили режиссеру искомый список в общей сложности минут через тридцать пять.

Он прочитал его и сказал:

– Вы уверены, что это все, что вам нужно? Может, добавить понемногу к каждой позиции на случай погрешностей в измерениях? На этой стадии работы всегда возможны ошибки.

Я сказал, что мы, разумеется, указали все количества с запасом, в расчете на возможные ошибки.

– Отлично, – просиял он. – Теперь наша проблема в том, что у нас нет денег, чтобы все это купить. Значит, нам придется все это одолжить или выпросить. Джок, в своем безупречном костюме ты выглядишь как человек, заслуживающий абсолютного доверия. Родди отвезет тебя во все эти конторы, там ты найдешь менеджеров и объяснишь им, в чем суть нашей проблемы. Ни в коем случае не говори этим клеркам ни слова о своих нуждах. Они всегда отказывают просящим. Поэтому отправляйся прямо к начальству и говори, что, если они обеспечат нас такими-то материалами, мы укажем название их компании в своей программе. Не упоминай – если только тебя специально об этом не спросят, – что мы не входим в официальный состав фестиваля. Если сложится впечатление, что мы из основного состава, это облегчит твою задачу.

– Я отказываюсь просить, брать в долг и врать, отказываюсь быть даже соучастником, – отрезал я жестко.

– Джок! Что за странная позиция? Брать взаймы – это не большее преступление, чем снимать комнату, например. Все наше общество стоит на этом. Впрочем, у девушек это, наверное, получится лучше. Хелен. Диана. Любимые мои. Вы не могли бы немного позаниматься проституцией ради меня? Я не прошу вас использовать для этого все ваше ласковое тело. Просто предстаньте перед этими зажатыми консервативными эдинбургскими бизнесменами в растрепанном, сексуальном и беспомощном виде. Объясните им, какие важные и срочные у нас проблемы. Скажите, как мы бедны. И не теряйте времени. Как только вы почувствуете, что вам наверняка откажут, – разворачивайтесь и спешите по следующему адресу в списке.

Диана сказала Хелен:

– Эффектнее получится, если мы будем одинаково одеты. Возьми джинсы у Роури.

На Диане были голубые джинсы, а на Хелен клетчатая юбка, которую издалека можно было принять за килт. Хелен обменялась с Роури и… ох, ох, ох, ох, ох, ох, ох, это была проституция…

Проституция. Все женщины, которые мне когда-либо нравились, представлялись мне В этом сладком свете. Джейн Рассел, Дэнни, Хелен, Диана, Зонтаг, издательница, проститутка под мостом – все, все, все они стоят передо мной в ряд, руки скручены за спиной, чтобы груди их торчали под белыми блузками, а бедра обтянуты тесными синими джинсами, такими тесными в промежности, что швы впиваются в их клиторы, если это на самом деле (Господи, останови меня) их тела, как крепкие тюльпаны, как высокие лилии, стройные нарциссы, торчат из плотных цветочных горшков их джинсов, штанины которых закатаны до середины голеней, открывая лодыжки, обтянутые гольфами в белую и красную полоску, и сандалии, то есть пляжные тапочки, то есть кеды, которые были популярны в Америке в пятидесятые и назывались парусиновыми туфлями, да, да, да (Господи, останови меня), а я знаменитый сутенер, в которого влюблены все мои семь женщин, я с ними очень жесток и груб (останови меня), я сдаю их внаем самым разным клиентам и вознаграждаю своих девочек тем, что сплю с каждой из них по одному разу в неделю, если только какая-нибудь из них не провинится, не удовлетворив полностью клиента, ведь тогда в наказание я НЕ сплю с ней или трахаю ее в задницу (СТОП), но, скорее всего, все это непрактично.

Непрактично. Но Хелен и Диана, такие похожие и такие разные в своих рубашках, джинсах, гольфах и кедах, отправились на панель в поисках необходимых материалов, и, не отдавая никому своих сладких тел, они раздобыли все, что было нужно, так что нам доставили балки и леса на грузовике, не взяв за это ни пенни. Мы занялись строительством сцены для актеров, подставок и креплений для оборудования и зрительских рядов. Эта часть работ была под моей ответственностью.

Я руководил этими работами, и вскоре выяснилось, что девушки справляются гораздо лучше, чем мужчины. Постройкой занимались только Хелен, Диана, Родди и я. Роури и сценарист красили белой краской все неподвижные части. Режиссер беспрерывно пил кофе, шастая где-то в других помещениях. Иногда он появлялся, поглядывал на нашу работу и давал советы, как ни странно, порой даже дельные.

– Все ужасно плоское и унылое, – заявил он. – Вы трудитесь на совесть, тут у меня претензий нет, и результат будет впечатляющим, это уже сейчас видно. Вот если бы мы ставили «1984» Оруэлла, где действие происходит в сибирском трудовом лагере, то о лучшем помещении и мечтать было бы нельзя. Но это же комедия, это же фестиваль…

– Ты же сказал еще в самом начале, что настроение и смена декораций будут происходить полностью за счет освещения.

– Да-да, ты права, цветочек, но то, что мы здесь имеем, куда более экстремально, чем я мог себе представить. Только взгляни вот на это, – он показал на осветительную вышку, – разве можно превратить эту жуткую конструкцию во что-нибудь цветное и символичное, вроде…

– Вроде чего? – спросила Диана.

– Не знаю, но мы не можем оставить ее В гаком виде. Джок все время будет на виду у публики.

– Наденем черные плащи, – предложил Родди. – Джок залезет на вышку до того, как зрители начнут собираться, и будет там сидеть – читать газету, например. Что, плохая идея? Зрители, конечно, заметят его, но не будут обращать на него никакого внимания, как не обращают внимания на бутафоров в китайской классической опере. Все равно у нас уже нет времени что-либо радикально менять. Вышку никак не закроешь, не помешав освещению. А мы должны завтра начать генеральную репетицию.

Режиссер удалился, ворча что-то себе под нос. Через некоторое время он вернулся с банкой черной краски и хитрой улыбкой на физиономии. С ним пришел волосатый студент-художник в заляпанном краской халате. Мы видели его за работой внизу, в холле, – он расписывал стены ресторана сказочными персонажами. Он приставил лестницу к нашей белоснежной стене, и за пару часов на сводах зала появились силуэты Вестминстерского аббатства, палаты общин, Тауэр-бридж, Мраморной арки, фонтана Эрос, памятника Нельсону, здания телецентра и собора Св. Петра и Павла. Он закончил работу, выделив некоторые детали золотой краской. Из разных концов здания стали приходить люди, чтобы полюбоваться на то, что получилось.

Режиссер толкнул небольшую лекцию.

– Думаю, всем понятна основная идея. Зрители и актеры находятся в одном и том же пространстве. Все наши декорации уже здесь, никакого занавеса. Никто не переодет, ничто не скрыто от зрительских глаз. Даже осветитель будет частью действа, по сути дела, он будет первым, кого зрители увидят на сцене. Когда публика рассядется, Джок проверит пожарные выходы, закроет двери, пройдет через зрительские ряды, поднимется на сцену и наденет свою рабочую одежду, которая будет лежать на столе в левой части сцены. Он наденет ее поверх своего безупречного костюма, заберется на вышку и поочередно погасит все лампы, погрузив весь зал в полную темноту. Останется гореть только маленькая красная лампочка у него на пульте. Джок включит запись боя башенных часов «Биг-Бена» и в такт с ударами осветит Артура Скотта и Чарли Голда, которые в этот момент войдут в зал через заднюю дверь. Он задержит на них свет, пока они, болтая, спустятся к сцене, а за мгновение до того, как они подойдут к ней, я, простите, Макгротти, натолкнется на них, неожиданно появившись из темноты. С этого момента зрители перестанут обращать внимание на Джока, хотя он и останется на сцене. Точно так же зрители в китайской классической драме не замечают находящихся на сцене бутафоров.

Я сказал громко:

– Для меня все это новость.

– Новость? – переспросил режиссер. – Я был уверен, что все тебе рассказал вчера.

– Первый раз слышу, – настойчиво повторил я.

– Но я надеюсь, ты сможешь все это продевать? К чему оставаться невидимым участником, когда можно стать практически одним из актеров? Эй, – обратился он к писателю, – тебе-то нравится моя идея?

– От нее вреда не будет, – сказал писатель.

– Слыхал? – торжествующе воскликнул режиссер. – Даже он не против! Хелен, Диана. Любимые мои. Уговорите Джока. Соблазните его. Убедите его.

– Мне надо это обдумать, – заявил я и вышел прогуляться.

Мне понравилась мысль стать частью действия пьесы, потому что, сказать по правде, я испытывал некоторую зависть к актерам, которые играют благодаря моему освещению. Но я втайне от всех поговорил с одним из работников соседнего коллектива – электриком, который показался мне достойным доверия. Он согласился сделать все за меня, получив подробные инструкции накануне генеральной репетиции. На то было у меня три причины.

ПЕРВАЯ

Я был уверен, что пьеса провалится, потому что режиссер все-таки настоял, что главного героя играть будет он сам, а эта роль была явно ему не по силам.

ВТОРАЯ

Даже несмотря на это, режиссер начал вызывать у меня некоторую симпатию. Он, конечно, был эгоистом, но вовсе не идиотом, и вся труппа держалась только благодаря ему. Я уже не строил планов увести у него обеих женщин – эта мысль стала казаться мне подлой и мерзкой.

ТРЕТЬЯ

Дэнни очень болезненно реагировала на мои поездки в Эдинбург. Я, по большей части, приезжал ночевать домой, добираясь до Глазго автостопом и возвращаясь обратно рано утром на следующий день. От этого наши занятия любовью – особенно утренние, которые нравились нам больше всего, – стали торопливыми и какими-то отчаянными. Ее пальцы впивались в меня, как звериные когти. В то самое утро, проявив не то силу, не то слабость (объясни мне, что это было, Господи, я не понимаю), я сказал ей: «Не беспокойся, Дэнни. Послезавтра я возвращаюсь к тебе навсегда». Она вздохнула с облегчением. Когти, которыми она пыталась меня удержать, опять превратились в ее ласковые пальцы.

Я понуро спускался с кургана, думая обо всем этом. Опять день выдался солнечным и ветреным. Сейчас мне кажется, что на Принцесс-стрит хлопали полотна флагов всех стран мира. Вдруг я заметил, что по одну сторону от меня идет Хелен, а по другую – Диана, которая как раз сказала:

– Нас послали, чтобы уговорить и соблазнить тебя. Тебе что, правда не хочется поучаствовать в пьесе? На мой взгляд, идея просто замечательная!

Хелен заметила:

– Если он не хочет этого делать, то не понимаю, к чему его заставлять.

– Я завтра уезжаю насовсем, – бросил я.

– О боже, нет. Ты не можешь так поступить! – закричали они в один голос.

– Я непременно так и сделаю, если Брайан не отдаст свою роль Роури.

Мы остановились, глядя друг на друга. Хелен им глядела напуганной, Диана – восхищенной.

– Здорово! Ты должен сам сообщить ему об этом.

– Если Джок это сделает, у Брайана будет нервный срыв, – сказала Хелен.

– Не думаю. Брайан гораздо крепче, чем кажется. Пойдем, Джок.

Диана взяла меня за руку и повела обратно на Уэст-Боу. Она была очень взволнована. Хелен тоже разнервничалась и взяла меня за другую руку. Я чувствовал себя очень значительным, шагая между двумя интересными женщинами и держа их за руки.

Увидев нас, режиссер закричал:

– Отлично, отлично, я вижу, вы его убедили.

– С одной стороны, да, но с другой – не совсем. Объясни ему все, Джок.

Я сказал:

– Я сделаю все, как ты предложил, но только при одном условии: ты должен поменяться ролями с Роури. В противном случае я завтра уезжаю в Глазго. Разумеется, я подобрал себе хорошего преемника, который сделает все за меня.

– Чертова ты бестия, – ответил режиссер.

Он сказал это с обычным глазгоским выговором, который, наверное, и был его естественной манерой говорить. Он посмотрел на остальных, которые с надеждой ждали его решения. Потом он обратился к Роури:

– Ну, а ты что об этом думаешь?

Тот пожал плечами.

– Может, стоит попробовать.

Родди торопливо заговорил:

– На самом деле Роури вовсе не хочеттвою роль, просто он чувствует – и я с ним согласен, – что не справляется с ролью сэра Артура. У тебя она выйдет несравненно лучше.

– Спасибо, Родди, ты потрясающе тактичен. Только что мой электрик втоптал меня в грязь. Мои женщины всецело на его стороне. Один из мужчин пожимает плечами, а ты нашел волшебные слова, которые помогут мне сохранить самоуважение: я несравненно лучше смогу сыграть сэра Артура.

– Меня, конечно, никто не слушает, – вмешался писатель. – А ведь я предлагал это сделать еще несколько недель назад!

– Дорогой, чудный, славный Брайан, – проворковала Диана. – Мы все тебя любим и восхищаемся тобой, без тебя у нас ничего не получится, без тебя весь наш маленький мирок развалится на части, но позволь нам только раз, один-единственный раз взглянуть на пьесу так, как предлагает Джок. Если ничего не выйдет, это лишний раз докажет, что мы все – полные идиоты, и мы никогда больше не позволим себе сомневаться в твоих словах.

Режиссер посмотрел на нее растерянно, а потом сказал своим обычным голосом:

– Ладно.

Они сели за стол и переделали пьесу под Роури в главной роли. Начало получилось немного неуверенным, но потом пьеса пошла великолепно. Роури был настоящий глазгоский работяга, а режиссер – настоящий английский франт из высшего общества. Дойдя до конца третьего действия, режиссер сказал:

– Стоп. Я был не прав. Я был не прав, а вы – правы. Я БЫЛ НЕ ПРАВ, А ВЫ ВСЕ БЫЛИ ПРАВЫ!

Он сильно стукнул лбом об стол и продолжал биться, пока его не остановили, потом бросился к Хелен, обнял ее, зарылся лицом в ее волосы и пробормотал:

– Прошу тебя, будь снисходительна ко мне, Диана, то есть Хелен.

И разрыдался. Выглядело это все довольно отталкивающе. Он был в отчаянии, но на самом деле он предвидел такой исход.

Возвращаясь тем вечером в Глазго, я сильно волновался. Я считал себя порядочным и надежным человеком, но вышло так, что я пообещал Дэнни порвать с труппой, а через несколько часов пообещал труппе, что буду участвовать в их ночном представлении в течение трех недель. Был у меня и еще один повод для беспокойства. Начинались каникулы, и это означало, что Дэнни остается без работы как минимум на два месяца. Она была слишком молода и слишком мало зарабатывала, чтобы получить государственное страхование. И даже если бы она подала заявление, должен был бы прийти инспектор, чтобы проверить ее арендную книжку. А если он обнаружит, что она живет со мной, то ей окажут в пособии на том основании, что она находится в сожительстве,то есть получает кров и еду за то, что спит со мной. Идея о том, что женщина, живущая с мужчиной, – это работающая по найму проститутка, относится к одному из наиболее практичных тезисов консервативной экономики. Она позволяет государству экономить для казны много денег. Вот почему и в 1982 году правило о сожительстве сохраняет свою силу и будет сохранять ее до Третьей мировой войны. Сейчас я понимаю, что это неизбежно, но тридцать лет назад я не мог так спокойно смотреть на вещи, потому что знал, что моя стипендия может закончиться раньше, чем мне ее продлят. Я очень хотел, чтобы Дэнни нашла временную работу, но с биржи не поступало никаких предложений. Биржи труда. Сейчас они уже не существуют. Биржи предлагали работу, если появлялись вакансии, а в случае отсутствия мест выплачивали страховку и пособие за соседними стойками, а иногда и за одной и той же стойкой. Рядом на скамейках сидели безработные моряки, безработные клерки, обанкротившиеся бизнесмены, одинокие женщины с детьми. Все было очень просто. Теперь у нас есть Центры вакансий, Реестр профессий и Центр социальной безопасности, которые находятся в ведении разных министерств. Бюрократическая машина разрослась и усложнилась, чтобы быть в состоянии справиться с возросшей и осложнившейся и безработицей. Очень практично. (Вернись к Дэнни.) Хорошо.

Хорошо, Дэнни была моей проституткой, раз уж так определяют ее статус наши власти, а содержать проститутку было для меня в те дни непозволительной роскошью. Конечно, она могла бы сказать, что у нее нет дома, и тогда ее поселили бы в одно из тех заведений, из которою я ее забрал, но я не хотел терять ее. Я любил и ее нежно за то, что она любила меня так же, но мне очень не нравилось, что с ней связано с только проблем. Я ненавидел ее сияющее лицо, которым она меня встретила, всем своим видом выражая, что в мире не может быть никаких проблем, раз я вернулся к ней. Под моим тяжелым взглядом она сникла. Да уж, по сравнению с Дианой или Хелен она казалась coвсем, совсем простушкой.

– Что случилось, Джок? – тут же спросила она.

– Ничего. Пойдем в кино.

Со страшным раздражением заплатил я за места в кинозале, но все равно, это было лучше, чем сидеть дома. Шел фильм с Бетт Дэвис – история о сообразительном нью-йоркском театрале, который живо напомнил мне о труппе, оставшейся в Эдинбурге. Фильм мне не понравился, но я выиграл время, чтобы составить оправдательную речь для Дэнни, которую произнес только на следующее утро. Не досмотрев до конца, я поднялся и сказал:

– Предлагаю пойти куда-нибудь пропустить по стаканчику.

– Мы не можем себе этого позволить,Джок.

– Ну что ж, оставайся, а я схожу выпью. Мы вошли в «Лаундерс-бар» на Саучихолл-стрит за пятнадцать минут до закрытия, в те дни все пабы в Глазго закрывались в девять вечера. Я быстро выпил несколько порций виски. Никогда до того дня со мной такого не бывало. Видимо, я предполагал, что мне придется частично убить ее, и потому хотелось принять обезболивающее. Моя жертва обезболивающее принимать отказалась, и я выпил ее порции тоже.

Той ночью наша любовь была ужасающе гадкой. Дэнни расцарапала мне всю спину, а я мысленно стегал ее плетью и насиловал вместе с Джейн Рассел, Хелен, Дианой и Бетт Дэвис, все они были в рабочих комбинезонах, в замке, в пещере, и я насиловал их, потому что КАКОГО ЧЕРТА ЭТИ ШЛЮХИ СДЕЛАЛИ МОЮ ЖИЗНЬ ПРАКТИЧЕСКИ НЕВЫНОСИМОЙ. Я чувствовал, как ее влагалище засасывает меня, пытаясь не дать мне вырваться из этого убежища, где мне когда-то так нравилось лежать, а она нежно и мягко охватывала собою мой член, но этого никогда больше не произойдет, никогда, никогда, никогда больше этого не будет.

– Ах, ты умеешь быть такой твердой там? Дорогая, я могу быть еще тверже!

Не помню, сказал я это вслух или только подумал. Я довел ее до слез, но едва ли это были слезы радости. Если бы она плакала от счастья, ей гораздо труднее было бы вынести то, что произошло потом. Наступил рассвет, и я сказал ей жестко:

– Довольно.

Я встал, умылся, побрился и оделся. Конечно, у меня было похмелье. Тут я с ужасом вспомнил, что забыл надеть презерватив. Я принес ей чашку чая в постель, потом стал расхаживать по комнате, произнося свою речь. Звучи да она примерно так:

– Дэнни, выслушай меня внимательно. То, что я собираюсь сказать, прозвучит жестоко, но на то есть причина, и даже ты поймешь, в чем дело. Я имею в виду деньги. Нам нужно больше денег, потому что сейчас у тебя нет работы, а моя стипендия заканчивается, и ее не хватит на двоих. Это значит, что я должен каким-то образом заработать денег, что и собираюсь сделать. Кажется, сейчас появился шанс, что эта эдинбургская пьеса может пройти успешно. Поэтому я собираюсь сегодня утром вернуться в Эдинбург, и не исключено, что в ближайшие две недели мы не увидимся. Я буду писать тебе, разумеется, каждое утро я буду посылать тебе открытки, потому, что люблю тебя. Вот здесь, на каминной полке, арендная книжка и пять фунтов на еду и самое необходимое. Не сочти за низость, но я знаю, что у тебя весьма скромные потребности. Дэнни, ты поцелуешь меня на прощанье?

Разве можно представить себе более здравую, осмысленную и практичную прощальную речь?

Но мои слова были ложью. Их истинный смысл был против Дэнни. Ведь речь моя значила: «Ты не едешь со мной в Эдинбург. Ты никогда не увидишь меня за работой, никогда не познакомишься с моими новыми друзьями, никогда не будешь жить интересной жизнью, потому что ты не из моего социального класса. Ты всего лишь моя шлюха, которую я держу дома. Ты – роскошь, которую я не могу больше себе позволить, но я продолжаю содержать тебя из каких-то сентиментальных соображений, чтобы продемонстрировать, что я лучше, чем ты, хотя изрядно устал от тебя».

Я и не догадывался, что фактически произнес именно это, однако Дэнни была гораздо проницательнее меня и все прекрасно поняла Когда я протянул ей чашку чая, то увидел на ее лице какое-то неведомое мне раньше выражение – это было измученное лицо человека, только что оправившегося от тяжелой болезни. Быть может, она думала, что последнее отчаянное соитие опять соединило нас, а она была совершенно не готова к этому? На мгновение ее лицо стало угловатым и некрасивым, она превратилась в насмерть перепуганную маленькую девочку, и даже не девочку или ребенка, а в кого-то или даже но что-то, не имеющее ни пола, ни одушевленной сущности, в зримую агонизирующую безнадежность, беспомощность, потерянность, ноющую жалобу – из ее рта, раскрытого, словно для пронзительного крика, доносились лишь обрывки мучительного, тонкого, непрерывного стона. Только в фильмах ужасов и сказках можно узнать правду о самых страшных моментах жизни моментах, когда ласковые руки превращаются в лапы с когтями, а родное лицо – в обтянутый кожей череп. Мои слова превратили женщину в бесполую неодушевленную вещь, и я не мог смотреть ей в глаза, потому что вещь сама смотрела на меня и видела на моем лице отвращение. Я повернулся спиной к стонущей вещи, быстро сложил свои костюмы и плащи в пару чемоданов. Я боялся, что эта подвывающая вещь вдруг вскочит и набросится на меня. На пороге я обернулся и сказал:

– Дэнни, это же не конец света, перестань. Я пришлю тебе открытку. Увидимся через три недели, обещаю.

Господи, боюсь, я не смогу больше продолжать этот рассказ. Он слишком мрачный.

Неоправданно мрачная получилась история. Я ведь мог спокойно взять ее с собой в Эдинбург. Места там было предостаточно. Одну из верхних комнат превратили в общежитие для актеров и помощников – ее вычистили и разложили на полу ряды матрацев. Матрацы называли коровьими лежаками. Дело в том, что предприимчивый радикал арендовал их на одном складе, специализировавшемся на оборудовании для ферм. Матрацы были из зеленого пластика, с виду неказистые, но если покрыть их одеялом – представляли собой вполне сносные спальные места. Я стеснялся ночевать в компании и потому уволок свой матрац в небольшой чуланчик, к которому вела деревянная лестница. Нам с Дэнни хватило бы там места, а необычность обстановки могла бы вдохнуть новую жизнь в наши занятия любовью. Она бы работала в ресторане, где уже на вторую ночь понадобились помощники. Впоследствии мне довелось видеть там оперных певцов, мывших посуду – не за деньги, а просто чтобы помочь. Когда клуб заработал, между участниками и работниками клуба начали возникать самые причудливые формы взаимопомощи и соседства. Члены знаменитых оксфордских и кембриджских оперных коллективов ели и пили рядом с представителями движения Молодежной коммунистической партии Горбалса – с теми самыми водопроводчиками, электриками и исполнителями народных песен, которые откололись от основного движения после антисталинской речи Хрущева. Обе стороны восхищались ситуацией: сидеть плечом к плечу с такими опасными идейными противниками. Вне всяких сомнений, такую полезную, толковую, добрую и симпатичную девушку, как Дэнни, приняли бы здесь с восторгом. Пусть у нее не было хорошего образования, а у кого оно было? Да и что считать хорошим образованием? Если под этим понимать способность читать и запоминать множество книг, то все наши юристы, доктора, бизнесмены и члены королевской семьи его не имеют. А если это опыт общения с людьми, то клуб стал бы лучшей школой для Дэнни, ведь ей было всего лишь шестнадцать или семнадцать, при этом она была, по признанию Алана, весьма проницательна. Но я хотел иметь СВОБОДУ ДУХА, быть обаятельным красавчиком, который может заигрывать с обаятельными барышнями вроде Хелен или Дианы; между прочим, как выяснилось впоследствии, они были не такими уж и обаятельными, а только казались мне такими, поскольку умели хорошо одеваться и говорить и учились в театральном колледже. Узнал я и о том, что меня они считали эксцентричным наследником какого-нибудь мелкого дворянина – за мой безупречный твидовый костюм-тройку, синие галстуки-бабочки и твердую манеру изъясняться, которую я перенял от своего отца, Старого Красного и еще одного одаренного потомка ирландских жестянщиков. Но все же главной отличительной чертой, по которой они определили мою принадлежность к некоему высшему сословию, была уверенная раскованность движений, воспринятая мною у Дэнни, которую я постеснялся и им представить. Наша система классовой предвзятости – самый яркий пример безумства, которым люди доводят себя до паранойи со времен Вавилонской башни; ведь единственные, кто получает от нее хоть какую-то выгоду, – то горстка людей на самой верхушке. Мы дурачим себя, одурачивая других, и таким образом позволяем им одурачивать себя еще больше. Так, заканчивай поскорее эту мрачную тему. (Ты все слишком усложняешь.)