Текст книги "1982, Жанин"

Автор книги: Аласдер Грей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Вот именно, я преувеличиваю. Конец этой истории вовсе не мрачный, совсем наоборот. Я расскажу все подробно, ночь за ночью.

ПЕРВАЯ НОЧЬ

Двери клуба открылись в половину шестого вечера, помощники и выступающие сидели в большом общем холле, чувствуя себя неловко и немного глупо. Мы потратили столько времени на подготовительные работы, что совершенно позабыли дать хоть какую-нибудь рекламу мероприятия, надеясь, что слухом земля полнится. К девяти появилось четыре посетителя – они выпили по чашке кофе под завывания мрачного гитариста. Тут режиссер нашел выход для своего нервного напряжения: он велел нам спустить сверху масонские портреты и установить рядом с лестницей, которая вела в наш зал. Потом он попросил студента-художника нарисовать высокие шапки на головах этих древних вожаков.

– Не стоит, – сказал художник, – они и так разрушены двумя веками регулярного покрывания мастикой, а между прочим, не исключено, что это Рэйбернс или Рамсей.

– Это два уродливых пятна, на которые никто не обращает внимания. Я заплачу тебе пару фунтов, если ты за сорок минут сделаешь из них что-нибудь забавное.

Студент повиновался. Наше представление началось в одиннадцать вечера в присутствии трех зрителей.

– Считайте, что это репетиция, – шепнул нам режиссер перед началом.

ВТОРАЯ НОЧЬ

На наше выступление пришло человек десять-двенадцать. Половина зрителей была одета (или это причуды моей памяти?) в черные вечерние костюмы, рубашки с белыми крахмальными воротничками и галстуки-бабочки. Мы все изрядно волновались, потому что это была оксфордская или кембриджская труппа, участвовавшая в официальном блоке фестиваля. В конце они вежливо поаплодировали. Мы прибрали зал, спустились в нижний холл и заняли места за столом, где по-прежнему выступавших и рабочих было больше, чем посетителей. Лицензии на торговлю алкоголем в клубе не было, но участникам позволялось покупать снаружи и приносить с собой. Режиссер сбегал за вином и предложил нам всем выпить. Девушки отказались, и я тоже. После той памятной ночи с Дэнни я зарекся пить. А писатель уже был навеселе. В этот момент кто-то из английской компании, которая выпивала за соседним столиком, подошел к нам и спросил, нельзя ли присоединиться.

– Прошу вас, – пригласил режиссер.

Подошедший оказался известным английским актером, имени я не помню. Ну так вот, этот Фрост, или Миллер, или Беннет, или Мур подсел к нам и сказал:

– Поздравляю. Вы прекрасно выступили.

– Мы так не считаем, – ответил режиссер.

– Не переживайте, что народу так мало, это легко исправить, – сказал актер. – Не сочтите за наглость, позвольте мне высказать пару замечаний по поводу характеров и хронометража. Понимаете, в пьесе высмеиваются люди вроде нас, причем высмеиваются очень тонко, однако воздействие ее было бы сильнее – это наше общее мнение, – если вы чуть-чуть переделаете некоторые детали. Вот вы, например, – указал он на Роури, – совершенно неподражаемы вплоть до последнего монолога, которым, собственно, заканчивается пьеса. Лучше бы вам не произносить его в комедийной манере. Вы больше уже не играете симпатичного идиота, вы им стали, стали вещью, истэблишментом, коррупцией, назовите как угодно, у этой силы, в которую вы превратились, сотни имен. Пора в этот момент показать зрителям, что пьеса вовсе не смешна. Напугайте их.

Роури задумчиво кивнул:

– Может, наброситься на них, как злой профсоюзный чиновник?

– Нет, это ни к чему. Пустые угрозы, произнесенные с провинциальным акцентом, не возымеют на англичан никакого действия. Вы должны говорить жестко, сухо и язвительно. И лучше всего со смешанным англо-шотландским акцентом. У шотландцев, попавших в высшие эшелоны власти, всегда меняется акцент.

– У Томаса Кэрлайла он не изменился! – громко заметил писатель.

– Насколько мне известно, Томас Кэрлайл никогда не занимал руководящих позиций, – парировал актер, – к счастью для Британии.

– Все англичане – хитрые бестии, – заявил писатель и ушел.

Режиссер зааплодировал. А актер сказал спокойно:

– Ничего серьезного. Писатели всегда отличаются повышенной возбудимостью. Теперь роль сэра Артура, – обратился он к режиссеру.

Он говорил, а мы внимательно слушали. Вскоре к нашей компании присоединились другие актеры из английской труппы. За показной серьезностью и резкостью мы пытались скрыть, насколько нам льстит их внимание, впрочем, не думаю, что у нас получилось. Англичане высказывали свои советы настолько дружелюбно, что даже при желании невозможно было усмотреть в их словах какой-либо снисходительности или высокомерия. Сказывалась наша общая принадлежность духу фестиваля.

– А что вы думаете по поводу освещения? – поинтересовался режиссер.

Актер принялся хохотать.

– Ничего! – признался он. – Совершенно нечего сказать. Освещение безупречно!

– А что тут такого смешного? – обиделся я.

– Вы ведь электрик, да? – спросил он. – Поздравляю вас с прекрасным выступлением! Мне очень понравилось, как вы справились с работой, которую презираете, но решили во что бы то ни стало сделать как следует. И меня не интересует, что думают по этому поводу остальные. Большую часть времени был виден просто ваш силуэт, но в наиболее ответственные моменты само ваше тело выражало такое мрачное смирение и упорство, что я едва не падал со стула от восхищения. А кто придумал эту забавную вышку, на которой вы сидели?

– Я.

На мгновение он замолчал. Потом улыбнулся:

– Вы уж меня простите, но очень трудно удержаться от смеха, когда сталкиваешься с полной неожиданностью. Понимаете, то, что вы сотворили, действует изумительно, но оно может работать только в этой конкретной пьесе, в этом помещении и только в том случае, если вы сами управляете процессом. Вы либо нераскрытый гений, либо абсолютный новичок.

– Наш Джок – и то, и другое, – сказала Диана, положив мне руку на плечи. Хелен внимательно посмотрела на меня – впервые за все время знакомства я удостоился ее пристального взгляда. С усилием выдержал я этот взгляд и слегка улыбнулся. А затем сказал английскому актеру:

– Вы все-таки ошибаетесь, мое освещение пока нельзя назвать совершенным. Ваше замечание по поводу финальной сцены с Роури навело меня на кое-какие соображения. Спокойной ночи.

Я отправился обратно в наш зал, надеясь, что Хелен или Диана из любопытства последуют за мной. Однако они остались за столом, и я пошел спать.

ТРЕТЬЯ НОЧЬ

Люди в этот день довольно рано стали приходить и записываться. К вечеру, когда открыли клуб, оказалось, что гостей вдвое больше, чем выступающих, еще какое-то время спустя их стало втрое больше. На нашем спектакле было занято больше половины мест – это наши английские друзья привели актеров, музыкантов и певцов, участвовавших в официальной программе фестиваля. Публика хлопала так долго и искренне, что мы почувствовали себя такими же великими, как эти люди. В главном холле в тот вечер были танцы. Начались они с джайва, который я не люблю, потому что этот танец предполагает отрывистые, судорожные движения. Потом были шотландские народные танцы, которые, как считал Старый Красный, в будущем, после Британской революции, станут танцевальной культурой бальных залов. Каждый танцующий в группе должен побывать в паре со всеми танцорами противоположного пола, потом группы смешиваются с соседними таким образом, чтобы в конце концов все находящиеся в зале представители противоположных полов станцевали друг с другом. Когда мы все утомились этими демократическими танцами, пришел черед спокойного интимного вальса. Я потанцевал разок с Дианой и разок с Хелен. Диана поведала мне по секрету, что Брайан испытывает к ней все более сильные чувства, а она все сильнее увлекается кое-кем из наших собратьев по цеху.

– Ого! – усмехнулся я.

– Похоже, – сказала она после паузы, – единственные люди, которым я способна по-настоящему отдаваться, – это режиссеры.

Ощутив укол ревности, я понял, что речь идет о нашем недавнем новом знакомом – режиссере английской труппы. Я пожелал ей удачи. Хелен очень мало говорила со мной. Как-то не возникало у нас с ней общих тем для разговора. Я понял, что беседовать с ней мне нравится меньше, чем видеть ее на сцене, и она, судя по всему, тоже это поняла.

К четырем утра все, кроме актеров и рабочих, разошлись. Практичный радикал выдал всем бесплатные бутерброды с сыром и кофе, и началась кейли – вечеринка с ирландскими песнями и танцами. Родди, Роури, режиссер и я пели вчетвером «Кирриемуирский бал», а потом каждый спел свое коротенькое соло, состоявшее из придуманных нами в юности или где-то выученных куплетов, которые были неизвестны остальным. Английские актеры пели пародии на собственные сценические произведения, певцы фолк-групп пели неопубликованные стихи Бернса. С тех пор, правда, их издавали, но очень маленькими тиражами. Оперные певцы стеснялись петь без репетиции, поэтому устроили игру в шарады. Музыканты оказались более смелыми. Они позаимствовали инструменты у джазовых и народных ансамблей и стали импровизировать дуэтами, трио и квартетами, причем, на мой взгляд, звучало весьма недурно и складно. Те же, кто разбирался в музыке, от души хохотали над невероятными комбинациями инструментов. В напитках не было недостатка, но я не выпил ни капли, хотя чувствовал себя таким же пьяным, как и остальные. Это была самая счастливая ночь для нас.

ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ

В клуб приходило столько желающих, что практичный радикал набрал из фольклорных певцов дополнительных работников на кухню, так что мы в первой половине дня мыли посуду, а потом отправились играть свою пьесу в битком набитом зале. Некоторые даже стояли за задними рядами. С вершины своей вышки, паря над хорошо знакомыми силуэтами Лондона, я лучами софитов водил актеров по сцене. Они произносили монологи и умирали в огромных лужах света. Я пронзал их стрелами огней, когда они ругались или занимались любовью. Били часы «Биг-Бена», светился в темноте телефон. Я чувствовал себя повелителем всего происходящего на сцене, я правил безраздельно. В финальной сцене, когда весь зрительный зал должен был превратиться в палату общин и все актеры, кроме Роури, появлялись из зала и задавали задиристые вопросы, я неожиданно слишком ярко включил лампу за спиной Макгротти, и он превратился для ослепленных зрителей и говорящий силуэт в сияющем ореоле лучей. Под заключительные удары башенных часов «Биг-Бена» я резко включил все лампы и услышал шквал аплодисментов. Актеры вышли на сцену и поклонились, но тут в зале раздались голоса: «Осветителя! Осветителя на сцену!» Режиссер поманил меня. Я слез вниз под гром оваций. Я медленно снял мантию, аккуратно сложил ее на подмостках, потом Хелен и Диана взяли меня за руки и подвели к краю сцены (мы не репетировали этот выход заранее). Я не нашел в себе сил поклониться в ответ на аплодисменты зрителей и только слегка кивнул. Почему-то все захохотали, и тогда Диана с Хелен вывели меня через зрительские ряды в большой зал, где для нас был накрыт стол. Диана горячо (но целомудренно) меня поцеловала. Хелен пожала мою руку со словами: «Ты самый лучший, Джок». Появился режиссер и сказал:

– Что он делает такого, чего я не могу сделать?

Девушки игнорировали его. Что-то происходило внутри этой троицы, что было совершенно для меня непонятно, одно только не вызывало сомнений: меня это не касалось. Я вдруг с тоской подумал о том, как счастлива была бы Дэнни видеть наше выступление и как рада была бы она моему успеху. Я так и не послал ей ни одной открытки и твердо пообещал себе, что сделаю это на следующее утро.

ПЯТАЯ НОЧЬ

Все было как в предыдущую ночь. Мы с. девушками, взявшись за руки, под бурные аплодисменты пробирались к выходу сквозь зрительские ряды. Но теперь это уже не было чистой импровизацией, и мы решили больше не повторяться.

ШЕСТАЯ НОЧЬ

Половина народу, стоявшего в длинной очереди, чтобы попасть на выступление, осталась ни с чем; люди страшно сердились, поскольку невозможно было купить билеты и на следующие выступления. Администратора у нас не было, поэтому проблему с билетами никто не предусмотрел, мы просто получали плату за спектакль прямо у входа в зал. В конце пьесы я не стал ждать, пока режиссер позовет меня, а сам спустился с вышки и вместе с остальными актерами вежливо раскланялся перед публикой.

СЕДЬМАЯ НОЧЬ

Про нас появилась иллюстрированная статья на целых две страницы не то в «Дейли рекорд», не то в «Бюллетене», не то в «Скоттиш дейли экспресс». На одном из фото я возвышался силуэтом на своей башне, а Хелен с Роури, одетые, изображали половой акт на коврике в пятне света. На другом самая очаровательная девушка университета с широкой улыбкой выпивала в компании волосатого человека из Молодежной коммунистической партии Горбалса. На третьем не то Феликс Стоковски и Альберт Финни аплодировали Рэю и Арчи Фишеру, не то Иегуди Менухин и Том Кортни аплодировали Робину Холлу и Джону Макрю. В тексте статьи говорилось, что организаторы фестиваля всерьез озабочены тем, что «наша дружелюбная и неформальная глазгоская атмосфера» переманивает «мировых знаменитостей сцены из пафосного клуба, где проходит официальная часть фестиваля».

В статье Корделии Оливер, или Мартина Вэйли, или еще какого-то журналиста в «Манчестер гардиан», или в «Глазго геральд», или в «Скотсмэн» говорилось, что наш клуб – единственное место на фестивале, где ощущается подлинный шотландский дух. Критики, упомянув вскользь фольклорных певцов и танцоров, в один голос высказались в том смысле, что пантомима «Макгротти и Людмила» «хоть и является любительским произведением», но выполнена с такой энергией и с такими необычными техническими решениями, что производит более приятное впечатление, чем постановки официальной программы фестиваля, где идут произведения то ли Бернарда Шоу и Бернарда Бина, то ли Джона Осборна и Джона Уайтинга. Особенно были отмечены успех Дианы в роли мисс Пантер и мой успех в качестве мастера по свету.

Наша слава вызвала горячий отклик у всех в нашем клубе, за исключением Хелен, Дианы и меня. Хелен стала очень молчаливой. Диана призналась:

– Чувствую себя предательницей. Ведь Хелен играет несравненно лучше, чем я. Этот критик ни черта не смыслит в театре.

Хелен сказала:

– Черт с ним, с критиком, меня больше беспокоит эта фотография в газете. Что скажет отец, когда увидит ее? Он чудовищно консервативен. Никак не соглашался отпускать меня учиться в театральный колледж.

– Может, он ее не увидит, – успокоила ее Диана.

– Ну уж нет, он-то увидит. Все соседи побегут к нему с этой газетой.

Тут я понял, что родители Хелен не такие уж прогрессивные, как мне казалось. У прогрессивных людей не бывает соседей, а если они и есть, то этим людям на них наплевать. И еще мне все время казалось, что уж очень быстро к нам пришел этот шумный успех. Я чувствовал себя совсем как моя мать, которая на фразу почтальона: «Славный сегодня будет денек!» ответила:

– Ничего, мы еще за это заплатим.

Я подошел к режиссеру:

– Брайан, наши выступления стали приносить кое-какой доход. По некоторым причинам, о которых я не хотел бы говорить, мне нужны деньги. Я понимаю, что половину выручки забирает клуб, а остальное будет поровну поделено между всеми участниками. Заплати мне, пожалуйста, мою долю сейчас, и впоследствии я бы хотел получать свою долю вечерней выручки каждое утро, а еще лучше – сразу после выступления.

– Ты невыносим, Джок. По правде сказать, я предпочел бы заплатить всем после завершения программы, когда можно будет все подсчитать и учесть наши расходы.

– Нет. До сих пор все расходы делились между нами поровну. Актеры сами готовили костюмы, я покупал бензин для микроавтобуса, а все остальное мы взяли в долг.

– Но я сам сделал себе костюм. И к тому же я покупал выпивку на всех!

– Я ничего не пил из того, что ты покупал. Если я не получу то, что мне причитается, сейчас или самое позднее завтра утром, то я уеду в Глазго, чтобы зарегистрироваться как безработный студент.

Режиссер застонал:

– Ну хорошо, хорошо. Но я бы не хотел, чтобы всякий раз, когда тебе что-нибудь понадобится, ты вот так приставлял заряженный револьвер к моему виску.

Его оксфордский выговор и манеры, которые когда-то так бесили меня, почти полностью исчезли. Он говорил как нормальный человек, отягощенный обычными заботами, и мне было жаль, что в нем произошла эта перемена. Будучи сам человеком заурядным, в таком виде я его больше уважал, однако уже не восхищался им. Я понимал, что его обеспокоенность связана с запутанной личной жизнью, и был очень доволен, что моя собственная личная жизнь проста и понятна. Я страстно желал вернуться к Дэнни, хотя открытку ей так и не послал.

Он расплатился со мной. Я поспешил через мост в центральный почтовый офис, чтобы положить эти деньги на свой счет. Выступление прошло как обычно.

ВОСЬМАЯ НОЧЬ

Большинство газет публиковало о нас хвалебные отзывы. В их числе была и «Скоттиш хоум сервис». Я подумывал, не пригласить ли родителей приехать на наше выступление, но сомневался: если я приглашу их, то что мешает мне пригласить Дэнни? В общем, не стал я никого приглашать.

Без двадцати одиннадцать мы с Брайаном объявили людям в очереди на вход, что зал полон и мест больше нет. В этот момент появился наш приятель, режиссер английской труппы, вместе с каким-то хорошо одетым господином с ухоженной, но очень странной головой. Верхняя часть ее выглядела старой, а нижняя – юной. Английский режиссер спросил:

– Слушайте, не найдется ли пары местечек для нас?

– Очень сожалею, но если войдет еще хоть один человек, мы там все задохнемся. У нас там и так нарушены все противопожарные нормы.

– Видите ли, это… – начал было английский режиссер, но его спутник перебил его:

– Нет, нет, не нужно. Я могу спокойно прийти завтра и буду очень признателен вашим друзьям, если они зарезервируют для нас пару мест. Не будем создавать в этом театре пожароопасную ситуацию.

Он говорил с таким мягким и чистым английским акцентом, что по сравнению с ним акцент английского режиссера звучал очень бледно.

После выступления мы прибрали в зале и спустились вниз, обнаружив, что английская компания пьет со своими друзьями за столиком, зарезервированным для нашей труппы и наших друзей. Незнакомец сидел рядом с английским режиссером, который представил его:

– Познакомьтесь, это Бинки.

Услышав это, мы все, потрясенные, замолчали. Только режиссер протянул неопределенно:

– О-о…

Диана и Хелен застыли как изваяния, а Родди и Роури, наоборот, обмякли, и на лицах их появились растерянные улыбки. Мы стояли в нерешительности, пока незнакомец не кивнул и не сделал жест рукой, приглашая нас сесть за наш собственный стол. Я сел как можно дальше от него, загородившись английской актрисой, которой явно очень хотелось услышать, о чем будет разговор. У нее я спросил, кто это, собственно, такой. Она прошептала:

– Тс-с… Бинки когда-то владел всем Уэст-эндом, сейчас, правда, у него остался только небольшой кусочек.

Это звучало, как строчка из какого-то невероятного романа, поэтому я решил задать тот же вопрос Хелен.

– Он великий продюсер. Нам про него говорили на лекциях в театральном колледже. Тс-с…

В ярком свете ресторанных огней Бинки больше не выглядел странным. Это был слегка полный, но элегантный мужчина в возрасте, впрочем, еще далеко не старый. Он иногда улыбался или кивал, но практически ничего не говорил. Казалось, он не хотел говорить, и никто от него этого не ждал. Англичане, сидевшие за столиком, принялись сообщать ему всякие новости, но как бы невзначай, разговаривая между собой в какой-то странной, несколько ритуальной манере. Никто не говорил о себе, разве что мельком, случайно, но все наперебой хвалили своих соратников, хотя делали вид, что рассказывают все эти истории не ему, а друг другу. Режиссер английской труппы сидел взволнованный, скромно потупив глаза, а вся его труппа обсуждала, как в моменты наивысшего напряжения и стресса он становился рассеянным и грубым и как чудесным образом вместе с этим вдруг проявлялись его режиссерские качества. Неожиданно герой этой истории воскликнул, прервав очередного рассказчика:

– Довольно! Я действительно, бывает, веду себя не лучшим образом, но ведь и ты, Джуди, тоже не подарок.

Он показал пальцем на одну из своих ведущих актрис и рассказал, насколько заметно ее актерские качества становились отчетливее во всяких комичных сексуальных недоразумениях, которые то и дело с ней случались. Когда он дошел до совсем уж щекотливых подробностей, Джуди закрыла лицо руками и закричала:

– Нет! Прекрати, пожалуйста! Зачем Бинки знать об этом?

И тут же все разразились хохотом, а режиссер подогревал обстановку, приговаривая:

– И потом!.. И вот, значит, тогда!.. Тогда она…

В общем, Бинки всячески давали понять, что перед ним эксцентричные, дурашливые, сексуальные, успешные, талантливые и причастные к высшему обществу люди.

Затем англичане попытались расширить поле игры. Английский режиссер в самых радужных красках рассказал ему о нашей труппе, обратился к нашему режиссеру за подтверждением, однако Брайан буркнул в ответ что-то односложное. Английский режиссер заколебался, но тут инициативу перехватила Джуди – она продолжала рассказывать про нас еще пару минут, потом передала эстафету Роури – он осклабился и кивнул, потом Родди – тот тоже осклабился и кивнул, потом Диане, которая подхватила рассказ и тут же довела его до конца одной блестящей возвышенной сентенцией. Англичане вежливо посмеялись, и после этого воцарилась тишина. Шотландцы не умеют играть в такие игры. Эта была не та игра, в которой нас могли побить, как в футболе, а та, где надо было выставлять себя напоказ, как, например, в пляжном волейболе, а нас-то всю жизнь учили не выставляться, запрещали раскрывать рот в классе, пока учитель не спросит, а когда он спрашивал, мы точно знали, что он хочет услышать в ответ. Итак, шотландцы за столом хранили молчание, пока Бинки, тоже хранивший молчание, ибо игра затевалась для него, не заговорил сам. Он задал нашему режиссеру вопрос, и тот ответил тремя короткими фразами. Мне стало стыдно за него и за всех шотландцев вместе взятых. Как бы я хотел сейчас, чтобы он превратился в привычного болтливого Брайана, с его липовым акцентом и бойкими словечками. И пусть англичане презирали все это в нем, но вместе с потоком речи стало бы заметно, сколько в нем энергии – неистощимой жизненной силы, способной прийти на помощь кому угодно, и им в первую очередь. Но он ответил тремя короткими фразами. Бинки кивнул, как будто получил развернутый исчерпывающий ответ, потом спросил еще что-то, и тогда Брайан показал на меня, Тут английский режиссер едва не подпрыгнул на месте и закричал:

– Джок! Что-то тебя там совсем не слышно. Двигайся поближе к нам.

Он поставил стул между собой и Бинки, и я Вел на него с твердым решением оставаться таким же непреклонным, как и вся моя труппа. Справа от меня сидел человек, которого все считали чуть ли не богом. Мне он богом не казался, но сердце колотилось так, словно я предстал перед Страшным Судом. Мне было досадно, что я так нервничаю, поэтому и Бинки начал меня раздражать, ведь он был причиной моего волнения.

Но ничего не вышло. Он улыбнулся и пробормотал в мой адрес какую-то нехитрую любезность. Английский режиссер сказал:

– Мы рассказывали Бинки про оригинальные световые решения, которые ты придумал для вашего выступления.

– Я просто старался сделать освещение соответствующим пьесе, – сдержанно ответил я.

– А ты мог бы приспособить этот свет к более традиционной театральной сцене?

– Конечно, нет. Для другого театра я придумал бы совсем другой свет.

– Как бы ты это сделал?

– Прежде всего изучил бы пространство, где играют актеры. Я никогда не был на сцене обычного театра. Здесь-то мы сами построили сцену. Потом познакомился бы с осветительным оборудованием, которое имеется в наличии, и выяснил бы, какой суммой мы располагаем, чтобы докупить необходимое.

– Докупить? – удивился английский режиссер.

Я ничего не ответил. Тогда Бинки заговорил тихим, почти сонным голосом:

– Осветительное оборудование современного театра содержит все необходимое. Я так понимаю, вам удалось сделать что-то весьма необычное с помощью нескольких обыкновенных лучей и пятен света.

Я пожал плечами:

– Если вы хотите, чтобы творческий осветитель выполнил свою работу с полной отдачей, то должны быть готовы, что ему может понадобиться выйти за привычные рамки имеющегося оборудования.

– Творческий осветитель! – заметил Бинки без улыбки, но каким-то образом стало ясно, что он удивлен.

– А каким образомвы связаны с театром? – жестко спросил я.

Выдержав небольшую паузу, Бинки ответил:

– Я делаю на этом деньги. Мне просто интересно таким образом зарабатывать деньги. Случается общаться с такими приятными людьми…

Он вскользь улыбнулся мне своей обаятельной улыбкой, а потом перевел взгляд на Роури, сидевшего напротив. Сейчас Роури уже не выглядел мужественно. Он так низко склонил голову к плечу, что, казалось, сейчас его шея переломится. У него было лицо мечтательной девицы. Английский режиссер сказал:

– Творческий осветитель! Отличная идея. И профессиональном театре все ожидают творческого подхода только от актеров, режиссеров и художников. А техники просто выполняют, что им велят, хотя им неплохо платят, и они находятся под защитой своих профсоюзов.

Я опять пожал плечами:

– Большинство тех, кто учится бизнесу или какой-нибудь другой профессии, становятся ее бездумными инструментами – даже инженеры. Даже архитекторы и банкиры, как мне кажется. Но в Глазго – я имею в виду Технологический колледж Глазго – практикуется другой подход.

Это, конечно, была наглая ложь. Едва ли лекции в нашем колледже были более вдохновенны, чем в других технических заведениях. Только благодаря Алану и его друзьям я смог обнаружить и развить в себе какие-то творческие способности, но мне просто нравилось верить, что я стал таким, какой есть, благодаря городу и колледжу.

– Да уж, – откликнулся Бинки, – некоторые должны быть бездумными инструментами. Если наши молотки откажутся бить по шляпкам гвоздей, объясняя это жалостью к гвоздям, то у нас над головами не останется ни одной крыши.

– Мужчины и женщины – не молотки и гвозди, – возразил я.

Бинки кивнул и сжал губы, показывая, что уважает мое мнение и понимает, почему я придерживаюсь именно его. А моим глазам вдруг предстал мир, где большая часть людей была слабыми невежественными гвоздиками вроде Дэнни, а по ним снова и снова били вероломные и умные молотки вроде меня, и молотки эти были в руках режиссеров, актеров и художников, очень желавших выглядеть обаятельно в глазах горстки людей вроде Бинки, для которого все это было занятным способом зарабатывать деньга. И этой горстке людей казалось, что они – продюсеры. Они свято верили, что без их участия крыши не будут построены, семена посажены в землю, одежда сшита, а представления отрепетированы. И все остальные с ними были согласны. Все актеры, и шотландские и английские, прекрасно понимали, что Бинки не может построить сцену, или написать пьесу, или придумать освещение, или сыграть в ней, но они все прогибались перед ним, ВЕЛИКИМ ПРОДЮСЕРОМ, потому что ему когда-то принадлежал весь Уэст-энд, и сейчас по-прежнему принадлежит какой-то его кусочек. Он, без сомнения, что-то понимал в театре, но вряд ли больше, чем молодой английский режиссер, который сейчас действовал как его адъютант во время военных действий или как госсекретарь Шотландии, или как ловкий и умный лакей. Власть Бинки покоилась на благосостоянии и рассудительности, с помощью которой он ее поддерживал, причем вовсе не обязательно эта рассудительность была его собственной. Как сказал однажды Старый Красный, «капитал способен купить любые мозги. Мозги слетаются на него как мухи на дерьмо». И это правда: мозги проституируют ради денег гораздо чаще и масштабнее, чем тела, просто нам никто не объяснил, что продавать небольшой кусочек своего ума людям, которые нам не нравятся и которым не нравимся мы, – не что иное, как проституция. Самое страшное преступление на свете – это убийство, однако продажа собственного рассудка всегда стоит подле, ведь убийство лишь следствие: вспомните газовые камеры, Дрезден, военные производства, напалм, мусорные кучи человеческих тел и прочие зверства. Теперь я твердо убежден, что этот вид продажи себя есть великая проституция, тайна человеческая и многоглавый зверь Апокалипсиса, которому поклоняются в наши дни все народы и правительства мира. Кроме Польши. Недавно появились поляки, которые отказываются преклонять колени, но в те ранние пятидесятые я, по-видимому, еще не знал, что именно так обстоят дела в мире.

Это был год, когда произошло покорение Эвереста и коронация первой королевы Великобритании Елизаветы, и я, по-видимому, еще не знал, что именно так обстоят дела в мире. Я не знал, унаследовал ли Бинки свою власть, как деньги, или приобрел ее за деньги, но я почуял эту власть. Я почуял власть этого элегантного, слегка полного пожилого мужчины, и восхитился ею, и возжелал ее. Я ощутил, как по лицу моему расплывается женственная глуповатая улыбка, подобная той, что сделала бесформенным лицо Роури, но едва я ощутил это, как моя ненависть окрепла, а зубы снова сжались. Он повернул ко мне лицо с вежливым вопросительным выражением, и мне захотелось вдруг свернуть ему нос одним ударом, но так, чтобы не дотронуться до других частей его тела. Этот порыв настолько ошеломил меня, что я сидел, вытаращившись на Бинки и, возможно, легонько поскрипывая зубами. Я почувствовал, как английский режиссер взял меня за руку и спросил поспешно:

– А как бы ты дополнил возможности современного театрального освещения?

– Э-э?

– Современного театрального освещения. Ты говорил о расширении его возможностей. Это ты так просто ляпнул или что-то конкретное имел в виду?

Я прекрасно понимал, что если не скажу им сейчас что-нибудь интересное (в театральном смысле слова), то вся английская труппа поймет, что покровительствует шайке угрюмых, агрессивных люмпенов. И я изрек:

– Сегодня сценическое освещение должно больше внимания уделять работе с тенью. Темнота способна быть таким же мощным элементом театрального языка, как и свет. С небольшими усовершенствованиями мы можем использовать ее массивы и резать их светом.

– Поясни, пожалуйста, – попросил английский режиссер.

– Представь, что большая сцена сильно вдается в зрительный зал от… от… этой квадратной арки, с которой обычно свисает занавес.

– Авансцены.

– Спасибо. На этой части люди играют как бы перед фронтальной частью здания, но само здание представлено массивом темноты. Я буду называть это негативным светом, а не темнотой, потому что зрение все равно способно проникать сквозь любую тень, если неподалеку есть источник света, но ему никогда не проникнуть в такой плотный массив тени. В этом массиве могут находиться любые декорации, а актеры, уходящие туда, становятся невидимыми. Да, к тому же массивы можно окружить столбами негативного света, откуда люди смогут появляться и куда исчезать обратно. При легком щелчке переключателя зоны негативного и позитивного света меняются местами. Перед нами ярко освещенная комната, окруженная пятнами света, в которых находятся люди.