Текст книги "1982, Жанин"

Автор книги: Аласдер Грей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Глава 3

Зонтаг, женщина честных правил, разоблачает меня и поражается немощности моего злодейства. Лесбиянка-полицейская, вовсе не похожая на мою мать, выводит меня из себя.

3: Черт бы побрал эту Зонтаг, она растранжирила все мои сексуальные фантазии.Она была «госпожой» – такой знающей, такой любознательной и непреклонной. Она считала себя сексуальной миссионеркой в Шотландии. А я был самой Шотландией, порою холодной и безмолвной, которую она хотела освободить.

– Расскажи мне, расскажи, – жадно говорила она, – мне важно это знать. Кроме того, это же весело! Ну, давай, шепотом, не бойся, меня это не шокирует. Чего бы тебе по-настоящему хотелось? Я могла бы даже нарядиться для тебя как-нибудь по-особенному.

Поначалу я ей не мог ничего сказать. Я стремился разграничивать фантазии и реальность, разве не в этом суть здравого смысла? Ведь моя незатейливая сексуальная жизнь с Хелен закончилась именно в тот момент, когда она узнала, что ясебе иногда воображаю, занимаясь с ней любовью. Но Зонтаг не согласилась принять мое молчание в качестве ответа. В конце концов я ей признался, что имею нездоровую тягу к маленьким детям. Это было ложью, но я посчитал, что такая ложь меньше отпугнет женщину, чем признание, что у меня нездоровые фантазии в отношении женщин. Она была очень возбуждена и требовала подробностей, однако у меня не хватило фантазии ничего придумать. В конце концов она заявила:

– Ты нарочно сбил меня с толку.

И просидела потом целую вечность, нахмурившись и прижав пальцем нижнюю губу.

Затем она вздохнула и сказала:

– Ладно, давай я тебе помогу. Начнем сначала. Вспомни свое первое сексуальное возбуждение. Я, разумеется, имею в виду твое детство.

Детство! Я уже собирался сказать ей, что в детстве я ни разу не испытывал сексуального возбуждения, как вдруг вспомнил очень странное видение, посетившее меня в возрасте пяти или четырех или даже трех лет. Словно бы я был в компании мальчишек, которые катались по всей стране на плечах взрослых мужчин. Мы устроили гонки, сидя на этих мужчинах, мы подгоняли их плетками, а мне доставляло особое удовольствие заставлять своего мужчину перепрыгивать через самые большие канавы и пробираться сквозь самые колючие кусты. Не могу даже вспомнить, был ли это ночной сон, или видение среди бела дня, но чувство возбуждения от моей растущей силы, несомненно, было эротическим. Я ожидал, что это гомосексуальное откровение вызовет у Зонтаг больший интерес, нежели фантазии о детях, но она сказала только: «Эдипов комплекс. Типичная история. А теперь поведай мне самые ранние сексуальные фантазии, связанные с твоей матерью».

Я расхохотался, что немало разозлило ее. Она никак не могла взять в толк, почему выходит так, что чем логичнее она мыслит, тем смешнее выглядит в моих глазах. Она-то гордилась своими логическими способностями. Интересно, она была немкой или француженкой? Отец ее был немцем, а мать француженкой, или наоборот. Она мне рассказала, что спустя неделю после ее первой менструации мать отвела ее к доктору и поставила ей противозачаточную спираль, хотя это было незаконно. В те времена еще не было таблеток. Когда они возвращались домой от врача, мать сказала: «Теперь можешь вытворять любые глупости, какие взбредут тебе в голову».

Со стороны матери поступок вполне логичный, однако Зонтаг была в ужасе и чувствовала себя с того момента непохожей на других. Она была лет на десять меня моложе, но иногда она замолкала, и тогда я отмечал на ее лице печать одиночества и какой-то вековой усталости. К тому же не было в ней душевного тепла. Все ее разговоры с подругами сводились к лихорадочным и многословным рассуждениям о любовных историях. Они пускались в анализ мельчайших психологических и даже физиологических подробностей, однако без малейшего намека на иронию или, тем более, симпатию к объекту обсуждения. Они напоминали мужчин, рассуждающих о футболе или политике. Интересно, насколько такие беседы могли бы показаться моей матери более интересными, нежели уютная болтовня тетушек, которые никогда в жизни не сказали ничего дурного о своих мужьях и которым даже в голову не приходило, что секс может существовать не только в постелях кинозвезд? Думаю, что она слушала бы их с таким же точно молчаливым презрением.

Я оставался для Зонтаг черным ящиком, который ей иногда удавалось приоткрыть, чтобы выудить оттуда какую-нибудь сущность, обозвать ее умным словом и выбросить. Нет. Не совсем так, она выбрасывала только то, что ее утомляло. Я, в сущности, ей благодарен, ведь она стала моей Жанин. «Хорошо, купи мне эти вещи, и я надену их – специально для тебя», – сказала она. Я мечтал, чтобы она часами слонялась со мной по магазинам, обсуждая все подряд, пока наконец мы бы вместе не выбрали что-нибудь подходящее, и я бы купил ей эту вещь. Но «я не могу тратить столько времени на все эти шатания, – сказала она, – у тебя же есть мои размеры. Ты и сам прекрасно справишься».

Я прошелся по нескольким женским магазинам, испытывая при этом не меньший ужас и стыд, чем при посещении магазинов порнографической литературы. Хотел купить ей юбку из плотного материала со сквозным разрезом на кнопках, но они в тот год вышли из моды. В конце концов мне удалось отыскать магазин-ателье, в котором шили кожаную одежду на заказ, и у хозяина нашелся образец белой замшевой мини-юбки, который был лучше, чем все, виденное мною ранее, вдобавок он идеально подходил Зонтаг по размеру. Она слышит, как при каждом ее шаге на юбке расстегивается пара кнопок. «Какой сексуальный звук», – говорит чей-то голос, гадко хихикая. Я прожил эти мгновенья. Зонтаг стала для меня Жанин, за что я ей очень признателен. Вместе мы однажды разыграли очень милую сценку изнасилования. Я не причинил ей никакой боли, я вообще не причиняю боль людям, но. Мне нравится быть одновременно жестоким и ответственным за что-то. И потом, когда я лежал, совершенно опустошенный, она сказала: «Хочу тебя предупредить: не особо увлекайся этими своими фантазиями, они могут слишком скоро мне наскучить».

Честная женщина. А хотелось бы, чтобы она была больше похожа на проститутку. Готов сколько угодно заплатить Зонтаг, чтобы снова ощутить эту иллюзию АБСОЛЮТНОЙ ВЛАСТИ, которую мне никогда, никогда, никогда и ни при каких обстоятельствах не сможет дать реальная жизнь. Короче, Зонтаг превратилась для меня в Жанин, но отказалась стать Роскошной.

Она отказалась стать для меня Роскошной, чьи мысли заняты только Максом. «Макс положил чемодан в мою машину, – думает она, – Макс подбросил мне все эти вещи, Макс все спланировал, Макс знает про Чарли»; от этих мыслей Роскошная впадает в состояние оцепенелого изумления и с трудом понимает, что ей там говорит голос Большой Мамочки:

– Они называют меня Мамочкой, потому что я так славно умею позаботиться о своих девочках.

Она крепко, но ласково сжимает рукой плечо Роскошной и ведет ее по выстланному коричневым ковровым покрытием коридору. В другой руке она несет чемодан. Она говорит:

– Неужели ты не рада, что тебе удалось наконец уйти от этих мужчин? Мне очень не понравилось, как они все тебя разглядывали, Жанин.

– Меня зовут Терри! – отвечает Роскошная сквозь сжатые зубы.

– Говори, говори так, – Большая Мамочка хихикает. – Это очень сексуально. Тебе идет.

– Ты ошибаешься по поводу лесбиянок, – возразила Зонтаг, когда я пересказал ей этот кусок, – мы вовсе не такие уж грубые и жестокие.

Ты сказала «мы», Зонтаг?

– Да. Больше половины моих сексуальных партнеров были женщинами. Все это не так возбуждает, как с представителями противоположного пола, но с женщинами гораздо удобнее. Впрочем, я слишком много ем и сплю, общаясь с ними, и от этого быстро толстею.

Замолчи, Зонтаг, я требую, чтобы толстая жестокая лесбиянка прикинулась полицейской и втолкнула эту туго затянутую в джинсы, туго затянутую в белую блузку роскошную сучку в комнату, и закрыла за ней дверь, и опустила ключ в бездонный карман своей холщовой юбки. Нельзя ли мне немного расстегнуть эту юбку? Да, конечно, как тебе будет угодно, пусть она будет расстегнута, так чтобы видна была внутренняя поверхность бедер, когда она стоит, широко расставив ноги, однако стараясь не слишком возбуждаться.

Комната. На модерновом гладком полу, размеченном желтыми линиями, лежат матрацы и диванные подушки. Длинный ряд зеркал на стене удваивает видимое пространство. У двери письменный стол с двумя телефонами.

– Это наш учебный плац, – говорит Большая Мамочка, подходит к столу и кладет на него чемодан. – Ты встанешь, подровняв носки по этой желтой линии, рядом с тобой встанет парочка наших крошек, а потом мы пригласим свидетеля, который скажет нам, плохая ты девочка или нет, но мы почти уверены, что плохая.

– Позвольте мне поговорить с адвокатом. Я имею право на адвоката, – говорит Роскошная без особой уверенности в голосе.

– На данном этапе всяким мелким воришкам вроде тебя адвокаты не нужны, – отвечает Большая Мамочка и открывает чемодан.

– Я вам не мелкий воришка! – кричит Роскошная, но Мамочка достает из чемодана замшевую мини-юбку, смотрит на нее, восхищенно качая головой, и говорит:

– Вот это да. Не будь ты воришкой, у тебя не было бы таких профессиональных принадлежностей.

Так, а слово «принадлежность» – американское? Хотя какая разница, не останавливайся, ведь Роскошная заявляет, стараясь не сорваться на истерику:

– Это не мое! Это мой муж Макс подбросил мне. Это он!

– Ты хочешь сказать, что никогда этого не надевала?

– Никогда. Никогда.

– Значит, сейчас повеселимся. Пощекочи Мамочке нервы. Примерь-ка, посмотрим, подойдет ли она тебе.

Роскошная, вытаращив глаза, трясет головой: нет. Мамочка берет юбку, чулки, пояс с подвязками, кружевной и утонченный, какие рекламируют в глянцевых рекламных приложениях, пристегивает чулки к поясу и бросает все это к ногам Роскошной, а потом подходит сзади и шепчет ей в ухо: «Хочешь, сниму с тебя наручники?»

Не в силах вымолвить ни слова от обуявшего ее ужаса, Роскошная трясет головой: нет. Она вдруг осознает, что скованные за спиной руки дают ей некоторую безопасность, ведь неизвестно, что эти руки начнут вытворять, если их освободят. В зеркале напротив она видит себя, прямую, с крепко сжатыми ногами, очень белую на фоне огромной фигуры Мамочки, которая стоит за ее спиной, широко расставив нога, ловко расстегивая ее красный пояс. Пояс мягко соскальзывает на пол. Тут Мамочка начинает гладить грудь Роскошной, дотрагиваясь до нее сквозь тонкую ткань блузки. Она ласкает соски Роскошной? Эрегируют ли они от прикосновений Мамочки? Конечно же, она их ласкает, и, несомненно, они эрегируют. Однако Роскошная, вздрагивая, кричит: «Нет! Пожалуйста, не надо!» Ее высокий голос звучит как крик боли. «Ты только посмотри на себя в зеркало, – шепчет Мамочка, – посмотри, какая ты сладенькая и упрямая. Готова поспорить, что ты своему мужу закатываешь отменные скандалы. Но ты слишком напряжена, милочка, и это хорошо, что ты здесь оказалась. Мы тебя научим расслабляться. Будешь у нас гнуться как цветок на ветру». Если в мире нет лесбиянок, похожих на Большую Мамочку, значит, и Бога тоже нет, но их не может не быть, «будешь у нас гнуться как цветок на ветру», – шепчет Мамочка и медленно стягивает блузку с роскошных коричневых плеч Роскошной, потом вдруг дергает блузку вниз и оставляет венком скрученного шелка на бедрах Роскошной. Роскошная видит себя коричневой и обнаженной по пояс. (Почему коричневой? Загар. Дело происходит в Калифорнии.) Она смотрит на себя – загорелую и обнаженную по пояс, обе ее тяжелых груди висят под собственным сладким весом, что-то я слишком часто употребляю словечко «сладкий». Она стоит, как рабыня на рынке, коричневая и обнаженная по пояс, а что можно сказать о ее волосах, кроме того, что они черные и жесткие? Дикие и спутанные, обрамляют они ее лицо, сквозь них поблескивают серебряные серьги, волосы ниспадают тяжелой темной массой до середины ее спины. Хочу погрузить лицо в эти волосы, потянуть их руками, но я не могу до нее дотронуться, потому что она воображаемая. Только Мамочка может трогать это обнаженное, сладкое, упрямое тело, поскольку и Мамочка тоже воображаемая, она расстегивает наручники, и Роскошная тут же прикрывает грудь, а Мамочка становится на колени, кладет ладони на чудный животик Роскошной и расстегивает молнию на ее джинсах. Звонит телефон.

На письменном столе начинает звонить телефон, потому что я не хочу, чтобы Мамочка могла развлекаться с Роскошной больше, чем я. Мамочка ворчит, поднимается, идет к столу и снимает трубку.

– Да, – говорит она, вздыхая, потом обращается к Роскошной: – Это тебя.

Роскошная ошарашенно смотрит на нее.

– Я же говорю, тебя к телефону. Подойди.

Возьми трубку.

Роскошная вся дрожит. Она приближается к столу и берет трубку. Оттуда слышен мужской голос:

– Терри, это я. Как ты там? Все в порядке?

– Макс, – произносит Роскошная слабым голосом, – Макс, – и она разражается диким хохотом, потом неуверенно переспрашивает: – Макс?

– Как ты там, Терри?

– Макс, ты знаешь, где я нахожусь? Представляешь, что здесь происходит?

– В общих чертах представляю, – говорит Макс.

– Макс, что это за полицейский участок? Когда меня отпустят? Ты пытаешься что-нибудь сделать?

– Я пытаюсь спасти нашу семью, Терри.

– Макс… ты с ума сошел.

– Нет, но я в отчаянии. Я почти потерял тебя сегодня вечером, Терри. Помнишь, я умолял тебя не уезжать? До самого последнего момента я тебя уговаривал, потому что люблю тебя, Терри. И мне невыносима даже мысль о том, чтобы быть рядом с тобой во время этого курса лечения. Это окончательно расстроит меня. Но я не вижу другого способа спасти наш брак.

В его голосе слышится искреннее страдание. Зонтаг была в бешенстве, когда я сообщил ей это. «Что заставило тебя выдумать такого жалкого ничтожного подонка?»

Я пожал плечами. Она тронула пальцем нижнюю губу и сказала: «Начинаю понимать тебя. Твоя ужасная мамаша, мечтая превратить тебя в представителя среднего класса, полностью уничтожила в тебе способность к мужской солидарности. Она раздавила твой гомосексуальный потенциал. Какая жалость. Тебе не хватает силы в яйцах, чтобы выдумать мерзавца, достойного твоей собственной ничтожности».

Дай мне время подумать, Зонтаг. В моей голове – порочный Доктор.

– Нет у меня времени выслушивать все эти истории, у меня есть собственная жизнь. Позвони мне через неделю. Я все еще люблю тебя.

Но вместо этого Макс говорит:

– Я люблю тебя, Терри. В душе я все время с тобой, поэтому прошу тебя, помни: как бы плохо тебе сейчас ни было, кончится все хорошо. Мне пора.

А Роскошная шепчет в трубку: «Не бросай меня, Макс, не уходи, пожалуйста, пожалуйста, забери меня отсюда», потому что

Потому что Большая Мамочка уже сняла свою джинсовую жилетку и рубаху. И лифчик тоже сняла? Да, пожалуй, пусть эти гигантские шары танцуют свободно, пока она стягивает с себя юбку, башмаки, трусы. Никаких украшений. Она опять затягивает пояс юбки, откуда же у меня такая слабость к расстегнутым кнопкам? Ответ очевиден, ведь когда она стоит, расставив, раздвинув ноги, какое замечательное словечко, раздвинув, раздвинув ноги, Роскошная может видеть огромный треугольный куст светло-коричневого меха между ее висящим животом и глубокой щелью. Мамочка – блондинка, единственная на свете, у кого волосы на маленькой девичьей головке белые, словно известь, а мех внизу живота – золотисто-коричневый. И ее девичье личико расплывается в улыбке, когда правой рукой она достает из кармана юбки резиновую палку и мягко похлопывает ею себя по левой ладони. Заткнись, Зонтаг. На свете должна существовать хотя бы ОДНА такая лесбиянка. У Роскошной трясутся коленки, она вцепилась в телефонную трубку, как будто та способна защитить ее, и шепчет:

– Помоги мне, Макс, похоже, она собирается меня бить.

– Послушай, Терри, – мягко и поспешно говорит Макс, – этого не случится, пока они не покажут тебя доктору. Они ломают новых девочек постепенно, к тому же они знают, что ты моя жена. Тебя не будут пороть, пока не пройдет две или три недели, если ты будешь покорно исполнять все, что тебе скажут… Ты слышишь меня, Терри?

– Не сказала бы, что она от тебя без ума, Макс, – говорит Мамочка в параллельный телефон.

Она сидит в конце стола, и мне не стоит слишком отчетливо пытаться представить себе ее, боюсь, как бы я не завелся, глядя на нее, еще больше, чем от Роскошной. Почему крупные женщины вызывают такое возбуждение? Мне кажется, что тело любого человека представляет собой сексуальный пейзаж, а очень большое тело предполагает, что в нем можно и вовсе потеряться, заблудиться, вкусить таких обильных плодов, от которых невозможно потом оторваться. В одном пабе в Глазго была барменша, которую я любил разглядывать. Она носила джинсовую жилетку и рубаху с короткими рукавами, совсем как Большая Мамочка, и когда она тянулась за чем-нибудь, то ее локти с глубокими ямочками не выходили за верхушки грудей. Вид у нее был всегда скучающий и безразличный, а задница такая тяжелая, что барменша возмущалась всякий раз, когда ее вынуждали вставать или передвигаться. Была там одна посетительница, женщина почти таких же размеров, светловолосая, одетая в темный брючный костюм, которая стояла и смотрела на барменшу с выражением робкого восхищения, безуспешно пытаясь завязать с ней беседу. Я просто скользнул взглядом по этой женщине, а она вдруг одарила меня очаровательной улыбкой и приветливо пожала плечами. Словно подала знак соратнику по несчастью. Видимо, на моем лице ясно читались точно такие же эмоции, какие испытывала она. Лучше бы я поговорил тогда с этой женщиной в черном брючном костюме. Возможно, она была влюблена в барменшу, но при этом явно не была мужененавистницей. Быть может, мы с ней могли бы как-то утешить друг друга. Но мне никогда не удается придумать тему для разговора с незнакомым человеком. И я просто перестал ходить в этот паб. Не люблю, когда другие читают чувства на моем лице.

– Тебя не будут пороть, пока не пройдет две или три недели, если ты будешь покорно исполнять все, что тебе скажут… Ты слышишь меня, Терри?

– Не сказала бы, что она от тебя без ума, Макс, – ухмыляется Мамочка в параллельный телефон.

– Заткнись, Мамочка, это частный звонок, – говорит Макс. – Терри, слушай меня внимательно. Я тебе сейчас задам один вопрос, и если ты сможешь мне на него честно ответить сейчас,то я сделаю так, что тебя в ту же минуту отпустят, хотя мне это будет стоить целого состояния и друзья поднимут меня на смех. Терри, ты слушаешь?

У Роскошной хватает сил только на то, чтобы кивнуть, но Мамочка говорит за нее:

– Слушает она, слушает.

– Терри, у тебя есть ко мне чувства?

После некоторой паузы Роскошная отвечает:

– Макс… Макс, ты же должен знать,что сейчас я не могу чувствоать ничего.

– Неправильный ответ, – говорит Макс. Телефон замолкает.

– Неправильный ответ, – и раздается сигнал отбоя.

– Господи, да разве это мужчина? – кривится Мамочка и кладет свою трубку. – Ты тут стоишь полуголая, а он хочет, чтобы тыдала емучто-то. Милочка, лучше тебе уйти от него к какой-нибудь женщине.

– Это ты себя называешь женщиной? – со смехом спрашивает Роскошная.

– Я сделала все, что могла, чтобы доказать это, – говорит Мамочка, приподнимая ладонями свои груди. Резиновая палка лежит на столе позади нее. – Но, сказать по правде, я не обычная женщина. У меня нет зависти к пенису. Знаешь, что такое зависть к пенису?

Роскошная молча таращится на нее. А Мамочка продолжает:

– Доктор Фрейд открыл зависть к пенису. Он был уверен, что мы, девочки, страшно завидуем мужчинам, потому что у них между ног есть ЭТО, понимаешь? Но меня эта чушь не беспокоит, у меня есть кое-что другое.

Она кладет руку на палку, лежащую на столе у нее за спиной. Зонтаг мне много рассказывала про эту самую зависть к пенису, чтобы доказать, что таковой не существует. Фрейд был мужчиной, говорила она, и потому хотел, чтобы женщины чувствовали себя второсортными существами. Вот он и написал книгу про зависть к пенису, убедив женщин, что они обречены все время чувствовать себя неполноценными по сравнению с мужчинами. Однако издательница фрейдовской книжки верила в зависть к пенису. У нее был брат-близнец, и она впервые заметила различие между ними, будучи еще совсем маленькой, когда их вместе купали в ванной. Она показала пальчиком и сказала: «Хочу тоже такую штуку». На что ее мама ответила: «Кажется, у меня есть запасная в сумке». Она удалилась на некоторое время, потом вернулась и сообщила: «Похоже, я ее потеряла. Придется тебе обходиться так».

Так что зависть к пенису случается, и Фрейд тут ни при чем. Наверное, не слишком-то приятно узнать, что половина наших родителей имеет пятую конечность, о которой мы даже не догадывались. Но не меньше расстройства от новости, что у половины наших родителей нет конечности, которая для тебя является чем-то само собой разумеющимся. В обоих случаях может последовать очевидная реакция: «Наверное, я неполноценный». И большинство матерей учат сыновей стесняться своего пениса. Я их не осуждаю. Церковь учит нас стесняться своего пениса Они вообще считают, что все наше тело грешное и нечистое. Искусство и реклама учат нас стесняться своего пениса. Повсюду, от Абердина до Лондона, викторианские фасады страховых контор украшены барельефами с обнаженными женщинами, символизирующими истину, изобилие и милосердие, среди них иногда попадаются мужчины в мантиях и латах, олицетворяющие науку или мужество. В картинных галереях соотношение женских гениталий к мужским равно пятьдесят к одному, то же самое можно сказать об иллюстрированных изданиях для женщин имужчин, если не брать в расчет специальные журналы для гомосексуалистов. Да, искусство и реклама эксплуатируют женское тело ради денег, но при этом они исповедуют и пропагандируют идею, что женское тело – прекрасно. Экономика учит нас стесняться своего пениса. Пенис производит на свет больше людей, чем способно вместить в себя общество, в этом причина безработицы и бедности. Если бы рабочий класс занялся контролем рождаемости и уменьшил свою численность, то среднему классу пришлось бы повышать зарплаты, чтобы привлекать в рабочий класс своих собственных представителей. Теперь противозачаточные средства, изобретенные – при условии грамотного использования и соответствующей пропаганде, – чтобы освободить мир от бремени рождения, начинают плохо влиять на него: освобожденные женщины учат нас стыдиться своего пениса. Между прочим, полиция на их стороне. Пенис – это преступник, который скрывается от правосудия. Если не верите, сэр, попробуйте отлить на улице и посмотрите, что из этого выйдет. Все сходятся во мнении, что зрелище мужского полового органа в общественном месте производит ужасающее и развращающее действие на женщин и детей. А раз так, мужчин можно считать довольно неудачливым полом. Неудивительно, что некоторым из нас кажется, что пенис – это не естественная часть нашего тела, а какой-то нежелательный довесок. Я вовсе не ратую за официальное разрешение загорать голышом в городских парках. Я джентльмен старой закалки и содержу свою пятую конечность в полной конфиденциальности. Прошло уже семь или восемь лет, с тех пор как женщина в последний раз видела мой пенис.

«Самое раннее воспоминание о сексуальных фантазиях, связанных с твоей матерью?» Зонтаг, честное слово, я не помню. Мать была для меня не человеком, а, скорее, климатом, в котором я рос. Все, что мне приходит в голову сексуального в связи с ней, это сиденье в разных углах комнаты, которую я ощущал своей тюрьмой (снаружи было солнце, а внизу по течению реки сыновья рудокопов ловили форель); но, по мере того как я воображал себе, что мы будем делать вместе с Джейн Рассел, когда поженимся, тюрьма эта становилась все более удобной, просторной и роскошной.

Мамочка берет в руки резиновую палку и говорит:

– С этой штуковиной я могу заставить любую девчонку визжать и извиваться, как бомж, которого полицейский избивает своей крепкой дубинкой. Но не переживай. Если будешь в точности исполнять то, что я тебе прикажу, я буду добра с тобой. Кивни, если хочешь, чтобы все было наилучшим образом.

Роскошная теперь совсем покорна, она уже почти не существует как личность. Ее сучья смелость и сучья надменность парализованы необычностью ситуации. Я хотел бы, чтобы она сейчас неожиданно набросилась на Большую Мамочку и поборолась с ней за ключ, лежащий в бездонном кармане юбки. Разумеется, Мамочка победит и позовет на помощь женщину помоложе и не такую толстую, одетую в рабочие штаны, обрезанные до паха. Но если всякий раз, сталкиваясь с трудностями, я буду придумывать нового персонажа, у меня скоро накопится полный зал женщин, с которыми будет просто не справиться. Дорога к счастью ведет через врата воздержания. Кто это сказал? Платон? Безумный Хизлоп? Председатель Мао? А может, я сам это придумал. Итак, Роскошная смотрит на Мамочку с ожесточением, но кивает – да, она будет делать то, что ей скажут.

Большая Мамочка так и сидит в юбке, толку от которой немного, ведь она ничего не прикрывает, но зато на ней есть полезный карман, и поверхность стола не холодит зад. Она закуривает, аккуратно кладет одну ногу на другую и мяпсо говорит:

– Избавиться от этих босоножек. Стяни с себя эти тесные джинсы и все, что под ними. Можешь делать это медленно.

Роскошная не собирается устраивать для этой толстухи стриптиз. Она быстро и как бы между делом сбрасывает босоножки, снимает серебряные браслеты со щиколотки, джинсы, трусики, складывая все это аккуратной стопкой на полу рядом с блузкой. Потом опять надевает браслеты, потому что так угодно Мамочке, и становится перед ней, с плотно сжатыми ногами, одно колено чуть согнуто, груди прижаты скрещенными руками. Что можно сказать о ее теле, кроме того, что оно сильное, вес средний и грудь большая? Она могла бы выглядеть, как издательница, у которой была немного удлиненная и элегантная верхняя часть тела, расширявшаяся к бокам, которые еще немного расширялись к бедрам коротких полных ног. То есть выше талии она была полнее, чем Венера Боттичелли, а снизу – помельче, чем традиционная Венера Рубенса; несколько странное тело, но очень симпатичное в обнаженном виде. В одежде она выглядела весьма заурядно, поскольку стеснялась своих ног и прятала их под широкими юбками и платьями с завышенной талией. Она сознательно делала себя обычной и непривлекательной, думая, что если мужчина обращает на нее внимание на улице, то непременно смеется над ее короткими ногами. Однажды, когда мы вместе выпивали, я пытался объяснить, что ей следовало бы одеваться длясвоего тела, а не вопреки ему. Она сказала:

– Хочешь, чтобы я одевалась как проститутка?

Я ответил:

– Только идиоты уверены, что привлекательно одетая женщина – непременно проститутка. Ты общаешься с интеллигентными людьми, и им будет очень приятно, если ты станешь одеваться менее скромно.

– А ты-то сам почему не одеваешься менее скромно?

– Моим друзьям нравится, как я одеваюсь.

– Обманщик. Ты точно такой же, как я. У тебя нет друзей, есть только коллеги и эпизодические женщины на одну ночь, такие же одинокие, как ты сам.

– Пытаешься сменить тему? Моя одежда сшита точно по мне и идеально мне подходит.

– Выглядит она довольно неуклюже.

– Мужчине не обязательно выглядеть привлекательно.

– Сидящей перед тобой женщине этого тоже не требуется.

– Между нами существует различие, никак не связанное с полом. Мне друзья не нужны, а ты стала бы только счастливее, если бы была не так одинока. На мой взгляд, ты очень привлекательная женщина. Если бы ты потрудилась потратить хоть каплю воображения на свой внешний вид, окружающие поняли бы, что ты хочешь подать себя социально, а вовсе не исключительно сексуально. Мужчины и женщины заметили бы тебя и стали бы стремиться общаться с тобой.

– Тебе не нужны друзья?

– Нет. Я совершенно счастлив и без них.

Она засмеялась и сказала:

– Ты врун. Ты несчастный, несчастный обманщик.

Я ничего не ответил, потому что был почти готов разозлиться. Тут Зонтаг и заявила:

– Предлагаю сделку. Купи мне что-нибудь, что ты хотел бы видеть на мне, а я потрачу такую же сумму на одежду для тебя.

– И что же ты мне купишь?

– Джинсы и вельветовые брюки. Кожаную куртку. Цветные футболки. Может быть, еще домашний халат.

– Я слишком стар для такой бредовой одежды.

– В Америке и на континенте даже старики так одеваются, и никому это не кажется смешным.

– Но мы в Шотландии.

– Что ж, будем считать, что сделка не состоялась.

Ее фигура прекрасно подошла бы для Роскошной, если бы не напоминала мне с такой болезненной остротой об ее одиночестве, ее привычке просить меня уйти сразу, как только заканчивалась наша постельная сцена, ее печали, которая разъедает мою душу, хотя мы не виделись уже восемь или девять лет. Я слышал, что у нее был удар, парализовало всю правую часть тела, так что она сидит взаперти, я должен был бы навестить ее, я собирался навестить ее. Пусть у Роскошной будет тело Мэрилин Монро, нет, она тоже была ранимой и одинокой, или тело Джейн Мэнсфилд, БОЖЕ, НЕТ, ей оторвало голову в автомобильной катастрофе, пусть у Роскошной будет лицо и тело Джейн Рассел. Помни, не чье-нибудь, а Джейн Рассел, я имею в виду Роскошную, и маму, то есть Большую Мамочку, да что же я все время путаю свою мать с Большой Мамочкой, ведь у них нет СОВЕРШЕННО НИЧЕГО ОБЩЕГО, мать была уважаемой женщиной (пока не сбежала из дома) и вовсе не была лесбиянкой (она сбежала с мужчиной), была высокой и совсем не толстой, а тело Большой Мамочки я взял у той барменши из Глазго и, может быть, еще у той проститутки из-под моста, А ПО ХАРАКТЕРУ МАМОЧКА ВООБЩЕ НЕ ПОХОЖА НИ НА КОГО ИЗ РЕАЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ. Может, мать иногда и ненавидела женщин, но они ей по-настоящему доверяли. В отличие от меня, ей никогда не нравилось оскорблять людей, даже в мыслях. Я почти на сто процентов уверен в этом. Хм, так я не на все сто процентов уверен в этом?

Допей виски из бокала Никто не может быть уверен на сто процентов ни в чем. Так устроен мир – невозможно смотреть на что-либо только с одной стороны. Ей, должно быть, доставляло какое-то особое удовольствие расстраивать мои дружеские отношения с ребятами, удерживать меня подле себя, подбадривать меня в учебе, но ей уж точно не могло бы понравиться возбуждение, которое я испытываю, когда Мамочка тушит сигарету, указывает на маленькую кучку вещей Жанин на полу и говорит ласково:

– Надень это. Начни с подвязок.

Могу ли я представить себе, что Роскошная подчинится этому приказу? Даже если поначалу она сомневается, она не может не видеть, как Мамочка берет в правую руку резиновую палку и красноречиво похлопывает ею себя по левой ладони. Конечно, я готов это представить. Безумный Хизлоп был мужчиной небольшого роста, и он издевался над шестью мальчиками (причем один из них был выше его), выстраивая их в ряд с вытянутыми руками и нанося каждому по шесть ударов своей плеткой с тремя хвостами. Пятеро из них по-настоящему плакали, а самый высокий только сердито хмурился, сжимая зубы. Хизлоп смотрел на нас и говорил с невыносимым наслаждением: