Текст книги "1982, Жанин"

Автор книги: Аласдер Грей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

Опять страх. Я все оттягиваю момент, когда начну рассказывать свою историю в нелегкой старинной манере, излагая события в хронологической последовательности, например, сообщая, что я купил новый костюм до, а не после того, как познакомился в нем с Дэнни. Придется, наверное, выбрать именно такой способ, хоть он и труден. Когда мы не различаем своего пути в мире, то неизбежно кружимся, кружимся без всякой цели, пока вдруг не наткнемся на какой-нибудь участок своего пути, пусть Даже пройденный много лет назад, тогда все равно мы возвращаемся на свой путь и идем по нему впередв ожидании перемен. Движение вперед, конечно, болезненно. Помню, как однажды руководитель Шотландского комитета но образованию сказал мне, когда я шел на ватных ногах к его столу, пытаясь понять, получу ли я сейчас ремня, много ли будет ударов и за что все это: «Ты знаешь, Джок, лучше долго путешествовать с надеждой, чем прибыть в какое-то место и остановиться». Но если мы кружим вокруг пункта, который был нашей целью, то надежда умирает от собственной бессмысленности. Обнаружив цель своих стремлений, мы, скорее всего, сможем справиться с разочарованием, но все равно останутся сожаление, радость и ожидание, связанные с отъездом. Однажды некий человек спросил меня, что дает мне работа, делающая мою жизнь такой интересной. «Командировочные», – ответил я ему.

Он засмеялся и сказал: «Думаю, вы знаете нашу страну гораздо лучше, чем любой другой шотландец, но неужели это все, что вы получаете от жизни?» «Это самое важное, – ответил я, – но, кроме того, работа дает мне чувство безопасности. Я ведь надежно застраховав от многих возможных проблем». Он был не много большевиком, потому спросил меня лукаво: «А застрахованы ли вы от краха системы страхования?» Я ответил: «Разумеется! Я же голосую за консерваторов, как и большинство шотландцев».

Опять я двигаюсь по кругу. Но все-таки верю, что способенрассказать историю с прямой последовательностью событий. Ведь я пытался делать это лет с двенадцати, а может и раньше.

Может быть, и раньше. Когда мне было тринадцать, или четырнадцать, или пятнадцать, мать спросила:

– Почему ты совсем перестал со мной говорить?

– О чем?

– О своих мыслях, о том, что тебя волнует…

Не мог же я сказать: «Невозможно рассказывать об этом, ведь добрая половина моих мыслей – грязные непристойности». И я ответил:

– Да я вроде бы говорю с тобой не меньше, чем обычно.

Она сделала еще несколько стежков, а потом сказала:

– Ты, видимо, все забыл.

– Что забыл?

– Истории, которые ты мне рассказывал. Ты придумал странный маленький народец, живший за камином и в мебели. В кухонной плите жили хозяева, которые следили, чтобы готовилась, как положено, – вкусно и в срок. А в тазу для стирки жили маленькие грязные человечки, и, рассказывая про них, ты вечно хихикал. Я не всегда понимала, о чем ты говоришь. Обитатели радиоприемника составляли сводки новостей и играли музыку, а житель часов крутил стрелки. Его звали Обби-Побли, и он был вроде начальника – говорил Другим, что и когда следует делать. Они тебе очень нравились, вот эти, – и она показала на электрические часы, стоящие на каминной полке, – ты любил их больше, чем кухонные, потому что эти не тикают, а ворчат, издавая звуки вроде «обббби-побли». Но, похоже, ты все это позабыл…

Мне нечего было ей возразить. Если я в тот момент и не забыл еще совершенно этого Обби-Побли, то очень старался забыть, потому что мысли мои были заняты историями о свободной, симпатичной и ненасытной женщине, уверенной в своем превосходстве; она ввязывалась в отчаянные приключения, но вскоре обнаруживала, что не так уж она и всесильна, что она очень даже зависит от окружающих. Я рос, и рассказы мои становились все более изощренными. Женщина отдавалась своим садо-мазохистским наклонностям и завлекала других в свои сети. Я даже не заметил, как история стала автобиографичной, превратилась в рассказ о моей собственной жизни. Я отказывался замечать это, настаивая на том, что главный герой – женщина.Больше всего меня возбуждали не те части истории, где описывались физическое насилие и унижение, а те моменты, когда ловушка начинала захлопываться и жертва испытывала страшные мучения от того, что сознание ее раздваивалось: видя происходящее, она хотела верить, боролась за веру в то, что происходящее нереально, что такое может происходить только с кем-то другим. И наверное, я был прав, возбуждаясь в эти моменты, ведь именно в такие моменты мы набираемся мужества, чтобы изменить ситуацию. Почему Жанин должначувствовать себя беспомощной, когда к ней приходит осознание того, что Макс обманул ее и попросту похитил? Он ведет машину на огромной скорости, руки у него заняты, и если бы она всерьез захотела, то могла бы снять одну из босоножек и направив острый каблук Максу в глаз, заставить его остановиться или повернуть обратно. Он повиновался бы, увидев, что намерения ее серьезны. Но она не стала предпринимать решительных действий, она предпочла успокоить себя мыслью о том, что Макс – благородный и достойный доверия мужчина, и если она будет вести себя прилично, то все будет в порядке, а он тем временем везет ее в трясину. Я оживляю в своем воображении эти моменты мучений Жанин, потому что сам никогда не бывал в таких ситуациях, но вот опять – я двигаюсь по кругу.

Рассказывать историю в прямой последовательности – это все равно что готовить блюдо: трудно делать это добросовестно, если готовишь для себя одного. Значит, придется мне опять пофантазировать, выдумывая для себя подходящую аудиторию.

Бог?

Ты ушел слишком незаметно. Ты там давеча что-то доброе бормотал, но я был слишком увлечен другими вещами, не мог услышать Тебя, пока Ты не посоветовал мне засунуть два пальца в глотку, но я все равно узнал Твой слабый голос. Ты был здесь довольно долго, мешая моим сексуальным фантазиям, подсовывая памяти всякие уютные воспоминания из старого доброго прошлого, пытаясь разбить мои доводы неуклюжими вопросами, которые приходилось ограничивать скобками. Все это звучало скорее как советы Гручо Маркса или скептичной домохозяйки, но уж никак не походило на голос Творца Вселенной. Но мне это как раз понравилось. Терпеть не могу всяких Больших Папочек. Мне сейчас нужно то же, что и всем нам, – непредвзятый слушатель, достаточно мудрый, чтобы не удручаться моей злости и не вздыхать сентиментально над моими страданиями. Вообще-то злость и страдания – обычное дело для среднестатистического мужчины моего возраста. Так что если Тебе вздумается проклинать, прощать или благословлять меня, то все это будет крайне неуместно. Я просто хочу отчетливо увидеть сам себя. А чувства вины, самоудовлетворения или жалости к себе только помешают. В Твоей старой книге говорится, что Ты – источник света, так помоги мне стать менее загадочным для себя самого.

Я стал послушным инструментом в руках других по причине незнания своей собственно! природы. (Кого это – других?) Ну, прежде все го, моих работодателей. Вот еще что: один-единственный одинокий бог – это слишком мало для меня. Мне нужно больше. (Может быть, Святая Троица?) Слишком абстрактно и церковно. (Иисус, Мария и Иосиф?) Слишком посемейному и по-католически. Вряд ли я хотел бы, чтобы Ты превратился в Юпитера, Марса, Венеру или что-то подобное – все эти средиземноморские божества угнетающе действуют на меня. Почему Ты должен быть для меня меньше, чем все остальное человечество? Вот, наконец, это –именно та аудитория, которая заслуживает моих стараний. Я разорву свои путы чтобы начать свои последовательный рассказ, но только если Ты сможешь появиться передо мной в этом облике. (Я попробую.) Итак, я начинаю. (Прочисти горло.)

Кхм.

Ваше Величество, Ваши Королевские Высочества, Почтенные Лорды, Леди, Полномочные Чиновники, Неуполномоченные Чиновники, Мужчины и Женщины мира, а также и в особенности те, кто не попадает ни в одну из этих категорий, в частности шулеры к северу от Твида!

Помолитесь тихонько за единственного и неповторимого Джока Макльюиша, Лорда Лионского, Короля Шоков, Искр, Электрического Тока, Сигнализаций и Всего Остального, что вы можете вычитать из этой Фамилии, Барона Больших Винных Бутылок, Банков, Товарных Складов, Фаслэйна, Данрея, Хантерстона, Защитной Сети Шетланда, Домика для Львов в Эдинбургском зоопарке и Подвала Коллекции Бурела, Разных Винокурен и односолодового «Гленливет» в качестве любимого напитка, а также лондонского джина в качестве напитка для употребления в пабах Глазго, где это я остановился? Ах да. ПЕРЕЧЕНЬ, ПЕРЕЧЕНЬ, О ПЕРЕЧЕНЬ! Я поведаю такую повесть, что малейший звук вам душу взроет, кровь обдаст стужей, глаза, как звезды, вырвет из орбит, разъяст заплетшиеся кудри и каждый волос водрузит стоймя, как иглы на взъяренном дикобразе!

Спасибо вам, мистер Шейкхи Злопспир, спокойной ночи. Не звоните, мы сами вам позвоним, если понадобится.

(Простите, сэр, вы только что допили остатки виски. Если вы действительно решили порадовать Нас трезвым и последовательным рассказом до того, как наступит рассвет, то советую вам для начала сходить в ванную и влить в себя по меньшей мере десять стаканов холодной воды из-под крана.)

Спасибо, Б. Плоть моя ослабла, но я постараюсь последовать этому совету.

Глава 12

ИЗ КЛЕТКИ В ЛОВУШКУ, или Как я обрел и потерял три насыщенных месяца восхитительной жизни, или Как я стал совершенным, женился на двух женах, а после поддался трусости, или Шотландия 1952-1982

12. В доме, где я родился, жизнь текла гладко, но скучно.Мы делили эту скуку поровну между собой, а потому почти не замечали ее. Один только раз слышал я, как мои родители смеются, и ни разу не замечал, чтобы кто-то из них повысил голос, гневаясь, жалуясь или рыдая. Единственным, кто позволял себе кричать в нашем доме, был Старый Красный. Он орал, обличая класс капиталистов и описывая свои утопии, поэтому мы с мамой недолюбливали его. Мы прекрасно знали, что в других семьях шумят гораздо чаще, но в то же время понимали, что шум – это ненормально и нездорово. Едва ли можно было найти в округе таких нормальных и здоровых людей, как мы.

И все-таки однажды я рассмешил их.

Мне было семнадцать, я как раз сдал вступительные экзамены в Королевский технический колледж Глазго. Я продолжал ходить в школу.

Это было нужно на тот случай, если бы выяснилось, что экзамен я провалил и придется сдавать его заново. Выходя утром из дому, я частенько встречал почтальона и спрашивал его: «Для меня ничего нет?» И вот однажды в ответ на мой вопрос он выудил из своей сумки толстый официальный конверт с моим именем – первое письмо в моей жизни, адресованное лично мне. Я бережно положил его в карман. Вместо того чтобы пойти в школу, я отправился по тропинке рудокопов, которая вела в обход города, к мосту через реку, а потом свернула в лес. Сердце билось медленно и гулко. Я был уверен, что экзамен сдал, но на какую оценку? День выдался пасмурный и теплый, небо затянули сплошные серые облака, однако дождя не было. Я сошел с тропинки и полез по склону холма сквозь заросли папоротников и полянки колокольчиков, пока не добрался до окруженной рябинами площадки под нависающей скалой. Говорили, что здесь прятался от англичан Уильям Уоллес, [14]14
  Герой борьбы шотландского народа за независимость от Англии в ХII – ХIII вв.


[Закрыть]впрочем, в большинстве шотландских городков найдется какое-нибудь укромное место, про которое рассказывают подобные легенды. А вообще эта площадка была больше известна как место сборищ местных рудокопов, которые по вечерам в воскресенье играли здесь в орлянку. Я уселся на валун, прочитал письмо и вздохнул с облегчением. Оказывается, я очень неплохо сдал экзамен. От волнения у меня подкашивались ноги. Я встал с камня и побрел вверх по холму, сквозь густой подлесок, тропинки здесь не было, и я шел напролом, с удовольствием чувствуя, как тело преодолевает естественные препятствия. Минут через пятнадцать я остановился, перевел дыхание и посмотрел наверх. Эта часть страны представляет собой девственное плато, по которому течет река, а вокруг раскинулась долина, так что само плато используется для пастбищ и кукурузных полей, а долина густо заросла лесом и кустарником. Прямо передо мной на краю долины лежал наш Длинный город: на востоке – терраса из традиционных двухкомнатных домов, в центре – двухэтажные постройки, где расположены магазины, кинематограф и кафе, на западе – ряд особняков, вилл и бунгало, утопающих в зелени садов. Все это, вместе с четырьмя школами, четырьмя церквями, железнодорожной станцией, чугунными качелями и овсяными лепешками в городском парке, должно было казаться мне привычным и родным, ведь я знал здесь каждый уголок, однако сейчас я смотрел на город и не узнавал его. Отчуждение и одиночество чувствовал я, глядя вниз, ибо знал, что очень скоро навсегда уеду отсюда.

Я все утро бродил по городу, в основном по каким-то закоулкам, иногда выходя на главную улицу, и все, что я видел, – будь то акация на лужайке перед домом пастора возле Шотландской церкви или толстый кот, развалившийся на подоконнике, – выглядело чужим и необычным. Долго разглядывал я рекламное объявление на лавке аптекаря. На плакате был изображен уходящий за горизонт ряд одинаковых белоснежных крепостей. На переднем плане стоял рыцарь в белых доспехах с мечом, на котором значилось: «ЗУБНАЯ ПАСТА ГИББС». Меч был торжественно занесен над головой крылатого дракона, отмеченного клеймом «Дракон Гнилой». Слоган гласил:

ГИББС С УТРА И ГИББС ВЕЧЕРОМ ОБЕСПЕЧИТ ВСЯКОЙ КРЕПОСТИ СВЕРКАЮЩИЙ ОБЛИК

(Ваши зубы – это настоящие крепости)

Я сто лет знал эту рекламу, даже странно. Сейчас компании постоянно меняют свои рекламные кампании, слоганы, упаковки и сами товары, на рекламу тратятся миллионы, только бы правительство не облагало эти суммы налогами. В мои семнадцать страна переживала не лучшие годы, бережливость была возведена в культ и рекламой занималось только само государство, призывая людей покупать как можно меньше вещей и только в случае крайней необходимости. ЧИНИТЕ И РЕМОНТИРУЙТЕ – призывала реклама, на которой улыбающаяся домохозяйка пришивала заплатку на куртку мужа. РОЙТЕ РАДИ ПОБЕДЫ – а на картинке мужчина сажал капусту на своем пригородном участке. ПРАЗДНИКИ ДОМА! ТАК ЛИ УЖ НУЖНА ВАМ ЭТА ПОЕЗДКА? Реклама зубной пасты с белыми крепостями висела в витрине магазина с 1940 года и была настолько привычной, что даже являлась мне в моих фантазиях. Я частенько воображал себя рыцарем в белых доспехах, спасающим Джейн Рассел от дракона, а когда видел ее неблагодарность, то заключал в одну из этих белых башен. В тот день я не фантазировал. Я просто стоял перед этой рекламой и спрашивал ее: «Буду ли я тебя помнить, когда уеду отсюда? Будешь ли ты меня помнить?» Я отвечал сам себе: «Едва ли…», и такой ответ немало удивлял меня, хотя я был слишком возбужден, чтобы расстраиваться по этому поводу. Потом я столько же простоял, разглядывая мраморную трехфутовую статую солдата в крагах, накидке и круглой каске, сжимающего винтовку, упертую прикладом в землю. Статуя помещалась на колонне, на которой было выгравировано около двухсот имен, – памятник горожанам, погибшим в Первую мировую. Недавно на ней появилась бронзовая табличка, на которой числились имена сорока жертв Второй мировой. «Их имена будут вечно жить в наших сердцах» – гласила надпись над этими двумя списками, а кончались они словами: «Чтобы помнить». Мне казалось, что надписи противоречат друг другу. Ни одна, ни вторая война меня не интересовала, но мне вдруг захотелось, чтобы солдаты, которые воевали, но остались живы, были тоже перечислены здесь, ведь тогда я смог бы прочитать в этом списке имя отца.

Я приехал домой к обеду к 12.30 пополудни, в это время я обычно возвращался из школы. Про письмо ничего не сказал. До самого вечера я хранил свой секрет, пока все мы не собрались за круглым столом на чаепитие. К чаю обыкновенно подавали мясо или рыбу с хлебом, бисквитами и пирогами. Отцу помимо прочего доставался суп или пудинг, которые мы с матерью ели за обедом. Как я и предполагал, через некоторое время отец сказал: «Интересно, когда же они пришлют ответ из колледжа?»

Я сказал буднично: «Я сегодня утром получил от них письмо».

Вилка с куском картошки на добрых пять секунд застыла перед раскрытым ртом отца, потом он аккуратно положил ее на тарелку и сказал:

– Ну?

– Меня взяли, – тихо ответил я, не переставая есть.

– Взяли, говоришь? Так это же прекрасно! А что случилось? Что-то ты не договариваешь.

– Ничего, вот, – я передал ему письмо.

Волнуясь, он внимательно прочитал его, а мама в это время переводила взгляд с него на меня и обратно. Наконец он положил письмо, откинул голову, и из горла его раздались сухие каркающие звуки вроде: АКХА! АКХА! АКХА! АКХА!

– Что случилось? – всполошилась мать.

– Случилось? – переспросил он. – Да он попал в первую шестерку из двухсот восьмидесяти двух конкурсантов! Он на шестом месте по всей западной Шотландии!

Мать тихо засмеялась, подошла ко мне и обняла, я тоже погладил ее по спине. Вдруг она сконфузилась и отстранилась. Если бы не эта неожиданная новость, я думаю, она никогда не обняла бы меня. А отец все ухмылялся, тряс кулаком в мою сторону и повторял: «Ну, жулик! Ну, ловкач! Ну и жулик!», так что я даже позволил себе слегка улыбнуться. Сообщи я ему новость на пороге, когда он вернулся с работы, и вся его реакция ограничилась бы легкой улыбкой и словами вроде: «Отлично! Пускай ты и не лучший, но уж во всяком случае не худший!» Как и большинство родителей, он не хотел, чтобы его ребенок открыто выражал гордость или радость по поводу своих успехов, поскольку от этого другие испытают зависть, которая может портить. Скрыв свои чувства, я спровоцировал его на бурное выражение эмоций и таким образом возвысился над ним.

Мои родители еженедельно вносили деньги в Шотландскую кооперативную систему страхования; страховка должна была вступить в силу после моего шестнадцатилетия. Она была задумана в качестве помощи детям рабочих, которые закончили школу, но еще не начали работать. Поскольку теперь мне нужна была одежда Для учебы в Техническом колледже, то решено было потратить всю сумму на мой гардероб, чтобы одежды мне хватило, пока я не обрету полную финансовую независимость. В то время это решение показалось мне совершенно правильным, хотя сейчас я вспоминаю о нем с удивлением. Мать с отцом вместе вели хозяйство и жили впритык на двенадцать фунтов в неделю. Непонятно, откуда у них взялось столько куража, чтобы потратить несколько сотен фунтов за десять дней? Они, должно быть, обезумели, подобно той женщине, слова которой я подслушал в Лондонском банке. На ней был кожаный брючный костюм в обтяжку, и она громко сказала подруге: «Он обошелся мне в 900 фунтов! Вообще-то я не могла себе этого позволить, но иногда нам всем стоит быть слегка экстравагантными, хотя бы для того, чтобы сохранять бодрость духа». И она спокойно купила себе этот костюм. Она подсознательно понимала, что стоимость костюма равняется недельной зарплате шести железнодорожников, работающих в две смены, или бюджету двадцати семей живущих на пособие, и потому ее удовлетворенность собственной экстравагантностью происходила из сознания того факта, что она стала чуть выше всего остального мира, чуть выше неумолимой судьбы. Думаю, родители чувствовали нечто подобное, когда обсуждали, как потратить почти половину их годового дохода на мой гардероб. Но даже если и так, они оправдывали это чувство, уверяя себя, что задумали нелегкое дело. Они ведь произвели на свет мозг, на котором теперь появилось клеймо шотландского Министерства образования: «Первый класс». Прежде чем отправить этот мозг в мир, необходимо было облачить его в достойную упаковку.

До тех пор одежду мне всегда выбирала мать, тут вдруг отец удивил всех, высказав весьма здравые и дельные предложения.

– Сшитый на заказ однобортный твидовый костюм – это… э… одежда, не подвластная времени и переменам моды. Этот стиль остается неизменным уже более половины столетия. Американские бизнесмены надевают такой костюм на конференции. Шотландские фермеры носят его в церковь. Английский труженик может надеть его куда угодно, не рискуя прослыть предателем своего класса.

– Костюм на заказ слишком дорого стоит, – возразила мать, – к тому же не так уж он необходим. Готовый костюм, может, и будет сидеть на Джоке похуже, но я достаточно хорошая портниха, чтобы без труда подогнать его по фигуре.

– Я все-таки тебе докажу, – сказал отец в своей типичной манере, тихо и членораздельно, из чего сразу стало ясно, что он сильно возбужден, – я докажу тебе, что твидовый заказной костюм, о котором я говорю, обойдется в итоге дешевле. В готовых костюмах брюки всегда снашиваются быстрее, чем пиджаки. И немудрено! Если человек не ползает целый День на коленях, как шахтер, и не таскает мешки на спине, как мусорщик, то больше всего он изнашивает ту часть костюма, на которой сидит. Я уверен, что срок жизни пиджака в готовом костюме почти вдвое превосходит жизнеспособность штанов. Если же человек заказывает костюм у хорошего портного, то он может сразу заказать несколько пар штанов, что означает заметную экономию в перспективе, хотя поначалу и может показаться излишне расточительным.

– Так ты хочешь, чтобы мы заказали парню пиджак и две пары штанов из одинаковой ткани?

– Нет! Я хочу, чтобы мы купили ему три пиджака, три плаща, семь пар брюк и три пальто из одинаковой ткани! Пусть меняет брюки каждый день. Ткань будет изнашиваться настолько незаметно, что все семь пар будут выглядеть, как новые, очень долгое время.

– В жизни не слышала более нелепого предложения, – жестко сказала мать. – К чему покупать столько одинаковой одежды? Джоку понадобится пара обычных костюмов на каждый день, один в серую клетку и один в бежевую. Кроме того, ему понадобится темный костюм для торжественных событий, блейзер, а также фланелевые рубашки для прогулок и выходных. Я согласна купить по две паре брюк к каждому пиджаку, но семь совершенно одинаковых брюк и три одинаковых пиджака – это безумие.

Отец заговорил ясным и упрямым тоном, каким обычно говорил на тему секса:

– Я понимаю, что разнообразие в одежде чисто биологически присуще женщинам, особенно молодым девушкам, поскольку они используют одежду, чтобы привлечь к себе внимание, и за это они нравятся мужчинам (молодым мужчинам).

Но вот что работодатель ценит в мужчине, что мужчина ценит в коллегах и что мужчина пенит в самом себе – это постоянство. Если мужчины Джок отправится в Глазго с таким гардеробом, как я предлагаю, то он поразит своих учителей, сокурсников и будущих работодателей своей опрятной и простой внешностью, постоянство которой будет казаться почти мистическим. Костюм должен быть сшит из ткани достаточно темной, чтобы пойти в ней на похороны, но не черной, чтобы не выглядеть траурно. С соответствующим галстуком такой костюм будет универсален для любого события. В повседневной рабочей обстановке придется, конечно же, надевать нарукавники. Согласен, что блейзер и фланелевые рубашки ему понадобятся.

Мать опять повторила непреклонным тоном:

– Все это звучит скорее курьезно. Над ним будут смеяться.

– Не думаю, – ответил отец.

Они никак не могли принять решение, поэтому пришлось мне выступить в качестве рефери. Как и всякий семнадцатилетний подросток, я имел довольно смутное представление о собственной индивидуальности, поэтому идея превратиться в таинственную личность, неизменно появляющуюся в одном и том же костюме среди пестрой суматохи Глазго, показалась мне очень удачной. Я остановил свой выбор на трех пиджаках, шести парах брюк, трех плащах и пальто из одной и той же ткани, помимо того был заказан черный вечерний костюм, блейзер и фланелевые рубашки.

Костюм сшили у портного в Килмарноке. После второй примерки мы отправились в галантерейную лавку, чтобы купить носки, рубашки и нижнее белье. Поскольку насчет костюмов был принят отцовский подход, то он согласился доверить матери выбор всего остального. Мои пожелания игнорировались, пока дело не дошло до покупки галстуков. Продавец разложил перед нами огромное количество шелковых, хлопчатобумажных и шерстяных галстуков всевозможных форм и расцветок. Мать пощупала их, перебрала и отложила несколько штук в сторону. Тут ей пришло в голову спросить меня:

– Джок, может, сам выберешь, какие тебе больше нравятся?

Я ткнул пальцем в несколько галстуков-ба бочек и сказал:

– Хочу эти.

Мать с отцом с удивлением посмотрели на меня, потом друг на друга. В глазах их я прочитал тревогу. Галстуки-бабочки носили в те дни только профессионалы разного рода маргинальных областей бизнеса, вроде скачек, искусства или журналистики. Иногда их надевали университетские лекторы, искавшие популярности слушателей.

– Ты уверен, что хочешь именно эти? – неуверенно спросила мать.

– Да, мне нравятся только эти.

– Скажи, а это действительно важнодля тебя?

Я вскинулся:

– Поскольку деньги, которые вы тратите на одежду, не мои, то воля ваша, я буду носить то, что вы купите. Но меня спросили, что мне нравится. И я ответил.

Лицо матери выражало одновременно тревогу и беспомощность. Мне стало жаль ее.

– Какого цвета? – тихо спросила мать.

– А это уж на ваш вкус.

Если не считать всяких пестрых и аляповатых, в отделе нашлись только бордовые и темно-синие бабочки – они выбрали мне полдюжины темно-синих, потом мы вернулись в отдел рубашек и поменяли мои белые рубашки на светло-голубые, чтобы они подходили к галстукам. Мой отец по политическим соображениям настаивал на темно-красных галстуках, но они смотрелись бы слишком радикально на белых рубашках, а розовые рубашки были немыслимы. Это выглядело бы намеком на гомосексуализм, который в то время считался преступлением.

Я совершенно не помню, какая была погода в тот день, когда поезд увозил меня из нашего городка. Родители проводили меня на станцию, но мы почти не успели поговорить до отхода поезда. Сразу за станцией железнодорожное полотно описывало над долиной кривую по виадуку, поэтому пару минут спустя я мог видеть две маленькие фигурки на одном конце перрона и белое пятнышко над одной из них: кто-то – либо мать, либо отец – махал мне вслед платком. Пока я торопливо вытаскивал свой платок и открывал окно, между нами замелькали деревья. Тогда я закрыл окно, уселся, бережно положив ногу на ногу, чтобы не помять идеальную линию складки на брюках, скрестил руки поверх новенького плаща, опустил подбородок на галстук и обнаружил вдруг, что совершенно ничего не чувствую. Я понимал, что буду приезжать в гости в Длинный город, но понимал и то, что никогда уже не вернусь сюда жить, и меня это нисколько не волновало. Мне казалось возможным, что, затерянный среди миллионов жителей Глазго, я когда-нибудь вспомню рекламу зубной пасты или случайное лицо, мелькнувшее на улице, и воспоминание вернет меня в детство, окатит теплой волной ностальгии. Однако такого ни разу не случилось. Поначалу мне действительно было одиноко в Глазго, но я был даже рад этому. Одиночество казалось мне разновидностью свободы. И была в сердце странная уверенность, что оно обязательно приведет к какой-то встрече, к какому-то приключению, связанному с сексом. С легким чувством вины я пришел к выводу, что все мое детство, за исключением нескольких совсем уж младенческих воспоминаний, было невыносимо скучным, и лучше забыть его навсегда.

Родители нашли мне комнату на Пейсли-роуд-Уэст, в доме ответственной и внимательной женщины, которая должна была сообщать им обо всех моих проблемах. Очень скоро я переехал оттуда к студенту-юристу, которому было абсолютно наплевать на проблемы жильцов, главное, чтобы вовремя платили арендную плату и не били друг другу морды. В колледже мне было поначалу трудновато разобраться с чисто математическими выкладками, но как только я понял, что они напрямую связаны с практикой, все стало на свои места, и с тех пор у меня больше не было трудностей с экзаменами. В столовой я иногда ел за одним столом с Аланом. Однажды стол был весь занят, но Алан сказал: «Освободите место для Джока», качнулся на двух задних ножках своего стула, дотянулся до свободного стула за соседним столиком и подтащил его к себе. Так я узнал, что мы стали друзьями. А потом появилась Дэнни.

За стойкой в столовой работала женщина, которая обычно мило болтала со всеми студентами, но в один прекрасный день там появилась девушка, которая, казалось, испытывала ко мне острую неприязнь. Она была невысокая и круглолицая, с пухлыми щечками и недовольным лицом, которое она отворачивала в сторону всякий раз, обслуживая меня, а когда я протягивал ей деньги, она брала их с таким видом, словно я был самым ничтожным человечишкой на свете. Все это казалось мне странным, ведь я был предельно вежлив с ней. Когда я на следующий день подошел к стойке, ее напарница крикнула в глубину кухни: «Дэнни! Джок пришел».

Она обслужила меня точно так же, более того, не стала брать деньги, а быстренько начала обслуживать следующего посетителя. Я положил деньги на стойку и ушел, совершенно сбитый с толку. На третий день она опять обслуживала меня, отведя взгляд в сторону и медленно накладывая заказанное блюдо в тарелку. Прежде чем отдать мне ее, она секунду поколебалась с испуганным видом человека, который решается перепрыгнуть через пропасть, потом разлепила губы и прошептала: «Ужасная погода сегодня».

Я сказал: «Да, действительно» – и полез за деньгами. Она чуть заметно кивнула мне и поспешила обслужить следующего. Другие работницы на раздаче с улыбками переглядывались, а я вдруг почувствовал, что выгляжу полным идиотом. Теперь я понимал, что я ей нравился, но вот она мне не понравилась вовсе. Мои представления о женской привлекательности основывались на образе Джейн Рассел и тощих фотомоделей. Я был совершенно безграмотен в этом вопросе.

Но, шагая в тот вечер к себе на Хиллхед, я почувствовал кое-что другое. Меня вдруг посетила ошеломительная мысль о том, что Дэнни может позволить мне делать с собой все что угодно. Я никогда, никогда, никогда в жизни даже помыслить не мог, что женщина способна желать мужчину. Да, всемирно утвержденный обычай вступать в брак доказывал, что женщины нуждаются в мужчинах, но ведь люди, как правило, нуждаются в том, чего не хотят, а хотят того, что не является для них необходимым. Мои сексуальные грезы были полны всяких садомазохистских приспособлений потому, что я не представлял себе иных способов овладеть женщиной, которая мне приглянулась. Для Дэнни в моих фантазиях не находилось места, но я неожиданно почувствовал, что иду быстрее, даже почти бегу, а домой я примчался с твердым решением – завтра во время нашей короткой встречи пригласить ее куда-нибудь. Но прошла целая неделя, прежде чем я сделал это. Я бродил по улицам, глядя на парочки, стоящие в очередях в кинотеатры, на девушек, спешащих в танцевальные клубы, и меня переполняло ощущение того, что приближается какое-то хорошее светлое время, и ощущение это было связано с Дэнни. Но на следующий день я взглянул на нее в столовой и полностью охладел. Она была слишком маленькой и заурядной, чтобы соответствовать мечтам о бурной страсти и наслаждении, хотя, сказать по правде, она была такого же точно роста, как я сам. Не то чтобы она была дурнушкой. Когда она не замечала, что я рядом, она очень остроумно шутила с другими студентами, которые были увлечены ею, и в такие моменты казалась очень даже симпатичной. Но как только я оказывался рядом, все очарование слетало с нее, и она выглядела как юная ученица перед жестоким директором школы. Это мне совсем не нравилось. Я отчаянно мечтал познакомиться с какой-нибудь другой женщиной.