Текст книги "1982, Жанин"

Автор книги: Аласдер Грей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Я вернулся позже, чем обычно, и очень обрадовался, увидев, что Дэнни сидит на кухне и болтает с нашим хозяином, которому ее общество явно по душе. Вообще-то я советовал ей держаться от него подальше, поскольку как раз опасался, что общего языка они не найдут. Он был молодым начинающим юристом, и я очень его уважал, возможно, потому, что он был в чем-то похож на меня. На нем всегда был добротный костюм, говорил он, тщательно подбирая слова, и очень редко улыбался. Но сейчас он хохотал. Дэнни рассказывала ему истории про своих нелюбимых родственников, и, хотя все, что он слышал, звучало для него дико и странно, он продолжал расспрашивать ее, видимо получая удовольствие от шокирующих подробностей. Она была очень возбуждена тем, что ей удалось развеселить такого человека. Мы вместе выпили по чашке чаю, и я сказал бодро:

– Ну что, Дэнни, пора спать.

Когда я выходил с кухни, он задержал меня на секунду и шепнул:

– У тебя замечательная женщина.

Обнимая ее той ночью, я понял наконец, как мне повезло. Это был самый счастливый день в моей жизни.

Так почему же, когда Алан познакомил меня в столовой с девушкой, которая меня не хотела и которую я не хотел, я все-таки пошел следом за ней? Жадность. Мне хотелось выяснить, сколько еще удовольствий я могу получить от жизни. Дэнни наблюдала из-за стойки, как я разговаривал с Хелен, а вечером сказала мне:

– Готова поспорить, ты увлекся этой высокой девкой.

– Да она просто заносчивая сучка, мне до нее дела нет. Зато мне предстоит поработать в большой команде. Это полезный опыт. К тому же, может, удастся немного подзаработать.

Но когда я познакомился с этой самой командой, мои иллюзии по поводу возможности заработать рассеялись. Эти люди были слишком плохо организованы, чтобы зарабатывать деньги.

Я встретился с ними в библиотеке, чьи фасадные колонны и мраморный холл занятно контрастировали с маленькими душными помещениями, через которые мне пришлось идти. На коричневом куске линолеума стояли две женщины и трое мужчин – все они, приоткрыв рты, смотрели на дверь, в которую я вошел. Еще один парень сидел в одном из кресел, стоявших вдоль стены. Хелен быстро представила меня режиссеру, который тут же выдал тираду примерно следующего содержания:

– Просто чудесно, что ты… э… Джек, Джейк Джок, правильно? нам подвернулся. Хорошо, хорошо, хорошо. Мы совершенно счастливы тебя видеть, мы очень от тебя зависим, нам нужна твоя помощь, но я сразу хочу тебя попросить набраться терпения, потому что ты нас прервал на самом важном месте. Присаживайся, пожалуйста, на одно из этих кресел, и просто… понаблюдай за нами. Так сказать, погрузись в атмосферу. Не суди нас слишком строго, мы все тут как бы на сцене. Вот копия сценария. Не воспринимай его чересчур серьезно. Мы многое меняли по ходу дела, там все помечено, но наверняка будут еще изменения. Попозже мы с тобой кое-что обсудим наедине. Так, друзья мои, где мы остановились?

Его речь меня настолько утомила, что, направляясь к креслу, я уже мечтал поскорее убраться отсюда. Но тем не менее сел и, изредка поглядывая в сценарий, стал следить за их репетицией, которая без конца прерывалась ссорами.

Ставили они современную версию «Волшебной лампы Аладдина». Кроме героя – шотландского рабочего-простака – в пьесе участвовали персонажи из высших слоев английского общества, карикатурные изображения которых частенько мелькают на нашем телевидении и радио. Произведение называлось «Политическая пантомима» и написано было в сатирической манере, однако лично я в нем ничего смешного не обнаружил. Если бы не Хелен, вообще смотреть было бы не на что. Она играла эгоистичную, сексуальную и расчетливую сучку и делала это с такой энергией, что ее реплики звучали довольно остроумно. В перерывах она сидела, обхватив себя за плечи, словно все время мерзла, и лицо ее на длинной изящной шее обретало такое же отстраненное и мечтательное выражение, как лицо Кэрол. Иногда она вытягивалась на четырех сиденьях, закрыв глаза, так что волосы ее и одна рука касались пола. Меня привлекла ее способность моментально впадать в одно из трех состояний, каждое из которых было достаточно органично для нее: агрессивное, задумчивое и покинутое. Режиссер, игравший главного героя, поразил меня своей бездарностью и пошлостью. До сих пор могу очень ярко себе его представить: по-женски смазливый, с пепельно-голубыми глазами и ухоженными светлыми вьющимися волосами. Одет он был в черные слаксы и черный свитер, в ухе блестела серьга, а на шее висели многочисленные украшения. Впрочем, это я, наверное, придумал, в пятидесятые годы мужчины, стремившиеся эффектно выглядеть, не надевали украшений. Вне сцены он изъяснялся с отчетливым оксфордским акцентом, который становился особенно заметен, когда он изображал, что теряет самообладание (это происходило каждые пять минут). Он называл людей «дорогой мой», «цветочек» или (когда изображал злобу) «тутти-фрутти» и очень много жестикулировал. В общем, сразу было видно, что он педик. Но впоследствии выяснилось, что я ошибся. Он бы. любовником Хелен, и Дианы тоже – в этой девушке шарма было поменьше, она играла все остальные женские роли. Диана знала, что он спит с Хелен. А Хелен только начинала подозревать, что он спит с Дианой, которая была ее лучшей подругой. Вот почему Хелен была тогда так задумчива в перерывах и совершенно не воспринимала, когда к ней обращались, если только человек не говорил на повышенных тонах. Кроме них были еще Родди и Роури, очень простые в речах, манерах и одежде, и мужчина средних лет с агрессивным громким голосом человека, который знает о собственной незначительности и старается преодолеть ее. Он сидел, сгорбившись, и периодически произносил всякие реплики, на которые никто не обращал внимания. Я решил, что это какой-нибудь местный уборщик. И снова оказался не прав.

По мере того как шла репетиция, он сгибался все сильнее и сильнее, потом закрыл лицо руками и запричитал: «О нет… о нет… о нет… о нет…» Наконец режиссер прервал свой монолог и спросил измученно:

– Что на этот раз?

– Переигрываешь.

– Ты хочешь сказать, что я не умею играть?

– Я хочу сказать, что твой глазгоский акцент звучит как жуткое сентиментальное переигрывание.

– Тутти-фрутти, ты просто невыносим! – взвизгнул режиссер чистым пронзительным голосом с оксфордским акцентом, ярость его явно была фальшивой. – Я родился и вырос в Калтоне. Мой отец работал в кузнице Паркхеда. До двенадцати лет я был уверен, что ванные комнаты есть только в домах королей и голливудских звезд. А теперь школьный учитель из Карнтина убеждает меня, что я не могу говорить с акцентом моих предков!

Мужчина ответил:

– Да, Брайан, я согласен, что ты всего лишь грязный глазгоский люмпен, вылезший из еще более убогих трущоб, чем я сам. При этом ты неплохой актер. Ты можешь сыграть что угодно,кроме себя самого.

Режиссер с неопределенным выражением лица стал медленно ходить по кругу. Мы все, не отрываясь, смотрели на него, и, должно быть, он чувствовал, что эта сцена получается даже интереснее, чем сценарий. Когда он вернулся к той точке, из которой начал свой путь, то сказал тихо:

– Есть очень простой выход. Давай я сыграю Макгротти так, что он у нас станет кокни. Я прекрасно владею диалектом заливных-угрей-на-Олд-Кент-роуд. Не забывай, что мы представляем постановку на международном фестивале, где англичан будет гораздо больше, чем шотландцев, – нам незачем стараться быть излишне провинциальными.

Суровый мужчина закрыл лицо руками и пробормотал глухо:

– Я не позволю тебе превратить мою пьесу в инструмент для лечения твоего комплекса национальной неполноценности и выражения твоих лондонских амбиций. Отдай эту роль Роури. Он знает, как ее играть.

Режиссер улыбнулся и сказал звонко:

– Чтоб ты сдох. Знаешь, почему я так хочу этого? Потому что, будь ты мертв, я бы имел возможность сделать из этой пьесы настоящее произведение сценического искусства. У нее хороший крепкий сюжет, содержательные роли, даже смешные реплики в ней есть, и только один недостаток портит все дело – автор пьесы совершенно не имеет опыта театральных постановок, и к тому же он чрезмерно активен. Сделай для меня маленькое одолжение. Поди прочь и умри.

Автор страшно побледнел, встал и, спотыкаясь, побрел прочь из комнаты. Он был раздавлен. Даже дверь за собой закрыть ему удалось лишь с третьего раза. Никогда в жизни мне не приходилось слышать, чтобы взрослые люди были так жестоки и грубы друг с другом. Девушки смотрели на режиссера с благоговейным трепетом. Диана произнесла с надеждой:

– Дай бог, на сей раз он не вернется.

– Он нам нужен, – сказал режиссер измученным голосом. – Нам нужно, чтобы его имя звучало в программе. Родди, Роури. Он наверняка пошел заливать свою печаль в «Красный лев». Ступайте туда, угощайте его пивом и рассказывайте, какой он хороший писатель и какая я сволочь, дайте ему понять, что вся труппа на его стороне. Он устраивает все эти сцены, поскольку жить не может без лести в свой адрес, сделайте же ему маленький праздник. Пусть Джок идет с вами. Мы с девочками еще немного поработаем и присоединимся к вам минут через сорок

Когда мы с Родди и Роури пришли в ближайший паб, писателя там не оказалось, но пива мы все равно купили.

– Ну, что ты о нас думаешь, Джок? – спросил Родди.

– Интересные вы люди, – ответил я.

– А как тебе наш режиссер? – поинтересовался Роури.

– Кажется, он со странностями?

– О, нет. Это мы с Родди самые странные и нетрадиционные в этой компании.

Я был в панике. Меня меньше удивило бы сообщение о том, что они, например, католики. Они пристально разглядывали меня, я делал вид, что не замечаю. Родди сказал:

– Ты даже не моргнул. Думаешь, Роури шутит?

После некоторой паузы я заметил:

– Всякое может быть…

Они захохотали, как будто я отпустил славную шуточку, а мне немного полегчало. Родди спросил:

– Ты ведь приятель бедняжки Хелен, да?

– Я друг Алана, который дружит с Хелен.

– А, Алан! Я мог бы сбегать за ним.

– А я бы не стал за ним бегать. Но знаешь, если бы он очень меня попросил, я бы, пожалуй, согласился, – вставил Роури.

– Почему ты назвал Хелен «бедняжкой»? – спросил я.

Они рассказали мне историю с Хелен, режиссером и Дианой. Потом я поинтересовался, может ли, на их взгляд, эта постановка хоть как-то состояться.

– Шанс есть, – пожал плечами Роури. – Очень маленький, но есть.

– Так вы согласны с тем, что говорил автор?

– Да, конечно. Даже Хелен и Диана считают, что Брайан безнадежно плохо играет главную роль.

– Почему бы вам не сказать ему об этом прямо?

– Если мы все ему это скажем, он может сломаться. Тогда вообще вся постановка полетит к чертям. Мы все надеемся, что он сам поймет, что к чему. Он должен понять. В сущности, он не дурак.

Мне совершенно не улыбалась перспектива оказаться в труппе, где правит капризный эгоист. Я решил, что, когда появится Хелен, я отведу ее в сторонку, скажу свое мнение, извинюсь и исчезну.

Режиссер явился, держа обеих своих женщин за руки. Все трое были сильно возбуждены, как будто только что хорошенько выпили. Поговорить с Хелен не представлялось возможным. Было что-то дикое и непокорное в ее веселости, в какой-то момент она даже напомнила мне Джейн Рассел. Мне редко удается почувствовать, что творится у человека на душе, но тут я отчетливо ощутил, что Хелен собирается бросить этого своего режиссера и что ей нужен кто-то совершенно непохожий на него. Внезапно я тоже почувствовал жуткое возбуждение. Пришлось демонстративно посмотреть на часы и сказать:

– Мне пора.

– Извини, что сегодня все вышло так сумбурно, – бормотал режиссер, провожая меня к дверям паба. – На следующей недельке встретимся и поговорим наедине, как я и обещал. Продумаем вместе схему освещения и составим список всего необходимого. Тут такая штука: мы работаем на голой сцене без занавеса, задника и вообще с минимумом декораций; только площадка, стол и стулья, поэтому все переходы и вообще настроение постановки целиком зависят от света, то есть – от тебя. Я верю, что ты сделаешь все как надо и не дашь нам провалиться.

Занимаясь любовью в ту ночь, я представлял себе, что ласкаю отчаянную и взволнованную Хелен, глубоко проникаю в нее, и немало удивлялся, вдруг обнаруживая, какие у Дэнни короткие ноги.

На следующей неделе я несколько раз побывал на складе театрального агентства и после получасовой беседы с сотрудником уже имел представление о том, что сценическое освещение может осуществляться потоком (интенсивность которого довольно просто регулировать) или точечно (причем точки эти можно растягивать в большие пятна света). С режиссером я так и не встретился, он был вечно занят, но мы обсуждали схему и сценарий освещения с Родди, ответственным за имущество, и с Дианой, выполнявшей функции продакшн-менеджера. Когда я спрашивал их, какого цвета будут костюмы и немногочисленные декорации, они удивлялись, полагая, что меня это касаться не должно. Я объяснил, что некоторые цвета будут оживать или, наоборот, тускнеть в зависимости от цвета ламп. Родди сказал:

– Ты, Джок, чересчур дотошный. Не тот случай. Постановки вроде нашей вообще не требуют цветного освещения.

– Погоди, погоди, – остановила его Диана. – Джок, ты можешь сделать так, чтобы телефон светился в темноте?

– Без проблем, достаточно покрыть его специальным составом и направить на него ультрафиолетовую лампу. Либо вымочить аппарат в ацетате и поместить внутрь небольшую лампочку. Но если не должно быть кромешной темноты, то можно просто поставить аппарат определенного цвета в тускло освещенную зону, и потом выхватить его точечным пучком света.

– Вот видишь, – сказала Диана Родди, – это же решает нашу главную проблему.

В пьесе были моменты, в которых люди звонили друг другу по телефону из разных зданий, сидя на разных краях сцены. Всем казалось, что это очень сложно поставить. Всем, кроме сценариста. Но тут Родди быстро нашел в тексте нужное место:

– Ну конечно! Вот, в конце пятой части. Харбингер начинает свой финальный диалог, стоя на правом краю, потом свет слабеет, потом он стреляется и падает на стол, свет гаснет совсем, остается только небольшое пятно на нем и телефонном аппарате. Входит мисс Сомс, берет телефон, набирает номер, и в тот же момент спет выхватывает звонящий аппарат на левом краю! Джок, ты гений.

И они действительно были уверены, что я подсказал им идею, хотя я просто спросил, что им нужно, а потом предложил варианты решения проблемы. Диана произнесла:

– Я расскажу Брайану.

Родди возразил:

– Может, пусть это будет чисто технической задачей – Джок сам сделает все так, как сочтет нужным?

– Нет, я все-таки скажу Брайану. Поскольку это идея Джока, нет никакой опасности, что он начнет капризничать.

Диана была очень высокой девушкой с неправильными чертами лица и отличалась поразительным здравым смыслом. Красивой ее нельзя было назвать, но была в ней какая-то особенная привлекательность, и я никак не мог взять в толк, чего ради она и Хелен спят с таким непроходимым идиотом, как Брайан, да еще и позволяют непрестанно издеваться над собой. Самые гадкие его выходки они воспринимали с поистине материнской предупредительностью. Ни я, ни Родди, ни Роури не могли этого объяснить. Брайан был очень скупым. После репетиций он вел нас в «Красного льва», театрально бросался на скамейку, вытягивался на ней, закатив глаза, и тихо шептал:

– Кто-нибудь, дайте мне выпить.

И кто бы ни оказался в этот момент у стойки – Хелен, Диана, Родди, Роури или я (я-то почему?), – он немедленно покупал пинту пива и спешил к Брайану, а тот одним жадным глотком выпивал четверть кружки, опять ложился на спину, закрывал глаза и устало выдыхал:

– Я заслужил это.

Все стояли вокруг, толкали друг друга локтями и хихикали, стараясь, чтобы он не заметил. Потом я обратил внимание, что веки его не полностью прикрыты и краешком глаза он следит за тем, как все хихикают и переглядываются. Все в этой компании оставались для меня загадками, кроме сценариста, который был милым простаком. Никто с ним особо не общался, поэтому я сам объяснил ему схему и сценарий освещения. Он внимательно выслушал и сказал с облегчением:

– Хорошо, по крайней мере ничего не нарушено.

Он был уверен, что для успешной постановки достаточно, чтобы актеры следовали его указаниям и точно произносили слова пьесы. Помимо этого, его ничего не интересовало – ни режиссура, ни освещение. На репетициях он главным образом следил, чтобы режиссер не переврал текст пьесы.

Сценарист был не единственным, кто выскакивал из репетиционного зала после перебранок. Все, кроме меня, делали это время от времени. Даже режиссер однажды выскочил, когда Хелен не согласилась с его мнением и остальные ее поддержали. Оскорбленный обычно мчался в паб, а поскольку я был более-менее свободен в эти дни, то именно меня просили сбегать за беднягой и утешить его. Это было несложно. Я внимательно выслушивал жалобы, а говорить старался как можно меньше. Я даже позволял себе слегка удивляться, ибо суть ссоры, как правило, совершенно не совпадала со словами, в которых она выражалась. Хелен рассказывала мне о своих подозрениях насчет Дианы; Диана плакалась, как она виновата перед Хелен; режиссер советовал никогда не связываться с женщинами, потому что они – настоящий АД, беспросветный, совершенный, абсолютно проклятый АД; Родди рассказывал мне, как он боится потерять Роури; Роури жаловался, что Родди стал относиться к нему как к своей собственности. Когда каждый из них успокаивался, то неизменно одаривал меня небольшим комплиментом вроде: «С тех пор как ты с нами, Джок, напряжение в труппе стало меньше» или «Ты так мил с людьми, которые совсем на тебя не похожи».

Я вовсе не был мил с ними, мне было просто интересно. Одна только Хелен смущалась, когда жаловалась. Успокоившись, она замечала:

– Зря я позволяю всему этому так тянуться. Прости, трудно сохранять самообладание в такой ситуации.

И только Диана выказала интерес ко мне. Однажды она прервала свой монолог по поводу Хелен и Брайана и спросила:

– А как твоя личная жизнь, Джок? У тебя ведь есть кто-нибудь?

Я объяснил, что не люблю говорить о подобных вещах.

– Неудивительно, что с тобой я чувствую себя в безопасности, – сказала Диана.

Я задумчиво смотрел в свою кружку. Не знаю, было ли ее замечание оскорблением или комплиментом, но оно меня задело. Я сидел и гадал, бросит Диана режиссера одновременно с Хелен или позже. Я хотел Хелен, но не собирался отказываться от Дэнни. Почему какой-то инфантильный эгоист вроде Брайана может одновременно наслаждаться двумя женщинами, а рассудительный, добрый и интеллигентный малый вроде меня не может позволить себе трех?

Я вовсе не пренебрегал Дэнни в те дни. Наоборот, она нравилась мне больше, чем когда-либо. Актеры будили мое любопытство, но было так славно приходить домой и спокойно ужинать с человеком, который не считал мир сценой, а окружающих – отзывчивыми или недоброжелательными зрителями. Я стал еще ласковее с Дэнни, поскольку думал о том, чтобы изменить ей. Я был внимателен. Покупал ей в подарок всякие шоколадки и комиксы, которые она читала с величайшим вниманием. Поэтому, когда я обронил между прочим, что в субботу уезжаю в Эдинбург и вернусь только в воскресенье, она отреагировала чуть взволнованно, но не более взволнованно, чем если бы я сообщал, что планирую навестить Алана. Мы как раз собирались лечь. Проснулся я от странных хлюпающих звуков. Она зарылась в постельное белье и уткнулась лицом в матрас, чтобы я не слышал, как она плачет. Ее голова была где-то на уровне моего бедра. Я легонько толкнул ее и спросил:

– Что случилось?

Она что-то бормотала, но я не мог разобрать слов, пока не сполз пониже и не услышал:

– Ты собираешься меня бросить, ты бросишь меня, ты не вернешься, никогда не вернешься ко мне.

Я попытался обнять ее:

– Не переживай, что ты, я люблю тебя! Все в порядке, потому что я люблю тебя!

Никогда не приходилось мне всерьез говорить «люблю» до того момента, и с тех пор я больше никогда не употреблял этого слова, но, услышав, как губы мои произнесли «люблю», я понял, что это правда. Но она продолжала твердить свое:

– Нет, нет, никогда, ты никогда не вернешься…

Тут я понял, что кроме меня ей не на кого опереться, у нее нет ничего, кроме скудной зарплаты, на которую не прожить, родственников, которым нельзя доверять, и жалкого социального пособия. Рядом с такой слабостью я чувствовал себя огромным и сильным, таким сильным, что мог бы одолеть весь мир, ведь сейчас, когда я любил ее, у нее совсем не было причин плакать. Неважно, скольких еще женщин я любил (мужчина, сильный как целый мир, не может ограничиваться одной женщиной), она все равно была в полной безопасности, потому что я полюбил ее раньше и сильнее всех остальных. Я сказал:

– Послушай, Дэнни, тебе не о чем беспокоиться, потому что рано или поздно я, вероятно, женюсь на тебе, да, Дэнни, женюсь, потому что ты мне… нет, потому что я по-настоящему люблю тебя, Дэнни!

Когда Дэнни была подавлена, слова не действовали. Вдруг она отдалась моим объятиям, но всхлипывания продолжали сотрясать ее тело подобно чудовищной икоте, наконец мне это надоело, я почувствовал себя жутко утомленным и уснул.

За завтраком она вела себя тихо как мышка, несмотря на то что я приготовил ее любимый обжаренный омлет. Я попросил ее:

– Дэнни, не переживай, я совсем не сержусь. Она ничего не ответила.

– Не бывает супругов, которые проводили бы вместе каждую ночь на протяжении всей жизни. К тому же Эдинбург – это не на другом конце Шотландии, это всего лишь час езды на поезде. Ты здесь в полной безопасности, и хозяину ты понравилась.

– Зато он мне не понравился.

– Отчего же?

– Он на меня смотрит и улыбается, когда тебя дома нет.

– Что ты имеешь в виду?

Она промолчала, и я сказал:

– Ты думаешь, ты ему нравишься?

– Угу.

– Ничего удивительного. Мне ты тоже нравишься!

Она посмотрела на меня с каким-то непонятным выражением. Я терпеливо объяснил:

– Это шутка,Дэнни.

– А-а. Прости.

После паузы она сказала решительно:

– Я не имею права здесь находиться, когда тебя нет здесь. Люди думают, что я просто твоя подстилка.

От этого слова у меня приятно екнуло в причинном месте, но я сказал строго:

– Мне странно слышать от тебя такой трущобный жаргон. И я очень удивлен, что ты о себе такого низкого мнения. Если ты действительно так о себе думаешь, не удивительно, что и другие могут подумать то же самое.

Она с удивлением взглянула на меня:

– Разве я сказала это вслух? Прости, я не хотела.

И она поверила – ну еще бы, ведь я ей это сказал, – что назвала сама себя шлюхой. Ничего удивительного, что люди с хорошо подвешенным языком могут любые узлы вязать из таких, как Дэнни. Это как будто бы оттого, что мы умнее, но поскольку в наших словах нет ни правды, ни порядочности, то это всего лишь приемы, особые приемы, совсем как те, с помощью которых мастер джиу-джитсу способен любого свалить на землю одним ударом. Вот я и свалил Дэнни, а теперь благородно помогал ей подняться.

– Не забывай, что наш хозяин – человек уважаемый, трезвый и законопослушный. К тому же – благородный. Он сдал мне эту комнату как одинокому мужчине, но сейчас мы оба пользуемся ею, а он не повышает квартплату. Это хороший знак. Если бы он ее повысил, мы вряд ли смогли бы платить. А то, что он игриво на тебя смотрит, – чепуха. Не может же он равнодушно проходить мимо такой… такой симпатичной девушки, как ты, Дэнни. Но никакой опасности он не представляет, потому что он всего лишь маменькин сынок. Он лет на пять старше нас, но у него никогда в жизни не было подруги, и он до сих пор каждые выходные ездит к своей матери в Хеленсбург. Но, я вижу, мои слова на тебя совсем не действуют. Хорошо. Я не поеду сегодня в Эдинбург. Вот здесь и сейчас я заявляю – я разорвал все отношения с этой глупой труппой. Без электрика их, конечно, ждет полный провал. Они будут ненавидеть меня – и поделом, потому что с этого момента я тоже буду ненавидеть себя, ведь я человек, который не умеет держать слово. Моя репутация и вся моя будущая карьера окажутся под угрозой, но ничего страшного, Дэнни. Мы с тобой и дальше будем жить счастливо. Возможно.

Кончилось тем, что она плакала и умоляла меня поехать, а я сделал вид, что сдаюсь, что она меня уговорила, и поехал.

Ты еще слушаешь меня, Бог? Я говорю об ужасных вещах. Таких будничных и таких ужасных.

Итак, мы с Родди и Роури упаковали осветительское оборудование в багажник фургона, потом они уехали в Эдинбург, а я отправился на станцию Квин-стрит, чтобы встретиться с остальными. Почему? Почему, спрашивается, я сам не повел машину, которую одолжил у одного из друзей Алана, почему сам не повез оборудование, за которое нес ответственность? Потому что я не умел водить. Я мог нарисовать схему работы двигателя внутреннего сгорания, но водительских прав у меня не было. Это было обычное дело для Британии сороковых-пятидесятых. Лишь у немногих преподавателей были машины, что уж говорить о студентах. После войны в стране был топливный кризис, и среди гражданского населения только доктора могли позволить себе иметь машины. Профессионалам из других сфер казалось в порядке вещей пользоваться общественным транспортом. Рост британской автомобильной промышленности, появление автострад, демонтаж железных дорог, кольцевые автодороги вокруг городов, сплетения шоссейных развязок, многоуровневые парковки, улицы, поделенные желтыми линиями на отсеки, сдаваемые в аренду жителям соседних домов, нефтяной бум в Северном море, упадок британской угольной промышленности, упадок британской автомобильной промышленности, упадок британской сталелитейной промышленности, открытие, что нефть Северного моря приносит прибыль только владельцам акций, – все это можно было себе представить, но никто этого толком не понимал. И вот, по причине того, что только Родди умел водить, а Роури был его другом, а в машине было только два сидячих места, я встретился с режиссером, девушками и сценаристом на станции Квин-стрит, и мы поехали в Эдинбург на паровозе. Я не шучу, детки, именно на паровозе. Паровые локомотивы вовсе не исчезли вместе с королевой Викторией; до шестидесятых годов XX века мы продолжали производить их в Спрингберне и поставлять в Европу, Африку, Азию и в обе Америки; они собирались из частей, изготовленных в кузницах Паркхеда, Блохэйрна, Диксонса, Сарацина, которые сейчас уже не существуют, как и корабельные верфи, куда они поставляли запчасти. Глазго в те годы по-прежнему был центром британского кораблестроения; во время последней войны в Клайдсайде было собрано и отремонтировано больше кораблей, чем в США. Аттли тогда уже подписал соглашение с Трумэном (или это был Эйзенхауэр?) о сдаче в аренду некоторых областей Британии для устройства ракетных баз США, но подводная лодка «Поларис» оставалась в то время всего лишь чертежом, и прошло еще несколько лет, прежде чем она вошла в Холилох. Прошло несколько лет, прежде чем крупные предприниматели вывели свои промышленные объекты из Шотландии, и потому будущее виделось в розовом свете, когда мы вышли из поезда на станции Вэйверли, и я с удивлением увидел, что эдинбургские трамваи выкрашены в похоронный коричневый цвет. В Глазго каждый трамвай опоясан двухфутовой полосой, проходящей между верхним и нижним уровнем, – она синяя, желтая, красная, белая или зеленая, в зависимости от маршрута, оставшаяся поверхность обычно оранжевая и зеленая С золотистой или кремовой окантовкой, а по бокам красуются городские гербы зеленого, белого, золотого и серебряного цветов. И никаких реклам ни на трамваях, ни на автобусах никогда не было. Почему? Может быть, отцы города решили, что реклама испортит внешний вид городского транспорта? Возможно. Бог весть, отчего жители Глазго так гордятся своими трамваями. Почему люди всегда гордятся теми особенностями места своего обитания, которые всего лишь приносят богатство тем, кто умеет его взять, и бедность тем, кто не умеет? Может быть, на трамваях не было рекламы, потому что в то время она еще не превратилась в большой бизнес, в котором заняты лучшие художники, артисты и журналисты страны. Тогда у нас еще не было теле– и радиорекламы, торговых центров, центров развлечений, художественных салонов; были только «Би-би-си», магазины, общественные бани и театры. О, в те дни Британия была примитивной страной, но хоть и примитивной, зато действующей. Мы прошли через войну, построили процветающее государство, имели полную занятость и оставались самой богатой страной в мире после США, СССР и Швейцарии. И мы этим не кичились. Политики хорошо поставленными голосами продолжали убеждать нас, что мы стали тусклыми и неопрятными. Только что победили или вот-вот готовы были победить тори, как раз шла предвыборная кампания, во время которой они заявили, что английский рабочий достоин иметь на своем столе более качественную говядину. Команда британских профсоюзных лидеров разработала демократическую конституцию для профсоюзов Западной Германии, в которой значилось, что немецкие рабочие не будут больше разделены и настроены друг против друга и могут договариваться с хозяином предприятия о своей части прибыли. Как это отразилось на превращении Германии в промышленную столицу Европы, нам еще только предстоит понять. Мне очень неловко, Боже, я с удовольствием не обращал бы внимания на политику, но ЭТО ПОЛИТИКА НЕ ОСТАВЛЯЕТ МЕНЯ В ПОКОЕ. Всем, что я знаю в этой жизни, и тем, во что я превратился, я обязан проклятию тех или иных политических процессов. Итак, мы сошли на станции Вэйверли, добрались до места и обнаружили, что в дом нам не попасть, потому что ключи у Родди, а ребята еще не приехали. Тогда режиссер взял за руку Хелен, Диана взяла за руку меня, и мы отправились осматривать окрестности, а сзади плелся сценарист и, как обычно, что-то ворчал себе под нос.

День выдался ярким и свежим – светило солнце, дул сильный ветер. Мы поднялись к замку, потом спустились к дворцу, сделали круг и поднялись на холм Калтон. Режиссер влез на пьедестал национального памятника и, прогуливаясь с видом сенатора между колоннами, стал читать что-то из «Юлия Цезаря». Видимо, он был изрядно возбужден, да и мы тоже, судя по тому, что все трое полезли следом за ним. Обычно вновь приехавшие в какой-нибудь город чувствуют себя погребенными в нем, поскольку ближайший ряд домов скрывает от них все прочее, а остальные дома загораживают вид на окрестности. В Эдинбурге все иначе. Режиссер обратился ко мне:

– Однажды, мой мальчик, все это станет твоим! – и театрально обвел рукой линию горизонта.