Текст книги "Начало пути"

Автор книги: Алан Силлитоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Как хорошо вы ведете машину,– сказала она.– Спасибо мистеру Уикли, ведь это он дал вам возможность выучиться.

– Не такой уж я молодой, мисс Болсовер,– возразил я.– Иногда мне кажется, будто мне не двадцать один, а куда больше, уж это я вам точно говорю.

На крутом повороте ее вдруг кинуло на меня – мягкие руки, извинения,– потом она спросила, где я теперь служу, и я сказал, у Сти-ка и Скалла (это крупнейшее агентство нашего города), но только пока в их Лафборской конторе. Выходило, что это гораздо лучше моего прежнего места, и мисс Болсовер поздравила меня:

– Это для вас большая удача!

– Да,– сказал я, одной рукой правя, а другой доставая сигару, и предложил ей.– Закурите?

Она громко засмеялась, откинула голову.

– Ну, нет! Пока ни малейшего желания, . Я закурил.

– Знаете, Уикли меня уволил, но ведь тут вышло недоразумение. Я-то старался ради фирмы, а он подумал, я для своей выгоды.

– Насколько мне известно,– сказала она,– по его мнению, вы поступили неэтично.

– Как сказать,– возразил я.– Может, он просто хотел от меня отделаться, вот и нашел предлог.

– Не думаю, Майкл. Он всегда очень хорошо о вас отзывался.

– Я ведь и правда еще молодой, мог и ошибиться, ему бы надо это понимать, а он взял и вышвырнул меня.

– Очень жаль,– сказала она.– Я не знала, что вы так переживаете.

– Конечно, переживаю.

Ведь останься я в конторе, я постоянно проделывал бы то же, что с Клеггом, и загребал бы кучу денег, только как следует все обмозговал бы и уж так бы легко не попался. Но чтобы этим заниматься, надо работать в конторе по продаже недвижимости, такая служба-и ширма, и источник нужных сведений.

– Когда меня выставили, это был большой удар для меня, мисс Болсовер,– продолжал я, минуя Рэдфордскую остановку.– И главное, скажу честно: уж очень не хотелось расставаться с вами. Никогда прежде не знал такого удовольствия – проснусь утром и ду маю: сейчас пойду в контору и увижу вас. Не спрашивайте, почему я вам про это рассказываю. Теперь уж поздно.– Я смотрел вперед на дорогу.– Я ведь почему так старался провернуть то дело для фир мы -надеялся, получу повышение, и тогда, может, вы станете получше обо мне думать, а то я по вас вздыхал, а вы меня и не замечали.

Слова сами слетали с языка, словно без моего ведома. Меня так закрутило, что я даже струхнул, но все-таки исподтишка глянул на мисс Болсовер – действует или нет.

Она смотрела прямо перед собой – брови сдвинуты, губы сжаты, вроде глубоко задумалась о чем-то, но только не обо мне. А все-таки немножко покраснела, значит, может, и не так уж далеки ее мысли. Я решил смутить ее еще сильней и сказал – прошу прощенья, не надо было мне затевать этот разговор, да ведь сердце так переполнено, что я уж и сдержаться толком не могу.

– Странный вы, Майкл.

– Самый обыкновенный,– сказал я.– Да разве вы можете не понравиться? Только мне-то вы не просто нравитесь.

Больше я ничего не сказал, ничего не смог придумать. Она говорила, где куда свернуть, и наконец мы подъехали к ее домику на тихой улочке близ Уоллатона. Я не помог ей выйти из машины, она сама вышла и стояла теперь у открытой дверцы. Если с самого начала станешь прикидываться больно воспитанным, никогда ничего не добьешься.

– Может, зайдете? – предложила она.– Выпьем чаю. Вы так любезно меня подвезли.

Было ветрено, щеки у нее раскраснелись, тянуть дальше не стоило.

– Разве что по-быстрому,– сказал я.– Я обещал матери свести ее на симфонический концерт в Альбертхолл.– Ложь была совсем невинная, просто я хотел, чтоб мисс Болсовер было со мной полегче, я ведь знал – она-то всегда ходит по концертам.

– Я тоже хотела достать билеты на сегодня, но не удалось,– сказала она, когда я выключил зажигание.

– Возьмите мой.

– Ну, что вы, разве можно так обидеть вашу маму?

– Да, верно,– сказал я и захлопнул дверцу.– Она любит Бетховена. Она бы здорово обиделась.

Кто врет, того все любят, но лучше не зарываться. Я взял стоявшую у двери бутылку молока, вошел за мисс Болсовер в жалкий домишко в ложнотюдоровском стиле – и на меня пахнуло спитым чаем и отсыревшей обивкой. Мисс Болсовер усадила меня на мягкую плюшевую тахту, а сама засуетилась в кухне, но дверь была отворена, и теперь, когда она сняла пальто, я любовался ею, как нередко бывало в конторе. Чудно: пока работаешь рядом с людьми, они вроде и не смотрят в твою сторону, а как тебя выставят за дверь, тут-то тебя и замечают.

Она вернулась с большим серебряным подносом – принесла чай и какое-то фигурное печенье на тарелке.

– Я пью без молока,– сказала она,– с лимоном.

– А где все ваши?

– У меня только брат, он вчера уехал на три недели в Австрию на машине. Он страстный лыжник. Но когда он здесь, я тоже не часто его вижу.

– Одинокая у вас жизнь.

– Да, Майкл, но мне так нравится. Я постоянно бываю в театре, на концертах. А дома читаю, пишу письма, смотрю телевизор. По-моему, жизнь прекрасна и увлекательна.

– И по-моему,– сказал я.– Я тоже много читаю. Люблю книжки. И еще девушек, но моя подружка дала мне отставку – из-за того, что меня уволили.

– Неужели? Сахару положить?

– Да, шесть кусков.

– А я совсем без сахара. Почему же она так? Ведь вы теперь лучше устроены. Она разве не рада?

– Да она не стала ждать, покуда я найду новое место. Она, знаете, с норовом. Но что толку огорчаться.

– Ваше счастье, что вы способны относиться к этому легко.

– Ну да легко Чуть с ума не сошел. Но сделанного не воротишь. Что ж, мне теперь до самой смерти о ней горевать?

Мисс Болсовер рассмеялась:

– Ну это вам не грозит. Но я понимаю, что вы хотите сказать.

Она замолчала, и я воспользовался случаем и отхлебнул сразу полчашки чая. Он был совсем слабый, но что поделаешь.

– Значит, и с вами такое случалось?

Она разломила печенье пополам, сунула половинку в рот – ротик-то у нее маленький.

– Пока доживешь до моих лет, непременно через это пройдешь. Мне ведь тридцать четыре.

– Вы говорите так, будто, по-вашему, это прямо старость. Моей бывшей подружке тридцать восемь. В одном она совсем, как вы: больше двадцати пяти ей не дашь. Но вообще-то она на вас не похожа – больно обыкновенная, понимаете? И уже побывала замужем, а вот фигура у. нее замечательная, прямо как у вас, очень мне такие нравятся. На прошлой неделе я был по делу в Лондоне, и выдалось часика два свободных, я взял и пошел в картинную галерею, там есть несколько замечательных картин, и на них у женщин как раз такие фигуры. По-моему, женщина только такая и должна быть.

Она сидела напротив, в кресле, краснела и улыбалась – не то чтобы ее смущала моя откровенность, сказала она, наоборот, это очень мило, но главное, приятно, что я интересуюсь искусством. А я и правда интересуюсь. Потом я заговорил о прочитанных книгах, и уж тут она убедилась – за душой у меня куда больше, чем могло показаться в конторе.

Мы сидели в нескольких футах друг от друга, между нами был плюшевый коврик, а я глядел на нее и маялся, было невтерпеж, так и подмывало стиснуть ее покрепче. Она рассуждала на серьезные темы – ее, мол, тревожат судьбы нашего мира, но хоть в нем много худого и много плохих людей, а жить все равно хорошо.. А я только и видел, как колышутся ее полные груди, обтянутые, тонким шерстяным джемпером. И знай поддакивал ей, а потом сообразил, что все время поддакивать тоже не годится. Но уже ничего не мог с собой поделать, очень это сладкий грех – слушать и соглашаться со всем, что она ни скажет.

Глаза ее влажно блестели, и я понимал: ей того и хочется, чтоб я соглашался. Однако она была совсем не дура, только казалось, что размазня, и лишняя чувствительность, конечно, шла ей не на пользу, но это больше снаружи, а на самом-то деле она очень здраво обо всем судила и много чего понимала. Я перегнулся к ней и пылко сжал ее руку. Она в ответ сжала мою – мол, и я чувствую то же самое. А потом до нее дошло, что я не только пожимаю ей руку, но и тяну к себе, и тут она вскочила с кресла и села рядом со мной на тахту.

– Вы уж, верно, поняли, что я вас люблю? – устало сказал я.

Губы мои прижались к ее губам; едва я наклонился к ней, она приоткрыла рот. Потом вскинула руки и обняла меня.

Через несколько минут мы поглядели друг на друга – я смотрел, надо надеяться, открыто и восхищенно, а она – вроде смущенно и озадаченно, но от нетерпеливого желания ее лицо совсем переменилось, прямо не узнать, как будто и не ее я видел изо дня в день в конторе.

– Я вас люблю,– сказал я.– Никого еще так не любил– Я хочу на вас жениться.

Она прижала меня к своей пышной груди.

– Ох, Майкл, не говорите так. Пожалуйста, не надо.

Ладно, не буду, решил я, а то вдруг возьмет да заплачет, котя при том, какая ее сотрясала страсть, это было бы совсем неплохо. И все-таки я повторил, что хочу на ней жениться, и так ее сжал, что она слова не могла вымолвить.

– Это будет восхитительно,– пробормотал я ей в плечо.– Восхитительно.

Мы пошли в ее спальню в шесть вечера, а вышли оттуда только в восемь утра, когда ей пора было собираться в контору. Ночь пролетела как одно мгновение… Когда я вез ее на работу, руки и ноги у меня были совсем ватные, и я пугался каждой машины.

– Вечером опять к тебе приеду,– сказал я.

– Конечно. Я буду ждать.

– И опять буду звать тебя замуж.

– Ох, Майкл, прямо не знаю, что тебе ответить.

– Просто ответь «да».

– Ты – прелесть.

Я высадил ее в сотне шагов от конторы и поехал домой. Дома было пусто, я разделся и лег в постель. Уснуть я не мог – все тело ныло, и я только диву давался, чего это меня вдруг повело на мисс Болсовер и хорошо ли это. Ну, и конечно, пускай этому конца не будет, ведь ничего подобного я никогда еще не испытывал. Может, все оттого, что мы провели с ней в постели целую ночь, но нет, наверно, дело не только в этом. Да чего тут думать, я только лежал и жалел, что ее нет рядом, и надеялся – может, день пролетит быстро и все-таки до того, как ехать к ней, я сумею отдохнуть. Незаметно я уснул – не очень глубоким, но сладким сном, так славно спится, когда знаешь, что хоть занавески и задернуты, а день в разгаре и весь город занят тяжким и скучным трудом.

Не знаю, долго ли я проспал, а потом сквозь сон дошло: кто-то барабанит в дверь. Черту нет покоя и в раю, я натянул штаны и, еще толком не проснувшись, затопал вниз по лестнице, гадая, кого же это принесла нелегкая среди дня. У черного хода, которым мы обычно пользовались, никого не было, и слава богу, Я пошел обратно, и вдруг опять стучат, теперь уже в парадную дверь. А если стучали в эту дверь, сердце у меня всегда начинало бешено колотиться и поднимался шум в ушах. Мы не привыкли, чтобы к нам стучали. Если заходила какая-нибудь соседка, она окликала мать и шла прямо в дом. Ну кто может стучать в дверь? Либо пришли из магазина за деньгами, если ты купил что в кредит, а плату просрочил, либо это полицейский, либо принесли телеграмму; так ведь мать никогда не покупала в кредит, ни она, ни я ни в чем незаконном не замешаны, и никому из нашей родни и знакомых отродясь в голову не приходило слать телеграммы, а потому и всякие официальные гости были для нас редкостью. И когда стучали, а я бывал один дома, не мудрено, что меня совсем выбивало из колеи, я прямо даже трусил.

Клодин пыталась улыбнуться, но в конце концов скорчила такую кисло-сладкую гримасу, что я так и застыл, и на минуту у меня аж язык отнялся.

– Входи,– сказал я наконец довольно бодрым тоном. Тут она бросила на меня привычно озабоченный взгляд и пошла за мной в кухню.– Рад тебя видеть,– прибавил я.

– Ври больше! – резко отозвалась Клодин.

– Конечно, рад, крошка. Снимай пальто, садись. Напою тебя чаем. Я и сам не прочь позавтракать.

– Позавтракать? Да ты знаешь, сколько времени? Уже двенадцать пробило.

– Что ж, будет сразу и завтрак и обед,– сказал я, стоя у плиты. Я разбил яйца, вылил на сковороду, кинул побольше бекону, чтобы хватило на двоих.

– Ты, видать, совсем пропащий. Чтоб в такую пору и спать! Ужас! Я всегда знала, ты чокнутый.

– Ну да, горбатого верблюда и могила не исправит, это уж точно.

Я накрыл стол скатертью, положил вилки и ножи, включил радио, дал ей сигарету, подкинул в огонь угля – так захлопотался, что и не подумал, зачем это она ко мне притопала, а она знай поет свое: до чего же я никчемный.

– Да только ты вон какой домовитый, я и не знала,– сказала она, внимательно ко мне приглядываясь.

– Просто матери часто не бывает дома, вот и приходится самому о себе заботиться.

Мы подсели к столу, но Клодин не так уж налегала на мою стряпню, как я надеялся.

– Я рад тебя видеть,– сказал я,– а все-таки что у тебя на уме?

– Кой-что имеется,– ответила она.– Сейчас узнаешь.

Я решил сострить.

– Может, ребеночка ждешь? – весело спросил я.

Клодин резко выпрямилась.

– Ах ты гад! – крикнула она.– Ты откуда знаешь?

Я подавился шкуркой бекона, кинулся к зеркалу и выдернул ее из глотки, точно солитера.

– Я не знал. Я пошутил.

– Для меня это не шутка,– сказала она и теперь, ошарашив меня такой новостью, стала есть усерднее.

– Ну, и как Элфи Ботсфорд? – спросил я.

– То есть? Ты к чему это клонишь?

Я стоял у каминной полки и злился: в такую минуту и ест. Потом сообразил: ведь она теперь кормит двоих,

– Ни к чему я не клоню. Но ты же опять с Элфи, верно?

– Не хочу про это говорить,– сказала она сквозь слезы, уплетая яичницу.

– Твое дело. Ты сама меня бросила.

Она порывисто встала, посмотрела мне прямо в глаза.

– А ты, может, еще удивляешься, Майкл Каллен, стервец ты этакий. Это ж подумать только, как ты живешь День-деньской валяешься на кровати, никак глаза не продерешь. Ни работы у тебя, ни надежд на будущее. Лодырь, паразит. Нет, теперь я вижу, с тобой мне надеяться не на что, а ведь я ношу твоего ребенка. Вот беда-то! Вот ужас! Хоть руки на себя наложить. И наложу. Некуда мне податься.

– Если ты это всерьез, так и быть, дам тебе парочку шиллингов на газ и еще подушку – будет что подложить под голову,– сказал я.

– С тебя станется,– тихо сказала Клодин; мой ответ на эту дурацкую угрозу явно ошеломил ее.

– А как же иначе, раз такое твое желание. Я так тебя люблю, на все для тебя готов.

– Может, думаешь, мне сейчас сладко?

– Не думаю, да только нечего подсовывать мне младенца, когда ты уже целый месяц гуляешь с Элфи Ботсфордом. Не разберу, чего тебе надо, но меня на эту удочку не поймаешь.

– Я думала, ты меня любишь,– сказала она.– А тебе, оказывается, на все наплевать. Получил чего хотел – и ладно. Элфи Ботсфорд до меня и не дотронулся. Он ничего такого себе со мной не позволил ни разу. Вот провалиться мне на этом месте.

Я знал, она говорит правду… почти правду. Я смотрел, как по бледной щеке Клодин сползает слеза боли и досады, и воспоминание о зрелом теле мисс Болсовер мигом улетучилось.

– А разве Элфи не женится на тебе? Переспи с ним разок, он ни о чем и не догадается.

Она села, закрыла лицо руками, и я уж было пожалел ее, но тут она взорвалась:

– Подлец ты, бессовестный. Прямо ушам своим не верю. Что же мне делать? Отцу с матерью говорить боюсь, думала, ты пойдешь со мной и мы вместе им скажем.

– Ты бросила меня в беде! – закричал я.– Скажешь, нет? А теперь я тебе опять понадобился! Не буду врать, я в тот день по тебе убивался. А ты на меня наплевала, потому что меня выгнали с работы. По-твоему, это любовь? А теперь, когда ты доигралась, когда Элфи Ботсфорд обрюхатил тебя, теперь ты приходишь ко мне и хнычешь. Да чего тебе от меня надо?

Она вскочила, будто хотела пырнуть меня ножом, но не успела и слова вымолвить, я схватил ее и поцеловал.

– Я люблю тебя. Я с ума по тебе схожу, Клодин. Я что угодно для тебя сделаю. Только скажи.

Она ответила мне поцелуем и скоро малость поуспокоилась.

Мы стояли у камина перед зеркалом, я тихонько касался губами ее щеки, она – моей.

– Я пришла, потому что ребенок твой,– сказала она.– Пойдем вечером к моим родителям. Скажем им, что мы обручились и что лучше нам пожениться скорей, ну хоть через месяц.

– Ладно,– сказал я,– только сегодня я не могу. Лучше завтра. Днем раньше, днем позже – разница не велика.

– А почему не сегодня? Чем плохо сегодня?

– У моей машины мотор барахлит,– сказал я,– а знакомый парнишка, он в гараже работает, обещал сегодня исправить, в другой день он не может,

Клодин отпрянула.

– У твоей машины? Откуда у тебя машина?

Я сказал, что купил на свои сбережения.

– Сбережения? – выкрикнула Клодин.– Это что ж, пока мы с тобой гуляли, у тебя в банке лежала такая куча денег, и ты мне ни словечка не сказал?

– Так и есть.

– Да как же теперь тебе верить? – опять взорвалась она.

– Ну-ну, потише. Надо просто верить – и все. Я думал, ты обрадуешься, что у меня машина, ан нет. Уставилась на меня, будто я преступник. Что тебе хорошего ни скажи, ты все вывернешь наизнанку. А скажу что-нибудь плохое, пожалуй, обрадуешься. Так вот, слушай. Помнишь, я тебе говорил, мой отец погиб на войне, вот, мол, почему у меня нет отца? – Я и хотел замолчать, да уже не мог, а может, по-настоящему и не хотел, сам не знаю. Клодин глядела на меня во все глаза, ждала – чем я сейчас ее огорошу.– Ну, так вот: не было у меня никакого отца, ничего я про него не знаю. Мать не была замужем, родила меня в войну от какого-то своего ухажера… Как говорится, я внебрачный, а попросту сказать, ублюдок, никудышник, самый доподлинный, чистой воды ублюдок, так что если еще когда обзовешь меня ублюдком, по крайней мере хоть раз в жизни скажешь правду. Потому что не верю я, будто ты еще ни разу не спала с Элфи. Одного не пойму: чего ради ты ко мне притопала, нагрузил-то тебя Элфи!

– Не к кому мне больше пойти, вот и пришла! – со слезами закричала Клодин.

– Ничего не пойму, гуляешь ты с Элфи или нет?

– Гуляю.

– А с пузом – так ко мне? Ладно, если хочешь избавиться от младенца, дам тебе тридцать монет.-В конторе один парень так же расщедрился для своей девчонки, и, предлагая Клодин деньги, я прямо раздулся от гордости.

О мою голову разбилась бутылка – увесистая прямоугольная бутылка из-под соуса, первое, что попалось Клодин под руку. Не долго думая, я дал ей по морде. Она заорала, и я подумал: если мы продолжим в том же духе, скоро соседи прибегут нас разнимать.

– Я пришла, потому что ребенок твой,– сказала Клодин.

По носу у меня стекала тоненькая струйка крови, я нагнулся, вытер ее краем скатерти.

– Ну, раз так, завтра вечером, в полседьмого я буду у тебя.

– Сегодня,– потребовала она.

– Завтра. Мне надо починить машину. Другого случая у меня не будет. Завтра чуть свет он уезжает к тетке в Мейблторн. Так что завтра. Обещаю тебе.

– Если не придешь, приведу сюда мать с отцом.

– До этого не дойдет,– сказал я, улыбнулся и состроил такое честное лицо, честней некуда.– Я тебя люблю. Правда-правда. Никого кроме тебя, не любил. Я уже вижу, как славно мы с тобой заживем, когда поженимся.

Она села ко мне на колени, и моя страсть снова разгорелась.

– Пошли наверх,– сказал я.

Долго уговаривать ее не пришлось, Мы пролежали в постели до четырех часов, и она ушла в полной уверенности, что все наладилось. А я опять улегся на восхитительно смятые простыни и продремал до той самой минуты, когда пора было ехать к мисс Болсовер.

– Сколько это может продлиться? – спросила Гвен.

– Годы,– ответил я.– А что?

– Я всегда задаю себе этот вопрос, а это плохой знак.

– Если я кого полюбил, так уж на всю жизнь… если только меня не бросают в беде. Тогда уж не моя вина. А тебе меня про это спрашивать не надо.

Мы лежали на ковре перед электрическим камином.

– Нет, я всегда спрашиваю,– сказала она,– и если все оборачивается плохо, мне некого винить, кроме самой себя. Но я все равно спрашиваю. Ничего не могу с собой поделать.

– Ну, раз тебе так нравится,– сказал я,– а я тебя люблю, и все тут.

– Ох, Майкл… ты такой сильный и простой. Такой прямодушный. Это в тебе всего милей. Ты мне понятен, а ни о ком другом я не могла этого сказать.

Пожалуй, это было не очень-то лестно, хотя в одном она не ошиблась. Я уже давно понял: не будь во мне этой простоты, я бы шагу ступить не мог, а потому изо всех сил старался ее сохранить. Так что похвала мисс Болсовер мне польстила, но обрадовался я не самим этим словам, а лишь тому, что она хоть какие-то слова сказала.

Она на скорую руку приготовила мясо, жареный картофель, салат, мы сели за столик в гостиной, она – в широченном купальном халате, а я в домашней куртке Зндрю, ее брата. Я заправлялся, а сам все поглаживал ее руку и оттого чувствовал себя настоящим мужем и чуть ли не хозяином в доме – отродясь ничего подобного не испытывал! После ужина я закурил и уговорил Гвен тоже раза два курнуть. Потом мы легли – не в полночь, как положено взрослым, а в восемь вечера: нас разбирала расчудесная страсть, и мы спешили вновь добраться до самой сути.

Когда я встал с постели и начал одеваться, Гвен удивилась.

– Я тебя люблю,– сказал я,– но мне пора. Завтра с утра пораньше надо встретиться с одним клиентом. Вчера я опоздал, причина, конечно, была самая замечательная, но завтра надо быть вовремя, не то мне не поздоровится.

Она обняла меня, вернее сказать, обхватила всего – я был уже в брюках, в рубашке, а она прижалась ко мне нагишом, подставила полные губы для поцелуя, и я крепко ее поцеловал, а сердце у меня прямо разрывалось.

– Завтра вечером? – спросила она.

– Да,– ответил я.– Приду. Это уж как пить дать. Я ведь теперь твой навек.

– Навек мне не нужно,– сказала она.– Ты мне нужен теперь. А навек – в этом ни для кого радости нет.

– Не беспокойся,– сказал я,– мы еще попадем вместе в один капкан. Эта ловушка для всех одна, ее никому не миновать, и нам с тобой тоже.

Садясь в машину, я, кажется, слышал, как стонет ее сердце, и сам чуть не разревелся, но пока ехал домой этой безлунной ночью, понемногу приободрился. В кромешной тьме я высветил себе путь, успокоил сигарой свои взбаламученные мысли и, когда остановил машину у обочины перед домом, уже ясно понимал, что делать дальше. Надо спешить, тогда не из-за чего будет каяться – ведь если действуешь второпях, ругать себя не за что, а такое настроение мне милей всего. Последние недели я жил будто калиф Багдадский, а теперь пора с этим покончить, все переменить и пойти своей дорогой. Может, у меня все-таки есть совесть, потому время от времени и приходит охота очиститься от грехов и подняться в собственных глазах, чтобы после снова грешить в свое удовольствие.

У себя в комнате я зажег ночник и поглядел на золотые часы – они показывали час. Я вытащил из шкафа чемодан, открыл его и поставил на кровать, от которой еще пахло духами Клодин. И на миг уткнулся лицом в подушку. Но время не ждало. Я надел чистую рубашку, свой лучшим костюм, аккуратно уложил всю остальную одежду. Огляделся – больше ничего нет, только полка книг над умывальником, но их придется оставить. Странно, как мало у меня пожитков, хотя в такую минуту это только приятно. В конце концов, ведь есть машина и золотые часы, да к тому же сотня фунтов. Чего еще желать? Есть еще маленький транзистор, и мне живо представилось: вот я еду по бетонке, а он лежит рядом на сиденье и выгрохатывает какую-нибудь знатную симфонию. Он хоть и -маленький, а голосистый. Когда я купил его и показал матери, ей очень понравился звук.

Я старался не шуметь, боялся ее разбудить, но дверь вдруг открылась – и вот она, мама, тут как тут.

– Уезжаешь, да?

– Да,– ответил я, укладывая пижамы, чистую и грязную.

– Куда?

– На все четыре стороны.

– Ну и ну, сразу видно – действуешь подумавши.

– Я напишу тебе, где осяду,– сказал я, горло у меня перехватило, внутри все сжалось.

– Что ж, и на том спасибо.

Я хотел было отдать ей половину своих денег, но не отдал, пощадил ее достоинство – все равно не возьмет, а отказываться ведь неловко. Мне-то эти деньги, конечно, нужней, а матери ее заработка вполне хватает.

– Об одном прошу,– сказала она,– береги себя. Больше мне от тебя ничего не надо.

Я попытался улыбнуться, но только и сумел что соврать:

– Я ведь не навсегда уезжаю.

– Не ври,– сказала она.

– Я не вру… просто больше мне сказать нечего.

– Неважно,– сказала она.– Только не нахальничай, и уж если собрался уезжать, так уезжай. А я пойду лягу. Если утром будешь еще здесь, приготовлю завтрак. А уедешь – позавтракаю одна.

Я обнял ее и поцеловал.

– Жди от меня вестей.

– Ну, нечего распускать нюни,– сказала она, высвободилась и пошла в свою комнату.

Я завел будильник на шесть утра и лег не раздеваясь. Казалось, не прошло и минуты, а он уже трезвонил вовсю, я вспомнил, что мне предстоит, вскочил с постели, подхватил чемодан и сошел вниз. Поставил транзистор на стол, написал записку, что пока буду в отъезде, он мне ни к чему. Потом вскипятил чай, подождал около часу, наконец услыхал, что мама встала и одевается, собираясь на работу. Тогда я вышел из дому и тихонько притворил за собой дверь.

Садясь в свою черную лягушку-путешественницу, я заметил, что на улицах пусто. Машина не желала трогаться с места. Ночью был дождь, но сейчас тучи разошлись, и я поднял капот и носовым платком протер контакты. Способностями к механике я не отличался, с моторами никогда дела не имел, а потому в машине ничего не смыслил и стал ругать ее на чем свет стоит: неужто она подведет в такую решающую минуту, это ж курам на смех! И несправедливо, ведь у меня нет никаких планов, а потому ничего тут не нарушишь и не испортишь. Я действую безо всякого плана, а стало быть, озорным, видавшим виды машинам не в чем меня винить. Но, может, раз я такой обманщик, надо к ней подольститься? И я еще покрутил ручку, снова сел за руль, включил зажигание и ощутил сладостное биение жизни; машина задрожала, взревела разок-другой на прощанье, оглушив пустынную улицу и хмурое утро, и медленно двинулась по булыжной мостовой, потом покатила быстрей по Лентонскому бульвару, огибающему центр города, а там и по Линской долине, которая вскоре привела меня к подножию замка.

Было еще темно, и путь освещали только мои фары да светофоры. Машина не обогревалась, поэтому я завернулся в пальто, обмотал шею шарфом и уткнул в него подбородок. В последние несколько дней я совсем выдохся, зато голова была на редкость ясная. Это я помню прекрасно, ощущение знакомое. Но наперед я ничего не загадывал, и куда еду, тоже сам себе не признавался. В душе знал, но не признавался. И не то чтобы нарочно старался про это не думать. Просто пребывал в таком вот равновесии – знал, а сам себе признаваться не хотел. А сохранять это равновесие удавалось наверно потому, что надо было вести машину, на это у меня уходило немало внимания и сил.

Я медленно проехал по Трентскому мосту и мельком увидел небо слева, на востоке. По нему разливалась заря – красная, огненная, величественная, и я прибавил газу и на первом же перекрестке свернул налево с тем, чтобы в Грентеме выехать на Большой северный тракт.