Текст книги "Начало пути"

Автор книги: Алан Силлитоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Мы пошли к автобусу, и я чувствовал себя настоящим героем, не хватало только трубки в зубах, и мне опять стало пятнадцать лет, как вечность назад. В автобусе мы принялись было целоваться, но все добродетельные швейцарцы на нас уставились, и мы отпустили друг дружку и сидели прямо, угрюмые, почти не разговаривали – уж очень мы себя выдали.

Пошел дождь, и я испугался: а вдруг Полли передумает, но она и бровью не повела. Портье отдал мне ключ и ни о чем не спросил, и мы поднялись ко мне в номер – в нашей благополучной пуританской Англии это было бы невозможно, так я по крайней мере слышал.

Через четыре часа мы тихонько спустились в ресторан подзаправиться, оба изрядно помятые и совсем без сил, и молча глядели друг на друга, пока нам не принесли еду, а потом накинулись на нее с такой жадностью, как перед тем друг на дружку, и за едой почти не разговаривали, словно первое наше затянувшееся свидание заменило пятьдесят миллионов слов, которые теперь уже вроде И незачем произносить.

Мы сидели и не спеша потягивали вино, так что под конец официант принес счет (деликатный намек, что уже время закрывать), тогда мы опять поднялись ко мне в номер и уж использовали ночь на всю катушку, покуда нас не одолел сон.

В Лондон мы летели одним самолетом. Мне казалось, это я здорово придумал – на случай, если меня запомнил какой-нибудь таможенник. Ведь если меня и впрямь кто приметил и подумал, зачем это я уезжаю, теперь он увидит: я возвращаюсь с красоткой, и его подозрения рассеются. И если на следующей неделе я буду улетать с того же аэродрома, он подумает, я опять отправился по тому же похабному делу. Уильям Хэй наверняка одобрит этот невинный обман. Пассажиров было немного, и, когда световой сигнал позволил нам расстегнуть привязные ремни и самолет начал взбираться в небеса, я сказал Полли, чтоб она шла за мной в хвост.

– Мне надо в туалет,– сказал я и подмигнул,– составь мне компанию.

Поблизости никого не было, я отворил дверь и сказал: входи, мол, скорей. Вошел следом, мигом защелкнул задвижку.

– Здорово придумано! – сказала она.– Мне бы и в голову не пришло. Ты, наверно, сто раз это проделывал со случайными попутчицами?

Мы крепко обнялись и поцеловались.

– Только сейчас додумался. Больше ведь негде, разве что в багажном отделении, так ведь туда не проберешься, не просить же у пилота ключ. Я так в тебя влюблен, а тут сиди – и даже дотронуться нельзя. И потом, мне надо кой о чем тебя спросить, а это можно, только когда мы целуемся.

Полли прислонилась к раковине.

– Ну спрашивай.

– Выйдешь за меня замуж? Я знаю, вопрос дурацкий, но я заранее не раздумывал, этим только все испортишь. Не отвечай сразу. Я еще не жду ответа. Просто мне хотелось сказать, до чего трудно будет после этих дней с тобой опять спуститься с небес на землю. Если не захочешь больше меня видеть, я пойму. Только сам я чувствую другое и хочу, чтоб ты это знала, даже если сама решила, что никаких таких чувств ко мне у тебя нет. У меня же к тебе чувство такое, как самый горячий поцелуй, а для меня это очень много.

Ее кругленькая хорошенькая мордочка была обращена ко мне, а в зеркале у нее за спиной я видел свое лицо, и на нем была боль, смятение, и жадность, и ложь, и любовь.

Самолет тряхнуло, и Полли ухватилась за меня.

– Так что не отвечай,– продолжал я,– мне не ответ твой нужен; я не спешу. Я хочу быть перед тобой честным, и ты пойми, я не вру. Просто мне вдруг очень захотелось это сказать. Я никогда еще этого не говорил и никогда больше никому не скажу.

И тут нам стало не до слов…

Потом мы пробрались на свои места, стюардессы разносили подносы с едой и с любопытством на нас поглядывали. Одна всякий раз, проходя между кресел, мне улыбалась – она во всем была прямая противоположность Полли и очень мне приглянулась, я не прочь был бы и ее тоже грубо и непристойно утащить в хвост самолета. Но тут мы с Полли накинулись на обед, будто не ели целую неделю, и на этот раз я заказал уже не полбутылки шампанского, а бутылку, и стюардесса подала ее уж с такой торжественностью, словно мы только что сыграли свадьбу и летим в Англию на медовый месяц. Того и гляди, к нам подойдет с поздравлениями сам первый пилот и пожелает долгой совместной жизни – может, авиакомпания оказывает пассажирам и такие услуги; а механик, проходя в хвост, понимающе на нас поглядел; похоже, девушки болтали про нас и выложили, чем мы, по их мнению, занимались.

Полли ела, опустив голову, сама скромность, и я уж решил: наверно, думает про наше приключение и теперь, когда все на нее глазеют, скорей всего злится на меня и, когда прилетим, больше не захочет со мной знаться. Но она вдруг заговорила:

– Когда мы только познакомились, ты сказал, ты никому никогда не признавался в любви, предоставлял отношениям говорить самим за себя и никогда не произносил слово «люблю».

– Так и знал, что ты про это заговоришь. Да, правда. Прямо не знаю, что со мной творится. Все это так ново, я никогда ни к кому ничего похожего не чувствовал, оттого так и говорю. Наверно, дело в этом.

– Наверно,– сказала Полли.

– Я слишком много болтаю.

– Мне это не мешает,– сказала она.– Даже нравится. Никто из моих приятелей не умеет разговаривать. Так, как ты, не умеют. Они произносят разные слова, но разговаривать не умеют. Когда ты говоришь, я чувствую себя человеком, а от их разговоров только ясней и ясней вижу, что я им всем чужая. Не думай, я далеко не всему верю, что ты говоришь. Дело тут не в вере. Но настоящая близость приходит, только если люди разговаривают друг с другом.

Мне стало ее жалко и почему-то себя тоже. Наверно, хорошо, что она сейчас заговорила, а если б не заговорила, наверно, заговорил бы я.

– Я живу совсем не так самостоятельно, как тебе кажется,– сказала Полли.– Знакомые, у которых я должна была остановиться в Женеве, уже звонили отцу, сказали, что две последние ночи я у них не ночевала. Да и все равно он будет встречать меня в аэропорту, так что лучше держись от меня подальше, тем более раз он тебя знает.

Я был только рад послушаться ее совета, мне совсем не хотелось опять сталкиваться с Моггерхэнгером. Я его не боялся, но Уильям Хэй строго-настрого предупредил, чтоб во время поездок с контрабандой я не ввязывался ни в какие истории. Только вот жалко, нельзя будет пройти через таможню под руку с Полли – а ведь ради этого я и летел с ней одним самолетом. Мы обменялись телефонами, но оба понятия не имели, когда сумеем созвониться, а тем более увидеться. Световое табло велело погасить сигареты и пристегнуться к креслам, самолет вдруг прорвался сквозь облака, под нами показалась электростанция Бэттерси, а мы так и не успели толком обсудить все, что было между нами нерешенного и уже начало нас всерьез мучить.

Я пропустил Полли вперед, а сам выждал немного и стал спускаться по трапу, точно раненый. Но едва спустился, сразу же чуть не бегом догнал ее, и мы как сумасшедшие поцеловались и только после этого прошли в зал для приезжающих.

– Я люблю тебя,– сказала она.– Я не хотела говорить, но я тебя люблю.

Она прошла в комнату для дам, а я принялся шагать взад и вперед по залу. От нечего делать поглядел на стойку с отделениями для писем и увидел конверт с моим именем. Я взял его и вскрыл, подумал– это какому-нибудь однофамильцу, но все равно любопытно, что там внутри.

«Сегодня хорош номер девять. Надеюсь, вы слетали успешно. Ли-нингрейд».

Я дождался, пока Полли получила свои вещи и прошла через таможню– ей всего-то пришлось ответить на один короткий вопрос и улыбнуться. Сам я прошел, как мне было велено, через проход номер девять, хотя зачем это было нужно, не понял: ведь я сказал, что мне нечего предъявить, и теперь это была правда, и вот таможня уже позади, и я еще успел увидеть знакомый затылок: передо мною по лестнице спускался Моггерхэнгер.

Я немного помешкал, потом тоже сошел вниз, сел в автобус и покатил в город.

Дома меня ждал Уильям, сам он только что вернулся из короткой поездки в Ливан. Он сидел в халате на кушетке в общей комнате, и Хейзел внесла поднос с кофе. Эта девка из Сохо с жестким лицом и сладострастным телом время от времени его навещала, и сейчас он ей подмигнул, чтобы она оставила нас вдвоем. Он курил сигарету через нелепый длиннейший мундштук и уселся поудобней, приготовился слушать мой рассказ, а я подумал: потом, верно, все перескажет в организации Джека Линингрейда.

– На той неделе поедешь опять,– сказал Уильям, когда я кончил. Он глотал кофе, и тощее горло его судорожно вздрагивало, кадык ходил ходуном, будто при каждом глотке его ударяли по шее невидимым резиновым молотком.– Куда ехать, тебе скажут утром.

Он налил себе еще кофе; Хейзел в спальне тихонько что-то напевала.

– Что ты будешь делать со своими деньгами? – спросил я.

– Еще не думал об этом, дружище. На той неделе из Уорсопа приедет на несколько дней моя мамаша. Поселю ее в гостинице. Покажу ей всякие примечательные местечки вроде Тауэрского моста и Букингемского дворца.

– Очень мило. Даже трогательно.

– Нечего язвить, Майкл. Я ведь всего только человек.

– В том-то, наверно, и беда, что моя, что твоя.

– Слушай, парень, что тебя гложет? Сколько я ребят перевидал, все возвращаются гордые, точно индюки, что их не зацапали, а ты как в воду опущенный.

– Я из другого теста. Поездка дорого мне далась, и по мне это видно – ничего не поделаешь.

– А ты, парень, простая душа, черт подери, это уж точно,– сказал Уильям.– Вздремни малость, а потом сходим куда-нибудь, спокойненько подзаправимся. Хейзел я спроважу. Она не обидится. Не на что ей, черт подери, обижаться.

– Думаешь жениться?

– Ну, где уж при такой работенке. После, может, и женюсь. Ни у него, ни у меня не было твердой почвы под ногами, но все равно нам хотелось того же, что и всем. Я лежал в комнате для гостей и думал о Полли, и вдруг меня разобрал страх, будто только теперь до меня доперло, как опасно было топать через таможню с грузом золота. В глазах потемнело, руки и ноги затряслись. Вся поездка показалась сном, и сон этот напугал меня больше, чем сама поездка. Наверно, я трус, и, выходит, нечего мне заниматься этим делом. Но я и правда вздремнул, а когда проснулся, понял, что не откажусь от него: я ведь уже обзавелся целью, предметом желаний, даже просто распорядком жизни, и все это отняло у меня ту решающую каплю мужества, которая требовалась, чтоб передумать и сойти с опасной дорожки.

Уильям будил меня, но голова у меня была как чугунная, Он поднес мне к самому носу чашку чая, и от этого запаха я сразу взбодрился.

– Выпей-ка,– сказал Уильям, и сквозь поднимавшийся над чашкой пар я увидел: он расплылся в улыбке до ушей.– Живо вскочишь на ноги, чем отлеживать бока. Нечего тебе весь вечер вариться в собственном соку.

– А почему бы и нет?

– Не понимаешь – не надо. Вот твоя деньга от Железного. Тридцать кусков. Легкий хлеб, легче не бывает.

Я взял у него из рук длинный конверт и сунул под подушку.

– Не больно-то легкий.

Уильям сел в кресло и уставил на меня свои серые гляделки – так и буравил, очень это у него внушительно получалось, как всегда, когда он пытался заглянуть мне в душу.

– Слушай, что тебя грызет?

– Крысы. Завладели мной с субботнего вечера. Скажи, ты любил когда-нибудь?

Левая нога у него дернулась, будто его стукнули по коленке, проверяя рефлексы.

– Неужто в стюардессу втюрился? Если да, лучше сразу выкинь из головы. Они в точности такие, как все, только что в белых фартучках.

– Ты мне не ответил.

– Отвечаю: нет. Любил отца, да его убило в шахте, когда мне было семь лет. Покуда он был живой, я не знал, что люблю его, а как помер, я понял: век его не забуду и уж никогда никого не полюблю… ну, может, мать, так ведь она еще живая, а стало быть, покуда это просто так, вроде как влюбленность. Мне многие женщины нравились, на некоторых я даже хотел жениться, а вот чтоб любить, нет, этого не скажу. Сейчас у меня дела пошли на лад, и я так и буду жить, покуда не надумаю, на что свою монету пустить. Я уже порядком поднакопил, скоро совсем богач буду, и знаешь, какие у меня мысли? Заведу хозяйство, стану выращивать овощи на продажу. Куплю на свои сбережения домик в Ноттингеме и акра четыре земли. Мамаша тоже со мной поселится, коли пожелает, а может, еще и найдется такая женщина, захочет впрячься со мной в одну упряжку, тогда мне и вовсе ничего больше не надо.

– Ну и дай тебе бог, как говорится,– сказал я.– Может, и впрямь надо дожить до сорока, тогда сообразишь, чего тебе от жизни требуется.

– Я это с двадцати лет понимал. Да только ни себе не признавался, ни вслух не говорил. Ото всех затаил. А сейчас вот проболтался, потому – есть на это надежда, дело верное, черт подери. Ну да ладно, давай теперь выкладывай про свою зазнобу, я гляжу, ты из-за нее как в лихорадке. Хоть позавидую тебе… А вообще, давай выйдем и доберемся до какой-нибудь жратвы. А то у меня совсем живот подвело.

Мы пошли в тот самый ресторанчик в Сохо, где я повстречался с ним после приезда в Лондон; выпили по бутылке вина – Уильям сказал, нынче у него как раз день рождения.

– В день рождения я поминаю все чудеса, какие со мной приключились, и подсчитываю свои удачи. Когда я был малец, никому до этого не было дела. Никто не замечал никаких чудес, не до жиру было, быть бы живу. А теперь вот у меня есть время их поминать, стало быть, ясно – я живу в достатке.

– У тебя настроеньице что надо.– со смехом сказал я.– А сколько ж тебе стукнуло?

– Тридцать девять, и я не чувствую себя ни на день моложе,– ответил он, отрезая кусок эскалопа.

Мы вместе встречали его мать на вокзале Сент-Панкрас. Билл увидал – она выходит из вагона второго класса, и как закричит:

– Я ж тебе послал десять фунтов на билет первого класса, а ты вон мне какую гадость устроила! Неладно это, мать.

– Не смей со мной так разговаривать!

Я даже попятился: неужто это она так пронзительно заорала? И метила она явно в меня, я уж было решил – она чокнутая и приняла меня за Уильяма, а потом понял, у нее глаза косят. А она знай орет:

– Чего я там не видала, в первом классе, дурья твоя башка? В этих первых классах незнамо с кем придется сидеть. И нечего на меня гавкать. Никто не поверит, будто ты мне родной сын. И это после всего, чего я натерпелась! Лучше уж я прямо сразу подамся обратно в Уорксоп.

Уильям побледнел, но наклонился и поцеловал ее.

– Не уезжай, мать,– взмолился он, как маленький,– я ведь только хотел как лучше, чтоб тебе удобней ехать.

Ну и ну, подумал я, вспомнив, как он сам добирался до Лондона. За этот год у него многое переменилось.

– Где твой чемодан? – спросил он, когда зеваки, что сбежались на крик, стали расходиться.

Мамаша его была маленькая, тощенькая, в блекло-голубом пальто и мутно-голубой шляпке на пепельно-серых волосах – сразу видно, жизнь била и колотила ее всяко, а гордости из нее не выбила. В очках, зубы вставные, поди угадай, сколько ей лет, а все ж, как она ни старалась, она явно была ближе к шестидесяти, чем к сорока.

– Совсем из головы вон. Наверно, в вагоне еще.

– Пойду возьму,– сказал я.

Когда я приволок чемодан – а он был тяжеленный, я чуть кишки не надорвал,– они уже двинули к выходу: Уильям оставил там такси. Таксист поднял чемодан я выругался:

– Свинец, что ли, у вас там?

– Золотые слитки,– засмеялся Билл.– Она привезла из дому уголь!

Мамаша усадила меня в такси рядом с собой.

– Приятно впервой прокатиться по Лондону с двумя молодыми людьми. И впрямь большой город, правда, Билл? Побольше Уорксопа будет.

Я сошел у Кембридж-серкус,– не желал я слушать, что она станет говорить про колонну Нельсона. Но сам все равно прошел к Трафальгарской площади и замешался в толпу. Ветром у меня с головы сорвало шляпу, я кинулся догонять ее прямо по плитам, под брызгами обоих фонтанов, из-под ног у меня во все стороны испуганно разлетелись голуби. Я заглядывал в лицо каждой девушке: а вдруг это Полли Моггерхэнгер? Нет, я не был в нее влюблен. Слишком острый привкус был у моего чувства к ней.

Наконец я зашел в телефонную будку и набрал номер Моггерхэнгеров. Ответил женский голос, наверно ее мать.

– Полли дома?

– Нет,– сказали мне и повесили трубку.

Я пошел к Стрэнду, все надеялся ее встретить. Полюбовался немного витриной ювелира, потом той же дорогой двинул обратно и зашел в кафе перекусить. Есть не хотелось, я раскрошил на тарелке остатки пирожного, целлофановые обертки. Полил все это красным соусом и поплеся прочь.

Вижу – перед театром очередь, я стал в хвост и выложил тридцать шиллингов за билет. Вошел, сел, заиграли государственный гимн, а я не встал – неохота было чувствовать себя дураком. Остальное стадо поднялось на ноги, и кто-то позади меня сказал: надо проявить уважение, я-то, конечно, не поднялся, но откликнулся – мол, уж если встану, так разве затем, чтоб расквасить этому патриоту рыло. Он заткнулся, и тут погасили свет.

На сцену вышел какой-то дядя и стал бесноваться, бегать по гостиной и кричать, что мир весь прогнил. Вошла его жена – он давай кричать на нее, покуда она не расплакалась. Потом этот псих поганый стал грозить кулаком публике и обзывать нас всякими загогулисты-ми выраженьицами. Тут я поднялся и стал пробираться к выходу, меня принялись ругать – мол, мешаю слушать, в общем, я нашумел, как только мог, и вышел на улицу. Вот что получается, когда пришьешься к очереди и вообще к стаду, а только чудно: мне стало веселей, чем до театра.

Я пошел к Финчли-роуд и повстречал Бриджит: она поднималась по ступенькам школы Смога. Одета она была почти как до замужества – в черных спортивных брюках и розовато-лиловом джемпере. Она похудела, побледнела, молочно-белой, цветущей пухленькой рожицы молодой голландочки как не бывало, да еще под глазами черные круги, словно, покуда мы не виделись, она много пережила и маялась бессонницей. Она улыбнулась мне, протянула руку.

– Почему не звонила? – с упреком спросил я.

– А я звонила, но какой-то мужчина ответил, что тебя нет в городе.

– Точно,– сказал я,– я ездил в имение, навещал мать. Ее хватил удар, и, похоже, она долго не протянет. Если она и впрямь отдаст концы, мне достанется полмиллиона – правда, в этот мой приезд она уже еле ворочала языком, а все равно грозилась, что все оставит приюту для собачек. Да ладно, плевать. Как ты?

– Сама не знаю. Муж вчера уехал на неделю в Глазго, на какую-то конференцию. Так по крайней мере он сказал, и не смейся, пожалуйста. Это правда, я видела все письма, его приглашали.

Чем-то тяжелым меня стукнуло по плечу, я круто обернулся – и получил по животу. Это Смог колотил меня школьной сумкой с книгами, по которым он учился читать и писать.

– Был бы ты чуть повыше, я бы уж тебе накостылял. Когда подрастешь, не вздумай эдак развлекаться, не то влипнешь.

Бриджит дала ему подзатыльник, и его форменный картузик отлетел под машину. Он кинулся было за ним прямо наперерез другой машине, но я ухватил его за руку и спас ему жизнь.

– Осторожней, ради Христа,– сказал я.

– А мне плевать.

– Зато мне не плевать.– Я поднял его шапчонку и водрузил на место.– Пойдем-ка подзаправимся пирожными и чаем, согласен, Смог?

– Мы поедем домой,– сказала Бриджит.– Терпеть не могу ваши английские кафе, в них только и есть что крепкий чай да жирные пирожные.

Мы сошли с автобуса где-то на границе Хэмпстеда и тихими улочками пошли к новому жилищу доктора Андерсона. С фасада дом похож был на пассажирский самолет, приземлившийся на холме, и мы поднялись к нему по бетонным ступеням.

Бриджит ввела меня в гостиную – длинную комнату с окнами от пола до потолка, одна сторона ее выходила на газон. Смог скинул пальто и уселся на пол, попытался закончить картинку-головоломку, которую на три четверти сложила Бриджит, но у него не хватило терпения, он все смешал и принялся читать какой-то учебник. Бриджит позвонила, в дверях появилась смуглая немолодая женщина и спросила:

– Что угодно?

– Приготовьте нам, пожалуйста, чаю, Аделаида.

– Вы уже пили, перед тем как пошли в школу,– сказала Аделаида.

– Мне нужно еще, черт возьми, для троих. Аделаида, ворча, вышла.

– Ну и жизнь,– сказал я.

– Ужас.

Мне до смерти хотелось еще разок слетать в Швейцарию -может, в самолете опять повстречаю Полли. Я знал, это чистый бред, и при чем тут Полли, когда у меня на коленях сидит Бриджит. Мы уложили спать бесенка Смога и остались вдвоем в гостиной. Жизнь совсем вышла из берегов: Бриджит нежно меня ласкала, а я мечтал только о Полли, которая была неизвестно где. Я отвечал на поцелуи Бриджит рассеянно, но достаточно крепко, и она ничего не замечала, продолжала меня ласкать. Может, она что и чувствовала, но оттого только еще настойчивей меня ласкала…

И вдруг на меня накатило что-то странное: отчаянно захотелось ребенка от Бриджит. Сам не знаю почему, но в эту минуту я вроде со стороны подумал -хочу, чтоб у Бриджит был ребенок. Именно эта мысль под конец, совсем уже на ночь глядя вытеснила из моей головы Полли, и хоть она не больно-то приблизила меня к Бриджит, я по крайней мере перестал чувствовать себя перед нею последним подлецом.

Я не остался на ночь в уютном убежище у моей милой, а потопал на квартиру Уильяма – может, меня уже там ждут распоряжения насчет следующей поездки. Было три часа утра, распоряжений никаких, и в мечтах о новой встрече с Бриджит я завалился спать.

Поутру раздался телефонный звонок, и нам обоим велели сейчас же явиться с паспортами на квартиру в Найтсбридже, Уильям не успел даже позвонить матери в гостиницу. Я наскоро позавтракал и помчался – надеялся по дороге схватить такси. Уильям должен был выйти на десять минут поздней: входить вместе в тот дом не полагалось – вдруг нас кто заметит?

Было десять утра, час «пик», однако заторы на улицах еще не начались. Из-за угла вынырнула маленькая, но мощная легковушка и боком треснулась об автобус. Послышался звон разбитого стекла и глухой хруст и скрежет металла. Из автобуса повыскакивали пассажиры, вылез водитель. Никого не ранило, и я заторопился дальше, но все равно это была дурная примета. Я сел в такси и закурил: это уличное происшествие меня что-то расстроило. В приметы либо веришь, либо нет. Я не верю. Если не веришь, значит думаешь – ты не сам решаешь свою судьбу, она решается на небесах или где-то там еще. Верить а приметы – все равно что надеяться, будто ты как-то можешь распоряжаться своей судьбой. А мы ведь ничего этого не можем. Сигарета отдавала какой-то дрянью. Приметы существуют, чтоб пугать человека, а не предостерегать. Такими мыслями я себя старался подбодрить, да все без толку.

Я околачивался в приемной, поджидал Уильяма и листал охотничьи журналы. Наконец он явился, вид у него был какой-то встрепанный, но Стэнли сразу же провел нас в комнату. Мне почудилось, что-то неладно, и я слышал – человек под прозрачным колпаком орал в телефон, а потом я увидал: он вот-вот заглотает микрофон, Потом он положил трубку и принялся изо всех сил растирать руки, чтобы наладить кровообращение. Я подумал: пожалуй, эта работенка скоро его прикончит.

– Есть срочное дело,– сказал он.– Надо переправить большую партию товара, повезете оба, сегодня же, после обеда, по полсотни килограммов на брата.

– Ко мне мамаша приехала,-с улыбкой сказал Уильям,– я думал, у меня несколько дней свободных.

Джек Линингрейд (или как там его звали на самом деле) поморщился, лицо у него стало совсем белое.

– Посмей еще раз скривить рожу, мой милый, и у тебя будет целых десять лет свободных.– Он поправил галстук,– Вы поедете в Цюрих, мистер Хэй, и потом в Бейрут. А вы в Париж, мистер Каллен. Ваши самолеты отправляются через пять минут один после другого, Стэнли свезет вас на аэродром. Ну, что, вас уже трясет, мистер Кал-лен?

Он глядел на меня в упор – и не ошибся: я и впрямь дрожал и, чтоб не упасть, ухватился рукой за спинку стула.

– С грузом я буду поустойчивей,– сказал я. Больно уж все вышло внезапно, хоть я и ждал этого с той минуты, как нас вызвали по телефону.

По дороге в аэропорт мы решили, что Уильям пройдет через таможню первый, а я сразу вслед за ним – и тогда перед отлетом мы еще успеем вместе выпить. Он взял с меня слово, что я буду звонить его мамаше и погуляю с ней утром, и я сказал – я с радостью, если только все сойдет хорошо.

– Не вешай нос, старик,– сказал Уильям и, как всегда, широко улыбнулся, все свои вставные зубы показал.– Ты справишься молодцом, я знаю. Нагадал по картам и на кофейной гуще.

– Я утром читал свой гороскоп, там сказано, мои дела пойдут сегодня через пень колоду.

– Выкинь это из головы,– сказал он и хотел было хлопнуть меня по спине, но поднять руку оказалось слишком трудно.

Груз не очень меня тяготил, но мне казалось, я жутко толстый и весь мир видит меня насквозь, будто рентгеновскими лучами просвечивает. Я помешкал у книжного киоска и пошел к таможенному залу.

И в дверях примерз к полу. Два таможенника осаждали Уильяма вопросами, а когда я повернулся уходить, они стали по бокам и повели его куда-то. Ну, все, теперь он загремит, и я тоже… у меня затряслись поджилки. Вот он, зловещий конец нашего странствия по Большому северному тракту. Попался, не знаю, что делать, куда кинуться… Вокруг было довольно спокойно, народу немного, но мне казалось, это все полицейские и шпики и сейчас меня схватят и разорвут на части. Я точно одеревенел и даже не чувствовал стыда от того, что не мог взять себя в руки.

Двинулся я в ближайшую уборную, хотел облегчиться и тем временем подумать, как быть. Да только ничего не приходило в голову, я весь вспотел со страха, отродясь так не трусил – да если б я подозревал за собой такое, нипочем не взялся бы за эту работу. Я запер дверь, расстегнул пальто и трясущимися руками стал поскорей вынимать золотые слитки и спускать в унитаз. Побросал все сорок слитков и прикрыл их туалетной бумагой, извел на это полрулона, а сам думал – кой черт меня понесло в этот Лондон, оставался бы дома, поступил бы с Клодин по-честному, зарабатывал бы себе и ей на жизнь, как положено порядочному человеку.

Потом вышел я из уборной, вернулся в зал. План у меня был такой: освобожусь от золота и сбегу, укроюсь на два года в Шотландии на каком-нибудь уединенном островке – меня, может, и не убьют за трусость… как вдруг ни с того ни с сего ноги понесли меня к дверям в зал ожидания и я глянул в дальний конец на таможенников. Там стоял Уильям, улыбался во весь рот и разговаривал с теми двумя, будто с друзьями детства. Тут уж я совсем растерялся, но только на один миг, потому что Уильям весело помахал рукой и как ни в чем не бывало прошел в зал для отлетающих.

Я встряхнулся и скорым шагом вернулся в уборную. У писсуара стоял какой-то тип, другой вытирал руки. Я прошел к кабинке, но дверь оказалась заперта, ручка повернута на «занято». Я ринулся в следующую кабинку – вот сейчас перескочу через перегородку, пролезу под ней, удавлю типа, который там оправляется, и опять завладею своим золотом… Но кабинка, в которую я ворвался, оказалась той самой, где я был прежде; я содрал длиннющую ленту туалетной бумаги – золото было еще здесь, все слитки до единого. Ну и повезло же! От одного их вида я враз успокоился, рассовал золото по внутренним карманам пальто. Постоял две минутки в тишине, потом прошел к зеркалу, причесался, поправил шляпу, подхватил чемоданчик – сейчас мне было до лампочки, предрешена моя судьба заранее или я сам ее хозяин, я наконец-то очухался, а там будь что будет. Теперь уже никому не бросится в глаза, что я толстяк,– мне казалось, вся плоть моя истаяла, остались кожа да кости.

Я прошел через таможню, и никто даже не посмотрел на меня, только заглянули, как положено, в паспорт. Уильям поджидал меня у бара, перед ним стояла бутылка светлого пива.

– Ты чего так задержался, старая калоша? – спросил он.

– Я как увидал, они тебя допрашивают, ну, думаю, все, твоя песенка спета,– ответил я, и меня снова стала бить дрожь.

Он засмеялся и заказал для меня пива.

– Ничего особенного, задавали обычные вопросы.

– Вот сволочи, сучьи дети.

– Зря ты на них насыпался. Почти все ребята как ребята. Просто у них служба такая. Что толку на них злиться? Это вредно, еще язву наживешь.

– Тебя обыскивали, да?

– Просто заглянули в бумажник. Выездной визой интересовались. Я думал, они учуяли, что пахнет жареным, но ничего, обошлось. А все одно – в другой раз не полечу с этого аэродрома. Здесь меня уже приметили.

Объявили посадку на самолет, и он ушел.

В Париже я взял такси и поехал по условленному адресу в Ситэ. Города я не замечал, видел только – идет дождь; уж очень было обидно, что не встретил в самолете Полли, Чем больше проходило времени с тех пор, как я бросил на нее последний взгляд, тем хуже мне становилось. Я освободился от своего товара и, как было велено, вернулся на такси в аэропорт и там ждал до семи рейса в Лондон. Сидел в зале ожидания, пил черный кофе и, стараясь убить время, все поглядывал на одну официанточку, но она явно не желала меня замечать.

К девяти я был уже на квартире в Найтсбридже и получил из рук Стэнли конверт со всем, что мне причиталось. Потом он выпустил меня на лестницу-мы так и не обменялись ни словечком. У дверей я поймал такси и поехал домой, а там уже сидела мать Уильяма.

– Он сказал, вы обо мне позаботитесь,– сказала она, не успел я снять пальто.

– Вы еще не обедали, миссис Строу?

– Нет, голубчик, не обедала, да ты за меня не беспокойся.

– Я и сам голодный. Пойдемте съедим по парочке отбивных.

– Это я с радостью. А зеленый горошек к отбивной можно?

– Можно даже клубнику со сливками, если хотите.

Я не ждал, что она так сразу на мне повиснет,– думал: вот приеду домой и задам храпака. Но раз уж пообещал Биллу, так теперь не годилось просто спровадить ее в гостиницу. Она сидела в кресле, и рядом стояла рюмка коньяку.

– Я вчера познакомилась тут с одними, и они приглашали сегодня вечером распить с ними бутылочку. Я записала адрес их гостиницы вот бы ты свез меня туда, сынок.

Она порылась в большущей белой сумке и протянула мне конверт – на оборотной стороне записан был адрес.

– Ну что ж, так и сделаем,– сказал я, довольный, что не надо ломать голову, куда бы ее повести.

Я прочел название гостиницы, и оказалось, это та самая, где я жил, когда приехал в Лондон,– адрес был записан несусветными каракулями, и на меня почему-то напало уныние. Покуда я глядел на бумажку, миссис Строу надела очки, будто решила помочь мне разобрать запись. Бояться мне нечего. В этом новом обличье им нипочем меня не узнать, им и в голову не придет, что это я тогда смылся, не уплатив по счету.

– Поехали, мать,– сказал я; мои прошлые грехи принялись щипать меня за ноги, точно злющие крабы, и мне хотелось поскорей от них удрать,– В этой вашей гостинице теперь не пообедаешь, поздно, так что зайдем в ресторан.