Текст книги "Начало пути"

Автор книги: Алан Силлитоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

был пареяь – язык срамной, а сам другой раз до того бывал нежный да ласковый, прямо даже робел, за это я, может, его больше всего и любила. Месяц он, можно сказать, жил у меня, говорил – здорово интересно жить в таком вот доме, а все одно без бутылки виски не приходил, только тогда ему и было у нас уютно, когда выпьет. Славно нам с ним бывало. В войну я зарабатывала хорошо, вот и удалось исхитриться – заполучить собственный домик, тем более Джилберт помог. Он был такой -что хочешь насочиняет. Ухватит служебный автобус – и прямо ко мне. А то, бывало, ждет меня у фабрики – вот, помню, я радовалась! Только ему не говорила. Не то совсем меня засмеял бы: вот, мол, нежности, а мне обидно, я на такие слова злилась, даже посудой в него кидала, покуда не уймется. Любил он это дело – сидит и нарочно меня дразнит. Я его звала Бес Блэскин, и тут уж он хохотал прямо до упаду. И чего только мы не вытворяли, сыну всего и не расскажешь. А ты чего это весь побелел? Я думала, тебе от выпивки плохо не бывает.

Тяжелый ком, который я давно уже чувствовал внутри, вдруг колыхнулся, вроде рвался наружу.

– Пойду глотну свежего воздуха,– сказал я и встал.– Здесь духотища смертная.

– Ты и вправду страх как побледнел,-сказала мать и взяла меня за руку.– Что это с тобой?

Внутри у меня опять заворочался тяжелый ком.

– Давай выйдем отсюда.

– Ну, пошли, черт возьми.

Мы спустились по лестнице, и на свежем воздухе я малость очухался. Мать совсем растерялась, видно, думала, я вот-вот свихнусь, а что делать – непонятно, чашек да стаканов под рукой нет и кинуть в меня нечем.

Мы вышли на Слэб-сквер, освещенная ратуша казалась такой высоченной, я подумал: хоть бы она рухнула и похоронила нас обоих. Этот гнусный кобель с похабной своей башкой ничуть не изменился, так весь век и бегает по бабам. Бросает одну за другой, и к нему мигом кидаются новые, и всех ждет та же невеселая участь. Прожженный негодяй, обманщик, каких свет не видал,– и если матери не изменяет память, этот пенкосниматель, книжный червяк, который не сеет, не жнет, только весело живет, он-то и есть мой ничего не подозревающий родитель,

Мы зашли в «Восемь колоколов» и даже сумели отыскать местечко.

– Слушай,– сказал я,– я знаю этого типа, и похоже, он каким был, таким и остался.

– О господи,– сказала она.– Лучше ничего больше не говори, чтоб мне не расстраиваться. Так давно все это было, а ты опять все переворошил, я и расчувствовалась. Будто я по сю пору в него влюблена, в жеребца поганого. Сколько лет ведь была влюблена. А потом вроде забыла его. Да разве такое забудешь! Для женщины потерять любимого – почти все равно что ребенка потерять.

Я чуть не плакал, и не только от того, как меня перетряхнуло, и не от коньяка: я еще представил себе, до чего трудная была у матери жизнь, а все из-за Джилберта Блэскина и из-за меня – безотцовщины: я ведь не давал ей забыть подлеца. Чтоб как-то отвлечь мать, я немного рассказал ей о нем, хотел показать, какой он стал, а если удастся, и немного развенчать его в ее глазах.

– Поглядела бы на него сейчас. И смотреть-то не на что.

– Ну и я не лучше,– сказала она.

– Нет, лучше.

Она вспылила:

– Заткнись! Когда назад поедешь?

– Завтра,– сказал я.– Уехал бы нынче, да последний поезд уже ушел. Когда выходишь за Альберта?

– Через полтора месяца,– с готовностью отозвалась мать, будто я сменил пластинку.

– А может, тебе приличней выйти за Джилберта Блэскяна? -

спросил я, и она так громко расхохоталась, все в пивной стали на нее оглядываться: что, мол, такое у нас происходит, уж не над ними ли мы потешаемся?

Я поехал дневным поездом, он протискивался на юг через узкий туннель Трентского моста. В полях под проливным дождем как вкопанные стояли коровы, будто они и сами из дождя и хотят впитать его и еще раздуться. Я не успел позавтракать и теперь пошел в вагон-ресторан подзаправиться, но пока до него добрался, меня так растрясло, даже вроде есть расхотелось.

Я знал, в Лондоне меня ждут тревоги и заботы, но едва принялся за еду, и мне уже показалось – не так страшен черт, и скоро уныние как рукой сняло. Поезд мчал чуть не галопом, суп выплескивался из тарелки, даже трудно было за едой читать газету. Я поглядел, может, какой мой однофамилец помер, или женился, или его следует помянуть добрым словом, потому как он отдал свою славную жизнь в какой-нибудь войне – а их много идет сейчас в мире,– или, может, кто обручился, или у кого родился законный младенец. Да только ничего такого в газете не обнаружил и стал просматривать объявления – какие продаются дома и машины; но все оказалось не по моему требовательному вкусу.

Потом я проглядел колонку происшествий – может, за последние сутки таможенники зацапали Рона Коттапилли или Пола Пиндарри, этих двух столпов «компании» Джека Линингрейда. Ничего такого не оказалось, а только если я буду гнуть свою линию, этого недолго ждать. На вокзале Сент-Панкрас я сразу пошел в автомат и позвонил Моггерхэнгеру.

– Кто говорит? – спросил он.

Я сказал: я обмозговал его предложение. Он засмеялся.

– Так и знал, что ты не скоро объявишься, Майкл. Люблю, когда человек ничего не делает наспех, но ты больно надолго исчез, я уж думал, может, с тобой что случилось, может, зацапали тебя. Не похоже, конечно, да ведь при твоей работенке всяко бывает. Я слыхал, по вашей фирме порядком стукнуло, верно? Это я про Рэймеджа. Судьба, она, бывает, так оглушит – зашатаешься, Я насилу удержался, чуть было не послал Линингрейду телеграмму: соболезную, мол. Да, так что ж ты решил?

Я, пока слушал его лицемерные шуточки, до того распалился, аж вспотел от злости.

– Буду работать на вас,– сказал я.– Без дураков. Буду служить у Линингрейда, а как что узнаю, сразу вам звякну. Или Полли, это ведь все равно, как я понимаю. Иду на это только ради нашего с ней будущего счастья. Понятно?

Его голос так загрохотал, мне прямо показалось, он в соседней будке. Я даже с опаской оглянулся, но нет, рядом никого.

– Если будешь на меня работать, давай меняй тон Я, знаешь, люблю по старинке. Раз ты так со мной разговариваешь, всякому ясно, на кого ты работаешь, а мы ж не хотим, чтоб об этом прознали, так что придется тебе малость сбавить тон, верно я говорю, Майкл?

Надеюсь, ты это поймешь, а я уж пойму – ты это делаешь ради будущего счастья Полли, ну и своего тоже. Так что ж, на одной волне мы с тобой или нет? Говори, и будем считать – дело сделано.

– На одной,– ответил я, а сам старался не пыхтеть в трубку и

сдерживался, чтоб не выругаться.– Я звоню вам. Вы мне не звоните. Так будет лучше.

– Мы вот как сделаем, Майкл,– сказал он, будто и не слыхал моих слов.– Как что узнаешь – звони мне. А я никак не буду с тобой связь устанавливать, может, только иной раз найдешь записку у себя под тарелкой в том твоем итальянском ресторанчике. Старик Тонио у меня на жалованье, иной раз даю ему случай мне помочь.

– Что ж, ладно – И я собрался с ним попрощаться, но он уже повесил трубку. Не было у Моггерхэнгера такого в заводе – прощаться, он боялся, это принесет ему несчастье. По его разумению, прощаться – только попусту слова тратить.

Затем потопал я к Блэскину: пускай женится на матери, покуда она еще не повесилась на шею этому никчемушнику Альберту. Мне-то уж теперь наплевать, что я безотцовщина, таким и останусь, покуда в землю не зароют, а вот пускай он мою мать сделает честной женщиной. Больно долго он скакал пустоплясом по свету, пускай теперь отольются кошке мышкины слезки, мои то есть. Я проехал на метро до Слоун-сквер и прошел несколько кварталов до дома Блэскина. Ох и повезло ж ему, что я его не застал, постоял я у дверей, покурил, поразмыслил, да и двинул прочь – через Темзу, восвояси.

Вошел в гостиную, гляжу: на кушетке сидит Уильям и эдак лениво листает «Ивнинг стандард». А у ног – два чемодана. Я на радостях расплылся до ушей, подхожу, а он мне:

– Пошел вон чертов предатель.

– Что-о?! – заорал я.

Он поднялся, криво так ухмыляется.

– Не бойсь. А только и тебе этого не миновать. Не по моей вине, нет. Я-то буду ни при чем.

– Да в какое ж это я угодил болото? – сказал я и налил нам обоим.– Сроду никого не предавал. Тебя замели, потому как ты работал на Моггерхэнгера. Линингрейдовская отрасль британской промышленности про это пронюхала, вот тебя и цапнули.

Уильям взял стакан с виски.

– Все это время, парень, я просидел в мусульманской кутузке для рабов вместе с пиратами и, знаешь, отвык от неразбавленной выпивки.

А все ж он вылакал свою порцию, будто это апельсиновый сок.

– Коли ты говоришь правду, а похоже, так оно и есть, тогда следующий будешь ты – ведь это я тебя привел.

Меня опять прошиб пот.

– Тебя замели, потому что бейрутским легавым захотелось моггерхэнгеровских денежек – выкуп им был нужен,– сказал я первое, что пришло в голову.

Он горько засмеялся.

– Поступай как знаешь, больше мне и сказать нечего. А я вырвался – спасибо Клоду. Зашел за своими вещичками. Я опять в бегах, Майкл. Линингрейд и его бражка еще не проведали, что я вернулся. Как проведают, меня живо накроют. Это уж не сомневайся. Сказать по правде, не знаю, куда податься. Спустят на меня Коттапилли и Пиндарри, а они псы свирепые. Изорвут в клочья. Моггерхэнгер меня прятать не станет. Я ему уже звякнул, а он заржал и говорит: больше, мол, мне на глаза не попадайся. Через двадцать минут придет такси, поеду на вокзал. А на какой вокзал ехать – и сам не знаю.

– Подавайся на Кингз-Кросс,– сказал я,– и брось волноваться. У меня как раз есть подходящее местечко.– И я рассказал ему, как приобрел полустанок.– Там глушь. Никто тебя не найдет. Купишь кровать да стол – и всего делов, будешь в полной сохранности. Живи сколько хочешь. А через месячишко я и сам туда подамся. С деньгами у тебя как, порядок?

– Насчет этого не беспокойся,– сказал он,– А ты друг что надо, Майкл. Век этого не забуду. Я ведь сейчас и впрямь чуть не утоп в дерьме – Линингрейд как узнает, я вернулся, враз почует неладное.

– А он не узнает.

– Как бы не так. Его ищейки уже пронюхали, что я смылся из Бейрута. Моггерхэнгеровский человек посадил меня на самолет – тогда они еще не знали, а завтра кинутся меня искать, пока-то меня еще никто не выследил.

– Они как узнают – ты вернулся, а я им не доложил,– меня еще больше станут подозревать. Вот это переплет.

– Что верно, то верно, парень,– сказал Уильям и грустно так на меня поглядел – по глазам сразу видно было, что на душе у него грусть-тоска смертная. Куда девались портфель-чемоданчик, шикарный костюм, модная стрижка и модная шляпа, а без всего этого да после бейрутской выгребной ямы он такой был пришибленный и затравленный, будто за ним уже гнались по пятам.– Слушай-ка, может, давай вместе махнем на твой полустанок? – сказал он.– У меня есть два револьвера и патроны. Вдвоем в бегах легче. И уж коли они нас выследят, угостим их на славу. Вот честное слово, умней не придумаешь.

Я понимал, он дело говорит.

– Не могу. Сперва надо тут все закруглить. А через месяц там увидимся.

И в эту минуту в дверь позвонили.

– Надеюсь,– сказал Уильям.– Только помни, я тебя предупреждал.

Я выдавил из себя улыбку и помог ему с багажом.

– Не забуду.

Жалко мне стало, что он уезжает. Он увез с собой долю моего мужества, правда, кое-что осталось – хватило, чтоб позвонить в штаб-квартиру. Разговаривал я превесело, и Стэнли отвечал мне очень даже прекрасно. Хотел бы я притормозить, чтоб все неслось не так быстро, но это только навлекло бы на меня подозрение, значит, надо катить и дальше на полной скорости да глядеть в оба, как бы не свернуть себе шею. Капля пота на лбу может меня выдать, случайный пустяк, плохо зашнурованный башмак. Мне нельзя слишком худеть, не то они еще подумают: я трушу, ведь я играю с огнем.

Стэнли сказал – меня ждет обычное дело. Полечу послезавтра во второй половине дня, чтоб Коттапилли и Пиндарри успели улететь в Швейцарию. А потом неделю могу отдыхать. Я сказал, я буду у него в три, но Стэнли велел пообедать пораньше и приехать к двум: надо, мол, успеть нагрузиться.

– Я на все готов,– сказал я.– Похоже, нынче дела у фирмы первый класс.

– Наши клиенты нам доверяют,– сказал он со смешком и, еще не досмеявшись, повесил трубку.

В семь я перешел на другой берег Темзы и двинулся в берлогу Блэскина. Дверь отворила Пирл, и на ее мордочке не выразилось никакого удивления, а мордочка стала еще меньше прежнего – Пирл

коротко постриглась, лоб закрывала челка, и она уж совсем стала похожа на зверушку из телевизионного мультика.

Джилберт поднял на меня глаза.

– Какого черта вас принесло? Я думал, вы навсегда завязли в

этом грешном Ноттингеме. В последний раз мы ведь, кажется, виделись, когда вы сходили с поезда в этом городе? Не сказать, чтоб я много помнил. Я тогда изрядно напился.

На нем был халат цвета сливы, в пасти – сигарета. Розовый череп совсем лысый – седеть нечему, зато серая щетина на морде выдавала возраст.

– Садитесь, выпейте чего-нибудь.

– Вид у вас неважнецкий,– сказал я и сбросил пальто.

Пирл примостилась на ковре у его ног – того гляди, снимет с него шлепанцы и начнет целовать ему ноги. Но она только прижалась к ним щекой.

– Были кое-какие неурядицы,– признался он, запрокинул голову и выстрелил в потолок струей дыма.

– Джун?

– Она,– рассмеялся Джилберт.– Ненадолго ее хватило, оттого, верно, и сбежала с этим шарлатаном – поэтом Роном Делфом. Так или иначе, я от нее отделался.

– Бедный, бедный Джилберт,– сказала Пирл.– Он несколько дней не ел, я пришла, а он лежал у газовой плиты пьяный, плакал и пытался открыть краны.

Он дернулся и резко поднял ногой ее голову.

– Это все твои жалкие выдумки, лживая сука. Не пересочиняй мою жизнь на свой лад, не то вышвырну тебя из окна прямо в помойку.

– Это у вас так все время? – спросил я: думал, может, они перестанут лаяться.

– Только при вас и вообще при свидетелях. Джилберт улыбнулся.

– Когда мы одни, мы как два голубка, правда, лапочка?

– Да,– сказала Пирл и опять прижалась щекой к его туфле.

– Она хочет довести меня до сумасшедшего дома, но я сам ее доведу,– сказал Блэскии.

– Рад видеть, что вы так счастливы,– сказал я.– А как «История резни»?

– Паршиво. Написал пятьдесят страниц, а потом стал резать лимон и поранил палец. Ну и отложил все это. Опять взялся за роман. Идет отлично, ничего лучше я еще не создавал. Слава богу, что отделался от этой шлюхи Джун. Она переметнулась к Рону Делфу.

– У Джун ог него ребенок, в восемнадцать лет родила,– сказал я.– Может, они теперь поженятся.

Он прошелся к дверям и обратно.

– Она мне не говорила, чей это ребенок. Ну и ладно, еще одна с плеч долой.

– Не огорчайся,– пыталась его утешить Пирл.

Он налил себе лошадиную дозу виски, поднял стакан и посмотрел на свет,

– Моча. Разве что покрепче. От виски я только начинаю брюзжать, да и то ненадолго, правда, Пирл? Поди свари нам, бога ради, черного кофе.

Он залпом выпил виски. Пирл покачала головой и пошла варить кофе.

– Вы были во время войны в Ноттингеме, верно? – спросил я.

– Не давайте мне больше пить, Майкл.

– С чего это?

Он швырнул стакан об стену, тот разбился вдребезги.

– Сам себе не дам. А в Ноттингеме – да, был… солдатский поцелуй, который кончился триппером. Мы все туда рвались. Ноттингем был красой Англии. Наверно, он до сих пор такой, да?

Вошла Пирл и поставила у ног Джилберта поднос.

– Неужели у вас не сохранилось о нем никаких чистых, целомудренных воспоминаний?

– Я устал от мазохисток,– сказал Блэскин.– Но только таких женщин я и привлекаю. А когда у меня заводится женщина другого склада, мы без конца сражаемся на равных, а потом расстаемся.

– А детей у вас много? – спросил я.

– Ни одного, насколько мне известно. Забавно бы иметь двоих-гроих, я бы и их жизнь тоже поломал. И возненавидел бы себя еще сильней. Наверно, никто на свете так себя не ненавидит, как я. Оттого-то мне ничего больше и не оставалось, как засесть за романы. Надо ж было кому-то сбыть свою ненависть, а для этого лучше всего подходит огромное неразборчивое стадо – английская публика. Несколько тысяч читателей во всяком случае наберется, а это лучше, чем ничего. Ух, как же я себя ненавижу, я даже не личность – у меня только и есть что роман в душе, а в руке то, чему положено быть между ног. Пирл знай себе записывает, а кофе пока стынет.

Пирл поскорей налила ему кофе, даже кофейная гуща выплеснулась на блюдце. Если мне станет слишком опасно дальше знаться с шайкой Джека Линингрейда, я всегда могу опять здесь спрятаться, если только выдержу занудный поток блэскиновых жалоб на судьбу. Прямо страх берет, что я его сын, спасибо хоть, он этого еще не знает. Пожалуй, не надо мне навязывать матери в мужья такого истрепанного старого потаскуна, неважную я ей окажу услугу. Кофе пролился ему на халат, и вдруг мне стало его жалко: ничего этот попрыгунчик не добился в жизни, а в ту пору мне казалось – ничего страшней быть не может. И притом я понимал: если я и впрямь захочу у него спрятаться, он может и не разрешить, все равно – узнает он, что я его сын, или не узнает, а все ж хотелось ему сказать, хотелось убедиться, до чего же это гнилая душонка.

Пирл принесла еще подносы, поставила перед нами холодный ужин.

– Если что я есть в этом доме, так гостеприимство,– сказал Джилберт.– Первым делом еда, потом любовь, а на долю сатаны – цыплячья ножка.– При этих словах он разодрал цыпленка пополам, положил мне на тарелку костлявый и жилистый кус, себе мясистую заднюю часть, а Пирл тем временем принялась за рыбу и салями.– Вот теперь я начинаю припоминать смачный, злачный Ноттингем,– засмеялся он.

– А как насчет девчонки по имени Элис Каллен? – спросил я.

– Что-то знакомое. В Ноттингеме у меня была только одна девчонка– в ту пору я был робок, хотя она, думаю, вряд ля это заметила. Рассылал стихи по разным журнальчикам, все это было задолго до того, как я опустился до писания романов. Потом кончилась война, и я вступил в свой первый злополучный брак. Он продолжался семь лет, и жена полагала, что она обо мне заботится, спасает меня ради меня же от самого себя. Бедняжка надорвала сердце и скончалась, а через полгода я опять поймался на крючок. Второй попытки тоже хватило на семь лет, а потом моя жена нашла прибежище в объятиях человека своего уровня: он тараторил двадцать часов в сутки и все ни о чем, и он был много моложе ее – тоже очень кстати, он ее отвлекал, а я пока что проводил время с жен-

щинами много моложе себя. Так или иначе, все это с грехом пополам тянулось одиннадцать лет. Где она сейчас, понятия не имею. Зато я теперь просто наслаждаюсь жизнью с моей малюткой Пирл.

Он повернулся к ней и спросил зловеще-ласковым тоном:

– Пойдешь за меня замуж, детка?

Она вспыхнула, подняла голову от тетради, потом побледнела.

– Ты это всерьез, Джилберт?

– Вот видите, даже она научилась меня мучить,-сказал он мне.-Жизнь делается не лучше, а хуже. У меня уже начались головные боли.

– Это рак,– мстительно сказала Пирл.

– Если вы когда-нибудь женитесь, Майкл, держитесь за жену всю жизнь – каждая следующая всегда хуже предыдущей. Вначале Пирл была кротка и послушна, а ведь сейчас она прямо злобный тигренок. Да, молодые деньки в Ноттингеме и еще в разных местах – лучшее время моей жизни. Я частенько подумываю вернуться, разыскать девчонок, которых знал в молодости, и, может быть, жениться на которой-нибудь, если она еще ничего. Только, наверно, у всех у них уже вставные зубы, а этого я не вынесу – мои зубы будут по одну сторону кровати в стакане с надписью «его», а «ее» – по другую сторону, и мы забудемся сладким сном, а они станут злобно лязгать друг на друга, точно крокодилы. Или окажется, что она накручивает волосы на эти жуткие громадные стальные бигуди и ночью они станут выцарапывать мне глаза. Нет, это не по мне. Но Элис Каллен я и правда помню – вы с ней в родстве?

– Она моя мать,– сказал я. Он изрыгнул на стол недожеванного цыпленка, казалось, его сейчас хватит кондрашка.– В последний раз. когда я ее навещал, она все мне про вас рассказала,– продолжал я.– Так что я ваш сын.– И я растолковал ему, ошарашенному, что и как.– Она после этого так и не вышла замуж,– продолжал я.– Сдается мне, она по-настоящему одного вас и любила, только не призналась, потому что гордая всегда была, самостоятельная. Сейчас-то, я так думаю, она на вас и не поглядит. Да и вообще она через месяц выходит замуж за хорошего человека, он коммунист, вы ему и в подметки не годитесь. Ей наверняка будет с ним хорошо.

Блэскин встал – и не пьяный был, а на ногах держался не твердо.

– Пирл, поди на кухню, принеси из холодильника бутылку шампанского. По такому случаю надо выпить. У меня ни от одного брака не было детей. Я думал, что я бесплодный, да, наверно, с женами так оно и было. А теперь, оказывается, у меня сын от моей первой и настоящей любви… правда, в ту пору я не знал, что она и есть настоящая.

Он подошел ко мне, и я тоже встал, в руке нож.

– Положите его,– сказал Блэскин. А я и не заметил, что держу нож.

– Почему вы бросили Элис Каллен? – И вдруг на меня обрушились воспоминания о Клодин, и я уже ничего больше не мог сказать. Ведь если говорить по чести, оставалось только пожать ему руку, мы ж с ним одного поля ягода.

– Не стану уверять, что я об этом сожалею,-сказал он,-потому что я и правда сожалею.

Он уставился на меня, а я на него и сам не знал, какого черта я впутался в эту историю. Пирл с бокалом шампанского в руке свирепо глядела на нас обоих, особенно на меня, будто мы все это разыграли назло ей, и я понял: она здорово меня невзлюбила. Я-то хотел только одного – чтоб все было просто, но едва я это всерьез осознал, как понял: этому не бывать. Теперь, когда а нашел своего отца, я даже не мог его ненавидеть за то, как он поступил с моей матерью: ясно же, мне от него не будет никакого проку. Ну и хорошо, что мне не извлечь из него проку, зато у него не будет случая подточить силы моей души. А прибавить мне сил он не может, у него у самого нехватка. Оттого что мы с ним повстречались, мне пришлось лишний раз пошевелить мозгами – только и всего. Пока мы пили шампанское, он чудно так на меня поглядывал, боялся меня что ли. Он и впрямь был потрясен, и я даже подумал: со скуки или от пустоты, того гляди, вскорости повесится. Но эта дурацкая мыслишка недолго продержалась у меня в голове, и тут он попросил чтоб я рассказал ему, как мне жилось на свете. Я сперва наотрез отказался, сказал: он, поди, просто хочет после вставить все это в какой-нибудь свой роман. Он заплакал и сказал: верно,– и меня разобрал смех, а Пирл кинулась за таблетками, ну, я взял да и наплел ему про себя с три короба – ни словечка правды, а такое, что он, по-моему, хотел услыхать. Немного погодя я сказал: пойду схожу в уборную, а сам подхватил пальто – и деру, даже прощаться не стал.

Обошел несколько раз Слоун-сквер, потом позвонил из автомата Моггерхэнгеру. Ни ответа ни привета, гляжу – ящичек для монет отодран. В другом автомате набрал номер Блэскина, а у будки уже стояли двое, тоже хотели звонить.

– Алло? – сказал Блэскин.

– Это Майкл.

– Я думал, вы в уборной! – крикнул он.

– Я ушел. Я в Хэмпстеде. Не хочу вас больше видеть, слышите? Никакой я вам не сын, и вы мне не отец, влейте это в свой поток сознания.

Я с маху повесил трубку, даже не дал ему ответить, и протиснулся из будки. На полпути в «Конец света» вдруг вспомнил: ведь я не позвонил Моггерхэнгеру. Из первой же телефонной будки соединился с ним.

– Послезавтра собираюсь в Женеву,– сказал я.– Пиндарри и Коттапилли утром едут в Цюрих.

– Век не забуду твоей услуги. Теперь ты для меня первый человек.

– А с Полли можете меня соединить?

– К сожалению, нет,– сказал он, и я чувствовал: Моггерхэнгер старается засмеяться.– Поехала в Женеву повидаться со школьной подругой. Денька через три-четыре, наверно, будет… Может, тебе повезет, она тебя там дождется.

На ближайшее время прогноз лучше некуда, и я попрощался с Моггерхэнгером, вышел на свежий воздух и взял курс на реку. Вот бы провести несколько дней с Полли у Женевского озера! Красота! Перед этим вся неразбериха в моих делах и делишках сразу показалась мне совсем пустяком. Надо только не сдрейфить, быть начеку и не дать маху, надо набраться терпения, не горячиться да заклинать счастье, чтоб не изменило,– вот буду твердить все это как молитву, тогда выплыву из омута целый и невредимый и все у меня пойдет как по маслу. Я спущу пиратский флаг и заживу в Верхнем Мэйхеме под своим собственным флагом блаженства с моей лапочкой Полли Моггерхэнгер.

В ту ночь я спал крепко, безо всяких снов, и слава богу. Я думал, день перед поездкой в Женеву я проведу один, тихо-мирно, но, покуда я завтракал, раздался телефонный звонок. Кто б там ни звонил, мне неохота было брать трубку. Я стал считать звонки, думал, больше пятидесяти не прозвонит, да на тринадцатом звонке мое терпение лопнуло. Снял трубку, сказал резко:

– Алло?

– Майкл? Это Бриджит.

Я ждал кого угодно – Полли, Линингрейда, мать, Блэскнна, даже Моггерхэнгера, только не Бриджит.

– Как поживаешь, крошка моя? Я тысячу раз тебе звонил.

– Врешь ты все! – крикнула она.– Я никак не могу тебя застать.

– Что случилось? – Она заплакала, и до меня донеслись ее всхлипывания. Мне уж не впервой было слышать, как женщины плачут, и теперь я не злился, а жалел их.– Ты что, милая? Чем тебе помочь?

– Скорей приезжай,– сказала она.– Смогу плохо!

– Сейчас прилечу вертолетом номер два,– сказал я.– А что с мальчишкой?

– Доктор Андерсон погиб на прошлой неделе в автомобильной катастрофе на автостраде. Да это-то ладно, не огорчайся. Позавчера его похоронили. Мне его не жалко. А Смог ничего не ест. Свернулся в темноте и даже глаза не открывает.

Дальше я слушать не стал, бросил трубку, схватил пальто и кинулся бежать.

На углу я поймал такси и велел шоферу жать вовсю, сказал: я только что узнал, у меня заболел сынишка, его жизнь в опасности.

– Будет сделано, друг,– сказал таксист и первый же перекресток проскочил на красный свет.– Я вас не убью,– засмеялся он.– Садитесь поудобней да успокойтесь малость.– Он промчался через Челси, Кенсингтон, мимо Гайд-парка и через Сент-Джонс-Вуд. Я предложил ему сигару.– Зажгите и давайте,– сказал он. Мне почти не видно было его лица, он был в кепке, в очках, лет, наверно, сорока.– Что б ни делали, сперва успокойтесь,– сказал он.– Все обойдется. Уж вы мне поверьте. Детишки – они часто болеют, да это ничего, поправится. Сколько ему?

– Семь.

– Вот и хорошо. Самое опасное до пяти. А что с ним?

– Сам не знаю. Жена только что позвонила. Не мог от нее добиться толку.

– Женщины всегда так,– сказал таксист.– Ничего, друг. Зато они делают все, что могут.

– И даже больше,– сказал я.

Так мы промчались по городу, и скоро машина затормозила у лестницы, которая вела в сад. Я протянул таксисту два фунта, он взял один.

– Не терзайтесь уж очень-то. Держитесь!

– Всего вам доброго! – крикнул я и помчался в дом, а у самого прямо ноги подкашивались.

Я позвал Бриджит. В гостиной ее не было. Половина мебели исчезла, и по всей комнате на полу валялись чемоданы. Понятно, Смога совсем перевернуло. Как тут толком горевать по отцу, когда в доме все вверх тормашками? Меня вдруг ударило – до чего жестоко мир обходится с малолетками, и я кинулся в кухню. На электрической плите из кастрюльки выкипало молоко и вовсю воняло подгорелым. Бриджит здесь не было, я кинулся наверх, в спальни, заглядывал во все двери и наконец нашел ее.

Она стояла у окна, глазела на улицу.

– Я видела, как ты поднимался.

– Какого ж ты черта не вышла и не открыла дверь?

Я дико обозлился, но вдруг увидел Смога – он сжался в комочек на кровати. И вроде спал.

– Ну, что тут у вас? – Я понизил голос на случай, если он и впрямь спит.

Я знал, Бриджит хочет, чтоб я ее поцеловал и утешил, да только я думал о Смоге, а ей не больно сочувствовал. Она была в черном свитере, в черной юбке, в черных чулках и в черных домашних туфлях с черными помпонами – похоже, с головы до пят обрядилась в траур. Наверно, и ночная рубашка у ней черная, и если в случае чего ей понадобится вата, так тоже найдет черную.

Смог тяжело вздохнул и повернулся ко мне лицом, а глаза не открыл.

– Он пьет теплое молоко. Уже четыре дня больше ничего в рот не брал.

– А доктора ты не позвала?

– Нет еще. Его мать приезжала на похороны, а потом сбежала, бросила нас. Уехала в Шотландию.

– И он у тебя все время спит? Она зажгла сигарету и кивнула.

– Поди в кухню, свари ему овсяную кашу,– сказал я,– потом нальешь в нее холодного молока, да положи масла. И сахару побольше. Сумеешь?

– Конечно сумею.

Она вышла. А я погладил Смога по щеке, и он посмотрел на меня.

– Ты что это? – спросил я.– Я пришел тебя навестить, хотел взять тебя погулять.

– Папа умер.

– Я твой папка. А я-то думал, ты знаешь. Я ж тебе сколько раз говорил.

– Ты дядя,– сказал Смог.

– А теперь и папка.

Он был очень бледный, губы в ниточку и розовые, будто их намазали помадой. Ноги у него подергивались под одеялом.

– Как себя чувствуешь?

– У меня в голове звенит.

– Будто телефон? Он улыбнулся.

– Нет, будто один большой колокол.

– Это, наверно, уховертка взбунтовалась и давай на нем качаться. У каждого в голове живет уховертка. А знаешь, почему они забираются на колокол и звонят?

– Нет,– сказал он.– Почему?

– Это они тебе говорят – нам, мол, есть охота. Хотят, чтоб ты для них что-нибудь слопал.

– А я не голодный.

– Зато они голодные. Раз твоя уховертка так звонит в колокол, ей, видать, здорово не по себе, Хочешь, чтоб у тебя не звенело в голове, так надо чего-нибудь съесть.

Он оперся на локоть и сразу повалился.

– Правда?

– Правда. Он подумал.

– А уховертки что больше всего любят?

– Да они ведь разные. Одни вроде тигров, этим подавай сырое мясо. Другие едят яичницу с беконом. А если они долго не ели, для них первое дело хороший завтрак. Сдается мне, твоя из таких. Для начала надо немного овсяной каши, теплой, с молоком. На час уховертка успокоится. Потом съешь омлет.

– Неправду ты говоришь.

– Послушай, Смог, разве я когда тебя обманывал? Может, сказки рассказывал, только не врал. Ты попробуй, а не перестанет звенеть, будешь знать -я тебе все наврал. Или, может, ей просто требуется омлет.

– А где же каша? – спросил он.

– Не знаю, может, ее и нет. Я сейчас буду завтракать, начну с овсяной каши. Бриджит принесет ее сюда на подносе – чтоб я мог с тобой разговаривать, покуда ем. В пакете овсянки оставалось на донышке, но уж так и быть, дам тебе ложечку, просто чтоб успокоить уховертку. Понимаешь, если ее не накормить, она скоро кликнет на помощь своего дружка ежа, он тоже влезет на колокол, чтоб звенел погромче. Ну, вот и Бриджит, а то я прямо не могу дождаться завтрака. Я всегда начинаю с овсяной каши, так что смотри не зевай, я ведь живо ее умну, тебе ничего не достанется.