Текст книги "Начало пути"

Автор книги: Алан Силлитоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Есть у вас еще покупатели?

– Были двое или трое, да отпали. Один лондонец, из Пэтни, совсем уже собирался купить, но что-то давно глаз не кажет. Кто первый пришел, тот и счастье нашел. У меня ключи только от черного хода.– Он первым делом отворил деревянную калитку, она тут же сорвалась с петель и упала. Он поднял ее, прислонил к стене.– Здесь, наверно, сыровато, но на то это и Фены. Разок-другой протопите, только и всего.

Он отворил черный ход, и оттуда понесло затхлым. Внизу были три скромные комнатки и еще каморка при кухне.

– Уборная на участке,– сказал он.

Наверху было еще четыре комнаты и в одном из каминов полтонны сажи. Я не сказал ему, что сам был прежде агентом по продаже недвижимости. Водопровод оказался в неважном состоянии, но потолки вроде в порядке. Я стоял в конце участка и в бинокль разглядывал крышу – все ли черепицы на месте и не разваливается ли дымовая труба. Судя по отчету инспектора, через несколько лет тут не обойтись без серьезных работ,– стало быть, ясно, что и нынче дом в довольно жалком состоянии.

– Теперь пройдемте на станцию,– сказал агент. Ходу было ярдов сто по асфальту, кое-где разбитому до глубоких ям.

– Сколько здесь земли?

– Два акра. Есть где развернуться.

– А как тут насчет кроликов?

– Сколько угодно.

За дорогой было большое картофельное поле, а по другую сторону станции – фруктовый сад.

– Жемчужиной архитектуры не назовешь, но уют навести можно,– сказал я.

Слева была касса, и в ней сохранились все полки и отделеньица для билетов да еще какие-то шкафы. По другую сторону был зал ожидания, вдоль стен стояли простые скамьи. Мы прошлись по платформе, мимо женской и мужской уборных.

– Вы говорите, просят тысячу двести? – спросил я.– Цена окончательная или можно поторговаться?

– Окончательная. Дешевле не отдадут. Я угостил его сигарой.

– Ну, а за тысячу?

Мы закурили и пошли назад к дому.

– Попробуйте,– ответил он.– Может, сойдетесь на тысяче сто.

– Что ж, предложу тысячу сто. И еще сотню придется пустить на ремонт, не то эта развалина рухнет.

– Сама-то постройка крепкая. Вы женаты?

– В разводе,– сказал я.– Лондонский дом оставил жене.

У него в конторе я подписал чек на задаток в десять процентов и назвал поверенных Уильяма в качестве посредников.

Я перекусил в гостинице в Хантингборо, потом вернулся поездом в Лондон. Дома застал все как было. Меня не ждали ни письма, ни срочные телеграммы, я огорчился, поел бобов с гренками и позвонил Полли – трубку снял сам Моггерхэнгер:

– Что надо?

– Можно Полли?

– Ее нет. Кто говорит?

– Кении Дьюкс,– ответил я и положил трубку. Потом набрал номер Бриджит и услыхал голос доктора Андерсона:

– Кто говорит?

– Не ваше дело,– сказал я.– Я не к вам на прием, покуда еще не спятил, и не обязан вам отвечать. Мне нужна Бриджит.

– Так это вы? – вскипел он.

– Да, я. И если вы не против, я бы перекинулся словечком с Бриджит.

– Вы хотите сказать, с моей женой.

– С Бриджит Эплдор. С миссис Андерсон, если вам так нравится.

– Да, черт возьми, нравится. Нечего вам с ней говорить. А если вы еще встретитесь, я с ней разведусь, черт возьми, совсем и вы до конца жизни будете выплачивать судебные издержки. Я вас в бараний рог скручу.

– Послушайте,– сказал я, подальше отвел телефонную трубку и заорал, торопясь его обскакать: – Я буду встречаться с кем хочу и когда хочу, вбейте это в свою пустую башку. И если вы еще хоть раз ударите Бриджит или лягнете Смога, я погоняю вашу башку в Хэмпстедском парке вместо футбольного мяча.

Я положил трубку, и поднимать ее снова мне что-то не хотелось – две неудачи подряд. Ну, а вдруг в третий раз все-таки повезет? Я позвонил к Джеку Линингрейду и сказал, что вернулся, это не вызвало у них особого интереса, похоже, я уже совершил положенное число удачных поездок и теперь они рады бы от меня отделаться. Сам я тоже, как порядочный, собирался избавить их от ответственности за мое благополучие, да только когда мне это будет удобно. Пора уносить от них ноги, а то как бы не угодить в камеру по соседству с Уильямом, ведь если они решат, что я уже слишком много знаю, им упечь меня в тюрягу – раз плюнуть. Пожалуй, не случайно Уильяма зацапали не в Англии, а в Ливане – в Англии на суде он мог бы кой-что и порассказать.

Через несколько дней меня нагрузили золотом: надо было переправить его в Турцию, и я пересмотрел каждый слиток в отдельности, не полый ли он, не засыпан ли внутрь мак, потому как если меня обыщут и это обнаружится, мне припаяют двадцать лет. Они заметили мою настороженность, и она им не понравилась, а я увидал, какими взглядами они меня меряют, и мне это понравилось еще того меньше. Где уж мне воевать на десять фронтов. Перед линингрейдовской шайкой-лейкой, как и перед моггерхэнгеровской, я просто беспомощный щенок, вот из-за этого я и могу струсить, а вовсе не из-за короткой пытки, которой подвергаешься, когда обманом проносишь груз через таможню. Я вернулся из Стамбула и позвонил Стэнли– он сказал, теперь я три дня свободен, а потом будет аврал.

Покуда я с грустью думал о мамаше Уильяма, я вспомнил и про свою мать, написал ей, что жив-здоров, и дал адрес. И вот в дверь сунули письмо с ноттингемским штемпелем: к моему удивлению, мать писала, как беспокоилась обо мне, и как стосковалась, и как меня любит – слова «любовь» я, по-моему, сроду от нее не слыхал. Еще она писала, что месяц назад умерла бабушка. Бабушка, писала она, оставила мне запертую шкатулку, что в ней, никто не знает, но скорей всего там семейные фотографии, которых никто не видел уже много лет. Так что хорошо бы мне как-нибудь приехать и взять их, ну, а если я занят, спеху нет, она эту шкатулку для меня сохранит, когда бы я ни приехал.

Весь день я шатался по городу и всякий раз, как заходил куда-нибудь выпить кофе или перекусить, опять перечитывал это письмо. Меня тронуло, что мать тосковала обо мне, и любопытно было, что же там такое в бабушкиной шкатулке, а потому назавтра я сел в поезд на вокзале Сент-Панкрас и покатил на север, в Ноттингем.

Часть VI

Я развалился в купе первого класса и листал газеты и журналы, но скоро они мне надоели, и я пошел в вагон-ресторан обедать. Было уже поздно, и свободное место оказалось только за столиком, где напротив сидели еще двое. Мне хотелось посидеть одному со своими мыслями, неохота было даже передавать соль или пепельницу. Рука мужчины лежала на столе, и его девушка коснулась ее, потом положила на нее свою ладонь. Поезд мчался, а я глядел на окно и не мог оторвать глаз от бусинок дождя – они ударялись о стекло, разбивались на множество мелких капель и стекали вниз. Потом я услышал свое имя, с трудом оторвал взгляд от окна, и оказалось, красивая влюбленная парочка передо мной не кто-нибудь, а Джилберт Блэскин и моя старая знакомая Джун. Я онемел от удивления, а рот Джилберта, и без того не маленький, растянулся в приветливой улыбке.

– Решили отдохнуть от большого города? Я через силу улыбнулся в ответ.

– Куда это вас обоих несет?

Я не видал Джун с тех пор, как мы не поладили в такси, и у меня все еще был на нее зуб.

– Мы с Джун вместе приехали в Лондон в моей машине,– объяснил я Блэскину.– А теперь вот вы вместе катите на север. У меня прямо голова идет кругом.

– Мир тесен,– сказал Джилберт.– Это всем известно. Но теперь она возвращается на север со мной, правда, дорогая?

– Я бросила работу в клубе,– сказала мне Джун.– Мы с Джилбертом знаем друг друга не первый месяц и решили поселиться вместе. Забавляемся старой как мир игрой в мужа и жену.

Они уже выпяли коньяку, а теперь нам подали суп, горячий, как кипяток. Блэскин выпил за ее здоровье.

– Возможно, мы даже поженимся. Мы об этом еще не говорили, но похоже, к этому идет. Я уже, слава богу, развелся.

Мне невыносимо было глядеть, как их переполняет счастье.

– А что случилось с Пирл Харби? Он поморщился, но я ждал ответа.

– Она меня бросила.

– Иначе говоря, это вы ее вышвырнули.

– Она меня бросила, дружище.

Нам принесли второе, и я спросил Джун, как поживает Моггерхэнгер, да только мой вопрос ей не понравился.

Ты такая же дрянь, как твоя машина. Пропади ты пропадом!

– Рад бы, да не получается.

– Ты хочешь сказать, пока не получается.

Потом она улыбнулась, не могла она долго злиться – слишком была счастлива.

– Моггерхэнгер пришел в клуб и вызвал Кении Дьюкса. И сказал – Кенни вроде хотел сбежать с его дочкой Полли, а она, скажу я тебе, довольно-таки распутная сучка. Моггерхэнгер сказал, чтоб

Кении не смел больше ей звонить. Кении жутко заволновался, стал все отрицать – в общем, слово за слово, Клод ему наподдал, и Кенни вышвырнули из клуба.

Я засмеялся: видно, всему виной был мой случайный телефонный звонок, но я ничего не сказал Джун, а вслух подивился моггер-хэнгерову дурному характеру и неразумной подозрительности. Джун просто по-бабьи завидует Полли, подумал я. Ну, а с Кенни Дьюксом мы квиты – я вспомнил, как я по его милости лишился места шофера.

Обед закончился вполне по-дружески, ведь все мы здорово набрались. По дороге в купе Джилберт упал, и я наступил на его шляпу. Он рассвирепел, но я посоветовал ему вести себя потише, стоит ли собачиться, я ж не нарочно.

– Не вздумай к нему цепляться,– накинулась на меня Джун,– не то я выцарапаю тебе глаза.– Потом подняла шляпу и нахлобучила Джилберту на его непристойно голую башку.– Пойдем, дорогой.

Ссора не помешала нам усесться в одном купе. Я спросил, пишет ли он новую книгу.

– Постараюсь, чтоб не писал,– сказала Джун.– У нас хватает времени только на то, чтобы жить, правда, миленький?

– Почти,– ответил он, встал, взялся за край багажной полки и начал подтягиваться на руках.– В настоящее время я пишу монументальный труд, не роман, под названием «История резни». Мой издатель полагает, что в теперешнее мирное время на такую книгу будет спрос.– Он задохнулся от подтягиваний и сел между нами.– Живя с моей дорогой Джун, я соберу отличный материал. Мне всегда не везло с женщинами, и я не знал с ними счастья, потому что ни одна не осмеливалась со мной воевать. А Джун мне как раз под пару. Вчера вечером в ресторане она швырнула авокадо, расплескала масло и все вокруг роскошно заляпала.

– Он под столом пинал меня ногами.

– Хотел посмотреть, что ты станешь делать,– с улыбкой сказал Джилберт.– Раньше, когда я так делал, мои дамы только смотрели на меня с упреком.

– В другой раз я весь стол опрокину,– пообещала Джун.

– Великолепно! – воскликнул он.– А я сверну тебе шею, черт возьми.

Здорово он переменился, просто любо смотреть. А Пирл, сдается мне, угодила в сумасшедший дом. В Ноттингеме я сошел, а счастливая парочка покатила дальше целоваться и миловаться в свое удовольствие.

Накануне я послал матери телеграмму, так что она пораньше отпросилась с работы, и я застал ее уже дома. С вокзала я ехал на такси и чуть не вывихнул шею – все старался издали разглядеть скалу, на которой стоит замок,– я погружался в воспоминания и радовался им и в любую минуту мог без печали из них вынырнуть. Враки все это – будто назад пути нет, домой возврата нет, ведь по правде-то я никогда и не верил, будто всерьез отсюда уезжаю.

Мать прибирала у меня в комнате.

– Я только на один день,– сказал я,– завтра надо быть на службе.

Потом она прошла в кухню, зажгла газ, а я стоял тут же и смотрел.

– А что у тебя за служба?

– Разъезжаю…– сказал я и прибавил свои обычные объяснения.

Она еще раньше накрутила волосы на бигуди и обмотала голову платком, чтоб их не было видно. – Ты нашел хорошую службу.

– Заработок подходящий.

– А нравится тебе твоя работа?

– Работа нетрудная.

Мать рассмеялась, и мы плюхнулись в кресла друг против друга.

– Ты всегда искал работу не бей лежачего. Я протянул ей сигареты.

– Ну, а твоя работа как?

– По-прежнему тяну лямку. Зато сыта и держу хвост морковкой. Есть хочешь?

– Нет.

Она заварила чай, разлила, положила сахару, плеснула молока, помешала ложечкой и подвинула ко мне.

– Жалко, я не был на бабушкиных похоронах,– сказал я.– Но

я не знал.

– Мы пробовали тебя разыскать. Я даже в полицию ходила – они не могли помочь.

У меня душа ушла в пятки.

– Больше я пропадать не буду.

– Хорошо бы, а то вдруг со мной что случится. Обузой тебе я, надо думать, не стану, я ведь выхожу замуж. Мы с Альбертом думаем пожениться месяца через три.

– С Альбертом?

– Увидишь его нынче вечером, если пойдешь со мной в город. Бабушкина шкатулка хранилась наверху, мать дала мне конверт с ключом. Шкатулка была заполнена не доверху. В ней лежали старые арендные книжки – бабушка берегла их всю свою жизнь,– и все страховые полисы, срок которым давно истек, и, кроме того, метрики, семейная библия – оказывается, в начале и в конце на чистых листах бабушкиной рукой и другими до нее вписаны были даты рождения и смерти нескольких поколений нашей семьи. Были в шкатулке и рекомендации от людей, на которых бабушка работала с двенадцати лет,– пачки никчемных, ветхих бумажек, какие всегда скапливаются у старозаветных полуграмотных людей. В комнате было сыро и холодно, и я разодрал несколько арендных книжек, сунул их в камин, сложил кучкой и чиркнул зажигалкой – получился славный костер. Тут же оказались какие-то газеты полувековой давности, я отложил их в сторонку – потом прочитаю, любопытно, чего ради она их хранила. Потом показалась пачка старинных фотографий, среди них несколько дагерротипов – все члены нашей семьи, которые дали деру из Ирландии.

Я сравнил даты на обороте с записями в библии, и одна фотография особенно меня заинтересовала – это был первый Каллен, он прибыл из графства Мейо во времена знаменитого голода и привез с собой жену и шестерых сыновей. На фотографии он был очень похож на меня, какой я выхожу на карточках. Меня прямо жуть взяла. Полли Моггерхэнгер как-то щелкнула меня в Женеве, и на том снимке я вышел такой же застенчивый и скованный, как он. Человек, снятый в тысяча восемьсот сороковом году, был в хорошем костюме, из жилетного кармашка петлей свешивалась часовая цепочка. Он был повыше среднего роста, лет под тридцать, в старомодном котелке. А вот губы у него мои, такие же тонкие, и прямой нос, и так же расправлены плечи и голова эдак гордо вздернута, будто ничего хорошего он не ждет. И меня вдруг прямо ударило – да ведь он уже восемьдесят лет как помер, и, может, еще через сто лет кто-то будет так же глядеть на мое фото и такие же у него будут мысли. Когда глядишь на фотографии, которые сохранились у какой-нибудь старухи, время теряет всякий смысл, будто оно вовсе и не двигается. Я попробовал представить себе жизнь этого малого в Англии той поры – да не получилось. Вместе со своими сыновьями он работал на железных дорогах Кембриджшира, и, наверно, они неплохо зарабатывали. На фотографии он отлично одет.

Я сунул его фотографию к себе в бумажник и опять принялся рыться в шкатулке. Там оказалась еще шляпка, несколько вышитых носовых платков, псалтырь, молитвенник, мужской шейный платок, а может галстук, и золотые часы – я их завел, но они все равно не пошли. В самом низу лежал кожаный мешочек, набитый чем-то тяжелым. Я развязал шнурок – посыпались золотые монеты. В мешочке оказалось пятьдесят золотых соверенов, и каждый стоил, наверно, четыре или пять фунтов – таких монет я сроду не видал. Вон сколько золота – у меня даже слюнки потекли, и я, точно скупердяй какой, стал перебирать их и пропускать между пальцами. Я здорово задержался наверху, как бы мать не подумала – я помер, и я сложил все обратно, кроме золота, и медленно спустился в общую комнату.

Мать подняла голову от книги.

– Что-нибудь нашел?

– Фотографии, арендные книжки и вот это,– сказал я, и мешочек со звоном упал на стол.

– Это еще что?

– Пятьдесят золотых соверенов. Мать поднялась.

– Еще чаю хочешь?

– Если свежий – хочу. Тут половина тебе, половина мне. В каждой половине сто фунтов с хвостиком.

– Это оставлено тебе,– отозвалась мать из кухни.

– А я хочу пополам.

Ей это явно было приятно.

– Ну ладно. Тогда, может, мы с Альбертом закатимся на несколько дней в Париж. Мне всегда хотелось там побывать.

– Вот и хорошо! – Я обрадовался, что она не пустит эти деньги на всякие разумные расходы по дому и на одежду.

Вечером я познакомился с Альбертом, и мы отлично поладили, это вышло очень кстати: мать хотела, чтоб на свадьбе я ей был за посаженного отца, а выдавать ее за кого попало я бы не стал, это мы оба понимали. Она принарядилась и сделалась совсем молодая – встреть я ее такую в Лондоне и не будь она моей матерью, я бы еще мог за ней приударить. Что до Альберта, ему подкатывало к пятидесяти, и почти всю жизнь он проработал рабочим на фабрике. Еще мальчишкой он вступил в коммунистическую партию и с тех пор занялся самообразованием, так что нам нашлось о чем поговорить. Перед войной, когда он был совсем молодым парнем, профсоюз послал его в Россию и он пришел от нее в восторг. Даже и теперь он был не из тех, кто от нее отвернулся. Он знал все, что там происходило, но продолжал верить в светлое будущее и во многое другое. Кой в чем я с ним не согласился, но наша семья всегда отличалась веротерпимостью, так с чего бы мне не уважать его взгляды? Мы все пили и никак не могли наговориться, и я видел, как матери приятно, что мы пришлись друг другу по душе. Я и впрямь был не против, чтоб он съездил в Париж на калленовское золото. Наверно, бабушке удалось столько отложить во время войны, когда она работала на оружейном заводе. Приятно знать, что не все досталось миллионерам. Наверно, не так-то просто ей было превратить свои сбережения в золото, чтоб они не потеряли цену,– хорошо, что и в нашей семье кто-то хоть раз поступил мудро.

Я оставил свои двадцать пять соверенов в бабушкиной шкатулке, запер ее и двинул обратно в Лондон.

На вокзале Сент-Панкрас я купил газету, чтоб не скучно было ехать в метро, развернул ее и сразу увидел крупно напечатанные слова, от которых мне стало, мягко говоря, не по себе: «В Темзе найдено обезглавленное тело. Полиция ведет розыск в районе Пэтни. Муж отравился газом». Я прочел сообщение несколько раз. Ее голову обнаружили в грязи… Да, значит, тот малый, с которым мы летели из солнечной Португалии, все-таки сделал свое дело, и нежная встреча в лондонском аэропорту ничего не изменила. А теперь напечатана кровавая сплетня, и ее читают все машинистки, стенографистки и секретарши. Меня чуть не вырвало, перед глазами как живое встало его безумное лицо, каждая черточка, а ведь в самолете, пока он рассказывал, я не мог его толком рассмотреть и так и не понял, что же скрывалось за этим приветливым, умным и все ж чудным взглядом.

Историю его я слушал с жадным интересом, да и как могло быть иначе – кого из нас не захватят рассказы о свирепой ревности, прямо тебе средние века, о материнской любви, о злобе, даже если все это и кажется подчас смехотворно нелепым? Но я не мог заглянуть к нему в душу, а потому не мог поверить, что все это не пустые слова. Зато впредь я буду знать; когда человек говорит, он приоткрывает свое истинное нутро. Если кто дошел до ручки, он не способен врать, уж тут чутье должно тебе подсказать, что с человеком творится. Но моя обленившаяся душа ослепла и оглохла, заросла шерстью, и я тогда ничего не сделал. В моем сознании должно что-то взорваться, не то будет поздно и душевная вялость кончится для меня катастрофой,– но как его вызвать, этот взрыв?

Поезд метро грохотал в недрах Лондона. Я втиснулся в него вместе с толпой служащих и, несмотря на все эти мысли, невольно читал подряд дурацкие рекламы на стенах вагона. Потом отвел глаза и уставился на чью-то спину – на ней-то уж ничего нельзя было прочесть.

Дома меня ждало письмо от агентов по продаже недвижимости, и я с облегчением узнал, что тысяча сто фунтов, предложенные мной за дом и помещение полустанка Верхний Мэйхем всех устраивают. Меня просили поскорей отдать распоряжение моим поверенным, чтоб можно было оформить бумаги. Повторять не потребовалось– уже наутро я позвонил в контору Смата и Банта и попросил тут же приняться за дело, а то как бы кто не предложил больше и не перебежал мне дорогу. Тот житель Пэтни вышел из игры, но ведь могут найтись и другие охотники, а при моем ненадежном положении мне как никогда хотелось заполучить в собственность это уютное убежище.

Я позвонил в штаб-квартиру, хотел узнать, когда надо ехать. Стэнли оказался разговорчивей обычного.

Нет, Майкл,– сказал он,– еще денек-другой вы не нужны. Утром в Цюрих летит Артур Рэймедж, а он стоит двоих. Так что обождите до послезавтра.– Я хотел было сказать: нечего, мол, этому жадюге Артуру Рэймеджу отбивать чужой хлеб, да Стэнли уже повесил трубку.

Рэймедж был настоящий король контрабандистов, о нем ходили легенды. Уильям называл его чемпионом, чуть не молился на него: тот возил контрабанду уже многие годы, ни разу не попался, переправил больше золота, чем все пароходы компании «Кьюнард» и так разбогател от своих заработков – даже завел в Норфолке отличную доходную ферму. Он здорово справлялся с самыми хитрыми поручениями, и ему платили дай бог всякому. Уильям говорил – если б Рэймедж написал про все свои дела книжку, она шла бы нарасхват, только ему припаяли бы триста лет отсидки за подрыв британской экономики. Каждый раз, как премьер-министр толкает речугу в парламенте насчет того, каким бы способом выбраться из финансового кризиса, можно голову дать на отсечение: тут опять поработал Артур Рэймедж. Только Британия успеет пополнить свой золотой запас с помощью займа за океаном и облегченно вздохнет – глядишь, Артур Рэймедж (с помощью организации Джека Линингрейда) снова начнет опустошать казну. Если принять эту болтовню всерьез, пожалуй, и впрямь поверишь, будто солидные займы предоставляют те же люди, которые через Джека Линингрейда получают свое золото обратно, а все ради того, чтобы ихняя лавочка работала без перебоев и чтоб росли комиссионные и прочие доходы.

Вышел я из дому, отправился в Сохо подзакусить. По дороге позвонил Полли, и счастье мне улыбнулось: она сама сняла трубку. И явно мне обрадовалась:

– Завтра работаешь? Нет? Тогда приезжай.

У самой будки парень обнимал девчонку, и ему не терпелось занять мое место.

– Я должен был утром лететь,– сказал я,– но для разнообразия в Лиссабон махнет другой.

– Вот и хорошо, лишь бы не ты, милый,– мягко сказала Полли.– Я по тебе соскучилась. А какой же это бедняга летит вместо тебя?

– Есть такой Рэймедж, эти две недели он будет вылетать в один и тот же день. Да ты его не знаешь. Я и сам видел его только раз. Он чемпион.

Она перебила меня, словно боялась, что я завелся на целый час

– К десяти дома никого не будет. Позвони и приезжай. Поможешь мне срезать розы.

– Только пускай они не колются.

Полли засмеялась и повесила трубку Я сделал то же самое, оттолкнул парня и девчонку – они прямо рвались в будку – и вышел на улицу.

Старший официант поклонился мне, совсем как когда-то Уильяму, и я подумал: дурная примета, а все равно было приятно – ведь если не знаешь, что заказать, он побалует лучшим сегодняшним блюдом или предложит что-нибудь необыкновенное, бывает, ты и не в настроении и есть неохота, а все одно не устоишь. Чтоб поуспокоиться, я на славу поел и запил полбутылкой шампанского. Если все выйдет по-моему, впереди у меня вот что: брошу возить контрабандой золото, сделаю предложение Полли Моггерхэнгер и припеваючи заживу с ней на своем полустанке. Да нет, сколько бы я ни строил распрекрасных планов, ничему этому не бывать, это просто воздушные замки, все уже решено за меня и от моих желаний и надежд ничего не зависит. Однако эти мысли не больно меня мучили, по крайней мере аппетита они мне не испортили. Я огляделся по сторонам – не найдется ли подходящей девчонки, но, похоже, вечер для меня выдался пустой, сегодня здесь было не очень-то людно, выбирать не из чего.

Я уже не раз нежился с Полли в разных постелях моггерхэнгеровского дома и в его логове в Кенте и теперь наконец понял, чего хочу, и хоть для такого парня, как я, жениться на ней вроде чистое безумие, все равно что сунуть голову в петлю, я твердо решил добиться своего. Я рассказал ей про свой полустанок и уж так расписал, до чего он красивый да уединенный, будто для такой пылкой влюбленной парочки уголка романтичнее не сыщешь в целом свете.

Мы возвращались в Лондон, и Полли сказала: ей очень все нравится, что я рассказываю про Верхний Мэйхем, и она со всем согласна, только не хочется слишком резко рвать с отцом, она его любит и надо бы, чтоб он рано или поздно примирился с нашим бегством. Сама-то она всем сердцем желает остаться со мной навеки (сдается мне, иногда она бывала еще покрасноречивей меня), но я должен запастись терпением и дождаться подходящей минуты, а тогда я помогу ей сбежать из дому.

Эти ее речи привели меня в восторг – стало быть, вот как серьезно Полли отнеслась к нашему будущему отъезду! Как же мне не сделать для нее такой малости – не помочь ей сбежать тогда, когда ей будет удобней, и раз уж речь идет о счастье всей моей дальнейшей жизни, что стоит еще несколько месяцев поработать у Джека Линингрейда?

Полли – первая, с кем я был до конца откровенен и открыт. Моя склонность к вранью куда-то подевалась, а если я чувствовал, меня опять подмывает сочинять, я нарочно порол уж такую дичь, что Полли при всем желании не могла поверить ни единому слову. Оказывается, любовь делает человека честным, да вот беда – в мире контрабандистов нужна увертливость, а такая вот честность может только навредить: как бы еще прежде, чем Полли сбежит со мной в Мэйхем, я в одну из своих поездок в лондонском аэропорту или в Гэтуике ненароком не выдал себя таможенникам. Она знала все хитрости, к которым я прибегал, чтоб, несмотря на свой груз, сойти за добропорядочного путешественника; я рассказывал ей, когда еду и куда, а если знал – и кто еще отправится в этот вечер или на другой день. Мне легко и просто было с нею откровенничать, это помогало тянуть лямку, пока наконец Полли не решит – пора, мол, укрыться в нашем гнездышке. И меня не брала досада, что оттяжка оказалась куда более долгой, чем я думал,– ведь с каждой поездкой мой счет в банке становился все внушительней,

Однажды я предложил Полли скатать со мной в Париж – мне как раз предстояло туда лететь,– но ее родители собирались на несколько дней в Борнмут и хотели взять ее с собой. Она сказала, ей ужасно хочется побывать со мной в Париже.

– Я пошлю родителей к черту,– сказала она,– Охота была три дня помирать со скуки в Борнмуте, когда мы могли бы провести их вместе в Париже, это несправедливо! Ты мне дороже родителей, и я поеду с тобой, даже если из-за этого придется с ними порвать,

– Нет, не надо,– сказал я,– Подождем. Пускай сейчас не проведем эти несколько дней в Париже, зато потом у нас их будет сколько угодно и не надо будет никого расстраивать.

Когда я отговаривал ее от каких-нибудь опрометчивых поступков вроде этого скоропалительного разрыва, моя заботливость трогала ее до слез. Я сказал – не хочу брать на себя такую ответственность, а вдруг она потом не сможет мне это простить? И вообще я надеялся, что, когда мы сбежим и обоснуемся в Верхнем Мэйхеме, ее отец уж как-нибудь нас простит и снова будет мне покровительствовать и доверять.

Кончались такие разговоры всегда одинаково: приходилось снова остерегаться, хитрить, терпеть и не терять мужества, и вскорости я так свыкся со своим образом жизни, так уверовал в свои силы и способности, что приходилось глядеть в оба, как бы не оступиться. Я чувствовал – уж слишком я становлюсь самоуверенным, как бы это меня не погубило, да только воображал: раз я сам это понимаю, значит, мне уже ничто не грозит. Но ведь если дурак знает, что он дурак, он все равно умней не станет.

Раз вечером я повел Полли в свой любимый ресторанчик. Мы не виделись три дня. И еще не выпили ни глотка вина, а наши руки уже потянулись друг к другу и сомкнулись над столом, моя – горячая, ее – прохладная.

– Давай выпьем за наш отъезд,– предложил я.– Дело теперь за тобой. Скажи только слово. Я – готов. Поверенные уже все сварганили, через несколько дней все бумаги будут у меня на руках. Майкл Каллен станет владельцем недвижимости.

Полли казалась встревоженной, что-то ее точило.

– Мы просто возьмем и убежим?

– А как же? Мы ведь уговорились? Она отняла руку, взяла стакан.

– Майкл, милый, сейчас я тебе что-то скажу, только не думай, что я глупая.

Все нутро у меня похолодело, стало ледяным, как это вино, которое мы пили.

– О чем ты, крошка? Никогда я о тебе так не подумаю. Официант спросил, что мы будем есть.

– Позволь, я закажу,– сказал я. Полли улыбнулась:

– Люблю, когда ты распоряжаешься.

Я велел подать для начала копченых угрей, потом итальянские пельмени, эскалоп и на сладкое – zabaglione. Официант отчалил, и она опять взяла меня за руку.

– Ты ведь знаешь, Майкл, у нас очень дружная семья… понимаешь? Я не в силах причинить папе с мамой большое горе.

– А я ничего такого от тебя и не требую, – сказал я; покуда мы не поженились, мне ее папа с мамой были до лампочки.– Это хорошо, что ты не хочешь их огорчать. Я тебя за это еще сильней люблю, если только можно любить сильней.

– Так вот,– продолжала Полли, и я приготовился к самому худшему,– я им все про нас рассказала.

Я чуть не свалился со стула.

– Ну и они как?

– Они приняли это очень хорошо. Отец тебя, конечно, знает, и мама помнит, но они хотят тебя повидать. Если ты в пятницу не работаешь, они приглашают тебя к обеду.

– Честное слово?

– Я очень волновалась, но не могла им не рассказать – мы ведь никогда ничего друг от друга не скрывали. По крайней мере подолгу. А если я возьму и убегу с тобой, они будут в ужасном горе. На такое у меня в последнюю минуту просто не хватит духу.

– Ну и хорошо, крошка.– И я огляделся, нет ли поблизости моггерхэнгеровских ищеек.

– Я рассказала, как мы влюблены друг в друга. И отец совсем не рассердился, сказал, чтоб я не волновалась.

Я пожалел, что заказал столько всякой еды, но, когда ее подали, принялся уплетать за обе щеки. Сейчас бы положиться на господа бога, да вот беда: мой оптимизм придушили еще в колыбели. Я боялся: Моггерхэнгер теперь вцепится в меня и либо разом прикончит, либо так прижмет, что придется удирать на край света, лишь бы спасти свою шкуру, и тогда прости-прощай и Полли, и мой полустанок. Но при этом ел я столько, можно было подумать – страх, который во мне засел, тоже был голодный.

– Все очень вкусно,– сказала Полли, видя, с каким аппетитом я ем; мы ждали следующего блюда, и она поглаживала меня по руке.– Все будет хорошо, Майкл. Ты понравишься моим, вот увидишь.

– Надеюсь,– храбро сказал я.– Я ведь, если захочу, кому хочешь понравлюсь, сама знаешь! Я влюблен, и уж ничто другое меня не волнует.