Текст книги "Новый круг Лавкрафта"

Автор книги: Алан Дин Фостер

Соавторы: Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Лин Спрэг Картер,Карл Эдвард Вагнер,Томас Лиготти,Роджер Джонсон,Дэвид Саттон,Джеймс Уэйд,Гари Майерс,Г. Лоукрафт,Роберт Прайс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

Питер X. Кэннон
БЕЗУМИЕ ИЗ КОСМОСА

I

Домашние и друзья изрядно удивились моему несвоевременному возвращению из колледжа – как-никак, до начала пасхальных каникул оставалась целая неделя. Однако я так долго рассказывал о некоем непредвиденном и раннем окончании семестра, что мне в конце концов поверили – или сделали вид, что поверили; ибо действительные причины столь раннего прибытия в отчий дом я опасался обнаружить и намеком. Хотя, безусловно, когда-нибудь мне придется открыть им – равно как и всему миру – правду о судьбе моего соседа по комнате и ближайшего друга, Говарда Вентворта Энейбла, коий ранним утром 15 марта 1929 года вошел в зимний лес на холмах к западу от университета в городке Аркхэм, Массачусетс, и навсегда исчез в них. Во всяком случае, таково всеобщее мнение. Однако «правда» – понятие растяжимое, и насколько растяжимое, придется решать мне, а я не желал бы, чтобы близкие признали меня безумцем, подобно тому несчастному, чью странную и печальную историю я намереваюсь здесь поведать. Признаюсь, отношения наши в последние месяцы стали несколько натянутыми – закономерное следствие ухудшения душевного и физического состояния моего друга. Однако эти обстоятельства ни в коей мере не отменяют теплоты и участия, с которыми я всегда относился к моему другу.

Боюсь, я последним из людей видел моего товарища живым, ибо существуют некие доказательства – поверьте, весьма красноречивого и убедительного толка, – о коих ради сохранения коллективного сознательного (в противоположность бессознательному) человечества в здравии лучше умолчать, и они недвусмысленно указывают на то, что друг мой нечаянно вторгся в области космического ужаса, из коих ни единый смертный не может вернуться невредимым.

Долг предписывал мне сообщить горестную весть матушке и бабушке Энейбла, кои проживали рядом с центром старинного колониального городка, и поставить их в известность о моих самых страшных подозрениях. Однако я не собирался, конечно, посвящать их в детали увиденного мной – ибо оно, вне всякого сомнения, настолько ужасно, что не предназначено для слуха леди. Впрочем, семейство Энейблов, как мне кажется, ожидало, что судьба их отпрыска подойдет к подобному концу, и ожидало его с присущим таким семействам стоицизмом, достойным первых янки. За моим сообщением последовало расследование, частное и неприметное, о результатах коего публика узнала лишь из краткой заметки в «Аркхэм Эдвертайзер».

Полиция до сих пор пребывает в уверенности, что Энейбла похитили: на это, по их мнению, указывают перевернутая мебель, разбитое окно и разбросанные по спальне книги. Родственники Энейбла, тем не менее, признавали, что юноша поддерживал связь с весьма нереспектабельной сектой, устроившей некое подобие лагеря в холмах за Аркхэмом. Эти фанатики вполне могли отомстить ему за то, что в их горячечном воображении виделось как нарушение законов и правил. Поисковые отряды не обнаружили следов Энейбла и его предполагаемых похитителей в лесах (кстати, сектанты могли убраться из этих мест задолго до происшествия) и после нескольких дней бесполезных экспедиций в холмы признали свое поражение.

Не приходится сомневаться, что меня подвергли детальному допросу, однако я сумел выказать весьма убедительную для властей уверенность, что ничего не знаю о связях молодого Энейбла со странной публикой с холмов. Мне понадобилась вся имеющаяся у меня сила воли, дабы подавить рвущийся наружу крик ужаса и отчаяния и ограничиться проявлением лишь приличествующих случаю горя и растерянности. По правде говоря, я до последнего думал, что горячечные речи Энейбла суть проявление его излишней увлеченности теософией, никого еще не доводившей до добра… что ж, человек разумный и впрямь навряд ли бы принял безумные высказывания юноши за чистую монету – скорее, он увидел бы в них растревоженный бред психически нездорового человека. Однако теперь я понимаю, насколько заблуждался, и в силу своей осведомленности, увы, могу стать жертвой тех же жутких сил, что лишили жизни моего бедного друга. Именно поэтому, желая, чтобы для потомков сохранилась подлинная запись всего, что случилось этим тихим весенним днем, столь радующим всякого, живущего в Новой Англии, я пишу о том, что произошло, пока память о жутких событиях еще свежа и я еще числю себя среди живущих.

II

С Говардом Энейблом мы познакомились в наш первый год в Мискатоникском университете. О, конечно, наша альма-матер – это не Гарвард и не входит в Лигу Плюща, однако университет снискал весьма завидную репутацию прогрессивного, весьма либерального, допускающего даже поступление женщин учебного заведения, кое привлекает оригинально и нестандартно мыслящих людей, озабоченных не столько престижем, сколько качеством образования. А расположен он в старинном городке, застроенном домиками с двускатными крышами, в старом добром Аркхэме, известном, правда, частыми случаями паранормальных явлений. Мы с Энейблом записались на продвинутый курс Американской колониальной литературы (в Мискатонике сохраняется коллекция документов по ранней американской истории Пикмана – коллекция, по известности и полноте по праву соперничающая с библиотекой Джона Картера Хэя в Университете Браун, Провиденс, Род-Айленд). И надо сказать, что я, равно как и другие студенты и даже профессор Варгонер, остались под глубоким впечатлением от того, насколько глубоко юный Энейбл знал этот предмет. Так, он не уставал утверждать, что прочел «Magnalia Chrisit Americana» Коттона Мазера полностью и даже приводил весьма длинные цитаты во время дискуссий, дабы подкрепить свои тезисы. Все указывало на то, что он весьма плодотворно занимался разысканиями в области истории, фольклора, культуры и архитектуры Новой Англии.

На первый взгляд Энейбл казался весьма невзрачным, однако, присмотревшись, вы обнаруживали весьма незаурядную фигуру. Пожалуй, излишне худощавый, он был всего на несколько дюймов выше среднего роста, однако из-за худобы казался более высоким. А из-за мертвенно-бледного лица, глубоких и очень умных карих глаз и очень короткой стрижки (мой друг был шатеном, не сильно ярким) Энейбл выглядел вечно испуганным. Кстати, он никогда не уставал повторять, что в детстве был золотоволосым и голубоглазым. Одежду он носил донельзя консервативную и везде показывался в неизменном темном костюме и темном галстуке.

И хотя мне не раз приходилось вступать с Энейблом в весьма оживленные дискуссии по роду занятий, я практически ничего о нем не знал – разве что мой друг живет в семейном особняке на Вэлли-стрит. Приятели по курсу вскоре отметили, что он не принимает никакого участия в обычных для кампуса развлечениях и предпочитает им долгие одинокие прогулки за городом. И впрямь, быстрая походка и ссутуленная спина стали его отличительной приметой.

Энейбл имел нрав весьма независимый и потому совершенно не старался снискать расположение привередливой толпы местных университетских «умников» – хотя те-то как раз так и вились вокруг него, справедливо предполагая, что его вкусы и весьма эксцентричные привычки пришлись бы ко двору в их снобистском кружке. Однако, выказав им нескрываемое презрение, Энейбл, не стесняясь, называл их развлечения «потворством незрелым и дурацким склонностям» – он попал в черный список и заслужил их враждебность. Я же, напротив, будучи по натуре человеком общительным и склонным искать общества людей высокого положения, наслаждался честью быть принятым в компанию «безумцев». Однако ко времени рождественских каникул и мне наскучило их поверхностное и псевдодекадентское увлечение мистицизмом, и я прекратил с ними общение ближе во второму семестру, в январе.

Думаю, Энейбл заметил, что я сменил круг общения. И он принялся делиться со мной своими замыслами относительно следующего семестра, ибо после окончания курса классической американской литературы он желал заняться подробным изучением известных, но пылящихся на полках, отведенных под «классику», авторов – таких как Купир, Ирвинг и Чарльз Брокден Браун, творивших во времена ранней Республики. В следующем семестре мы вместе записались на этот курс. И так между нами зародилась дружба, которая пришлась мне весьма по нраву, ибо я ценил эрудицию, образованность и трезвое отношение к жизни, отличавшие моего друга, – к тому же в нем чувствовалась некая интуиция, не имевшая ничего общего с прозаическим здравым смыслом и знанием обыденной жизни.

Вскоре мы свели весьма короткое знакомство и обнаружили пропасть общих интересов, и дотоле сдержанный и молчаливый Энейбл принялся без умолку рассказывать о своих замыслах и о себе. Конечно, я и раньше знал, что мой друг увлечен историей Новой Англии, однако теперь я представлял область его разысканий гораздо лучше.

Говард Вентворт Энейбл был потомком состоятельных аркхэмских купцов, составивших состояние во времена клипперных перевозок и торговли с Китаем; однако с начала века семейство пребывало в положении, вежливо обозначаемом как «благородная бедность». В возрасте девяти лет, вскоре после кончины отца, они с матушкой вынуждены были оставить родовой особняк на Анаван-авеню, построенный в 1820-х годах его прапрапрадедом, капитаном Адонирамом Энейблом, оставившим значительный след в анналах Аркхэма как бесстрашный исследователь Южных морей, и перебраться в весьма убогий квартал вокруг Вэлли-стрит. (Кстати, судовой журнал «Мискатоника», корабля, на котором капитан Энейбл совершил свои самые знаменитые путешествия, хранится в архивах Аркхэмского института.) Его первый американский предок, родом из Нортумберленда, находился в 1636 году на борту «Арабеллы» (Энейбл с гордостью мне об этом рассказывал и непременно добавлял, что его предки были среди первых поселенцев в Кейп-Коде). Отца Энейбл поминал редко и говорил о нем весьма скупо, ограничиваясь упоминанием, что тот работал в телефонной компании.

Друг мой приводил меня в гости, а надо вам сказать, что не всякий удостоился такой чести. На меня произвело неизгладимое впечатление богатое убранство особняка – китайские блюда и вазы, полинезийские деревянные фигуры, слоновая кость и раковины. Видимо, я созерцал остатки былой роскоши, столь странно глядящиеся в стенах неприметного якобы викторианского особняка, превращенного в многоквартирный дом. Лишенный братьев, сестер и товарищей по играм, Энейбл с детства вел весьма замкнутый образ жизни, что не могло не сказаться на его воображении, занятом исключительно делами давно прошедших дней и прочими пыльными и никому не нужными воспоминаниями. Читал он целыми днями без продыху и быстро проглотил все книги из домашней библиотеки – все эти изданные в графстве Эссекс плесневелые тома, а также более тоненькие и хрупкие старинные книжки. А время от времени он заговаривал со мной о мечте вернуть семейный особняк, дабы воздать должное славе предков. Увы, сему уже не суждено сбыться…

Энейбл терпеть не мог кошек и кидался камнями во всякое существо о четырех лапах и длинном хвосте, что неосторожно забредало к ним во двор. Также он ненавидел мороженое – да, представьте себе, это угощение вызывало у него желудочные колики и рвотные позывы. А еще, будучи коренным насельником Новой Англии, он обожал морепродукты: омары, моллюски (равно жареные или приготовленные на пару), мидии в сливочном масле, треска (в виде филе и с костями), камбала, морской язык, пикша – он ничем не брезговал, уверяю вас!

Ностальгия по чистому и счастливому прошлому и ослабление родительского надзора сказались в том, что, будучи подростком, он пристрастился к длинным прогулкам в холмах за Аркхэмом – среди сосен, кленов и берез, по берегам иссекающих местность ущелий. Тогда – да и теперь – места в верхнем течении реки Мискатоник едва ли были заселены. Именно во время таких прогулок по лесу Энейбла охватывало запоминающееся и острое ощущение – то ли предчувствие, то ли ранящее ожидание чего-то близящегося и непомерно огромного. На закате он любил смотреть на золотящиеся в свете уходящего солнца крыши домов – и так отдавался полностью во власть этого нездешнего чувства.

Той весной Энейбл повел меня на свое излюбленное место – оттуда он более всего любил наблюдать игру закатных отблесков на крышах Аркхэма. Место звалось Уступ Дьявола и представляло собой скалистый островок над одним из дальних холмов (в самом конце длинной полосы находящейся в общественном пользовании земли), на который едва ли можно было забраться со стороны Аркхэма – настолько густо там росли деревья. Посмотрев на меня и оценив мои скудные способности к скалолазанью, Энейбл смилостивился и предложил сесть на автобус в сторону Болтона. Он в теплое время года весьма подходящим образом останавливался на дорогах близ популярных местечек для пикника у западного склона холма. Склон с той стороны был очень пологим. А от поляны, где все располагались для отдыха, до Уступа Дьявола рукой подать – всего-то полмили по удобной выбитой тропе.

Уступ и впрямь оказался природной достопримечательностью, и к тому же с него открывался удивительный вид. Каменная площадка оказалась на удивление ровной и длинной, а на ней – неприятно симметричным образом – лежали огромные валуны. По мне, никакой ледник не смог бы оставить столь очевидный для человеческого глаза рисунок… На исхлестанных непогодой камнях проступали древние идеограммы, едва видные сейчас. Индейцы, подумал я, исчезнувшие ныне племена обитателей здешних мест. Конечно, этнографы без умолку болтали о рисунках, приписывая им чуть ли не магические свойства. Так мне сказал Энейбл, однако кто сейчас мог сказать что-либо наверняка, глядя на эти практически стертые ветром и дождем линии? Впрочем, специалисты утверждали, что подобные наскальные изображения можно увидеть в далеких горных районах Вермонта и Мейна, а также в покидаемой жителями холмистой окрестности Данвича.

По окончании курса в июне наша дружба настолько окрепла, что Энейбл решился мне предложить разделить стол и жилище после перехода на второй курс.

– Винзор, я ведь заметил, – осторожно начал он нашу беседу (а сидели мы, как сейчас помню, в Крысятнике, то бишь столовой для младших, и сидели над кофе, который друг мой предпочитал очень и очень сладким), – ты человек весьма… чувствительный. Понимающий. Способный на глубокую привязанность. До поступления в колледж я жил с матушкой и весьма дряхлой бабушкой, и у меня не так-то уж и много было возможностей проявить себя. И я решительно не хочу оставаться дальше дома – и также не желаю селиться в мерзостном общежитии со всей этой толпой недоумков. Так что я ищу кого-нибудь – прямо скажем, финансовые резоны тут главенствуют, – чтобы снять пополам какую-нибудь квартиру.

Видишь ли, я нахожусь на пороге… мнэ… впрочем… одним словом, я вполне могу совершить… прорыв. Да, прорыв. Но какой, куда – пока об этом ни слова. Я не смогу ни рассказать, ни объяснить тебе суть дела. Скажем так, это связано с тем самым чувством напряженного, зовущего пуститься в приключения ожидания, что я неизменно испытываю, созерцая прекрасные пейзажи: старинные сады, гавани, георгианские шпили, на которых сверкают золоченые флюгеры…

Большие карие глаза его вспыхнули, словно он смотрел на купол работы Чарльза Булфинча, а не на уродливую стену студенческой столовки.

– Просто мне кажется, что мои разыскания настолько поглотили меня, что я вот-вот утрачу чувство реальности. Совершу что-либо решительно подобающее. И потому я особенно нуждаюсь в друге, который находился бы поблизости и чьему суждению я мог бы доверять… Одним словом, мне нужен приятель, способный удержать меня от опрометчивых действий.

В целом его предложение мне даже польстило, а вот последние загадочные намеки изрядно напугали. Мое беспокойство, видно, отразилось на моем лице, и потому Энейбл резко переменил тему разговора, вернувшись к изначальному предмету обсуждения:

– Я тут нашел весьма приличную квартирку – меблированные комнаты на Хейл-стрит, 973, рядом с конечной остановкой трамвая на северной окраине. От кампуса, конечно, далековато, но трамвайная остановка всего в двух кварталах от дома. Я туда уже наведался – по объявлению в «Эдвер-тайзере». Хозяйка, леди Делизио, предоставляет полный пансион. Так что, если желаешь, можно прямо сейчас пойти и все осмотреть.

Надо сказать, предложение Энейбла не на шутку заинтриговало меня – судите сами, как я мог упустить такую замечательную возможность укрепить нашу дружбу! Позабыв про странные намеки, я немедленно дал мое согласие. Мы допили кофе и отправились к трамвайной остановке напротив Мискатоник-холла.

Здание по адресу Хейл-стрит, 973 казалось маленьким, обшитым изрядно обветшавшей доской особняком восемнадцатого века, и хотя выглядел он потрепанным жизнью, сохранил большую толику очарования старины. Меня весьма впечатлило, что дом стоял на самой окраине города – сразу за небольшим задним двором начинались унылые болота.

«Квартира наверху» – две спальни, разделенные общей гостиной – оказалась весьма аскетично и скудно обставленной, но вполне чистой. Из окон открывался вид на акры и акры болотистых земель и заросшие лесом холмы, ныне нарядные из-за распустившихся зеленых листьев, – и на Уступ Дьявола, едва видный серый выступ над горизонтом, на который Энейбл не преминул показать.

Миссис Делизио запросила более чем умеренную арендную плату, и мы тут же подписали договор о съеме сроком на год. Хозяйка, пожилая вдова, осталась очень довольна тем, что заполучила двух приличных юношей в жильцы. Энейбл предупредил, что желает въехать в квартиру уже летом и согласен платить арендную плату в полном объеме сам, пока осенью я не присоединюсь к нему. Он также сказал, что матушка его наверняка воспротивится подобному плану, но помешать уже не сможет. Она и прежде всегда уступала, завидев, что сын уперся намертво – естественно, в пределах разумного. А кроме того, он недавно нанялся в книжную лавку помощником хозяина – проштамповывать и надписывать конверты и заниматься прочей необременительной ерундой, и ожидал, что новые расходы практически полностью покроются из летнего жалованья.

III

Я перевез скудные свои пожитки в нашу новую квартиру на Хейл-стрит и помог с переездом Энейблу, а затем сел на поезд до Бостона, вовсе не ожидая вернуться в Аркхэм ранее сентября. Некоторое время мне пришлось провести в фамильном особняке на узкой, мощенной булыжником Экорн-стрит, а потом я к несказанной своей радости присоединился к остальному семейству в нашем загородном доме в Вест-Чопе, что на острове Марта’с Виньярд, кое уже перебралось туда на летние месяцы. Учебный год в Мискатонике выдался нелегким, и я, признаться, с удовольствием предвкушал целые месяцы праздности: парусные регаты, теннис и солнечные ванны – так я видел свой отдых. Ну а чтобы не предаваться нечегонеделанью совершенно, подыскал необременительную работу для Исторического общества графства Дьюкс – волонтерам вроде меня поручалось проводить экскурсии в «Читальной комнате» достопочтенного Ричада С. Нортона. Клавесинная фабрика моего отца в Кембридже процветала, и батюшка теперь мог провести все лето с нами – о, как мы все обрадовались! – препоручив все хлопоты младшим партнерам.

И, устроив дела таким приятным образом, я погрузился в веселую круговерть летних развлечений: днем мы занимались спортом на свежем воздухе (ну и иногда я выходил на работу в музей), а вечерами отправлялся на балы и танцы (в особенности привлекали меня еженедельные выходы в казино). Время от времени я отсылал Энейблу исполненные добродушного юмора открытки, приглашая его приехать к нам с дружеским визитом. В конце концов, с нарастающим изумлением и даже недовольством подумывал я, какой смысл все лето торчать в тесной квартирке, выходя из нее лишь в университетскую библиотеку для штудирования книжек по эзотерике да в книжную лавку клеить конверты – ну и, конечно, бродить за городом по болотам. Разве так молодой человек должен проводить летние каникулы? Перемена обстановки и немного развлечений пошли бы на пользу моему мрачному другу-затворнику.

Однако на мои послания из аркадской идиллии воспоследовал ответ, в полной мере свидетельствующий, насколько Энейбл к тому времени погрузился в исторические разыскания, и ранее столь его привлекавшие. (Меня безмерно подивила цифра «1728» в начале письма, но затем я догадался, что Энейбл, живший прошлым, по случайности датировал свою корреспонденцию двумястами годами ранее, чем нужно). Вот полный текст его письма:

«26 июня 1728 г.

Дражайший мой Винзор!

Мне весьма приятно слышать, что ты там развлекаешься, беспрерывно танцуя и играя в теннис, и я признателен тебе за приглашение присоединиться к тебе в столь вздорных забавах. Однако откровенно признаюсь: у меня нет времени на пустяки и глупости. Полагаю, ты поймешь меня, ежели сумеешь осмыслить написанное ниже.

Пока ты там жарился на солнце (кстати, я, чтоб ты знал, терпеть не могу загорать), я совершил важнейшее открытие. Надеюсь, ты не забыл, что я тебе рассказывал о своих планах по поводу странных индейских рисунков на Уступе Дьявола? Что я намеревался перерыть всю библиотеку в поисках материала по ним? (Нет, конечно, кое-какие общие сведения у меня уже имелись – но по правде недавняя история этой примечательной скалы оставалась мне неизвестной; время после Гражданской войны не сильно меня интересовало.) Так вот, изучая содержимое полок, я наткнулся на прелюбопытную монографию, озаглавленную „Сатана и дела его в нынешней Новой Англии“, отпечатанную в частной типографии в 1879 году неким Томасом Хазардом Кларком из Аркхэма. Книга эта посвящена странной религиозной секте, собиравшейся у Уступа Дьявола в конце прошлого века. Они в свое время отделились от Шейкеров (к которым Кларк принадлежал и от которых ушел в эту секту), и постепенно это пестрое собрание благочестивых фанатиков всех мастей отошло от христианской ортодоксии. Самые безумные приняли на веру некоторые положения языческих мифов и легенд, коими окружен был тот самый Уступ Дьявола (старинные предания им поведали одни из последних выживших в тех местах индейцев), и принялись проводить у скалы весьма безобразные ритуалы – поначалу тайно (как говорится в книге, „в сих обрядах нет места Иисусу“), Многие члены секты, несколько десятков мужчин всех возрастов, выглядели сущими дегенератами, вырожденными потомками многочисленных близкородственных браков, – глупые, далекие от просвещения люди. Кларк и другие члены общины продолжали придерживаться христианской веры, и обращение в язычество большей части членов их весьма тревожило. Число отпавших от веры множилось, и не в последнюю очередь потому, что обратившиеся распространяли сведения, что, мол, их боги, или, как они их называли, „Древние“ (в рассказах они фигурировали под экзотическими именами „Азатот“, „Ньярлахотеп“, „Йог-Сотот“ и „Ктулху“ – согласно Кларку, все они являлись демонами – прислужниками Сатаны), отвечают на молитвы гораздо быстрее и полнее, чем традиционный Бог христиан, которому нет дела до мелких дел копошащихся под небом людишек. В конце концов, когда сектанты заполучили в свои ряды прежнего главного священника, Джона Г. Хартнетта, „культ Ктулху“ (так они себя назвали) стал проводить свои собрания, ни от кого не таясь, а кроме того, они уже не скрывали, что рисунки на скале нужны, чтобы „призвать с небес“ некую таинственную сущность, кою Кларк уклончиво называет „безумием из космоса“. Несколько раз Кларк прокрадывался к скале, замешавшись в толпу тех самых недалеких вырожденцев, и он свидетельствует, что до него с Уступа доносился немыслимо мерзкий запах, а над скалой разливалось тусклое белесое сияние. Однако собственно обряда он не увидел, испытывая для этого слишком сильные страх и брезгливость. Когда положение стало критическим, Кларк, воспользовавшись своими полномочиями начальствующего над остатками общины, призвал своих последователей искоренить гнусную ересь. К несчастью, с этого места обычно подробное повествование становится крайне неясным, и вместо рассказа о событиях в книге обнаруживаются сплошные намеки и обтекаемые формулировки, из которых, тем не менее, становится ясно, что после „великих испытаний“, в ходе которых им с друзьями пришлось прибегнуть к средствам, используемым в нечистых ритуалах самих„ ктулхистов“, а также помощи городских властей Аркхэма, ересь искоренили. Кларк указывает точную дату „казни Божией“ – 31 октября 1878 года, когда секта Ктулху претерпела окончательное уничтожение: их поселение у подножия скалы полностью выгорело, и огонь пожрал всякое их жилище (большею частью шалаши и палатки). Большая часть сектантов погибла в пламени пожара, немногие уцелевшие бежали, и более о них ничего не известно. Кларк вернулся в Аркхэм, потрясенный и растерянный, однако вера и помощь психиатра (этого он тоже не скрывает) весьма поддержали его. Он предупреждает читателя об опасностях, подстерегающих каждого, отпавшего от истинной веры в Иисуса, и завершает книгу длинным педантичным перечислением достоинств церкви Конгрегационалистов, к которой под конец жизни он примкнул.

Кларк весьма подробно описывает место, где стояло поселение сектантов к западу от Уступа, и я уверен, что завтра после работы прогуляюсь туда. Пламя, конечно, сровняло все с землей, и я наверняка не раз проходил по этому месту, и не подозревая, что ступаю среди остатков людского поселения. За пятьдесят лет вырубка могла прилично зарасти деревьями.

Если найду что-либо стоящее, непременно сообщу. А пока – до встречи и удачи в регате на выходных.

Твой преданный слуга

ГВЭ».

Вы можете представить, как я рассердился, прочитав это невозможное и безумное послание. Однако чем больше я его перечитывал, тем более возмущение безапелляционным отказом от приглашения и весьма нелестными характеристиками моему времяпрепровождению уступали место недоверию и удивлению. Нет, понятно, что этот самый культ Ктулху – дело любопытное и таинственное, однако я был более чем уверен, что в лице Томаса Кларка мы имеем дело с полубезумным религиозным фанатиком, который навыдумывал ужасов в проповеднических целях. (Странно, что Энейбл не предположил этого в первую очередь и безоговорочно поверил в эти бредни.) Правда, здесь действительно присутствовал элемент исторической правды – небольшой, но вполне достаточный, чтобы удовлетворить жажду необычайного, так томившую моего друга.

Следующее письмо не заставило себя ждать. Оно прибыло буквально через неделю.

«1 июля 1728 года.

Винзор!

Эврика! Ура! Все получилось!

Прости меня за этот не свойственный мне излишне веселый тон, однако чудо и вправду следует за чудом. Я все же сумел отыскать место поселения сектантов! Признаюсь честно: выводы мои основаны отнюдь не на доказательствах, ибо мне не удалось отыскать ни одной попорченной пламенем вещи. Однако в лесах в четверти мили к северо-западу от Уступа Дьявола деревья растут гораздо реже, чем в прочих частях леса, а кроме того, там стоит какая-то хибара – а ведь всего несколько недель назад там ничего не было! К тому же по виду это обжитое строение – в углу валяется тюфяк, припасы сложены у стены. Однако с обитателем этого шалаша мне повстречаться не удалось. Но я видел его – пусть и издалека, но видел! Это пожилой мужчина в оборванной хламиде, и он бродил вокруг Уступа, а потом поднялся на него – и знаешь зачем? Старик вырезал в камне рисунки, обновляя те, что стерлись от ветра и непогоды! А потом я их осмотрел, и знаешь, это не копии прежних и не обычные записи, что оставляют после себя невежественные туристы. То были совершенно новые идеограммы, выполненные, тем не менее, в том же духе, что и прежние. Видно, я спугнул его, ибо, вернувшись на следующий день, обнаружил два новых рисунка, высеченных в хрупком граните. С тех пор мне не удалось близко подойти к этому джентльмену, хотя со времени, когда мы едва разминулись на Уступе, я неоднократно пытался подстеречь его. Однако теперь я полагаю, что, верно, осуществлять подобное предприятие в одиночку – не самая удачная затея.

Одним словом, я хочу попросить тебя об услуге. Ты не мог бы приехать в Аркхэм и помочь мне подобраться к загадочному старику? Я уверен – стоит нам застать его врасплох и заговорить с ним, мы услышим потрясающие вещи и о самом Уступе, и об идеограммах, и даже о культе. Думаю, после празднования 4 июля в среду ты сможешь выбраться. Как насчет следующих выходных? С нетерпением ожидая ответа, твой

Г.».

Письмо я получил третьего числа и долго смотрел на него, не зная, как поступить. Поначалу мне казалось, что Энейбл увлекся начисто выдуманным, хотя и весьма неприятным сюжетом из случайно обнаруженной в библиотеке книжонки. Однако теперь стало ясно, что он не ограничился чтением и мечтаниями и углубился во вполне себе существующие леса (кстати, дремучие) и столкнулся там с чем-то действительно таинственным – пусть с моей точки зрения, секрет странного старика наверняка не стоил и медного гроша, но все же не стоило совсем уж сбрасывать со счетов монографию Кларка – возможно, в лесах и впрямь таилось нечто зловещее… Конечно, мне вовсе не хотелось пропускать Бал пожарных в Эдгартауне, который должен был состояться в субботу, однако оставлять друга одного тоже не годилось. Поэтому я телеграфировал Энейблу, чтобы тот ждал меня в четверг, с тем условием, чтобы на остров я вернулся не позднее вечера седьмого числа. Выехал я утром пятого, с удовлетворением вспоминая о выигранной четвертого праздничной гонке.

Стоило мне переступить порог, Энейбл, торопливо обменявшись приветствиями, обрушил на меня массу подробностей, посвящая в детали своего плана. В лес мы пойдем перед рассветом: логично предположить, что шансы застать обитателя шалаша в столь ранний час весьма высоки. Друг мой принадлежал к числу совершенно неисправимых сов и засиживался за книгами до трех или даже четырех часов утра, а потом спал до полудня. Так что Энейбл радовался моему приезду еще и потому, что теперь найдется живая душа, что не даст ему проспать и разбудит в назначенное время. Договорившись обо всем, мы поставили будильник на пять утра и улеглись спать. Энейбл также был весьма доволен моей физической формой (все же регулярные занятия спортом на свежем воздухе не прошли зря) – ибо нам предстояло подниматься к Уступу с его крутой стороны. А поскольку я сильно устал, проведя большую часть дня в пути (паром, потом автобус, потом поезд), я уснул, едва оказался в постели, кою мой друг так предусмотрительно мне приготовил.

На следующее утро, позавтракав кофе и крекерами с сыром (как оно обычно было в заводе у Энейбла), мы крадучись вышли из дома – в небе уже занимался обещающий быть теплым день, – взяли немного к востоку и вышли на 127-е шоссе, идущее с севера на юг вдоль всего Северного побережья. Дорога эта весьма извилиста и к северу от Аркхэма резко забирает к западу, проходя через совершенно безлюдные, незаселенные леса, с востока ограниченные соляными болотами. (Хотя Уступ Дьявола находился не более чем в полутора милях от нашей квартиры на Хейл-стрит, то были полторы мили полета ворона, а мы не могли их преодолеть, ибо путь перекрывали болота.)