Текст книги "Новый круг Лавкрафта"
Автор книги: Алан Дин Фостер
Соавторы: Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Лин Спрэг Картер,Карл Эдвард Вагнер,Томас Лиготти,Роджер Джонсон,Дэвид Саттон,Джеймс Уэйд,Гари Майерс,Г. Лоукрафт,Роберт Прайс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 36 страниц)
IV
Когда в комнату вошел припозднившийся старый Экхарт, заседание посчитали открытым. Развернувшись ко мне лицом, с трудом скрывая владеющее ими нетерпение, все мои товарищи по эзотерическим штудиям расселись по просторному кабинету: Барлоу, Преус, Сейнт-Джошуа, Экхарт. По традиции, мы каждый месяц меняли место заседания клуба, и теперь Барлоу выпала честь принимать товарищей. Однако совершенно очевидным представлялось, что вести это собрание буду я, и потому я вел себя как хозяин. Быстро и в подробностях повел я рассказ о поставленном опыте, о последовавших встречах с докторами Уитмором и Радамантусом, о моих библиотечных разысканиях. Время от времени я возвращался к рассказанному, добавляя упущенные важные детали. Мои друзья, как я и подозревал, остались под большим впечатлением от услышанного: они не ожидали, что я так далеко продвинусь в исследованиях. Максимум, что они думали услышать, – так это имена консультантов, которые бы взяли под наблюдение тех, кто решится принять наркотик. А я – я уже испробовал это вещество, причем обошелся безо всякого присмотра и даже получил совершенно неожиданные и диковатые результаты! Судя по искоса бросаемым на меня взглядам, некоторые даже готовы были усомниться в правдивости моего рассказа.
Меня спросили: что же, я теперь предлагаю всем присоединиться к моему путешествию в неведомое? Да, твердо ответил я, предлагаю. Разве не именно на этом пути сделал я первые шаги к тайному знанию, которое мы столь долго и безуспешно искали? А кроме того, добавил я, разве не ясно теперь, что Радамантус – один из нас? Доктор без сомнения достоин доверия, он сможет провести нас по этому пути и получить любопытные научные результаты. Если воспоследует на то разрешение моих товарищей, я открыто попрошу доктора участвовать в нашем кружке и в общем деле. Все согласились с таковым моим предложением – все, за исключением религиозного фанатика Преуса. Тот вдруг засомневался: он, конечно, увлекался различными мистическими учениями совсем неортодоксального толку, однако в глубине души так и остался пуританином. Нет, заявил он, наркотики он принимать не будет! Преус долго упорствовал, и мы долго пытались убедить его. В конце концов и он сдался на уговоры – мои и Сейнт-Джошуа. Мы твердили, что собираемся принять наркотик исключительно в медицинских целях – дабы пробудить чувства, атрофированные в ходе эволюции. Тут Преус неохотно, но дал свое согласие.
Следующий шаг предстояло сделать мне – ведь я желал заручиться помощью Радамантуса. Мы порешили встретиться в следующий раз через неделю – и весьма рассчитывали на присутствие доктора. Остальная часть заседания прошла довольно скучно – мы обсуждали прочитанные за месяц книги. Беседа, меж тем, все возвращалась и возвращалась к моему видению и к его странным последствиям. Нас снедало нетерпение – ни дать ни взять дети в Рождественский сочельник.
На следующий день я позвонил доктору Радамантусу. К моему несказанному удивлению, в трубке послышался голос не автоответчика, а самого доктора. К еще большему моему удивлению – если таковое вообще возможно! – доктор не имел ничего против визита этим вечером – да, он вполне мог прервать для этого свои послеобеденные занятия. Да, я мог прийти к нему непосредственно домой – в большой особняк недалеко от университетского кампуса.
Жилище его я отыскал без труда и уже в четыре пополудни стоял на крыльце. А потом собрался с духом и нажал на дверной звонок. Радамантус открыл мне самолично – и снова я удивился подобной простоте в обзаведении, ибо с моей точки зрения ученый такого ранга мог вполне оставить обязанность открывания дверей прислуге и сосредоточиться на исследованиях, как то обычно случается во время академического отпуска. Оказавшись внутри, я снял пальто и шляпу, оставив их, как и просил хозяин, прямо на перилах. И обернулся к доктору Радамантусу – в конце концов, то был первый случай, когда я мог его рассмотреть лицом к лицу. Доктор оказался высоким, несколько худым человеком – хотя, конечно, свободный покрой домашнего халата не позволял рассмотреть как следует его фигуру. Лицо его, чисто выбритое и отечески добродушное, должно быть, оказывало весьма располагающее воздействие на его пациентов. В самом деле, манеры его показались мне излишне покровительственными. Так или иначе, но он жестом попросил меня следовать за ним в кабинет.
То была просторная и хорошо освещенная комната. Вдоль каждой стены стояли книжные шкафы – хотя и разнящиеся по высоте. Казалось, столь разношерстная мебель собиралась постепенно, по мере надобности – и по мере прибывания книг. И хотя комната казалась не очень удачно обставленной, все же она выглядела очень аккуратной: все книги на своем месте, бумаги и журналы разложены ровными стопками. Если доктор Радамантус и занимался какими-либо исследованиями этим вечером, то явно успел убрать непременно сопутствующий им беспорядок.
Усевшись за стол, он сложил руки на коленях и мягко спросил:
– Что же вы от меня хотите? И… хм… вы сумели отыскать книгу Кетзера?
Его первый вопрос весьма смутил меня. Я и так уже отвлек его от занятий – уже не очень хорошо, – а теперь готовился попросить еще об одной услуге. Однако то, что я пришел с просьбой, стало уже очевидным, так что мне показалось логичным говорить откровенно и не скрываясь:
– Да, доктор, я прочитал это место в книге. Причем прочитал с большим интересом – с большим, чем можно было бы подумать, хм… По правде говоря, именно поэтому я и осмелился нанести вам визит, несмотря на вашу невероятную занятость. Прошу прощения, но я…
– Вы пережили то же самое, что и эти крестьяне несколько веков назад? Я правильно вас понял?
– А… да. Да, доктор. Я – пережил…
И тут я замолчал, не зная, что сказать дальше – и не в малой степени потрясенный его всезнанием.
– Скажите мне, как вам удалось вызвать это… видение? В смысле, галлюцинацию? Или вы ничего особого не делали? Видение явилось вам само по себе, когда вы ничего такого не ждали?
Я отвечал, что, безусловно, делал – а именно принял наркотик. Однако физические последствия эксперимента не устают меня удивлять… Разве мескалин может произвести столь резкие изменения в организме? Ни одна из читанных мною работ не могла даже навести на подобные мысли. Такое и вообразить-то сложно!
– О, конечно, вы совершенно правы. Наркотик – каким бы он ни был – не может произвести в теле человека указанные вами изменения. Судя по тому какие вопросы вы задаете, вы прочитали не всю книгу Кетзера. Ну что ж, я вас не виню. Старый астролог излагал свои мысли весьма путано, то и дело перескакивая с предмета на предмет. А вы такое название, «Яддит», там не встретили?
Я непонимающе уставился на него, и доктор вздохнул и продолжил:
– Кетзер весьма обтекаемо и, зачастую ограничиваясь намеками, писал о неких скрытых областях, не уточняя, относятся ли они к макрокосму или к микрокосму – впрочем, если подумать, то какая разница… Одну из таких областей он назвал «Яддит», причем, что любопытно, не пожалел усилий, чтобы верно передать звучание этого слова на немецком.
Хм, интересно, подумал я, а ему-то откуда знать, как правильно произносится это слово? Может, Кетзер – не единственный его источник?
– Иногда эти измерения открываются людям. Не всем, конечно, но подготовленным особым образом.
– Но, доктор Радамантус, я все равно ничего не понимаю. Многие пробовали мескалин и до меня, но не все испытали то же самое! Разве употребление наркотика может являться единственным ключом к…
Я не закончил – ибо он лишь отмахнулся от моих слов, как от надоедливой мухи:
– Вы готовили себя и иными способами – разве не посвятили вы и ваши друзья полжизни оккультным разысканиям?
Больше ничего существенного он не открыл, но и сказанное оказалось достаточной пищей для размышления. А самое главное, из самого первого нашего разговора явствовало: он знал гораздо больше, чем сказал. Похоже, он действительно знал многое – даже слишком многое. Как о самой тайне, так и о моем опыте и его действительной подоплеке. Наверное, мне следовало насторожиться, но я был так взволнован и обнадежен… А последняя фраза и вовсе показалась мне намеком на желание к нам присоединиться.
– О да, доктор, члены нашего кружка, как вы правильно заметили, долгое время готовили себя, и теперь они желают присоединиться ко мне на этой тропе познания, которая, как мы надеемся, приведет нас к постижению истины – какова бы та ни была.
Я описал ему план действий, и, к моему великому облегчению, доктор согласился присоединиться к нам в качестве наблюдателя и консультанта. Мы назначили точное место и время сбора, и я ушел, едва ли не пошатываясь под грузом узнанного и пережитого.
V
Настало время встречи, и, хотя я еще не во всем успел разобраться, мой дом распахнул свои двери для шестерых членов нашего кружка. Однако я питал уверенность в том, что вскоре все разъяснится: и тайна самого доктора Радамантуса, и скрытые до времени истины, к которым мы столько лет безуспешно пытались подобраться. Все обернулось так, как я и предполагал.
Мы расставили кресла вкруговую в той самой комнате, из которой я отправился в паломничество в неведомые дали всего лишь месяц тому назад. Все пребывали в состоянии крайнего возбуждения, Преус несколько трусил, Барлоу выказывал наибольший энтузиазм, – но абсолютно все готовы были начинать, не откладывая. Доктор Радамантус выдал каждому дозу наркотика, который мы должны были принять одновременно по сигналу, дабы таким образом обеспечить общность испытанного опыта. Сам же Радамантус, понятное дело, наркотика не принимал и уселся в кресло у стены. Оттуда он мог прекрасно видеть и нас, и окно. Наблюдать за окном предложил я – в конце концов, было бы логично знать, что происходит не только во внутренней, но и в окружающей реальности. Если кто-то, кто не принял наркотик, завидит в окне то же самое, что и я, тогда мы все будем наверняка знать, что наркотический транс просто служит приманкой для существ, гораздо более реальных, чем галлюцинозные видения.
Однако я утаил от доктора, что не стану принимать наркотик – мне тоже хотелось посмотреть на происходящее со стороны в незатуманенном сознании. Притворюсь, что проглотил дозу – а сам буду сидеть и смотреть, что происходит. Интересно, увижу ли я то же самое, что и остальные?
И тут настало время действовать, и меня вдруг одолело тревожное и пронзительное чувство вины. Во что же я втравил приятелей? Впрочем, все ж, ничего не поделаешь – они уже приняли дозу. Оставалось лишь сидеть и наблюдать. Буквально через несколько минут – от силы через четверть часа – все и началось. Нездешнее, шелестящее посвистывание… видел ли я что-нибудь? О да! Воздух взвихрился, закручиваясь в большое кольцо – на этот раз у нас над головами. Получается, это совсем не галлюцинация? Господи, как бы я хотел, чтобы мне все это привиделось! А не взглянуть ли мне на Радамантуса? Страшно, конечно, но…
Если бы он увидел, как я оборачиваюсь, то наверняка бы догадался об обмане. Но я решил – будь что будет. Я осторожно повернул голову, и… на месте замершего в ожидании Радамантуса высилась одна из насекомоподобных тварей из моего видения! А ведь в этот раз я ничего не принимал! Господи, нужно бежать отсюда! Но силы покинули меня – я был ошеломлен и совершенно подавлен увиденным. Обморок готовился поглотить меня, и я попытался обернуться и кинуть взгляд на друзей – как-то там они?… но слишком поздно – на меня нахлынула чернота, и я провалился в совершенное и милостиво бессознательное забытье.
Придя в себя, я тут же увидел кресло, в котором сидел Радамантус. Оно пустовало. Опасаясь оборачиваться, я поднялся на колени. И наконец нашел в себе силы посмотреть назад. И что же я увидел?! Кошмар, небывало отвратительный и ужасный кошмар, какой не навещает даже затуманенный лихорадкой разум! Ибо среди разбросанных стульев и потеков крови стояло нечто омерзительное. Дабы описать неописуемое, разум человеческий вынужден прибегнуть к самым неправдоподобным сравнениям. То, что я увидел, более всего напоминало расчерченную пересекающимися лесенками детскую лазилку, только наспех скроенную из провисающих частей человеческого тела – сооружение столь чудовищное, сколь и отвратительное и безумное. Там предплечье упиралось обрубленной культей в чью-то грудь, а голова вырастала из поясницы, глаза без пары таращились из плечей или рук! К крайнему моему ужасу, я не видел ни одного шва – кожа соединялась безупречно гладко! Эта пошатывающаяся башня из человеческой плоти выглядела так, как будто она всегда здесь и стояла! Боже правый, Боже милостивый, как мне избавиться от воспоминаний – ибо я помню, помню искаженные мукой лица Экхарта, Преуса и других, лица, насаженные на бедра и животы, укоризненно глядящие на меня пустыми глазницами. Из глоток моих бедных друзей вырывался безмолвный крик – ибо голосовых связок их предусмотрительно лишили.
Рассудок покинул меня – ибо в мире, где такое было возможно, разум представлялся ненужным излишеством. Но одно я знал наверняка: эта вихляющаяся пародия на творение не имела права на существование! Это оскорбляющее природу создание требовалось уничтожить. И я, шатаясь, выбрался из комнаты, пошел вниз по лестнице, вылетел на крыльцо, где складывал дрова для камина, вот он – мой топор! Все, что я сделал, я сделал под влиянием инстинкта, а осмысление содеянного пришло позже. Схватив топор, я помчался обратно в комнату, где тварь, некогда бывшая моими друзьями, все еще трепетала и корчилась в немыслимой агонии. Что ж, нужно положить конец их страданиям! Бедные, бедные Барлоу, Преус, Сейнт-Джошуа и Экхарт! Покойтесь с миром – хотя бы этот мир принесло вам полное забвение! И я вскинул топор и опустил его, и рубил и кромсал с замаха с яростью, которой и не подозревал в себе. Ибо то была сила безумца – ведь именно безумие владело мной в тот миг. Послышались пронзительные крики – и теперь понимаю, что кричал, должно быть, я сам.
(Ах, мистер Турроу, не вскидывайтесь так! Да сядьте же, вам говорят! Уверяю вас, моя жажда крови вполне удовлетворилась содеянным в той комнате… Я прошу лишь выслушать меня до конца.)
Завершив свое страшное дело, я огляделся: комната буквально плавала в крови. Однако по крайней мере теперь ничто не указывало, что до того в комнате стояла противоестественная структура из обрубков, что раньше составляли человеческое тело. Теперь в ней лежали разбросанными части плоти, причем небольшие по размеру Теперь-то я понимаю, что совершил ошибку, уничтожив единственное доказательство произошедшего. Вид комнаты свидетельствовал лишь о том, что я сошел с ума и зарубил четверых человек. Но, как уже было сказано, я об этом не думал. Я вообще ни о чем не думал. С совершенно пустой головой я прошел в соседнюю комнату и в полном изнеможении рухнул в кровать.
Всю ночь я беспробудно спал по соседству с местом кровавой бойни. Когда сознание вернулось ко мне, немилосердное понимание того, что я совершил, также посетило мой измученный разум. От готовящейся меня захлестнуть волны безумия душу уберегло лишь странное оцепенение, некая отстраненность – я не сознавал, что совершил жуткое деяние, ибо и в самом деле был не в себе, когда крошил топором находящееся в комнате. Усевшись в кровати, я глубоко задумался. Что ж, раз день сегодняшний, судя по всему, станет последним днем моей свободы, нужно сделать две вещи.
Я быстро оделся, зажмурившись, проскользнул через соседнюю комнату – в воздухе все еще висел тяжкий запах крови – и добрался до двери. Спустившись с лестницы, я прямиком направился в университетскую библиотеку. Оставалось надеяться, что полиция не заинтересуется мной слишком быстро, и я успею отыскать объяснение кошмару, приключившемуся с моими друзьями.
И вот передо мной снова лежал мерзкий том – «История планет» Кетзера. И точно, в нем действительно отыскалось упоминание о «Яддите» – прямо как говорил Радамантус (или кем он там на самом деле являлся). Что ж, похоже, я нашел ответ на свой вопрос.
Книга вернулась на полку, а мне оставалось исполнить второе дело – и так я пришел к вам, мистер Турроу. Эту историю должны узнать люди – а судя по тому, какой репутацией пользуется ваша газета, вы единственные решитесь такое напечатать. Я очень надеюсь, что вы это все-таки сделаете. А теперь – что ж, теперь я выполнил свой долг, и мне остается лишь ждать свершения моей судьбы. Полиция скоро меня отыщет, хотя, вполне возможно, первыми до меня доберутся они.Ибо, мистер Турроу, в книге написано вот что: когда открываются врата в другой мир, люди знакомятся с населяющими его существами, ищут и обретают истину. Но иногда случается и такое, что врата открываются не с нашей, а с их стороны, – такое произошло, похоже, с братьями из Вестфалии. И в обоих случаях жители Яддита оказались столь же любопытными, как и мы. И они, не менее чем мы сами, склонны проводить… скажем… назовем это экспериментами. А теперь я сам, искатель истины, нахожусь в положении сбежавшего из клетки подопытного животного и думаю, что мои хозяева не замедлят найти и водворить меня на место.
Томас Лиготти
ВАСТАРИЕН
В глухой черноте сна вспыхнули и разгорелись два огонька, подобные свече в одиночной келье. Сияние их казалось неверным и неярким и не имело видимого источника. Тем не менее теперь он мог разглядеть встававшее за тенями: высокие здания с накрененными к земле крышами, широкие здания, фасады которых изгибались, повторяя очертания улиц, темные здания, чьи окна и двери болтались, словно криво повешенные картины. И хотя себя самого он в пейзаже не находил, знание подсказывало, куда завела его неверная дорога сна.
Искривленные под причудливыми углами дома множились, закрывая горизонт и утерянную перспективу, а он, со странным нежным чувством, узнавал каждый из них, вспоминал, какова там внутри и как звучит под ногами мостовая улицы, огибающей их массивные стены. Он вспоминал глубокие подвалы под ними – там обитали неведомые формы жизни, процветала тайная цивилизация гуляющего эха и поскрипывающих стен. Однако более пристальный взгляд обнаруживал не столь приятные вещи: лестницы заворачивали в темные тупики, забранные решеткой лифты привозили пассажиров не туда, куда надо, а тонкие лесенки уводили в лабиринт технических лазов и перепутанных проводов, заржавевших вентилей и безжизненных артерий замершего в оцепенении чудовищного тела.
А еще он знал, что каждый уголок этого уставшего от самого себя мира хранит память о сделанном там выборе – а выбор есть всегда, даже если сделан вслепую и без должного понимания последствий и предоставлявшихся возможностей. Вот, к примеру, перед посетителем открываются двери комнаты, жалкой и безвкусно обставленной неприметной мебелью, однако сами стены ее дышат отчаянным спокойствием (не это ли привлекло сюда посетителя?), а потом его зрение различает в мягких креслах неподвижно застывшие фигуры, фигуры, которые не двигаются и не говорят, а только внимательно смотрят; а увидев, что эти усталые манекены как раз и источают то самое спокойствие, что положено им словно некая привилегия, – так вот, каждый неминуемо задумается: уйти отсюда или остаться?
С трудом оторвавшись от замкнутого очарования подобных комнат, взгляд его заскользил по улицам явившегося во сне города. Он всматривался в небо поверх остроконечных крыш: там звезды мерцали подобно серебристой, горячей еще золе на каминных трубах и липли к чему-то темному и густому, нависающему над ними, накрывающему и скрадывающему черный горизонт по всем сторонам света. И ему показалось, что некоторые башни из самых высоких стремятся проткнуть шпилями проседающую черноту, вытягиваясь в ночь, словно стремятся во что бы то ни стало оторваться от распростершегося внизу мира. И в ярко освещенном окне под островерхой крышей самой высокой башни он высмотрел, как пляшут и дрыгаются размытые силуэты, извиваясь и приникая к стеклу, словно марионетки в театре теней, которые вдруг ожили и ввязались в оживленный безумный спор.
Теперь его взгляд скользил по спутанному узору улиц, словно бы на спине у ленивого ветерка. В темных окнах отражались огни фонарей и свет звезд, в горящих окнах среди тусклого света являлись взгляду полусонного путника некие странные сцены, о которых лучше было не думать и не вспоминать, чтобы не мучиться разгадкой их тайны. И он уходил все дальше и дальше в лабиринт проулков, пролетая над крохотными палисадниками и криво обвисшими воротами, скользя вдоль дорогой и крепкой стены, словно бы отгораживающей мир от пропасти, проплывая над мостами, что изгибались над черной журчащей водой каналов.
А на углу двух улиц – и то было место сверхъестественной тишины и прозрачности – он разглядел две фигуры, застывшие под ярким лучом фонаря, бережно подвешенного высоко в узорной стене. Фигуры отбрасывали тени, подобные столпам ненарушимой тьмы, и тени тянулись по бледной мостовой, а вместо лиц у них были потускневшие маски хитрецов и коварных обманщиков. И они пребывали в полной уверенности, что живут собственной жизнью, и даже не подозревали о притаившемся поблизости путнике, который желал лишь остаться в этом призрачном городе, и погрузиться в сны его обитателей, и навеки пребывать в заколдованном и погруженном в сновидческую муть месте.
А еще ему казалось, что уж теперь-то он никогда, ни за что не покинет этот город волшебных теней.
Виктор Кейрион проснулся от того, что у него беспорядочно подергивались руки и ноги – словно он пытался зацепиться за что-то во время мучительно долгого падения. Он некоторое время лежал, не раскрывая глаз, – хотел подольше удержать сладостное очарование ускользающего сновидения. В конце концов он сморгнул, потом сморгнул еще раз. Льющийся в незанавешенное окно лунный свет озарял его вытянутые руки и вцепившиеся в простыни пальцы. Разжав их – надо же, как схватился, какая глупость, если вдуматься… – он перекатился на спину. А потом на ощупь отыскал шнур выключателя. Над постелью загорелась одинокая лампочка, и ее свет обнаружил вокруг маленькую, скудно обставленную комнату.
Он приподнялся и потянулся к тумбочке из крашеного железа. Сквозь удаляющиеся растопыренные пальцы четко виднелась серая обложка книги и часть черных букв отпечатанного на ней названия: В, С, Р, Н. И вдруг он отдернул руку, так и не дотронувшись до книги, ибо волшебное опьянение увиденным во сне выветрилось, и ему стало страшно, что он навсегда упустил это чувство.
Выпутавшись из жестких одеял, он уселся на краю кровати, положив локти на колени, а подбородок – на сцепленные ладони. У него были бледные волосы и глаза, да и цвет лица казался скорее сероватым – такой цвет принимают некоторые облака и кожа людей, длительное время проведших в заточении. Единственное окно в комнате находилось всего в нескольких шагах от него, однако он избегал не то что подходить – даже смотреть в ту сторону. Он прекрасно знал, что увидит за ночным стеклом: высокие здания, широкие здания, темные здания, россыпь звезд и огней и снулых прохожих, бредущих по улицам.
Город за окном невероятно походил на место, где он побывал во сне – и которое теперь казалось невероятно далеким и недостижимым. Однако сходство это проявлялось лишь для его внутреннего зрения, когда он перебирал в уме воспоминания или мечтал, чуть прикрыв веки. Странно такое предположить в существе, для которого этот мир – а открытым глазам он представлялся голым и четким – был подобен заветному райскому уголку.
Теперь он стоял перед окном, а руки шарили в карманах тоненького халата. И тут заметил нечто, ранее ускользавшее от взгляда, некое важнейшее свойство, отсутствовавшее у звезд наверху и улиц внизу, некую неземную субстанцию, необходимую для спасения тех и других. Он прислушался к отзвукам – в комнате умирало слово «неземная». В этом месте и в этот час парадоксальное неприсутствие, недостающее качество проявилось для него: то была часть, элемент сна.
Ибо Виктор Кейрион принадлежал к тому несчастливому и гонимому меньшинству, что полагает единственной ценностью этого мира его случайную и редко проявляющуюся способность намекать на мир иной. Тем не менее город, на который он смотрел из высокого окна, являлся прежде всего просвечивающим призраком того другого города, и его улицы простирались внизу темным скелетом разъятого вскрытием сна. И хотя временами город казался подлинным, в редкие моменты, когда это представлялось даром, вознаграждением за свершение – полностью подменить собой подлинный он не мог. Да и как он мог соперничать с ширящейся нездешностью Вастариена, в котором каждая тень напоминала о тысячах других теней и каждый звук рассыпался тысячами отзвуков эха, а каждое слово знаменовало другое слово. Никакой ужас и никакая радость не шли в сравнение с обморочно глубокими ощущениями той дальней реальности, в которой всякий опыт и всякое чувство сплетались в фантастическую паутину, давая начало тонкому и темному узору переживаний. Ибо все в нездешнем мире указывает на бесконечное, а в Вастариене все нездешнее, нереальное, не связанное глупой ложью пяти чувств. Даже самые обыденные предметы того мира свидетельствовали эту истину: какая дверь в каком другом мире способна открываться в такое море возможностей, которое плескалось за порогом каждой комнаты той манящей нереальности?
И тогда, щурясь в далекий пейзаж, он припомнил ту самую дверь – совершенно непритязательную и даже не будоражащую любопытство.
Дверь представляла собой прямоугольник закопченного стекла, вделанный в прямоугольник царапаного дерева, а все хлипкое сооружение болталось на петлях посреди кирпичной стены, к которой спускалась грязная лестница, начинающаяся с не менее грязной улицы. Дверь открывалась вовнутрь при малейшем толчке – ибо легонько подтолкнуть дверь считалось единственной формой вежливости окружающего мира к подвальной лавке. Вошедший внутрь оказывался в ничем не заставленной комнате приблизительно круглой формы, напоминающей более вестибюль старой гостиницы, нежели книжный магазин. По окружности комнаты стояли набитые книгами стеллажи, чьи стенки соприкасались, образуя таким образом неровный одиннадцатиугольник – впрочем, нет, двенадцатиугольник, просто двенадцатую стену занимал длинный стол. За столом просматривались еще стеллажи, между которыми оставались довольно узкие проходы. Их одинаковые ряды терялись в темноте. В самом дальнем конце лавки, на максимальном расстоянии от стола, он начал свой обход полок, с которых завлекающе смотрели на него старые и потертые корешки, похожие на сметенные странным ветром осенние листья.
Вскоре, тем не менее, ожидания его оказались обманутыми, а очарование «Библиотеки Гримуаров» – полностью развеянным, ибо под завлекательным названием обнаружился притон шарлатанов. Однако в подобном он мог винить только самого себя. Более того, он и сам не смог бы толком объяснить, что же он хотел найти в таких местах и почему его совсем не устраивало обнаруженное. Он до сих пор питал смутные надежды отыскать некое другое, тайное знание, отличное от того, что предлагали ему книги на полках – ибо все они стояли пропитанные возмутительным духом мира здешнего, а их фальшивые рассказы о якобы совершившихся путешествиях в неведомое казались ему описанием тоскливой прогулки по абсурдному, идиотскому пейзажу. Нарисованные авторами этих книг другие миры казались прозаическими и дурацкими производными этого, они были самозваными заменителями подлинной нереальной реальности, которая одна и могла стать миром всеобщего искупления – пусть за искупление и пришлось бы заплатить высокую цену. А он искал конечную реальность – а не ритуалы «перехода» из ниоткуда в никуда, не глупый лепет о рае и аде, которые, если присмотреться к ним, суть не более чем предлоги, чтобы избежать столкновения с грубой и трудной жизнью и узаконить это бегство. Ибо он-то сам мечтал о фолиантах, что приоткрыли бы путь к свету за пределами земных светов, коий равен тьме и теряется в кошмарах тьмы, о страницах, что говорили о ночном, оборотном спасении, и пели литургию теней, и проповедовали бы приход призраков. Вот каков был его Абсолют. Он хотел остаться один среди руин дневного мира и его кажимостей.
Однако надежды его оставались тщетными, хотя вне сомнения должна же существовать некая книга, открывающая путь к его мечте, к его видениям, некая безумная библия, опрокидывающая ложь остальных лжеучений – Писание, что начиналось бы с апокалипсиса и повело бы адепта к гибели творения.
Конечно, в некоторых книгах он нападал на места, что приближались к его видению идеального, намекая читателю, что еще чуть-чуть, и страница перед его глазами перевернется и откроется подлинный вид – вид из пропасти, и якобы существующее зальет зыбкий свет галлюцинаторного бреда и оно окажется отчаянно фальшивым. «Стать ветром в мертвом холоде зимы» – что ж, неплохое начало стиха о снах такого рода. Однако после столь многообещающих намеков визионеры обычно запинались, бормотали что-то невнятное и торопливо удалялись от границ королевства теней за пределами всего сущего. Возможно, они пятились и боялись, заверяя реальность в своей совершенной почтительности. И философский труд обращался к старой, как мир, теме – столь же старой, сколь и профанной, и бесполезной. Всех интересовала власть. Только власть. А знание они рассматривали как нудный и необходимый в своей тягостности пролог к овладению ею. Катастрофическое сознание конца, последняя молния, навлекающая тьму, – все это мгновенно забывалось и забрасывалось. А оставались – что ж, оставались лишь скучные вариации на тему метафизики, совершенно непримечательной и низменной, во всем подобной законам физики, кои та обещала счастливо превзойти. Оставалась презренная карта пути к некоему гипотетическому состоянию совершенной силы и славы. А что терялось? Терялось откровение о том, что всякое творение и всякое знание завершается и находит свой конец в силе и славе. Что всякий конец обретается в изнеможении, в смятении и среди развалин.
Тем не менее книга, содержавшая хотя бы приблизительный намек на искомый абсолют, могла бы послужить его целям. Обращая внимание книгопродавца на отдельные выдержки из таких книг, он обычно говорил:
– Меня интересует вот этот предмет… точнее, область разысканий… Ну, вы видите, какая… и вот мне любопытно, не могли бы вы порекомендовать мне некие другие источники, в которых я мог бы почерпнуть…
Ему рекомендовали другого лавочника. Или советовали встретиться с владельцем частной коллекции. А кончалось это тем, что он вдруг понимал: его не так поняли! Ибо он обнаруживал себя на пороге вступления в общество каких-то сумасшедших демонопоклонников.
