355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ал Сантоли » Все, что было у нас » Текст книги (страница 9)
Все, что было у нас
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 12:17

Текст книги "Все, что было у нас"


Автор книги: Ал Сантоли



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

  ХЕБРОН: В детстве я пересмотрел много фильмов про войну – уверен, что все мы их смотрели. Когда я узнал, что Кхесань окружили четыре дивизии АСВ, это меня впечатлило. За нашими позициями они растянули заграждения из колючей проволоки. Подполковник Джей-Би Уилкинсон, командир нашего батальона, объявился однажды, прошелся по позициям, спрашивал – не надо ли нам воды или чего ещё. У меня мурашки по коже поползли. Я сказал себе: 'В бога-душу-мать! Тут колючка за нами, подполковник этот ходит, спрашивает, чего нам надо – похоже, нас слить порешили'. Типа последняя просьба приговоренного. И никак не из-за моего излишне живого воображения. Там ведь на самом деле ходили и задавали такие вопросы. И от этого нам стало по-настоящему жутко. У нас еще и в людях был некомплект. На одном участке у нас восемь парней охраняли сто пятьдесят футов периметра.

  ХИГГИНС: В столь юном возрасте усваиваешь не всё и не сразу. Для многих людей, которые оттуда возвращались, реабилитация осложнялась еще и этим. Психологические травмы тоже сказываются, но главное в том, что у них вся система ценностей изменилась.

  Люди просто терялись по поводу этой системы ценностей, представляли себе, что мир живет по определенному набору правил. Очень суровое пробуждение случается, когда обнаруживаешь, что все делается в соответствии с другим набором. Ощущение реальности тоже меняется. То есть, здесь я был в относительно безопасном месте. В первый раз по нам во время Тета ударили, потом еще раз было. Они два раза подрывали склад боеприпасов. Когда его взорвали в первый раз, я выглянул в окно и заорал. Я был без очков, а там-этакий 'гриб'; я решил, что они там ядерный взрыв устроили.

  После этого уже не пропадало ощущение некоторого напряга, которого раньше не было. Время от времени находило такое, что я спал плохо. Я лежал и думал: 'Этой ночью по нам снова ударят'. И, если ударят, представлял я себе, один из 22-миллиметровых снарядов пройдёт прямо через крышу и попадет прямо в меня.

  Когда я вернулся в Штаты, то одно время часто видел плохие сны, и это странно, потому что я-то думал, что перенес всё довольно неплохо, но два года меня преследовали кошмары. Я делил комнату с парнем, с которым познакомился, когда только пришёл в армию, и мы опять были в Форте-Ли, штат Виргиния. Черт! – он будил меня посреди ночи, и оказывалось, что я стою на четвереньках, вцепившись в столбики кроватной спинки.

  Когда я вернулся, я пытался выяснить, что именно было для меня важным. Совершенно неожиданно здешние события перестали представлять собой какую-то особую важность. Все казалось неважным по сравнению с вопросами о жизни и смерти, которые всегда стояли на войне. Не то чтобы мне хотелось, чтобы так стало снова, но мне казалось, что у всех совершенно ложные представления о том, каково было там.

  ХЕБРОН: Мы вели очень долгий бой, часов двенадцать, в один из дней где-то между 26 декабря и 1 января. Мы только что спустились с высоты 881, и нашу роту поставили в качестве заградительного отряда в операции типа 'молот-наковальня'; остальные гнали противника на нас. Однажды с раннего утра у нас завязался бой с противником, и мы целый день гремели капсюлями. Казалось, что это никогда не кончится. Постоянный приток адреналина. Мне кажется, именно поэтому людям трудно возвращаться и приспосабливаться к жизни. Всё кажется до чертиков скучным.

  Есть старая поговорка: 'Я снова это делать и за миллион долларов не стал бы', но вот то, что я там чувствовал, я бы и за миллион долларов не отдал. Кроме прочего, это ещё и ощущение дарованной тебе мощи, потрясающее ощущение своей силы – такое жуткое ощущение, когда выходишь за ворота и ставишь винтовку на боевой взвод. Люди крестятся, делают всякие суеверные или религиозные жесты или символические знаки, всё вспоминают, и не по разу. Это ощущение силы, когда направляешь ствол винтовки на человека и думаешь: 'Ух ты, я ведь могу в нём дырку проделать'. А когда и в самом деле дырку в нём делаешь – это тоже нечто. Необязательно чувствуешь себя от этого нехорошо; гордишься, особенно если это один на один, и у него есть шанс. Это вызов на бой. Это охотничий азарт. Если ты на этом останавливаешься и не подходишь поближе, чтобы посмотреть, что они за люди и сфотографировать, то на этой стадии всё есть чистая символика. Всё – символика, тем и живёшь.


  Херб Мок

  Командир стрелкового отделения

  25-я пехотная дивизия

  Сержант-инструктор

  Форт-Полк, штат Луизиана

  1968 – 1969 гг.

  СЕРЖАНТ-ИНСТРУКТОР

  После 69-го это был уже детский сад. Форт-Полк до этого был довольно жёсткой базой начальной подготовки. Адская дыра была. Но потом стало просто смешно – что надо было делать с курсантами. В общем, известно, что они будут воевать. В плане психологии ты должен настроить их психологически, и мне все равно – психологи могут говорит всё, что им угодно, но если ты собираешься настроить кого-нибудь психологически, я, если захочу, могу сделать так, что у тебя огонь из ноздрей будет валить, но я должен иметь возможность это сделать. Гоняешь их по утрам, а они распевают: 'Рейнджер из воздушного десанта'. Каждый раз, когда левая нога касается земли, они орут: 'Убей, убей!' Когда через всё это пройдёшь, у тебя из ноздрей огонь повалит. Это просто вбивается в тебя. А когда они шли в столовую: 'Раз ― убийца Конга. Два ― убийца Конга'. Не вру ни хера – когда генерал это услышал, я думал, у него удар случится: 'Ах, мы этого делать не должны'. Это примерно как если бы он сказал: 'Мы хотим их подготовить, мы их отправим за океан, но мы не хотим, чтоб они там людям вред причиняли'. Именно такое отношение было. 'Мы вас научим, как защищаться, но убивать мы вас не учим'. Их не учили побеждать, просто учили там быть. Ничего хорошего в этом не было, совсем ничего. Херовенькая подготовка, прости господи.

  У нас была пара сержантов-инструкторов, которые не были в Наме, но то были инструктора старой школы. А старой школы армия была немного посуровее. Я не говорю, что надо всех подряд заводить в отдельную комнату и метелить до усрачки, но, понимаешь, если кто-то начинает вести себя не очень хорошо, то не думаю, что будет какой-то вред, если его туда завести, пару шишек на башке поставить. Никакого вреда не будет. На самом-то деле, после такого обращения с боевым настроем в подразделении чудеса творятся.

  Без дрочева никак нельзя. Слишком важная роль ему отводится. Потому что та разновидность дрочева, которой тебя подвергают при прохождении начального курса, очень проста. Легкая разновидность. Но дрочево, какое бывает на войне, когда лежишь рядом с пацаном, с которым провел одиннадцать месяцев бок о бок, и вы стали с ним совсем как братья, и, совершенно неожиданно, его мозги зашлёпывают тебе нос – это уж другая разновидность дрочева. А что хуже всего – в девяти случаях из десяти, когда такое происходит, противника там уже нет. Даже выстрелить не в кого. Злобу свою выплеснуть некуда. Тоска берёт. Вот что такое дрочево. Если не можешь выдержать подготовку, то вот такого уж точно не выдержишь, хрен когда.


   Джонатан Полански

  Стрелок

  101-я воздушно-десантная дивизия

  I корпус

  Ноябрь 1968 г. – ноябрь 1969 г.

  КАК МЕНЯ ЗАГРЕБЛИ

  В мае 68-го у меня была скромная работёнка в фирме 'заказы почтой'. Однажды после обеда я пришёл домой, пошёл в свою спальню и увидел на кровати письмо. Отец орёт: 'Джон, тебе письмо пришло. От президента, наверно'. Помню, как поднял я то письмо, посмотрел на него и тут же сел – сразу и не поверил. Через семь дней я должен был явиться на улицу Уайтхолл-Стрит [в Нью-Йорке].

  Мы прошли медицинское обследование, и нам сказали через пять дней явиться снова. Нас были тысячи. Ничего при себе не было. Нас строем отвели в подземку, довезли до Пенн-Стейшн, засунули всех в поезда до Южной Каролины. Когда мы туда приехали, нам раздали такие открытки с заранее напечатанными словами: 'У меня всё хорошо, я в Форт-Джексоне, штат Каролина'. Нам сказали: 'Поставьте подписи и напишите адреса'.

  Ну, отец мой, само собой, был страшно доволен. Он хотел, чтоб меня призвали. Я как бы болтался без толку. Он думал, что там меня приучат к порядку, сделают из меня мужчину. Он сам был сержантом на Большой войне, поэтому не мог дождаться, когда же я постараюсь... Что такое война я, собственно, даже не представлял. Мы с отцом никогда всерьёз о ней не разговаривали. Я рос, абсолютно не интересуясь последними событиями. Газеты меня никогда не интересовали, а если я и включал телевизор, так только чтобы 'Супермена' посмотреть. Вопрос о том, чтобы в армию не ходить, мне в голову никогда не приходил, потому что там было почти без вариантов.

  Помню, что когда я во второй раз отправился на Уайтхолл-Стрит, когда нас всех оттуда и загребли, мой приятель, Эулис Коннорс, чёрнокожий, пришёл с истыканными руками, весь в следах от уколов, и первым делом заявил: 'Никуда я не поеду'. Помню, как я поглядел на него и удивился ещё – зачем он это делает?

  Помню, как вышел с Уайтхолл-Стрит среди тысяч других парней, направлявшихся к подземке. Пока мы шли по улице, всякие юнцы с длинными волосами вопили и орали на нас, и нам пришлось идти как сквозь строй. Я не знаю, отчего это, собственно, так происходило. Я не испытывал сочувствия ни к ним, ни к себе. Я понимал, что что-то происходит, но ни хера не знал, что именно.

  Сержанты выстроили всех в длинную шеренгу и приказали всем рассчитаться по четыре. Все рассчитались по четыре, до самого конца шеренги. 'Каждый четвёртый – шаг вперёд'. Я посмотрел налево, направо, и сделал шаг вперёд. 'Вас всех – в морскую пехоту'. Они в морпехи набирали. И вдруг я почувствовал, что у меня перехватило дыхание. Я покраснел и стал обливаться потом, потому что прозвучало это угрожающе. И вдруг высокий чёрный парень, стоявший рядом, делает шаг вперёд и говорит: 'СЭР, Я ХОЧУ В МОРСКУЮ ПЕХОТУ'. Сержант посмотрел на него, посмотрел на меня, а я весил около 110 фунтов, и сказал мне: 'ТЫ, обратно в шеренгу'. И я сделал шаг назад, совершенно, совершенно не в себе.

  Один пацан, с которым я познакомился, и который мне понравился, был назначен старшим в Синей группе. Нас всех, все эти тысячи, разбили на группы по цветам. Сержант сказал: 'Мы назначаем его старшим в Синей, потому что вид у него солдатский'. Никто был не против.

  Когда мы прибыли в приёмный лагерь в Форт-Джексоне, этот парень сломался совершенно. Он ещё раньше решил, что в армию не хочет. В первую же ночь он подошёл к моей койке и сообщил, что уходит. Я был потрясён. Нам уже и головы побрили, выдали всем одинаковое обмундирование, и номера присвоили. В следующий раз я увидел его дня три-четыре спустя. У него были следы на лице. Возможности поговорить с ним нам не представилось. Он ещё три-четыре дня там пробыл, его держали вроде как в карантине. При нём постоянно был сержант. Через три дня я услышал, что он снова слинял. Наш сержант всё повторял: 'Тот парень, помните того парня? Бегун он. Не стоит становиться бегуном'.

  Последнее, что я о нём слышал – в психушку отправили. Он вроде как свихнулся и сорвался. А я всё думал об этом парне с его широкой улыбкой, и о том, как сержант на сборном пункте сказал: 'Я назначаю его старшим, потому что вид у него солдатский'. Мне было как-то трудновато понять, как одно могло сочетаться с другим. О нём я вспоминаю, наверно, не реже, чем о тех, с кем провёл девять-десять месяцев в Наме. Интересно, где он сейчас?

  Помню, как сидел в самолете как раз перед посадкой в Камрань-Бее. То же самое, что на вертолете перед атакой. Почти не глядишь другим в глаза, потому что не хочешь, чтобы другие увидели страх в твоих глазах, а ты не хочешь увидеть страх в их глазах. Я думал только об одном: мы скоро сядем во Вьетнаме, а я без оружия. И я не понимал почему. И я не знал: надо ли всё делать как в кино, когда в самолёте откроется дверь – падать ли на землю и ползти на животе по трапу. Будет там кто-нибудь с патронами для нас? Будет там кто-нибудь, чтобы сказать, что делать? И как вообще всё будет, господи Исусе? И почему самолёт без стюардесс?

  Когда я выходил из самолёта, озираясь по сторонам, то первое, что почувствовал – запах говна. Кто-то жёг говно из уборных – так там санитарию обеспечивали. Я нюхнул этого воздуха и сказал себе: 'Господи, как же я всё тут выдержу?' Жарко. Тепловые волны хлещут. Нас выстроили в колонны, повели. Мне не верилось, что я иду строем так же, как в Южной Каролине. Мы прибыли под вечер, темнело. Нас распределили по койкам, а потом отпустили на весь вечер. Я пошёл прогуляться и увидел экран, кино показывают. Подошёл поближе – посмотреть, что за кино. Оказалось – Джон Уэйн в 'Зелёных беретах'.

  Я был поражён и взволнован, когда узнал, что буду служить в 101-й воздушно-десантной дивизии, потому что для меня это означало следующее: '101-я, им придётся много драться'. И это меня пугало. Рассказы, фильмы, нашивка с 'Кричащим орлом'. Но я пришёл в такое восхищение, что написал домой отцу: 'Я в 101-й воздушно-десантной дивизии. Кричащие орлы'.


   Джеймс Бомбар

  Командир стрелкового взвода

  101-я воздушно-десантная дивизия

  Фанранг

  Декабрь 1967 г. ― февраль 1968 г.

  КРИЧАЩИЕ ОРЛЫ

  Мы прибыли в Камрань-Бей ночью. Когда раскрылись самолетные двери, первое, что всех поразило – жара. В самолет вошли сержанты и сказали: 'Добро пожаловать во Вьетнам'. Не сказал бы, что все, кто был на борту того самолета, были в экстазе по поводу того, что они во Вьетнаме.

  Работа шла по полной программе. Стояла глубокая ночь, но взлетно-посадочная полоса была хорошо освещена. Нас отвезли на автобусе в место, которое называется 'repo depot', или центр подготовки пополнений. Было около часа ночи. Там всё принимали борт за бортом с войсками из Штатов, сортировали и распределяли по разным подразделениям. Случались и проблемы с транспортировкой солдат по частям. Самолётов для перевозки не хватало.

  Когда я прибыл в Фанранг, войны там не было. Это была тыловая база бригады, с взлетно-посадочной полосой, она служила домом для многих других подразделений. Большая база ВВС там была. Что меня больше всего поразило – большой плакат, с большим Кричащим Орлом. Те, кто знаком со 101-й, знают, что она очень гордится своей эмблемой, это очень гордая, элитная часть.

  Когда я только прибыл, штатный состав там был еще из кадровой пехоты. Хорошо ли это, плохо ли, но аура особая присутствовала. В те времена загадочное обаяние понятия 'воздушно-десантный' было им привито – дух этот, кастовость, если хотите. Однако по мере того как моя служба продолжалась, к нам всё поступали и поступали военнослужащие не из десанта, и потеря частью своего парашютного статуса стала лишь вопросом времени.

  Мы добрались до передовой базы бригады, и сержанты с рядовыми отправились в отдельную палатку, офицеры же пошли в другое место, где обнаружили начальника строевого отдела бригады в звании майора. Росту в нем было около шести футов с половиной, и был он лысый. Он расписал нас по батальонам, мне достался 502-й. Один техасец подошел поздороваться. Длинный, кожа да кости. 'Ваще, – говорит. – Вам реально повезло, что сюда попали. Лучшая часть в Армии, ваще'. А я всё озирался и думал: 'До чего же прикольный базар у этих техасцев'.

  Ветераны казались намного старше своих лет. Может, из-за того, что такие грязные были, но казались старше – мальчишки с мужскими лицами. Салажата выглядели помоложе, и всем им было страшно, но вот что я обнаружил – после первого боя все они становились ветеранами. Эта необстрелянность слетала с них моментально. Обычно первый бой включал в себя не только сам бой, но и долгие дни в джунглях, когда приходилось применять солдатские навыки – как ходить по джунглям, всего опасаясь, как организовывать оборону, периметры. Надо было думать о том, как выжить, и вдруг – БУМ! – вот ты уже и солдат, уже ветеран.

  Во время Тет-наступления мы вошли в Сайгон и пробивались в район Шолон. Я не ожидал, что бои в Сайгоне будут настолько напряжёнными, но они были очень даже напряжёнными. На ипподроме шли чрезвычайно тяжёлые бои, в которых сам я участия не принимал, но соседний батальон в них участвовал, и они понесли тяжёлые потери. Несколько парней, с которыми я учился на курсах парашютной подготовки, и которых знал очень хорошо, погибли. Парень по имени Бо Кэллоуэй погиб. Он был из Техаса. Мы вместе учились на курсах парашютной подготовки, курсах рейнджеров и курсах начальной офицерской подготовки. Когда видишь, как погибают твои друзья, тебе говорят, что кто-то из них погиб, это... Каждый раз погибает частица тебя самого.

  Помню, как перед моей отправкой во Вьетнам мы сидели на базе ВВС Маккорде – я, мой друг Хантер Шортвелл, который был с женой. Он был выпускник Вест-Пойнта, и уже побывал во Вьетнаме в качестве советника ещё до наращивания нашего военного присутствия. Он был из Массачусетса. У него была красивая жена, маленький ребенок, тоже красивый. Я сказал ему: 'Хантер, зачем ты снова туда едешь? Ты же собираешься уходить из армии'. Он хотел стать юристом. Не хотел останавливаться на одном и том же. И он ответил: 'Я снова туда еду, потому что я солдат'. Я говорю: 'Но ты ведь уходишь со службы'. Он отвечает: 'Но я верю в эту страну, и верю, что это мой долг. Я ведь из Вест-Пойнта. Я собираюсь уходить, но я не могу уклоняться от командирского долга'. Хантер был аристократ, из хорошей семьи. Мы с Хантером и женой его посидели ещё, пива попили, и были довольно-таки навеселе, когда все вместе уходили в тот день. Мы служили вместе в 82-й, и были очень дружны. Когда-то он играл в хоккей, и я когда-то играл в хоккей, и нам было о чём поговорить. В нем было всё то хорошее, что есть в нашей стране, будущее нашей страны – оно было светлым, и он был светлый, привлекательный внешне человек. Он воплощал собою всё то, за что стояло наше поколение.

  Сразу же после Тет-наступления я выяснил, что Хантер Шортвелл погиб. И я не мог не думать о том, что это была такая утрата, такая бессмысленная потеря. Я видел, как погибали другие, я уже пережил потерю многих друзей, более близких, чем Хантер, парней, рядом с которыми я был в поле... Но почему-то его смерть для меня оказалась наиболее значимой, тронула меня больше других смертей. Я как-то осознал, что он уже послужил, уже отдал свой командирский долг, и всё же вернулся к этому снова. Страна не должна была просить его делать это заново. Для меня он представлял собою всё хорошее и праведное, что есть в нашей стране. И его не стало. Я думал о его ребёночке и жене, каково из-за этого было им. И, с этой смертью, и со многими другими подобными ей, с каждой смертью, частичка того хорошего, что есть в нашей стране, исчезала. Очень это меня беспокоило.

  Я не видел, как погиб Хантер Шортвелл, но мне казалось, будто бы видел. Многие из тех, с кем мы дружили в поле, погибли. Док Браун. Помню, что Док Браун был санитаром, что он вечно читал философские книжки, никогда не мылся сам, но постоянно заставлял других держать себя в порядке и мыться перед осмотром: 'На меня не смотри, делай что говорю'. Он почитывал святого Фому, а сам был убеждённый атеист, и всё философствовал. Но в поле он был чрезвычайно умелый санитар, очень отважный к тому же, и был убит в тот день, когда меня ранило. Он пошёл к раненому солдату, получил ранение, а потом погиб. Вот – был человек, интеллектуал, философ, мыслитель, а попал туда. Может быть, и не принимал то, что там происходило. Но, опять же, по какой-то причине, всё доброе там погибало.

  Я считаю, что во Вьетнаме мы потеряли намного больше, чем некое количество погибших солдат. По сути, мы не так уж много сражений проиграли. Когда мы сталкивались с противником, мы обычно побеждали. Но в чём наша победа? Мы утеряли больше, чем выиграли, особенно если посмотреть на последствия этой войны. Ты служил во Вьетнаме, ты служил в пехоте, ты был ранен, ты чувствовал, как пуля разрывает твоё тело, как осколок отрывает плоть от кости, и кровь бежит по ноге, и тебе кажется, что ты сейчас обмочишься, а это кровь, которая бежит по ноге. Ты кладешь руку на грудь, а когда ее отнимаешь, рука красна от твоей собственной крови, и ты чувствуешь, как она течет у тебя из глаз и изо рта, и видишь, как она бьёт струей из живота, и понимаешь, что умираешь...

  Когда меня ранило во второй раз, это было прямое попадание минометной мины. Меня всего разворотило – от макушки до кончиков пальцев на ногах. Во мне насчитали сорок пять дырок, и кровь текла отовсюду. Помню, как сказал себе: 'Господи Боже, я умираю'. И в эту самую долю секунды я стал спокоен. Совершенно, совершенно в мире с самим собой.

  Помню, как нас засовывали в вертолёт, как раненые получали новые ранения. Вертолёт был под артобстрелом. Один был сбит, у нас заканчивались боеприпасы, мы были окружены. Расстреливали нас ко всем херам. Это было в Хюэ. Это было Тет-контрнаступление. Мы пытались отобрать Хюэ. Город Хюэ.


   Роберт Сантос

  Командир стрелкового взвода

  101-я воздушно-десантная дивизия

  Хюэ

  Ноябрь 1967 г. ― ноябрь 1968 г.

  МОИ МУЖИКИ

  Меня призвали в марте 1966 года. На войну я вовсе не собирался, хотел поступить в офицерскую кандидатскую школу и бросить ее за месяц до выпуска из ОКШ. Никаких претензий никто бы не предъявил, а мне осталось бы меньше года. Но вышло так, что один мой приятель проделал то же самое раньше меня и отправился во Вьетнам, несмотря ни на что. Поэтому, на основании того, что я успел увидеть, и, руководствуясь своими собственными настроениями по поводу своего будущего, я решил отучиться в ОКШ до конца.

  Я отправился во Вьетнам с парой других парней в составе группы подготовки к прибытию 101-й воздушно-десантной, главным образом для того, чтобы принимать грузы и проследить, чтобы все оснащение было на месте. Ходили слухи, что группы подготовки истреблялись без остатка. Когда прибыла моя рота, они там думали, что меня уже нет в живых; и очень даже дико было увидеть командира роты, отношения с которым у нас не ладились, который встретил меня словами: 'А я думал, тебя уже убили'. Я ответил: 'Жалость-то какая, да?'

  Офицеры в 101-й были в основном из Уэст-Пойнта. Я был первым, кто пришел к ним из ОКШ, и приняли меня не очень. У них там свое братство было. Большинство лейтенантов из Уэст-Пойнта были из одного выпуска. Они кончили курсы парашютистов, курсы рейнджеров, и приехали как единое подразделение.

  Во время Тет-наступления мы входили в группу освобождения Хюэ. Армия Северного Вьетнама заняла город. Поэтому морская пехота, южновьетнамские силы, 101-я и 1-я кавалерийская двинулись на освобождение города с разных направлений.

  Был я тогда 21 года от роду. Но я был юн в плане командования подчиненными в бою. Я не знал ничего. Я был из тех лейтенантов, о каких обычно говорят: 'У, блин, ещё один зелёный лейтенант'. Вот кто я был такой. Что делать ― непонятно, лихорадочно перебираешь в уме преподанные в ходе обучения сведения о том, как поступать в таких ситуациях. Наивен я был, и всё, что мне говорили, принимал за чистую монету.

  Где-то недели две мы пробыли на операции почти без перестрелок с противником. Я работал не покладая рук, заставляя взвод рассредоточиваться, делая всё как положено. Во время марша на Хюэ мой взвод был головным. Мы шли мимо рисовых чеков, деревьев, обходили посадки. Я поднял глаза и увидел, что над следующим открытым участком развевается флаг АСВ. Сначала я даже не поверил. Я просто... Наверное, я просто обалдел. Я сразу же схватился за трубку и вызвал командира. Я заикался и мямлил: 'Я его вижу. Я флаг вижу! Я... Господи, вот они и здесь'.

  В тот момент я думал об одном: 'Боже ж мой! Страшно до усрачки. В господи бога душу мать! Мне ведь не показалось'. Я и не думал, что вдруг флаг появится. Я думал, что в меня начнут стрелять. Но они были очень уж наглые. Засели там. Окопались. Командир приказал: 'Вперёд!'. До этого я обычно слышал: 'За мной!'. Но я-то был в самом низу армейской иерархии. И он не сказал 'За мной!', он сказал 'Вперёд!'. Я подумал: 'Теперь я знаю, что означает 'За мной!' ― это когда лейтенант говорит 'За мной!'. Так мы и сделали.

  Есть у войны одна странная особенность – в чём угодно можно отыскать забавную сторону. До этого момента, пока мы шли, я представлял собой типичного 'мудака-лейтенанта'. Куда бы я ни пошёл, что-нибудь со мной да случалось. Понимаешь, ребята просто проходили через заросли – и всё. А у меня то каска свалится, то ранец за сучок зацепится. И, хотя никто мне о том не заявлял, репутация у меня была 'подождём-ка лейтенанта'. 'Стой, стой, лейтенант застрял'. Ну и вот, ты должен руководить подчиненными в бою и вести себя как настоящий мужик. Большинство ребят были крупней меня. Я весил порядка 130 фунтов. И, должен сказать, было очень неловко, что я постоянно за что-нибудь зацеплялся.

  Помнится, шли мы через открывшиеся за деревьями рисовые чеки, и через небольшой ручей и посадки по обеим сторонам. Мы шли по правой стороне, рядом с тропой, а слева по флангу от меня была другая рота. И, совершенно неожиданно, чёрт знает что началось. Тут ещё надо понять, что я и в бойскаутах никогда не был, и в каб-скаутах тоже. Ну, разве что к сестре ходил на посиделки 'Кэмпфайер гёрлс'. Я вырос в Нью-Йорке и на Лонг-Айленде. Много фильмов посмотрел и много книжек прочитал. Ни разу не стрелял из оружия. В драки с приятелями никогда не ввязывался. Мой радист был из Уеначи, штат Вашингтон. С детства на охоте пропадал. По нам открыли огонь, и Уэс начал падать. Тут уж совсем быстро можно понять, что в человека попали и человеку больно.

  Первое, что я сделал, это заорал 'За мной!' и направился направо, чтобы укрыться от огня. Там были бамбуковые заросли. Продвигаться через джунгли или через открытое поле не запинаясь я был не в состоянии. Каким-то образом я проделал дыру в этих кустах, через которую бок о бок мог бы пройти весь взвод. Выбрался на другую сторону – головной убор на голове, винтовка в руках, ничего не потерял. Там оказались ребята из другого взвода, все совершенно сбитые с толку. Все вокруг носились как бешеные.

  Я сказал: 'Пойдем со мной. За мной!' Я тоже был совершенно сбит с толку. Я понимал, что должен двигаться туда, где противник. Меня так выучили – не стой на месте. Не стой в зоне поражения. Не получи ранения. Перемещайся. Ну, я и перемещался, и услыхал на бегу те самые звуки. Типа 'пинг-пинг' – что за звуки? – без понятия. Наконец, перепрыгнул через земляной холмик и упал за него – потом выяснилось, что это была могила, но тогда я этого не понял. Ну, запрыгнули за этот земляной холмик вместе с радистом, и все мы типа как спрятались за этим делом. Я сказал: 'Залезь-ка повыше, сообщи, что мы заняли позицию, соединились с левым флангом, противник перед нами'. Дальше начал делать всё как положено. Встал и начал бегать кругом с воплями: 'Пулемет – сюда' и 'Делай то-то вон там-то'. И, понимаешь, все эти звуки вокруг. Я всё ещё не понимал, что это за звуки. 'Пинг!' Просто странно как-то, необычно. Побегал-побегал, вернулся, уселся рядом с радистом, а он мне: 'Что за херней вы занимаетесь?' 'В чём дело?' ― говорю. А он: 'Вы что, не понимаете, что тут творится?' Я: 'Чёрт возьми, конечно, понимаю. Я кто такой, по-твоему?' Он: 'Вы что, не поняли, что это за звуки?' Нет, говорю. Он: 'Это пули над вашей башкой летают'. А я-то не знал! То есть, если бы знал, то, наверно, просто закопался бы в землю и спрятался. Но я-то не знал. Не знал, и всё тут.

  Бойцы АСВ сидели в зарослях. Между ними и нами проходил ручей, и они окопались на той стороне. И они нас прищучили. Повсюду кругом прижали нас к земле. Всё в тот день делалось как по учебнику. Просто невероятно. Не понимаю, как остался жив в тот день, потому что средний срок жизни лейтенанта был там очень мал, по той причине, что они долбоёбы, и всюду суются, и ведут себя как идиоты, то есть как написано в учебниках. В тот день наш взвод понёс первые потери. Сержанта Берринжера рядом со мной – так его, кажется, звали – ранило в руку. Снова вспомнил, чему меня обучали. Выступил в роли санитара. Надо найти выходное отверстие от пули. Нашёл выходное отверстие, закрыл бинтом. Потом понял, что есть ещё и входное отверстие. Вытащил свой собственный бинт. А это неправильно. Не полагается использовать свой бинт, чтобы перевязать другого. Но я должен был это сделать. Я обернулся и позвал санитара, но тот был совершенно обалдевший. Пуля, прошедшая через руку Берринжера, убила парня, что был рядом. Очень неприятным выдался тот день, для нас всех.

  Ранее, утром, я сказал командиру отделения, в котором был тот парень: 'Скажи ему, чтобы оставался вместе со снаряжением, а чоппер доставит его к нам позднее'. Но он захотел идти с нами. До сего дня я уверен, что можно заранее предсказать, что человек погибнет. Знают они сами о том, не знают, но я уверен, что предсказать могу. Но не рассудком. Какая-то белизна наползает человеку на лицо. Не то что они выглядят как мёртвые. Это вроде как в чертах их лиц проявляется какая-то отстранённость и мягкость.

  Однако он погиб, и это был по-настоящему нехороший день. Мы обнаружили, что мертвец может быть очень тяжелым. Самый здоровый из ребят нашего взвода не смог его поднять и понести. Поэтому я поднял его, сделал три шага и дальше идти уже не смог. Но к этому времени тот здоровый парень понял, что поднять его сможет, а раньше не смог просто из-за нервов. Мы были совсем обалдевшие. В конце концов, выбрались мы из той заварухи.

  После этой первой стычки мы продолжили наступление на город, охватывая его. Тогда 101-я действовала так: иногда мы перемещались как единый батальон, но в основном наша рота отделялась, и мы проделывали то, что называется 'между молотом и наковальней'. Поэтому, хоть мы и принимали участие в батальонной операции, действовали силами роты, а подчас даже такого небольшого подразделения как взвод.

  Забавно, по-моему, что там можно было подвести базу подо всё что угодно. Всё что угодно можно оправдать, когда речь идет о выживании, и это плачевно. Сейчас-то я могу осуждать людей, как на юридическом факультете, когда я там учился, за то, что они так стремятся обойти других, настолько настроены на выживание. Таких называли 'охотниками', они всякие дела творили, только чтоб оценку повыше получить. Сдаётся мне, сейчас всё это представляется неважным... И в то же время, продолжая ту же тему – там находишь оправдание тому, что убиваешь кого-нибудь. Не уверен, что хуже – безразличное отношение или средства, применяемые в борьбе. Просто с ума сойти. Но мы каждый день преследовали их, они стреляли в нас, и мы стреляли в них, так и не вступая в схватку. А потом, каждый день, почти что с точностью часового механизма, после обеда они останавливались, закреплялись, и мы начинали драться. И продолжалось это месяцами, буквально месяцами. Даже когда город был уже отвоёван, они продолжали действия в этом районе.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю