Текст книги "Все, что было у нас"

Автор книги: Ал Сантоли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

  Мы стояли у моста, прикрывая деревню и железную дорогу, чтобы их не взорвали. Наверное, это были мои лучшие дни во Вьетнаме, потому что там я познакомился с женщиной, в которую сразу же влюбился. Мы каждый день были вместе, с утра до вечера. В караулы я ходил по ночам, поэтому днём забот у меня не было. Мы уходили за железную дорогу и валялись у большого водопада, и я всё больше привязывался к этой женщине, которая была раньше замужем за арвином, которого убили, и от которого у неё остался сын. Мы гуляли часами напролёт. По-английски она говорила очень хорошо. Так странно было, что разговоры наши очень походили на те, что я мог бы вести и здесь. Мы разговаривали о детях, о ней, обо мне. О том, как нам хорошо друг с другом. Что бы мы делали, будь мы в Штатах. Как жила она там, где выросла, в Сайгоне, до того как переехала сюда. Она вместе со всеми родными перебралась так далеко на север. Отец у неё был учёный и руководил школой.

  Однажды ко мне подошёл молодой лейтенант: 'Хочешь в школе поработать?' Я сказал: 'Да, конечно'. Он сказал: 'Ладно, подбери кого-нибудь, чтоб одному в деревню не ходить, договорись там с главой селения'. Я тогда взял в напарники Джей-Джея из Чикаго, здоровенного чернокожего парня, во рту у него был большой золотой зуб, и глаза лучистые. К тому времени мы с ним очень подружились. Мы поговорили с главой селения и помощником отца моей девушки. Он сказал нам, что всё нормально, что в дневное время мы сможем давать уроки детям. Выучить их английскому мы бы не смогли, но определённо могли поработать над фонетикой, научить их минимальному количеству английских слов и тому подобное.

  Следующие три месяца мы проработали с детишками, каждый день мы учили их английскому языку. Классы были собраны из детей от пятилетнего до подросткового возрастов. Мы с Джей-Джеем придумывали небольшие сценки, которые представляли перед классом, как будто играли словами в бейсбол. Мы становились в разных концах комнаты друг напротив друга и перебрасывались каким-нибудь словом. Мы произносили его, чтобы дети слышали и повторяли его за нами. Дети визжали от радости, они нас обожали – им приятно было смотреть на двух несуразных американцев, двух подвижных молодых парней. Мы получали от этого несравненное удовольствие, потому что каждый день после урока мы шли через всю деревню, и по пути слышали, как детишки шепчут своим родителям: 'Учитель, учитель', и нас приглашали зайти в дом, попить газировки или чаю, и все дети нас любили. Могли подойти к нам на улице и схватить за руку: 'Пойдём сюда'.

  Через какое-то время мне там стало до того хорошо, что я перестал ходить в деревню с оружием – чуть под трибунал за это не попал. Я вдруг разуверился в том, что война продолжается. Мне казалось, что я в этой стране работаю от Корпуса мира, и занимаюсь обучением. Я придумывал свои собственные самодельные подходики, стараясь дать детям чуть побольше знаний. А после завершения школьного дня я оказывался у них дома с их родителями, с удовольствием беседовал с ними, меня приглашали в дом главы селения на ужин, всячески старались угодить. Благодаря этим людям я стал намного мягче душой.

  А тем временем мой роман с той женщиной всё развивался и развивался. Я вдруг понял, что живу счастливее, чем когда-либо в Штатах. Мне казалось, что я живу не зря. Месяц назад – ужасы и всё прочее, что творилось вокруг, а здесь я нашел такое местечко, где был явно небесполезен, и где мне были благодарны за помощь. Мне очень нравилось то, что я делал, и то, что ко мне относились лучше, чем когда-либо дома. Со мною рядом была любимая женщина. Она хотела уехать со мною в Штаты. Она хотела сбежать от этой страны, того, что там творилось, от войны. Она хотела хорошей жизни, которая по её представлениям, шла там – не сравнить со здешней, когда спишь по ночам в блиндаже. Она рассказывала мне о том, какими ей представлялись Штаты в её мечтах: большие улицы, большие дома, еды до отвала, ребёнок в безопасности, и не надо спать в блиндаже в селении, где она чувствовала себя одиноко. Она рассказывала мне о родственниках, которых уже не чаяла увидеть снова. А на жизнь она зарабатывала тем, что продавала 'Коку' и всё прочее, что удавалось достать.

  Пока мы охраняли тот мост, вьетконговцы ни разу не нарушили покой деревни. Мы оставили мост, отправились в Ашау на три месяца. Все ушли. Через три месяца мы вернулись. Деревня была сровнена с землёй. Ни души не видно. Её сровняли с землёй вьетконговцы, которые приходили, чтоб её уничтожить. Деревня была сожжена дотла, потому что все её жители сочувствовали американцам. Единственные, кто остался – стариканы-побирушки. Дознаватели их тут же заграбастали и стали выяснять, что там произошло. Я не мог в это поверить – раньше эта деревня была такая живописная, красивейший городок. Разрушили. Всё разрушили. Ни одной живой души не осталось. Я зашёл в школу. Я заплакал и не мог остановиться. В голове не укладывалось, я ведь три месяца в горах всё думал об этой деревне. К тому времени о доме я совсем позабыл, после восьми месяцев в стране... После трёх месяцев тяжёлых боёв в Ашау. Просто никак в голове не укладывалось.

   Ли Чайлдресс

  Сержант

  206-я вертолётно-штурмовая рота

  Фулои

  Июнь 1967 г. – май 1968 г.

  ЛЫСЯТИНА

  Эх, старина Лысятина... Я прозвал её так, потому что на макушке у неё была лысинка, и, что характерно для большинства гуков, нельзя было понять, сколько ей лет: не то двадцать один, не то сорок пять. У них среднего возраста не бывает. И была у неё одна вредная привычка, о которой я догадался, и которую просёк: она никогда ничего не воровала – кроме жевательной резинки. В хибаре можно было оставить что угодно – кроме жвачки.

  На Рождество 1967 года вьетнамцам разрешили посетить наш гарнизон. Я загодя отправил письмо жене и сообщил, что у нас планируется небольшое мероприятие, и что придут дети, и жена прислала мне игрушек и – никогда не забуду – отличную, большую салями. Я сказал ей, чтоб она прислала несколько фотографий со снегом, потому что здесь и понятия не имели, что это такое. Во вьетнамском языке ничего подобного слову 'снег' просто нет. Рождество я отпраздновал с детишками и Лысятиной. Она прониклась ко мне очень добрым расположением, потому что мы общались через детей. Я играл с детишками, игрался с игрушками. Помню, как порезал салями и раздал им всем. А они даже не знали, что с ней делать. Нет, они понимали по запаху, что им дали эту штуку, чтобы есть, но как её едят?

  Мы пробыли вместе до вечера, а двадцать седьмого наша собственная артиллерия их всех поубивала, лишила жизни тех троих детишек, а Лысятина, блин, заявилась на следующее утро на работу как ни в чём ни бывало. Ну, ты ведь знаешь, как гуки относились к таким делам, что случались каждый, на хер, день? Лысятина была уже не такой, как прежде, но по ней этого было не видно.

  Она прибралась в моей хибаре и пошла в жилище другого солдата, и взяла там пластинку мятной жевательной резинки. Он в упор прострелил ей грудную клетку, и она умерла. Даже сейчас – как увижу мятную резинку, меня просто вышибает из седла, на хер... Из-за грёбанной пластинки жвачки. У нас если буйвола убьёшь, больше неприятностей возникало, чем когда человека убьёшь. Привыкнуть к этому я так и не смог.

  Но были там и классные ребята. Бенни 'Бу' Бэгуэлл, прозвище ему мы сами придумали. Чудо что за парень. Они был из Гиллиана, штат Огайо, приехал перепуганный до усрачки – из-за него весь перелёт самолёт трясло, бывают такие чуваки. Но на месте он осмелел и стал одним из тех, на ком всё держится. Знаешь, были такие крутые уроды, типа всё выпендривались, и я был из таких, да? А вот те, что на вид казались совсем наоборот – те как раз и оказывались сильнее во всяких разных ситуёвинах.

  Как-то раз нас всех разделали под орех. Прямое попадание в мою хибару – и я так оцепенел от ужаса, что не мог пошевелиться. А Бэгуэлл – будь на его месте кто другой, это было бы не так смешно – подползает ко мне, стукнул по каске прикладом своим грёбанным и говорит: 'Пойдём, Сарж. Там на небесах американскую армию уже в списки заносят. Пойдём, блин!' А всё потому, что Бэгуэлл в той ситуации не обосрался, а я – таки да. В ту ночь я три часа слушал, как один из наших помирает, и я просто...

  А сейчас я иду по улице и вижу всё так, как другим невдомёк. Я гляжу на собственного ребёнка, и мне становится страшно. Потому что он малыш совсем, а малыши – они ведь живые, красивые такие, лучше не бывает, и у них есть руки, ноги, ступни, пальчики на ногах, и голова у них как чистая доска, и нет там ничего из того, что было с нами. И я думаю: 'А видели бы вы всё то, что видел я. Как вам – пожить так, как я живу, каждый, на хер, день, снова, снова, и снова прокручивая в голове все эти 'почему?' и 'почему?' – понимая каждый раз, что ответа не будет. Нет ответа, нигде нету. Иногда мне от этого становится страшно.

  Когда впервые попадаешь под огонь, то думаешь: 'И нахера они со мною так? Поговорить бы с этими защеканцами, что по мне палят – подружились бы, всё было бы нормально'. Меня не отпускала мысль, что надо просто с ними поговорить, что они такие же, как я, что мы не виноваты, что это всё система какая-то, а не мы – а мы просто пешки в этой грёбанной игре, всё говном друг в друга кидаемся.

   Самьюэл Дженни

  Разведчик

  1-я пехотная дивизия

  Дьян

  Июль-ноябрь 1968 г.

  КАК Я ОБДОЛБАЛСЯ

  До того случая я ни разу в жизни не обкуривался. Мы были в Сонгбе, и по нам вовсю били минами, поэтому наш взвод выставили на рубеж между блиндажами охранять склад ГСМ. И вот летят в нас мины, и если хоть одна туда попадет – сливай воду.

  Я сидел в блиндаже с двумя другими парнями. Они говорят: 'Мы тут одного пацана сюда пригласим, кайфануть хотим. Ты как, не против?' Я говорю: 'Да блин, я ж из Калифорнии'. Говорят, есть такие, кого с первого раза не забирает – не тот случай. Мы в ту ночь семь трубок заделали, и проснулся я на следующее утро – ноги в блиндаже, а сам лежу себе снаружи прямо на спине. Они в ту ночь из меня мозг вытащили, друг другу перекидывали и с ним игрались. Они в ту ночь славно со мною побалдели. Это был мой взвод. И я тогда в первый раз вместе с ними обдолбался. К тому времени я прослужил с ними недели две, наверное. Вот что значит – быть со всеми заодно. Да уж, приобщили к этому делу – ничего не скажешь.

   Дуглас Андерсон

  Санитар

  3-й батальон 1-го полка морской пехоты

  Нуйкимсан

  Февраль 1967 г. – февраль 1968 г.

  ДОК

  Меня как раз должны были призвать, поэтому я записался в резерв ВМС. Специальность моя была госпитальный санитар. В то время госпитальные санитары гибли в таких количествах, что резервистов перевели на действительную службу. Я прошел шестимесячную медицинскую подготовку в Грейт-Лейксе (крупнейший учебный центр ВМС, расположен в штате Иллинойс, на берегу озера Мичиган – прим. переводчика), а оттуда меня перевели в Кемп-Лиджен (учебный центр морской пехоты – прим. переводчика), что в Северной Каролине, где я прошел курсы полевой медицины, на которых морпехи учили флотских, как остаться в живых в условиях джунглей, что было весьма нелепо, потому что происходило это в разгар зимы, и морозы стояли под минус пятнадцать (около минус 26 по Цельсию – прим. переводчика). Мы там бродили по обледеневшим болотам, и таким образом готовились к Вьетнаму. Там были выстроены небольшие макеты вьетнамских деревень, и морпехи, побывавшие во Вьетнаме, рассказывали нам, что такое мины-ловушки, как их делают, на что обращать внимание, и с чем нам придется там столкнуться.

  Если в предписании значилось 'Морская пехота флота', это означало – носить тебе зелёную форму. Во-во, я пошёл на флот, чтобы не попасть в пехоту, а как раз в пехоте и оказался. Меня приписали к 3-му батальону 1-го полка морской пехоты, к роте 'Лима', которая базировалась в двух кликах (километрах – прим. переводчика) к югу от Нуйкимсана, городка прямо под Мраморной горой. То место было километрах в пяти от океана, в трех километрах к югу от Дананга.

  Мы в основном ходили на патрулирование отделениями, по пять-шесть человек выходили на удаление в пять-шесть миль от батальонной базы. А когда надо было патрулировать далеко от базы более-менее долго, то посылали обычно взвод. Нам попадались вьетконговцы старого образца – в черных пижамах, босоногие и с винтовками М1.

  Мы то и дело натыкались на засады, теряли одного-двух человек, а они убегали, прежде чем мы успевали вызвать самолеты или чопперы. Как раз такие небольшие стычки в течение первых трех месяцев научили меня кое-каким главным вещам и дали возможность понять что к чему. Многие санитары там с ходу попадали на крупные пехотные операции и погибали, потому что им не хватало времени, чтобы приобрести кое-какие основные навыки – например, научиться определять, с какой стороны стреляют. Зачастую, когда мы натыкались на засаду, огонь шел с двух или трех направлений. Я научился укрываться от огня на плоских песчаных участках, где и не подумаешь, что можно отыскать укрытие. Надо было оставаться ниже линии горизонта. За мелкими земляными бугорками можно укрыться лучше, чем кажется. Я еще и ползать научился мастерски.

  Во мне шесть футов три дюйма (190,5 см – прим. переводчика). Во-во, цель из меня хорошая. Я тощий – может, поэтому пули пролетали мимо. А пуль в меня летало много. Однажды я увидел, как дерево расщепилось прямо передо мной – я просто стал на месте, смотрю на него и удивляюсь, как это в меня не попало. Меня вот что поражало – в бою, бывает, столько стреляют, а раненых нет. Просто удивительно.

  Я научился тому, что человека можно спасти, пользуясь тем, что есть при нем; можно обойтись и без санитарной сумки. Хорошо, когда сумка при тебе, потому что тогда у тебя есть дыхательная трубка, морфий, жгуты, перевязочный материал. Тем не менее, кровотечение можно остановить с помощью ремня, обрывка шнурка из пончо. Можно оторвать лоскут от обмундирования для перевязки. При проникающем ранении в грудь можно воспользоваться целлофаном с пачки сигарет. Ремешком от каски можно привязывать чего там надо. Я научился тому, что для оказания первой помощи необходима в первую очередь элементарная смекалка.

  На мое счастье, я понял, что надо держаться рядом с огневой группой и перемещаться вместе с ней. Огневая группа – это пулеметная группа: пулеметчик и два стрелка. Когда я сошелся поближе кое с кем из морпехов, я мог просить их помогать мне с ранеными. При необходимости, они прикрывали меня огнём. Они очень хорошо понимали, как надо оберегать санитаров. Без огневого прикрытия я никогда не оставался, и к раненым обычно ходил с огневой группой. Несколько раз приходилось ходить к раненым в одиночку, и вот тогда-то мне довелось испытать такой ужас, как никогда в жизни.

  Помню одну засаду, когда пришлось ползти до одного парня метров пятьдесят, а все остальные и пошевелиться не могли, потому что нас прижали к земле очень даже неслабо. Он в голове шел. Остальным пришлось отойти – такой плотный был огонь, поэтому головной наш оказался в бедственном положении. Огневая группа создала завесу из автоматического оружия, которая была прямо у меня под носом. Они сопровождали меня огнем, пока я пробирался к тому парню, и прикрывали меня, пока я пытался ему помочь. К несчастью, когда я до него добрался, он был уже совсем мертвый. Мне было смертельно страшно. Противник был совсем недалеко, потому что пули били все ближе. Метрах в тридцати замаскировался стрелок, который непрестанно бил по мне. Один из морпехов смог подобраться поближе, чтобы меня прикрыть, и его чуть не ранило. Всё это время вокруг меня пули взметали песок. Когда я добрался до того парня, мне пришлось навалиться на него, схватить его за одежду и перекатить налево, чтобы вытащить с линии огня. Мне удалось затащить его за земляной холмик, тогда я немного успокоился и смог им заняться. К этому времени он уже скончался от внутреннего кровотечения. Звали его Джордж Кастер. Было ему семнадцать лет. Были такие бумаги – если родители подпишут, то можно было попасть туда и погибнуть в семнадцать лет.

  Мне понадобилось двенадцать лет – в марте будет тринадцать – чтобы прочувствовать разницу между тем, что я ожидал там увидеть, и что увидел на самом деле. Начать с того, что я не из категории героических личностей. Мне не верится, что я делал то, что там делал. Мне не верится, что я столько раз поднимался и бегал под огнем, чтобы добираться до людей. Мне не верится, что я заставлял себя это делать. Но делал ведь! Но от чего мне было совсем не по себе, так это из-за кое-чего, что я там видел, и что не соответствовало тем идеалам, в которые меня научили верить с детства – в смысле, что я служу в вооруженных силах и воюю за страну, которая героически помогла победить и Германию, и Японию, и которая, по идее, молодец и всё такое.

  Я видел проявления жестокости и грубости по отношению к деревенским жителям, каких от наших ребят не ожидал. Мне пришлось провести какое-то время в стране, чтобы понять, отчего такое происходит. На такой войне было почти невозможно понять, кто в настоящий момент твой враг. Дети – под подозрением, женщины – под подозрением. Зачастую арвины, и те служили обеим сторонам. В их армию просочились множество вьетконговцев или политически неустойчивых людей, которым перейти с одной стороны на другую – что переодеться.

  Когда, к примеру, мы несколько недель патрулировали в деревенском районе, и постоянно теряли людей из-за мин-ловушек, а жители тех деревень, притворявшиеся, будто понятия не имеют об этих минах, ежедневно ходили по тем же самым тропам, что и мы, но на них не наступали, становилось ясно, что вьетконговцы этих людей подробно информировали, где стоят эти мины-ловушки.

  Тут обязательно надо понять, что скатиться к очень примитивному мироощущению очень легко, особенно когда жизнь твоя в опасности, и ты никому не можешь доверять. Мне было очень трудно привыкнуть к двойственности ситуации, к тому, что некоторые их тех селян могли быть самыми настоящими врагами. Однажды я увидел, как юноша лет, может, восемнадцати, затолкнул старика в его семейный блиндаж, что был отрыт в его хижине, и забросил вслед за ним гранату. На той неделе нам часто доставалось, и становилось всё более напряжно. Дело не в том, что случилось в тот именно день. Но именно его я запомнил чётко, потому что у него на левом предплечье был наколот красный чертёнок, и он был без гимнастёрки, когда зашвырнул того старика в блиндаж и забросил вслед за ним гранату. Это одна из тех вещей, которым я не давал выхода из памяти в течение двенадцати лет. Есть несколько таких запертых воспоминаний, которые возвращаются ко мне сейчас, и которые я когда-то просто выбросил из головы. И я думаю – наверное, это общение с другими ветеранами вытаскивает эти штуки на поверхность.

  Когда мне довелось наиболее близко пообщаться с вьетнамцем, это было очень даже дико, потому что однажды меня попросили поохранять пленного. Остальные во взводе были чересчур заняты, а после одной перестрелки они захватили в плен вьетнамца. Было ему лет сорок пять, могло быть и пятьдесят, и у него не было одной руки. Видно было, что рана на том месте, где его рука была аккуратно оттяпана, старая. Из-за этого я пришёл к выводу, что он, наверное, сражался с французами, и, возможно, был однажды пойман на воровстве, и ему отрубили руку, потому что многие легионеры, сражавшиеся за французов, были из Алжира, а здесь был пример типичной для Ближнего Востока формы правосудия.

  Я попытался представить себе, как же он воевал, и понял, что он, должно быть, укладывал винтовку на предплечье руки, лишённой кисти, и так стрелял. Руки ему связать не могли, поэтому ему связали ноги, сунули мне М16, и я направил её ему в голову. Тут подошёл чернокожий взводный сержант и его избил. Он был просто вне себя от гнева, потому что только что погиб его подчинённый, и он начал тыкать его в половые органы штыком, говоря ему, что сейчас кастрирует. Помню, как этот старый партизан сидел там, зная, что в тот день его ждала смерть, и просто глядел прямо на меня. Тот сержант ушёл, оставив меня охранять этого пленного. М16 я навёл ему в лицо, и руки мои тряслись. Думаю, ещё немного – и я бы расплакался. Он глядел мне прямо в глаза, и этим действовал мне на нервы. Он знал, кто я такой. Он знал, что я не хотел его убивать, но мог бы и убить. Его глаза постоянно рыскали в направлении другой М16, которая лежала в нескольких ярдах оттуда, и я понимал, о чём он думает. Я понимал, что он думает о том, что если бы он смог добраться до той М16, то, может, смог бы меня убить и сбежать. И я помню, что провёл тогда, наверное, самые ужасные пять минут в жизни, при этом я полностью осознавал свои эмоции.

  Потом доставили офицера разведки и разведчика-вьетнамца. Не знаю, откуда они были – ВМС, морская пехота, ЦРУ или что там ещё. Но оба они бегло говорили по-вьетнамски, и они начали пытать этого пленного, окуная его головой в воду на всё большие промежутки времени, пока он наконец не сдался, не проковылял в избушку и не вытащил спрятанную винтовку, сам себя таким образом выдав. После этого они связали ему ноги цепью, привязали сзади к 'амтреку' (плавающему гусеничному бронетранспортёру – прим. переводчика), и морпехи тащили его пару миль по сельской местности, пока всё мясо с его тела не содралось.

  Я никогда не забуду лица того человека, никогда не забуду его глаз, и я никогда не забуду, как держал винтовку, направив её ему в лицо. Я перевязал тому человеку раненую руку. Залатал его, чтобы его могли протащить по сельской местности. Я никогда не забуду, какого возраста он был. Было что-то такое во внутренней твердости этого человека, чего я никогда не забуду. Мне кажется, в тот раз мне довелось наиболее близко пообщаться с вьетнамцем. И тогда произошло что-то такое, что изменило мою жизнь.

  Чем дальше от Дананга, всё более по-крестьянски жили там люди, и всё больше они были связаны с Вьетконгом. Все знали, что Ви-си приходят по ночам в деревни и даже ночуют там. Селяне нас не любили, они относились к нам враждебно, кроме нескольких районов типа Нуйкимсана, где они обнаружили, что из нас можно выкачивать кучи денег. Они открывали прачечные, бордели, занимались всякими грязными делишками, торговали марихуаной. Они, собственно, вдруг поняли, что такое капиталистический 'средний класс'. Как увидишь в деревне 'Хонду' – сразу понятно, что средний класс там уже обосновался.

  К удивлению своему я замечал, как американские пацаны, особенно с Юга, те, что воспитывались в религиозных баптистских семьях, с трудом смирялись с тем, чем им приходилось заниматься – несмотря на то, что коммунистов вполне можно было воспринимать как посланцев Антихриста, по понятиям определённых баптистских сект. Как правило, им трудно было убивать людей. Я видел, как некоторые очень чувствительные пацанчики начинали копаться из-за этого в себе и обнаруживать противоречия в своём образе мыслей. И, к несчастью, некоторые платили за это собственной жизнью, потому что стоило им начать рассуждать, они уже и на приказы реагировали чуток помедленней, и уже не так быстро решались выстрелить в человека.

  Помню один ночной патруль. Мы шли по участку с песчаными дюнами. Ви-си с оружием перебежал через тропу прямо перед нашим головным. Тот был салага, и это был его первый ночной патруль. Ви-си остановился, посмотрел на него и побежал дальше. Головной мог запросто его пристрелить, но вместо этого сказал: 'Стой, кто идёт?' Помню слова командира отделения: ' Ты что, на хер, взаправду так сказал? Ты что, на хер, взаправду сказал 'Стой, кто идёт?'

  В моём подразделении было несколько латиносов, чёрных было много. Чёрные делились на две категории: южные чёрные и чёрные из Чикаго и Кливленда – северные. Отличались они друг от друга, как мел от сыра. Просто невероятно. Как раз тогда Мохаммед Али отказался идти на военную службу и стал героем. Чёрные в батальоне начали сомневаться, стоит ли им воевать – на войне, которую беложопые ведут против других представителей Третьего мира. Я наблюдал очень интересные отношения, завязывавшиеся между такими говорливыми, смышлёными чёрными с Севера и этакими пофигистами, раздолбаями с Юга. Я стал замечать, что там шли некие процессы радикализации. Многие чёрные с Юга к концу службы напрочь меняли свои взгляды и уезжали домой чрезвычайно озлобленными.

  Отношения между чёрными и белыми были напряжные. Пару раз я видел драки. Это обычно случалось, когда кто-нибудь выходил из себя, а в споре между молодым белым реднеком из Луизианы или Миссисипи, и чёрным из Кливленда или Чикаго сразу же начинаются обзывания, и изо рта белого парня сразу же вылетает слово 'ниггер'. И пошли кулаками махать. Вообще-то, я такое и в поле видел. Лейтенанту значительных усилий стоило их разнимать. Когда видишь, что острые ситуации возникают всё чаще, а оружие валяется повсюду – напряжно становится.

  Кроме того и Ви-си, которые были совсем не дураки, разбрасывали по обочинам троп пропагандистские листовки, которые мы постоянно находили, и в них чёрных солдат призывали отказываться воевать. Я уверен, что та война оказала на чёрнокожих невероятное воздействие. А контекст этого в определённом смысле очень даже связан с экономикой, потому что и для белых, и для чёрных бедняков служба была одним из способов вырваться из абсолютно жалкой, безысходной жизни на Юге.

  Под огнём развивался дух крепчайшего товарищества. К патриотизму это не имело совершенно никакого отношения. Во многом это товарищество заключалось в заботе друг о друге. Потому что когда ты там, политика ни при чём, и речь идёт по сути о том, чтобы остаться в живых, а в условиях нетрадиционной войны, когда большинство из нас ничего не могли понять, главным было остаться в живых.

  Сама идея операций 'найти и уничтожить' – пример дичайшей логической несуразицы. Посылают патруль, чтобы он попал в засаду, чтобы отметить цель дымовой ракетой с вертолёта, для того чтобы туда смогли прилететь самолёты и сбросить на этот участок напалм. Другими словами, противника обнаруживаешь лишь натолкнувшись на засаду. Далее – это сразу же даёт им возможность нанести тебе урон и убраться. У Ви-си хватало ума понять, что 'Хьюи' доберётся дотуда в лучшем случае через две-три минуты, поэтому они могли убить пару людей и смыться прежде чем кто-либо мог там появиться. Мы всё продолжали обозначать такую цель, то место, откуда, по-нашему, вёлся огонь. А Ви-си тем временем уже поедали гамбургеры в Дананге. Подобное происходило раз за разом. Всё коту под хвост – просто невероятно.

  Я знаю, что в 1967 году один артиллерийский снаряд стоил пятьдесят пять долларов. Если взять и сложить, сколько артиллерийских снарядов было затрачено за всю войну, это кое-что да значит. И это не говоря о бомбах весом от пятисот до двух тысяч фунтов, реактивных снарядах, боеприпасах меньшего калибра, танках, о том, чего стоило содержание человека в палате первой помощи в госпитале, оказание медицинской помощи, отправка на корабль-госпиталь или домой, или об израсходованных количествах бензина и масел, или о стоимости питания для людей. Я думаю, что в самый разгар войны, когда Никсон втихушку проворачивал делишки в Камбодже и пытался сохранить это в тайне, тратилось вон сколько сотен миллионов долларов в день на войну. И не говори мне, что это никак не связано с нынешним положением с инфляцией. Всё это время крупные корпорации вовсю загребали деньги на той войне.

  Я пробыл в поле около девяти месяцев, и на меня начали накатывать приступы страха. Не знаю, доложил ли кто-то обо мне, что у меня начались эти приступы, нет ли, но, как бы там ни было, меня перевели в 1-ю госпитальную роту в Чулае. Там я забил на всё и три месяца пропьянствовал. Упаковку из шести банок пива я мог прикончить быстрее любого другого. Я начал чрезвычайно много пить.

  Вспоминается один случай в поле, когда я решил, что выносить всё это больше не могу. Я сказал одному другу, чёрному парню по имени Райен, что собираюсь кинуть гранату за угол хижины и выставить ногу. Мне хотелось домой, я не хотел больше заниматься всеми этими делами, я не знал, как смириться с тем, что делаю. Я стоял там, трясся и плакал, а он мне всё говорил: 'Дурак ты набитый. Дурак. Тебе же ногу оторвёт. Таких дурных мудаков, как ты, я в жизни не видел'. Отговорил он меня от этого.

  Как-то, ещё до этого, меня ранило, но несильно. Не думаю даже, что это тянуло на 'Пурпурное сердце', но случилось всё в такой опасной обстановке, что можно было и так на то взглянуть. Я был в патруле и шёл прямо за парнем, который наступил на мину-ловушку очень хитроумной конструкции. Там по склону холма был спуск в долину, и нам надо было по нему спуститься, чтобы попасть к месту назначения, и Ви-си знали, что когда мы доберёмся до этого склона, мы будем съезжать по нему вниз, потому что грунт там был рыхлый. Вот они и поставили растяжку, за которую мы должны были зацепиться, съезжая по склону. Таких чертовских штук я встречал немного. И Чарльз Райт – он был их тех парней, что всегда хотели быть как Джон Уэйн, худющий такой заморыш откуда-то с Юга – за неё зацепился. К счастью, там стояла чайкомовская граната (от 'Chicom', 'Chinese Communist' – самодельная – прим. переводчика), поэтому большого вреда она ему не причинила, однако кусок лодыжки ему оторвало. Я, кстати, очень гордился тем, как тогда его обработал – жизнь ему спас. От разрыва чайкомовки сработала дымовая граната, висевшая у него на поясном ремне, и жёлтый дым расползался повсюду. Кроме того, от этого разрыва одна из гранат у него на ремне начала шипеть. У меня было два выхода: убежать или попытаться отцепить эту гранату с ремня. Я знал, что запал горит пять секунд, и я, скорей всего, погибну. Несмотря на это, я стал с огромным трудом пытаться отцепить эту чёртову штуку. Я, наверное, целую минуту эту чёртову штуку отцеплял, потом и весь ремень в сторону отбросил. К счастью, граната та не взорвалась, но, пока я это делал, я обжёг кисти обеих рук. Это произвело достаточное впечатление на командира отделения, и он решил, что я достоин 'Пурпурного сердца'.

  После того как я выбрался с поля, мне было нелегко. Я начал непрестанно пить. Пива там было море – филиппинского пива с формальдегидными консервантами. Похмелье от него жуткое.

  Однажды в батальонном расположении офицерская компашка смотрела кино. Я стал прямо перед экраном, вытащил член и поссал прямо перед всеми офицерами. Я был очень пьян, но нетрудно понять, что это был чисто демонстративный жест, проявление озлобленности, за что я был сурово наказан. После этого меня ещё дальше сослали в тыл.