355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ал Сантоли » Все, что было у нас » Текст книги (страница 16)
Все, что было у нас
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 12:17

Текст книги "Все, что было у нас"


Автор книги: Ал Сантоли



сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

V ОПЕРАЦИЯ 'НОВЫЙ ВЕТЕР'

  Брюс Лолор

  Оперативник

  Центральное разведывательное управление

  I корпус

  Ноябрь 1971 г. – декабрь 1973 г.

  РОЖДЕСТВЕНСКИЕ БОМБАРДИРОВКИ

  Я думаю, северные вьетнамцы после наступления в 72-м году временно истощились. Думаю, на какое-то время они выдохлись. Они понесли очень большие потери. Не знаю, какие именно, и сдается мне, этого никто и никогда не узнает. Но бомбардировки – американские бомбардировки в I корпусе – велись, несомненно, с большим размахом. Некоторое время предпринимались какие-то недоделанные попытки достичь мира, а потом Никсон сказал: 'О'кей, ребята, мы сейчас заминируем гавани и дадим вам всем просраться'. Мы начали долбить по ним [по Северному Вьетнаму] в декабре, и от этого они быстро отказались от прежних намерений.

  Я думаю, что в результате минирования гаваней, по крайней мере, со слов моих контактов во Вьетнаме, северные вьетнамцы стали бояться Никсона. Они не знали, чего от него ожидать. Они были уверены в том, что американская общественность против таких действий и против войны, но полагали, что сил у него хватит, чтобы проделать это в любом случае.


   Деннис Морган

  Воздушная разведка

  Морская пехота США

  I корпус

  Сентябрь 1972 г. – февраль 1973 г.

  СОГЛАШЕНИЕ О ПРЕКРАЩЕНИИ ОГНЯ

  Соглашение о прекращении огня вступило в силу 28 января 1973 года в 0600 [6 часов утра]. Я вылетел на воздушное дежурство в 2300 вечером предыдущего дня. Если посмотреть на карту, где река Куавьет протекает по участку Донгха-Куангтри, там есть маленький клочок земли. Где-то в восьмистах метрах к югу от него южновьетнамские морпехи противостояли северовьетнамским силам.

  В ночь накануне вступления в силу соглашения о прекращения огня вьетнамские морпехи собрали могучую бронетанковую группу из пятнадцати-двадцати танков, бронетранспортёров, других машин – из всёго, что было в наличии – и ломанулись вверх по реке Куавьет, чтобы отрезать силы АСВ, захватить участок и удерживать его, пока будет действовать соглашение о прекращении огня. Они туда рванулись, захватили тот участок вплоть до устья реки, расширили плацдарм, и тут на них обрушился адский огонь. Северные вьетнамцы не стали соблюдать соглашение о прекращении огня. Они открыли стрельбу из-за реки изо всех видов оружия. Мы ничем помочь не могли, потому что в 0600 воздушной поддержке дали отбой из-за перемирия. И ребята там дрались не на жизнь, а на смерть.

  И вот что там произошло... Я так полагаю: люди идут на военную службу по разным причинам – не буду ударяться в философию, не о том речь. Некоторые делают это, потому что им больше делать нечего. Некоторые – в поисках себя. Некоторых сподвигает на это ощущение себя мужчиной или желание стать таковым. А есть и такие, что делают это из-за того, что чересчур хотят что-то доказать другим, хотят быть мачо. И обычно всякий, кто меньше пяти футов и четырёх дюймов (162,5 см – прим. переводчика) ростом, пытается доказать, что он мачо. Нет ничего хуже какого-нибудь недомерка с большим и неуёмным самомнением. Один пилот из ВВС, с которыми мы летали – слава богу, с ним летать мне ни разу не пришлось – был как раз из таких.

  Он вылетел в ночь накануне перемирия и начал ерундой страдать в одном месте, где быть ему не следовало, и тут его сбили, и это страшно осложнило попытки помочь тем вьетнамским морпехам, что в ту самую ночь рванулись вверх по берегу и захватили тот район. Мы знали, что он на земле. Он выбрался из своей 'птички', OV-10, стал связываться по рации с воздушно-морскими спасателями и другими самолётами в тех местах. И какого черта он туда полез? Разлетался, хотел Авиационную медаль получить, уж очень хотел чего-то доказать. А вышло так, что мы не могли ни удара с воздуха нанести, вообще ничего не могли, чтобы помочь тем вьетнамцам, потому что этот придурок ерундой там занимался, пока его не сбили и не взяли в плен. Думаю, северные вьетнамцы его в конце концов убили – может, нарочно, может, случайно, а может, и расстреляли, казнили.


   Стивен Клинкхаммер

  Специалист по авиационному вооружению

  Авианосец 'Америка'

  Тонкинский залив

  Октябрь 1972 г. – апрель 1973 г.

  ПРАЗДНИК БЕЗ ПОБЕДЫ

  Я пошёл на службу сразу после школы, записался в ВМС на три года. В 1972 году меня отправили в лагерь начальной подготовки в Грейт-Лейкс. Прямо из лагеря начальной подготовки я попал на авиационные курсы, где учился обслуживать реактивные самолёты, и, не успев опомниться, получил назначение на корабль 'Америка' – авианосец, который в то время находился в Тонкинском заливе. Он вышел из Норфолка в августе 72-го, а я закончил курс обучения только в сентябре. Рассказывали, что когда он выходил из Норфолка, группы протестующих вышли на лодках в гавань, чтобы этого не допустить, и береговой охране пришлось сопровождать его до выхода в море. По-моему, он чуть не переехал пару этих мелких судёнышек, в которых было полно людей, кричавших: 'Не надо туда!. Не надо туда!'. В общем, после окончания авиационных курсов в Мемфисе я получил двухнедельный отпуск и съездил попрощаться домой в Мичиган.

  К Рождеству мы проработали уже шестьдесят пять дней подряд, всё снаряжали бомбы на борту 'Америки'. Дошло до того, что солнечного света я совсем не видел. Я просыпался и шёл работать, а солнце ещё не взошло – на пятой сверху палубе солнца никак не увидишь – я сменялся, а солнце уже село. В чреве корабля дневного света я совсем не видел, чёрт бы его побрал. Я думал, свихнусь уже скоро. Работаем иной раз, тут объявляют работе отбой, и тогда мы спали прямо там, на бомбах. Просто берёшь кусок картона и укладываешь поверх бомб на поддоне. А там ведь очень холодно – сплошной металл кругом. К Рождеству мы уже болтались там столько времени, что все были на взводе, доведены до ручки. Чтобы выпустить пар, мы писали на бомбах всякую ерунду типа 'Весёлого Рождества, гуки'.

  В то время заведено было носить браслеты с фамилиями пропавших без вести, тех ребят с нашего корабля, чьи самолёты подбили. Покупаешь такие браслеты, на каждом гравируют по фамилии пропавшего без вести пилота из нашей эскадрильи. А когда они возвращались, если возвращались, можно было послать такой браслет со словами: 'С возвращением!'

  В январе мы всё ещё летали круглосуточно. А потом, в конце января, когда мы всё так же работали в трюме, снаряжая бомбы, заработала система громкой связи корабля, и нам сказали: 'Перемирие подписано. Война во Вьетнаме кончилась'. Все запрыгали, зашумели.

  Мы столько времени там проработали, бомбили ту страну до уссачки, и вдруг всё кончилось, ни с того ни с сего. Бомбы стали не нужны. Мы всё же поработали ещё пару дней, снаряжая бомбы. Пока не пришло окончательное подтверждение, пока мы не получили приказа о прекращении действий, мы всё так же их снаряжали, а самолёты всё так же летали. У всех такое настроение было: 'Ну, а сейчас-то чего, на хер, делать?' Праздновали широко. Коки готовили стейки по заказу, картофель, шоколадный торт испекли... Охереть как здорово.

  В общем, ждали мы всё, ждали, какие-то войска выводились, и мы принимали их на борт. В апреле мы ушли из Тонкинского залива. Все поздравления ограничились традиционным типа 'Молодцы, отлично поработали' от командира корабля через громкоговоритель. Я ничего не понял. Говорю себе: 'Ладно. Это он о том, что мы снарядили бомб сколько надо, или сбросили их сколько надо?' Совсем ничего не понял.

  Я решил, что оставшееся время на флоте лучше буду не убивать людей, а наоборот, возвращать их к жизни. Для этого мне пришлось пройти через бесконечные собеседования с санитарами и офицерами медицинской службы на корабле. Когда я ушёл с 'Америки', летом 73-го меня послали в Грейт-Лейкс на курсы. Их я кончил в октябре. У меня были такие высокие оценки, что меня рекомендовали для прохождения дальнейшего обучения. Так я попал на курсы хирургических лаборантов, а для этого мне пришлось продлить срок пребывания на службе ещё на тринадцать месяцев. Я был приписан к одной из двух хирургических команд в Грейт-Лейкс. Я служил там старшим санитаром.

  Я служил в Грейт-Лейкс, когда вернулись военнопленные, и некоторых из них отправили туда. С ума можно было сойти. Очень многие веселились, гуляли вовсю. А я в то время о той войне ещё особо не задумывался. Для военнопленных устроили большую вечеринку. Большинство из них были пилотами и офицерами. Они страдали от последствий недоедания, сильно исхудали. Глядя на них, можно было понять, что пришлось им нелегко, как физически, так и психически. Один из них просто не захотел во всём участвовать и ушёл оттуда.

  Видно было, что того парня, что ушёл, переполняла злоба, и со всей этой злобой ему приходилось жить. Наверное, не надо было для них ту вечеринку устраивать, по-другому надо было. После того случая я стал задумываться о своём собственном участии в той войне. Глядя на то, как он уходит, видя эту озлобленность, я спросил себя: 'А есть ли во мне что-нибудь такое, что я, собственно, скрываю и предпочитаю не замечать?' Наверное, тогда ещё я считал, что участвовал в войне во имя бога и страны. Но посмотрел я на его глаза и лицо его, на то, каким он был – а был он весь на вид натянутый, злой, и столько бы он хотел сказать, но никто ему не давал. Все там его приветствовали, поздравляли, и я тогда задумался – с одной стороны, слышу, как они его приветствуют, но ведь с другой – пытаются запрятать его под своими приветствиями, тортом, кофе, выпивкой.

  Я думаю, что бы ни пришлось ему там пережить, его это очень даже переполняло, и никто не давал ему о том рассказать – все типа 'Здорово, ты герой, ты снова дома', такая вот чушь – а я думаю, ему нужно было сначала как-то излить свои чувства, а всё было устроено не так. Так горели его глаза, и был он такой худющий. От недоедания глаза впадают, потому что жировая прослойка расходуется на восполнение жизненной энергии. Было ему чуть-чуть за тридцать, а выглядел он намного старше. От того, как горели его глаза, я просто обалдел. Мне хотелось оттащить его в сторону, сказать: 'Давайте поговорим обо всём'. Но в то время, наверное, я был ещё или не готов, или не знал, как это сделать.


   Адмирал Уильям Лоренс

  Пилот

  Лагерь для военнопленных Хоало

  Ханой

  Июнь 1967 г. – март 1973 г.

  ВОЕННОПЛЕННЫЙ

  Сбили меня 28 июня 1967 года, а выпустили 3 марта 1973 года... Господи, сегодня ведь годовщина моего освобождения... А мне как-то и в голову не пришло. Поразительно. Я и не думал, что смогу когда-нибудь не отметить этот день, и нате вам – забыл, что сегодня как раз тот самый день. Я пробыл там чуть меньше шести лет. По-моему, вышло около шестидесяти восьми месяцев.

  У меня это был второй рейс в Тонкинский залив, когда меня сбили. Я служил в военно-морской эскадрильи, действовавшей с авианосца. В первом рейсе, в 1966 году, я был начальником штаба 143-й истребительной эскадрильи, базировавшейся на авианосце 'Рейнджер'. Во время того рейса мы много работали в Южном Вьетнаме. Делали кое-что и на севере, но по большей части, собственно, работали тогда на юге. Мы, собственно, масштабных бомбёжек на севере тогда ещё не начинали. Мы вернулись в Штаты в августе 1966 года, потом тренировались до следующего рейса, и отправились обратно в апреле 1967 года на авианосце 'Констеллейшн'. Я был командиром эскадрильи, и где-то через два месяца после того, как мы покинули Штаты, меня сбили.

  Все наши вылеты производились в северную часть Северного Вьетнама – Ханой, Хайфонг и дельта реки Красной. У нас это называлось 'Шестой набор'. Такой терминологией мы пользовались, по ней Северный Вьетнам при планировании делился на части – с первого по шестой наборы. Первый набор – самый южный. Все знали, что в Шестом наборе 'Индейские земли', потому что всякий знал, что летать туда на задания непросто, а все наши задания в то время и в том районе были непростыми.

  В 1967 году, когда они увидели, что мы постоянно бомбим комплекс Ханой-Хайфонг, они переместили все зенитные ракеты, которые до того были довольно широко раскиданы по стране, сконцентрировав их всех в районе Ханой-Хайфонг. Кроме того, они постепенно наращивали количество своих МиГов, поэтому там была создана очень плотная комбинация МиГов, ЗРК и зенитной артиллерии.

  Во время того самого вылета, когда меня сбили, я руководил налётом в районе Хайфонга, на портовую часть города, на 'перевалочный пункт', как это у нас называлось – там они перегружали грузы с кораблей для последующих перевозок по системе железных дорог страны. В группе было свыше тридцати самолётов, и, когда мы дошли до Хайфонга очень рано поутру, – должны были выйти на цель в 7:30 утра – прямо над Хайфонгом шла гроза, и нам пришлось уйти на запасную цель, а именно на Намдинь. Это третий или четвёртый по величине город в Северном Вьетнаме, стоит он на Красной реке, и представлял собой ключевой перевалочный пункт, потому что железнодорожная сеть к югу от Ханоя, ведущая в южную часть Северного Вьетнама, проходит через Намдинь, и зачастую грузы доставляются до того места на баржах и загружаются там на железнодорожные средства.

  Я помню, что по мере приближения к Хайфонгу, глядя вперед, мы увидели, что цель полностью покрыта облаками. Мы приняли решение повернуть налево и идти на Намдинь, и я помню, как сказал себе: 'Ну, сегодня уворачиваться от ракет мне не придётся', потому что все ракеты тогда были собраны в кольца вокруг Ханоя и Хайфонга. Я просто сказал что-то вроде: 'Вот здорово, особых сложностей быть не должно'. Ну, и сбили меня из зенитки, и это просто говорит о том, что прилетает порой оттуда, откуда меньше всего ожидаешь.

  Я летел на 'Фантоме' F-4 в составе эскадрильи, и сбили меня на высоте в двенадцать тысяч футов (3658 метров – прим. переводчика), когда я шёл со скоростью в пятьсот узлов (926 км/ч – прим. Переводчика). Отличное попадание, надо сказать. Это был обычный 'заградительный огонь', как мы его называли. Я уверен, что наводчик стрелял на глаз, потому что день там выдался чудесный, ясный. Я уверен, что он видел, как заходит наша группа, и просто открыл заградительный огонь. Самолётов у нас было примерно тридцать шесть. Я был ведущим, поэтому он мог наводить по мне.

  Когда в меня попали, я понял, что самолёт мой получил кое-какие повреждения, и, хотя самолёт становился несколько неповоротливее, я всё ещё держался в воздухе, поэтому я принял решение продолжать заход на цель, вместо того чтобы развернуться и лететь к морю. Когда я накренил самолёт, заходя на бомбометание, я понял, что система управления не в порядке. Но бомбы я сбросил, и смог затем поднять нос самолёта обратно, и развернуться к морю, и вот тогда-то самолёт потерял управление и вошёл в штопор. Система управления мне не подчинялась, и вести самолёт стало больше нельзя.

  Авиаторы, надо сказать, вроде как вечные оптимисты. Я думаю, что, в сущности, знаешь, что это может случиться с тобой. На то время, в 1967 году, я занимался этим делом пятнадцать лет. У меня было множество друзей, которые погибли и так далее – просто из-за несчастных случаев, и тогда, когда я был лётчиком-испытателем. Ты знаешь, что подобное случается, но у авиаторов, по-моему – есть у нас этакий оптимизм и уверенность в том, что со мной такого не случится, потому что я-то летать умею, и этого не допущу. Но и наивными нас не назовёшь. Само собой, все свои личные дела я привёл в порядок заранее, и страховка для семьи была, прошёл я и необходимую подготовку по выживанию в полном объёме, изучил всё, что полагается. Мы были почти идеально подготовлены к любому развитию событий. Но я всё же думаю, что главное – быть оптимистом, иначе ничего у тебя не получится.

  После того как в меня попали, у меня появилось сразу столько дел, что мне было совершенно некогда даже мельком подумать о чём-то другом, кроме как о том, как удержать самолёт в воздухе. Что случилось, наверняка не знаешь. Я делал всё возможное, чтобы удержать самолёт на лету, – он вошёл в плоский штопор – я пытался вывести самолёт из штопора, поочерёдно работая моторами... А потом пришлось думать о том, как из него выпрыгнуть. Мне пришлось приказать выпрыгивать напарнику с заднего сиденья – я сказал ему, чтобы он прыгал, на высоте три тысячи футов. Потом я увидел, что скоро опущусь до двух тысяч футов, а самолёт никак из штопора не выходит, высоты оставалось совсем немного, поэтому я тоже катапультировался. Столько всего, что размышлять некогда. То же самое и после катапультирования. Роешься в спасательном снаряжении, аварийную рацию достаёшь – при нас были небольшие УВЧ-радиостанции, и я передавал на самолёты, что были поблизости, что всё у меня в порядке. Когда я опустился на землю, меня сразу же взяли ополченцы. Такие ополчения собирали для обороны посёлков.

  А сбили меня прямо над дельтой реки Красной. Опустился я на рисовое поле, сразу оказался по пояс в воде. Огляделся и увидел, что на краю этого рисового поля стоит ополченец и меня дожидается. У них там ополченцы были по всему району, потому что налётов там было много. Винтовка у него была очень старая. Судя по всему, современного оружия этим местным ополченцам не выдавали.

  Наблюдать за поведением местных жителей было весьма интересно. Было ясно видно, что этот ополченец относился ко всему, как к работе. Особой враждебности по отношению ко мне он вовсе не проявлял. Старики – те проявляли ко мне больше всего враждебности, побить хотели. Это меня как-то удивило, потому что для детишек, собравшихся на меня поглядеть, я был чем-то вроде источника новых знаний об обществе: 'В нашём посёлке случилось что-то интересное и новое'. Для некоторых из этих детей я был, наверное, первым человеком европеоидной расы, которого они увидели. Потом они на какое-то время отвели меня в хижину, в той хижине они держали свиней, и была там здоровенная свиноматка, которая смотрела на меня так, будто я вторгся на её территорию. Она очень настороженно глядела на меня, пока они там решали, что со мною делать.

  Из той маленькой хижины меня отвели в другое место, где нас со вторым членом экипажа усадили в грузовик и повезли прямо в Ханой. Намдинь располагается не так уж далеко к югу от Ханоя, милях где-то в пятнадцати. В Ханой мы прибыли ближе к вечеру.

  До Ханоя рядом с нами не было никого, кто говорил бы по-английски. По пути в Ханой мы остановились в одном месте, где какой-то военный положил передо мною бланк, чтоб я его заполнил. Уверен – это был бланк, заготовленный на случай поимки лётчиков. Я отказался. Я сказал, что согласно Женевской конвенции об обращении с военнопленными я должен сообщить только свои фамилию и имя, звание, личный номер и дату рождения. Поэтому я отказался отвечать на вопросы, а они особо и не настаивали. По-настоящему грубо стали обращаться только когда мы добрались до Ханоя.

  С наших глаз не снимали повязок, разговаривать не разрешали. Если мы пытались заговорить, получали от них прикладом. Но мы смогли немного пошептаться, однако ничего более нам с рук не сходило. Руки нам связали, побег был практически невозможен, потому что охраняли нас очень хорошо. Нас раздели до нижнего белья, обувь тоже сняли. В отличие от некоторых пленных, которым изрядно досталось в посёлке, меня не тронули. Там этим занимались лишь пара-другая стариков. Я думаю, мы были так недалеко от Ханоя, что ополчение держало всё под контролем, и население того района, скорее всего, подверглось политическому воспитанию в большей степени, чем в более удалённых от городской жизни частях страны.

  Сборным пунктом для вновь доставленных пленных служила центральная ханойская тюрьма. Называлась она Хоало. Тюрьма эта знаменитая, стоит там ещё с колониальных времён, а построили её, скорей всего, французы ещё в прошлом веке, и занимает она в Ханое целый городской квартал. Пленные в основном попадали туда и подвергались там первому допросу, а затем некоторых отправляли в другие ханойские тюрьмы. Офицеры высокого ранга оставались в Хоало. Мы там всем местам, где жили, присваивали прозвища, и то место в комплексе Хоало, где я сначала пробыл почти четыре года, мы прозвали 'Лас-Вегасом'. По-моему, обычно тот тюремный комплекс Хоало называют 'Ханой-Хилтон'. Я весь свой плен провёл в Хоало. Один месяц я пробыл в другом лагере, а потом меня привезли обратно в Хоало. Но почти всех пленных привозили туда на первый допрос, а допросы проходили в той части Хоало, что мы прозвали 'Отель, где разбиваются сердца'.

  Как мне кажется, первые допросы они проводили в основном с надеждой на то, что ты сам всё расскажешь, но при этом вполне осознавали, что делать этого мы не станем. Мы ссылались на Женевскую конвенцию, где говорилось о фамилии и имени, звании, личном номере и дате рождения. Поэтому они были готовы незамедлительно приступить к пыткам, что и делали. Поговорят с тобой, позанимаются стандартным словоблудием, начинают задавать вопросы, а ты им: 'От меня требуется предоставить только имя и фамилию, звание, личный номер и дату рождения'. Пару раз поспрашивают, потом уходят и засылают специалиста по пыткам.

  В те дни этим обычно занимался преимущественно один и тот же человек. Я думаю, они поняли, что при отсутствии более-менее квалифицированного специалиста по пыткам довести человека до смерти можно запросто. Тот, о котором я говорю, заработал себе прозвище 'Прутопут', – у нас каждый охранник в лагере получал прозвище – потому что он умел с помощью металлических прутьев и пут загибать человека в какие угодно вывороченные позы, чтобы вызывать боль, но он был очень искусен в этом деле. Он знал пределы, до которых можно было выгибать руки и ноги, не ломая их, и в этом... Во всём этом было что-то нереальное. Он приходил, не выражая никаких эмоций. Пытки были его работой. Он был профессиональный специалист по пыткам. И я не мог в это поверить. Передо мною был человек, вызывавщий какую угодно боль, и, дай бог, не для того, чтоб тебя убить или изувечить, но просто чтобы заставить говорить. Я думаю, они поняли, может быть, из предыдущих случаев, когда чрезмерно горячие специалисты по пыткам загубили несколько пленных, что им надо было завести вот такого человека. В основе их действий лежало желание сохранить нас в живых, потому что они осознавали нашу ценность как заложников.

  Максимальная вместимость Лас-Вегаса составляла примерно семьдесят пять заключённых, и они обычно делали следующее, когда тот лагерь заполнялся до предела – переводили заключённых в другие лагеря. Число пленных увеличилось в конце 67-го года, с повышением интенсивности бомбардировок. Когда население Лас-Вегаса возросло, они решили, в 68-м году, открыть лагерь в Сонтае, именно на этот лагерь был произведён набег американских коммандо, но лагерь оказался пуст, потому что они за несколько недель до того перевели военнопленных в другой лагерь.

  В лагере были в основном камеры семь-на-семь футов, потому что они хотели держать американцев поодиночке в отдельных камерах. Многие из нас содержались в одиночном заключении, и я видел пятерых, кто жил в таких камерах. И в очень немногих камерах были общие стены. Между стенами был промежуток. Они делали всё возможное для сведения общения между пленными до минимума, но мы придумали несколько систем для общения. Очень редко удавалось им сделать так, чтобы мы не могли общаться, хотя они и старались изо всех сил.

  В первое время мы в Лас-Вегасе ясно понимали, что разговаривать не сможем. Охранники патрулировали постоянно. Несколько пленных, живших вместе, выработали шифр для перестукивания, для которого надо было взять алфавит, в котором двадцать шесть букв, выбросить букву 'K' и сделать буквы 'С' и 'K' взаимозаменяемыми. Из двадцати пяти букв мы составили таблицу, в которой было пять строк по пять букв. В первой строке были буквы с 'A' по 'Е', во второй – с 'F' по 'J', в третьей строке – с 'L' по 'P', в четвёртой – с 'R' по 'U', и, наконец – с 'V' по 'Z'. И, чтобы отстучать букву, надо было отстучать сверху вниз слева, потом двигаться направо. 'М' – вторая буква в третьей строке, поэтому для того, чтобы передать 'М', надо было отстучать так: три удара, короткая пауза, два удара. Выяснилось, что, прижимая ухо к стенам из камня, можно услышать лёгкое постукивание на расстоянии примерно до семидесяти пяти футов. Таким образом, мы могли передавать многочисленные сообщения, постукивая по стенам, а затем распространяя их по всему лагерю. Один человек мог запустить сообщение, и оно переходило от стенки к стенке.

  Но, конечно, до этого дошло не сразу, потому что надо было распространить этот шифр, и приходилось рисковать, перешёптываясь, чтобы обучить других этому шифру. Если поступал новый пленный, надо было внимательно отслеживать перемещения охранников по лагерю, и, убедившись, что их рядом нет, шёпотом рассказать ему об этом шифре. Мы выяснили, что сообщения легче передавать с помощью этого шифра. Внимательно следя за охранниками и организовав систему предупреждения, можно было поговорить, иногда шёпотом, но это требовало огромных усилий по наблюдению и оповещению. За общение любого рода полагалось очень грубое наказание. Могли заковать в ножные кандалы или просто избить так, чтобы тебе было всерьёз и очень больно. Они там много жестокостей себе позволяли. Они понимали, что общение нас объединяло и помогало нам противостоять их попыткам нас использовать, но они понимали также, что мы разрабатывали бы планы побега и прочее в этом духе. Но мы всегда могли общаться. Задавить нас им так и не удалось.

  В дополнение к перестукиванию, мы выяснили, что передачи этим же кодом можно вести, издавая звуки, играя светом и тенью, или как угодно, обозначая перемещения по таблице. Например, у нас были такие жёсткие бамбуковые метёлки. Если на тамошнем каменном полу была вода, и начать мести такой бамбуковой метёлкой, вот этот звук при подметании значительно усиливался за счёт этого. Ну, мы и передавали кодированные сообщения, двигая по полу метёлкой. Вьетнамцы думали, что мы чокнулись на почве чистоты, потому что мы подметали пол при каждой возможности. Вообще-то говоря, много раз я лишал себя возможности помыться, которая предоставлялась в один из дней на неделе, лишь для того, чтобы добраться до метёлки и начать мести сообщения, которые в лагере могли бы услышать все.

  Сообщения, которые отправлялись и пересылались по лагерю через стены, относились к категории менее важных, менее неотложных. Много раз мы по многу дней подряд не получали доступа к метёлке, и тогда мы вели передачи через стенки. Кроме того, мы придумали, как я это называю, 'голосовое перестукивание', при котором вместо ударов и для обозначения строк использовались звуки, характерные для заболеваний дыхательной системы. Первая строка обозначалась одним кашляющим звуком, вторая – двумя, третья строка – звуком, с каким прочищают горло, четвёртая – сухим кашлем, пятая – плевком или чихом. Вот так мы сообщения и передавали. Вообще-то, мы зачастую посылали сообщение 'G B U' – сокращение от 'Да будет на тебе благословение господне'.

  Нам надо было распространять информацию в огромных объёмах, потому что вьетнамцы постоянно разрабатаывали всякие схемки, чтобы заставить кого-нибудь написать пропагандистское письмо против страны, и в методах своих они были не особо хитроумны, но попытки предпринимали непрестанно. Поэтому, когда ты уходил на допрос, то если был подготовлен заранее, мог прикинуть стратегию того, как более-менее их попытки сорвать. Но мы использовали этот обмен и для того, чтобы отслеживать людей. Мы действительно изо всех сил старались отслеживать людей и их состояние. Все постоянно старались собрать информацию, подглядывая через щели в окнах и дверях. Просто поразительно, сколько мы в совокупности знали о том, что творилось. Но нам всегда надо было сопоставлять обрывки сведений. И организованы мы были по-военному. У нас был старший офицер и порядок подчинённости, всё, что положено. Мы действовали как военная организация, поэтому без связи было никак нельзя.

  В нашем конкретном лагере были сплошь пилоты, офицеры. Мне ни разу не пришлось сидеть с рядовыми и сержантами, пока нас всех не перевели в Хоало, под Рождество 1970 г. На тот момент, по-моему, там было только три человека рядовых и сержантов. Это были члены вертолётных экипажей. Там были ещё солдаты, захваченные в Хюэ во время Тет-наступления, и их пешим ходом доставили аж на Север, и мы так и не могли уяснить зачем, но это было так. Большинство солдат, которых брали в плен на Юге вьетконговцы, оставались на Юге. Я думаю, те солдаты были доставлены на Север по той причине, что их захватили северные вьетнамцы. Там ведь явно была разделённая правительственная система, у Ви-си и у Северного Вьетнама.

  Радиопрограммы для нас в нашей тюрьме транслировали ежедневно, включая воскресенья. Уверен, что ни одного дня они не пропустили. У нас в камерах были такие примитивные динамики, и зачастую звук был очень плохого качества, сильно искажённый, но разобрать было можно. По сути, этот ежедневный радиочас служил в первую очередь целям пропаганды, чтобы вроде как нас деморализовать. У них была радиопрограмма под названием 'Голос Вьетнама'. Это были передачи на английском языке, в основном посвящённые зачитыванию информации из западной прессы, оскорбительной по отношению к США и их участию в этой войне.

  Очень быстро понимаешь, что есть определённые вещи, которые надо делать. Прежде всего, приходит понимание того, что надо относиться ко всему с положительным настроем, что просто нельзя себя жалеть, и, я думаю, каждый из нас прошел этот период: 'Почему это случилось со мной?', когда много раз разбираешь свой вылет и говоришь: 'Вон как, если бы я поступил по-другому, меня бы не сбили'. Я думаю, что тенденция эта была всеобщей – сотни раз совершать свой вылет заново – а потом до тебя доходила реальность твоего положения во всей её красе, то, что ты в тюрьме, и что, скорей всего, пробудешь там долго, и вряд ли сможешь связаться с родными. Я осознал, пробыв там несколько недель, что они не собираются разрешать мне писать письма домой или получать их оттуда. Поэтому где-то через месяц или около того, понимаешь, что попал туда надолго, и что ты отрезан от внешнего мира, и, чтобы выжить, полагаешься исключительно на себя самого. И именно тогда я начал разрабатывать нечто вроде строго организованного подхода к мыслительному процессу и программе физических упражнений, и так далее. Несколько недель я протянул, будучи полностью отрезанным от лагерного общения, в полной изоляции – меня поймали за разговором, и обошлись со мною так, чтобы меня наказать.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю