Текст книги "Все, что было у нас"

Автор книги: Ал Сантоли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

  Там была одна деревня, которая называлась Бенсюк и входила в район 'Железный треугольник', располагалась она на реке Сайгоне к северу от нас и считалась вполне коммунистическим селением. Мы выезжали туда где-то с дюжину раз на задания 'Медкэп' [операции по оказанию медицинской помощи]. Это было одно из тех мест, куда мы возвращались не один раз. Я научился немного говорить по-вьетнамски, и дошло до того, что кое-кого из местных жителей я мог считать своими знакомыми.

  Бенсюк была очень милая деревушка, стояла она в живописном месте на берегу реки. Кладбище там было интересное, потому что памятники на могилах были очень старые, и каких там только не было. Там встречались буддистские или даосские символы, иногда попадались и христианские, на могилах католиков. Всё там дышало древностью и одновременно очень даже днём сегодняшним.

  Однажды утром мы вышли на небольших десантных моторных лодках, что сорок футов длиной. Мы прошли вверх по реке конвоем из примерно шестнадцати лодок и высадились в Бенсюк. Пехота была заброшена туда ещё до нашего прибытия, и они встретили там довольно слабое сопротивление. Это были больше беспокоящие действия отходящей или прикрывающей группы, арьегардные действия. С обеих сторон было убито по нескольку человек, но сражением это не было.

  Туда прилетели наши вертолёты и самолёты ― 'Чинуки', 'Хьюи', 'Скайтрейны'. Прибыли грузовики, трактора с бульдозерными ножами фирмы 'Роум', бульдозеры, и через какое-то время произошло следующее: мы вывезли всех жителей деревни, переселив их в место, которое называлось 'Посёлок 'Новая жизнь'', а по всем признакам это был концентрационный лагерь. Нам сказали, что это было сделано для того, чтобы вьетконговцы больше не приходили, для предотвращения репрессивных действий в отношении этих добропорядочных союзников Сайгона, а на самом деле эти люди были коммунисты, и лагеря создавались, чтоб держать их под контролем.

  Их просто вывезли по воздуху, поэтому я не знал, где они в итоге оказались. До того мы побывали в той деревне дюжину раз. Никто по нам никогда не стрелял, даже беспокойства никакого не доставлял. Мы приходили, делали свои медицинские дела и уходили. Люди радовались нашему приходу. Мы приносили лекарства. А лекарства там раздобыть было очень трудно. Зубной абсцесс в тех условиях мог реально привести к смертельному исходу, потому что инфекцию остановить было бы нечем.

  Обычно нам придавали пару человек для охраны. Мы принимали от пятнадцати до пятидесяти человек, которые устраивали настоящее представление, размах которого зависел от того, сколько докторов мы привозили. Мы, собственно, собирали селян и вроде как прогоняли их по конвейеру ― там было столько людей, нуждавшихся во врачебной помощи, и так мало времени для работы, если делать её как обычно. Один доктор ставил диагноз, другой делал уколы, потом мы отправляли их дальше с ярлычком, на котором указывалось время для прохождения теста на эффективность анестезии. Пара других докторов занимались собственно хирургией. Ещё пара человек проводили послеоперационные процедуры, а переводчики объясняли, как принимать лекарства. С учётом того, сколько людей нуждалось в медицинской помощи, всё проводилось довольно профессионально.

  Тем не менее, ту деревню мы сожгли. Любого рода ямы, обнаруженные под землей, были подорваны. Нашли пару единиц оружия, но ничего особо серьёзного. Уничтожили довольно много риса, а по кладбищам прошлись бульдозеры. Всё превратили в большую автомобильную стоянку.

  Самое яркое воспоминание о той деревне ― одна старуха. Однажды мы ей помогли, когда она страдала от страшных болей. Она потом пришла и привела других членов своей семьи, а когда мы появились там в третий раз, она пригласила меня к себе пообедать. Поэтому каждый раз, как мы туда приходили, я всегда с ними обедал. И вот я увидел, как солдаты забрали её, её родных, пару свиней и куриц, что у них были, ― а было их не очень много – и грузят в 'Чинук'. Она подбежала ко мне, обняла и просила что-то сделать. Ничего я сделать не мог. И вот тогда я начал по-другому относиться к той войне. Я до сих пор вижу её лицо, как перед собой. Даже не представляю, чем всё для неё кончилось. Она была очень похожа на мою мать, постоянно приглядывала за детишками, бранила их, но очень их любя...

  Операции 'найти и уничтожить' шли с самого первого дня, но операция 'Cedar Falls' была больше 'найти и зачистить', она обращалась в масштабные переселения населения. Район 'Железный треугольник' с давних пор был прибежищем вьетконговцев, и мы всерьёз собирались его расчистить. У них там были туннельные комплексы, которые ― бог ты мой, пролезаешь через узкий крысиный ход и обнаруживаешь операционную с эмалированными стенами, ртутными лампами и новейшим оборудованием французского производства, не хуже нашего, и попасть туда можно всего-то через узкий крысиный ход, прикрытый кухонным чаном. В том районе было много схронов с продуктами и оружием. Там под землей был целый комплекс для размещения войск. Они там выстроили настоящий лабиринт. Тот район представлял собой базу, с которой они вели действия против Сайгона. Потому и решили вывезти всё гражданское население и, собственно, сделать так, чтобы Чарли не могли использовать его в качестве прибежища. По иронии судьбы, основной удар по Сайгону во время Тета был нанесён как раз из 'Железного треугольника', вскоре после того, как мы провели все эти операции. В общем, искали-искали, много чего уничтожили, но что-то пропустили.

  Мы начали выезжать на 'Медкэп' в лагеря для перемещённых лиц. Жилища у них были очень однообразной архитектуры, они состояли из толстых палок, металлических или фибергласовых листов, в основном просто длинные такие сооружения. Селяне старались разбивать их на семейные клетушки, используя картон, древесные отходы, кому что удавалось достать. Жили они в тесноте. Санитарные условия очень даже оставляли желать лучшего. Ни водопровода нормального, ни водоснабжения. Помещения содержались в достаточной чистоте, и я ни разу не слыхал, чтобы там случались эпидемии, но жить там я б никому не посоветовал. Здания эти возводились на бетонных плитах, вокруг ― голая земля, колючая проволока, ворота, и больше ничего. Ни деревьев для детишек, чтобы лазать по ним, ни садов для взрослых. Они просто сидели себе целый день, болтали, еду готовили ― время убивали. Продукты были в основном от 'USAID' (Агентство международного развития США). Мы давали им такие отличные продукты, как бургуль, а они даже свиньям скармливали его с опаской. Мы отправляли во Вьетнам, один из крупнейших производителей риса, тонны риса из Луизианы. Грузовики доставляли мешок за мешком с продовольствием, с традиционной для 'USAID' эмблемой 'рукопожатие'. Иногда продукты доставлялись в пластиковых мешках с изображением арвина на белом коне, отдающего честь или размахивающего вьетнамским флагом, с вьетконговским флагом у коня под копытами. Надпись на мешке в переводе гласила: 'Ваше правительство вызволило эти продукты из рук вьетконговцев, которые украли их у вас. Доброго вам здоровья', или что-то вроде того. Люди прочитают эти надписи на мешках и смеются, потому что в лучшем случае это были, скорей всего, продукты, которые арвины похитили у них же, когда их переселяли.

  Когда американцы рассуждают о вьетнамцах или жителях Индии, или какой-другой подобной страны, мы ведь относимся к ним не так, как к тем, что живут где-то по соседству. Если бы кто-то пришёл в наши места, сжёг все наши дома и большую часть имущества, посадил на летающие тарелки, каких мы сроду не видывали, и зашвырнул нас на край вселенной в палаточный городок посреди песочницы, окружённой со всех сторон проволокой, то, думаю, нам бы это не очень понравилось. Большинство из нас так и не научились видеть во вьетнамцах настоящих людей. Помню, как президент Джонсон в одном из роликов, снятых для операций психологической войны, которые нам показывали, заявлял, что коммунисты не такие, как мы ― они бесчувственные. Но я не мог забыть ту старуху, и не мог забыть, как после налёта 'B-52' прибыл в один район, где увидел маленькую девочку с ногой... 'травматическая ампутация' (один из стандартных терминов, применявшихся при классификации ранений ― прим. переводчика)... всё ещё живую... Мать погибла. Всё вокруг поставлено с ног на голову, несколько людей, оставшихся в живых, ещё вопят, кто-то бродит вокруг, а взгляд у них мёртвый, совершенно дикий взгляд. Интересно, думал я, какие чувства испытывали бы жители Питтсбурга, если бы к ним прилетели вьетнамцы на 'B-52' и забросали бомбами. И, хотя я с большим сочувствием отношусь к военнопленным из числа лётчиков, я тут выбрал Питтсбург по той простой причине, что это сталелитейный город, и ему присущ образ города, в котором живут настоящие работяги, достойные американцы. Попытался сейчас представить себе кучу сталеваров ― их жёны, дети, невесты, родители, дедушки с бабушками разорваны на части или бегают вокруг, вопя от боли ― и тут какой-то вьетнамский лётчик спускается на парашюте. Думаю, встретили бы они его не очень дружелюбно.

  Самые яркие воспоминания, что остались у меня от Вьетнама ― дети. Мне кажется, почти все их любили. Таких улыбчивых детей я нигде больше не видел. Хоть и живут по уши в говне, всё равно без конца улыбаются. Мы много работали по школам. Мы приходили в школы и учили их, как чистить зубы. Мы приходили в лагеря, и детишки всегда собирались вокруг. Или приходим в деревню, найдёшь там дикий ананас и начинаешь кромсать его на ломтики. И вдруг у тебя на коленях уже пять или шесть детей, все едят этот ананас и... Мы вроде как очень надеялись, что у этих детей всё будет хорошо.

  Вот что ещё вспоминается. Мы передвигались по району с рисовыми чеками на бронетранспортёрах ― само собой, когда гусеничные машины идут через рисовый чек, это вам... Сколько же труда они вложили, ухаживая за рисом и возводя насыпи, оросительную систему, всё прочее ― и всё это вручную. Машин ведь у них не было. Землю для строительства таскали корзинами, по одной за раз, и всё там было сделано руками целых поколений. А мы продираемся себе через всё это, и разрушаем всё напрочь. И вот стоит там крестьянин, топчет ногами собственную шляпу, и колотит себя кулаком по голове. То есть, в самом ведь деле, это как если бы все его акции, ценные бумаги, и будущее его, и 'Мерседес' его, и мечты о будущем его детей ― проехали мы там, и за три-четыре минуты обратили всё это в чёрт знает что.

  Там же был другой старик, рыбу ловил. С нами был переводчик от АРВ, и мы попросили его спросить старика, как рыба ловится. Тот ответил, что беситься уже начинает: обычно-то ему очень даже везёт, но вот сейчас прорыбачил весь день и ничего не поймал. Один из наших говорит: 'Сейчас исправим', вытаскивает гранатку М80, бросает её, и ― 'ва-вум!' ― вся рыба поверху плавает. Ну, старик этот счастлив был до... ходит там в своей огромной шляпе, рыбу собирает и всё кланяется. Уж очень ему этот концерт понравился. Выглядело это так, что мы сотворим какую-нибудь великую гадость, а потом пытаемся сделать нечто хорошее. Мы вроде как все свои добрые дела перечёркивали плохими.

  Серьёзная проблема состояла в том, что тропа Хо Ши Мина вовсе не походила на некую большую междуштатную автостраду, по которой как на ладони ездят вражеские грузовики с припасами. Там через джунгли тянулись сотни и сотни миль тропинок шириною в два фута, по которым доставлялось по паре тонн на человека на переделанных велосипедах. Были и узенькие дороги, по которым там и сям подвозились грузы на раздолбанных грузовиках. Мы всё обсуждали, как искать COSVN (Communist Office of South Vietnam ― прим. переводчика), главную контору Вьетконга в Южном Вьетнаме, как будто он был чем-то вроде 'Пентагон-Ист', только для коммунистов (буквальный перевод 'Пентагон-Восток', штабной комплекс КОМПЮВ на базе ВВС в Тансонхуте ― прим. переводчика). А он, собственно, представлял собой всего-то несколько палаток, которые постоянно переносились то туда, то сюда.

  Вьетконговец ― это был крестьянин, которому ты днём махал рукой из своего джипа, а ночью это был человек, подбирающийся к тебе с оружием в руках. Они обычно собирались в группу, устраивали небольшое нападение или разведку боем, запускали несколько мин, расходились по домам и на сегодня войну прекращали. Мы больше потерь несли от мин-ловушек, чем в боях как таковых. Главная трудность состояла в том, что противника было не найти. От этого можно было прийти в отчаяние ― как прикажете драться с минами-ловушками? Идёшь себе, и вдруг у дружка твоего ноги уже нету. Или у тебя самого нету. Даже сейчас, когда я иду куда-нибудь, и попадается трава, я ловлю себя на том, что иногда разгребаю её ногой и рассматриваю землю. И я понимаю, что гляжу, нет ли там проволоки или неестественно прямой лианы, которая может оказаться растяжкой. Кое-какие из привычек, необходимых для выживания, остаются у человека надолго.

  Председатель Мао однажды сказал о партизанах, что они ― 'маленькие рыбки, которые плавают в огромном море', и мы как раз пытались ― а можно сказать, что на самом деле политика правительства по части умиротворения состояла в этом ― высушить это море. Если бы получилось вывезти из сельских районов всех мирных жителей, то теоретически там остались бы одни вражеские солдаты. Поэтому к этому вопросу подходили на разных уровнях. Первый уровень ― война за народные сердца и умы. Для этого придумывали всякие разные красивые названия ― REVDEV, что означало 'революционное развитие' ― и, всякий раз как случалось нечто непопулярное, просто меняли название. Сначала были посёлки 'Новая жизнь', а после этого появились посёлки 'Новая 'Новая жизнь''.

  В общем, мы что делали? Или переманивали деревню на свою сторону, или, если не получалось, вывозили людей, сжигали деревню, расселяли людей по концентрационным лагерям и определяли то место зоной свободного огня. Поскольку теоретически все мирные жители из того районы были вывезены (хотя, само собой, многие просто ускользали в джунгли и возвращались после нашего ухода), все, кто был 'там', считались противником. И это давало нам право денно и нощно швырять артиллерийские снаряды в том направлении, и, само собой, там были по преимуществу мирные жители. Если прикинуть соотношение между солдатами и мирными жителями, то как раз мирным жителям доставалось больше всего.

  Пока я был там, подошли к концу мои девятнадцать лет, пошёл двадцать первый год. А я ведь добровольцем служить пошёл. С самой Американской революции мои родственники участвовали во всех разных войнах, и так поступать следовало всегда ― раз ты нужен своей стране, то идёшь. И без особых вопросов, потому что страна эта всегда права. На этот раз вышло не так. У меня был друг, который служил в арвинской полиции в Тудуке, а брат у него был вьетконговец. Однажды мы побеседовали у них дома. И это было по-настоящему жутковато ― парень тот был очень даже дружелюбен и мил. Когда мы свыклись с мыслью о том, что никто никому ничего плохого не сделает, мы смогли поговорить о разных вещах. У того арвина была большая семья, и он, по правде говоря, нуждался в деньгах, а брат его был в этом смысле посвободнее. Тот арвин никого не хотел убивать, никому не желал зла ― он просто хотел получать своё жалованье, растить детей, и чтоб его оставили в покое. А брат его был несколько идеалистичнее и хотел сражаться, потому что был не согласен с тем, что американцы должны вмешиваться во вьетнамские дела ― так же, как и французы.

   Карл Фейлер

  Американский советник при вьетнамских военно-морских силах

  Группы речного патрулирования 42 и 44

  Дельта Меконга

  Декабрь 1966 г. ― декабрь 1967 г.

  ЗОНА СВОБОДНОГО ОГНЯ

  Я был советником при группе вьетнамских береговых патрульных сил. Наш отряд состоял из пары сотен матросов-вьетнамцев и двух групп американских советников. Мы базировались возле небольшой деревушки, и большая часть моего района патрулирования простиралась от камбоджийской границы до южной оконечности Вьетнама в Сиамском заливе. Большую часть этого района занимал лес Юминь. Мы ходили вместе с вьетнамскими войсками в гущу Юминя, проверяли деревни, разыскивали тоннели и так далее. Большая часть Юминя была зоной свободного огня для авиации. 'B-52' разгружались над ним где попало, и где им было угодно. Вьетконговцы испытывали недостаток медикаментов, поэтому они обслуживали в своих госпиталях только бойцов. Они обычно собирали женщин, детей, стариков, раненых во время бомбёжек, садили их на сампаны и отправляли прочь от побережья. Мои катера и мои люди подбирали таких раненых, нашпигованных американскими осколками, и отправляли их в госпиталь ближайшей провинции, где лечить их было нечем, потому что губернатор провинции продавал медикаменты Вьетконгу.

  Большая часть медикаментов, отправлявшихся в западные районы страны, туда не доходила. Чёрт знает что: половину этого добра уже на Сайгонских причалах перегружали и везли прямиком в Камбоджу. Медикаменты ведь денег стоят. И кто в первую очередь должен за них платить? Не те ведь, кому ты собираешься их выдавать. И не твои собственные силы ― им за них платить совсем неохота.

  Однажды я был в патруле возле Юминя, и тут появился сампан. На корме его сидела старенькая 'ба' ― голова перевязана, грудь разорвана в клочья, отовсюду кровь сочится. А под тростниковыми циновками ― красивая девчушка, лет восьми-девяти, чудо что за ребёнок. Циновки закрывали её от пояса и ниже. Я сразу же понял, что лучше под них не заглядывать. Лицо её было искажено от боли. Сампан поравнялся с нашим катером. Она подняла глаза и увидела меня, американца ― 'онг ме' по-вьетнамски. Война началась недавно, поэтому я был, наверное, первым американцем, которого она увидела в своей жизни. Она заулыбалась. А у неё одна нога была почти полностью разорвана, и осколочные ранения. Я вколол ей морфия, доставил раненых в провинциальный госпиталь и там обратился к медицинской бригаде квакеров ― была там пара врачей и медсестёр.

  Я доставил её в операционную и побыл рядом с ней. Ногу пришлось отнять. Те, кто вёз её, рассказали, что родных у неё не осталось. Вся семья погибла под бомбами, осталась лишь она одна. Поэтому я почувствовал, что в какой-то степени за неё отвечаю. Везти её обратно было не к кому.

  Я сидел у её кровати, когда она очнулась от наркоза. Она взглянула на меня и снова улыбнулась ― опять Волшебник рядом. А потом посмотрела на одеяло, дотянулась рукой, пощупала ― и глаза её помертвели напрочь. Всё волшебство просто испарилось: ноги больше не было. А я просто не знал, как мне быть. Это ведь я сам ей ногу оторвал. Потом отвёз туда, где ампутировали то, что оставалось. И как-то так случилось, что за это время она решила, что я ей друг.

  Я понимал, что сам я этого не делал, но ведь сделали это мы. Я так в полной мере и не научился разделять эти две вещи. Всю войну мне было тяжело не в последнюю очередь из-за того, что я был американцем, я был частью всего этого, и я нёс за это ответственность. Как мог я считать себя простым винтиком? Если я ни за что не отвечаю, то кто отвечает, чёрт возьми? Кто должен был за это отвечать, если не я? Кто сделал это с нею, если не я? Какой-то идиот у экрана локатора на Гуаме за тридцать тысяч футов отсюда? Чушь. Его винить не в чем. Он и представления не имел, куда попал его снаряд. А я знал. Я был настолько не в себе, что ушёл из госпиталя, загнал в пистолет полную обойму и решил найти того гада, который занимался целеуказанием. Я знал, кто тот майор-вьетнамец, что вызывал огонь. Теоретически такие команды утверждались ещё и американцами. Там полковник-американец сидел.

  Там такие гады порой попадались, и действовали под тем же флагом, что и я. Некоторые убивали мирных жителей просто потому, что любили пострелять по движущимся объектам. На каждом шагу попадались типы из разведки, что нарисуют красные линии на карте и говорят: 'На этой стороне наши, а на той ― противник. Туда и бейте'. Чушь. По обе стороны той линии крестьяне, живут на полях своих предков, и ни черта не знают ни о какой войне. Попадалась и такая мразь ― усядутся в корме самолёта 'Берд дог', и летят пострелять крестьян на рисовых чеках, возвращаются ― улыбки до ушей...

  И вот, когда я бегал как шизонутый в полном беспамятстве из-за моей девочки, которую так страшно изувечили, я наткнулся на медсестру из тех квакеров. Она меня утешила, успокоила, и всё пыталась убедить меня, чтоб я глупостей не делал. Ну, пойду я, ещё больше страшных дел натворю ― этим делу не поможешь. Я сказал: 'И что же мне делать?' И тут она начала рассказывать о том, что происходит с детьми после госпиталя, о том, как это её беспокоит, потому что не было там ни приютов, ни чего-то в этом роде. Когда детей выписывают из госпиталя, они оказываются на улице. Родных не осталось. Девочки болтаются по улицам, пока не станут шлюхами, а мальчики сразу же начинают воровать и сводничать.

  В 67-м кампания по проведению бомбардировок шла полным ходом, и миграции людей были масштабными. Города переполнялись. Жилья не было. Повсеместно стояли лачуги из картона. На месте прежних, просторных и зелёных улиц теперь стояли трущобы. И вот так, благодаря этим медсёстрам, я связался с группой вьетнамских монахинь в Рашгиа, которые пытались хоть как-то заботиться о детях, которых выписывали из госпиталя ― о детях, что выжили в госпиталях, откуда медикаменты продавались Вьетконгу. Я побеседовал с этими вьетнамскими сёстрами, и оказалось, что у них есть участок южней Рашгиа, вот только денег нет. Я спросил сестёр: 'Ладно, а сколько денег вам примерно надо?' Получалось, что нужно порядка десяти тысяч долларов. Я получал около четырёхсот в месяц. 'Будут вам деньги, сёстры'. А я ни малейшего представления не имел о том, где мне взять такую сумму. К тому времени я уже пару лет переписывался с Артом Хоппом из 'Сан-Франциско Кроникл' ― кстати, он мой сокурсник по Гарварду. Он чуток меня постарше, но я всегда восхищался его манерой писать, и позднее, когда я с ним познакомился, был чрезвычайно рад убедиться в том, что по части отзывчивости мы с ним родственные души.

  Как бы там ни было, я написал Хоппу и одному своему другу, который был тогда в Сан-Франциско видным бизнесменом, и обратился к обоим с просьбой: 'Слушайте, денег у вас я не прошу, ничего подобного, но вот такие тут дела. Может, придумаете, как мне собрать десять тысяч долларов?' В общем, этот бизнесмен, благослови его господь ― он до сих пор в районе залива живёт ― прислал мне тысячу баксов. А Хопп ответил: 'Слушай, достану я тебе эти деньги. А сделать это можно так: опубликовать одно из твоих писем. А можно ли так? Тебе за это ничего не сделают?'

  Не то чтоб война совсем меня достала. Я говорил о том, что там и как. Я говорил о том, как американская сталь без явной надобности кромсает вьетнамских детей. Меня страшно огорчало то, что, искромсав детей, мы не могли, по крайней мере... Чувство отвественности, чёрт. Помнишь, я говорил, что чувствовал себя в ответе? Мне хотелось, чтоб и другие помогли. Мы должны отвечать за то, что делаем. В одиночку я бы войну не прекратил. Не мог же я поехать в Вашингтон и сказать Линдону: 'Слушай, ты выслушиваешь ложь, которую просеяли и профильтровали пятнадцать раз. Всё, что ты слышишь об этой войне – чушь. Положи этому конец'. Я и не собирался прекращать войну. Но ведь надо было и с последствиями её разбираться. Кто-то должен был помогать хоть какой-то порядок наводить в этой бойне. Раз уж мы намерены принести людям столько горя, надо же, по-моему, было нести и какую-то моральную ответственность, самую значимую, с моей точки зрения, надо делать что-то для того, чтобы облегчить те страдания, что мы несем людям. Для начала хотя бы об обездоленных детях позаботиться.

  Арт опубликовал одно из моих писем в своей колонке в 'Сан-Франциско Кроникл', а публиковалась она сразу в нескольких газетах: в 'Пресс-Телеграм' в Лонг-Биче, в 'Реджистер' в Де-Муа и других газетах, о которых я и не слыхивал. Чеки начали приходить со всех концов страны.

  Он опубликовал моё письмо, указав имя, звание, адрес и почтовый номер. Я не слыхал о том, чтобы какой-нибудь американский офицер из района боёв написал в те времена сразу в нескольких газетах по всей стране о том, что мы там делаем. В начале 67-го среди военнослужащих явно не было ещё популярным выражать критические настроения. Если ты озвучивал, по крайней мере публично, такие настроения, то тем самым шёл очень даже не в ногу с другими. Вслед за деньгами объявилось флотское начальство. Мне приказали прибыть в Сайгон в подвал штаба COMNAFRV (Командование военно-морскими силами в Республике Вьетнам). В результате меня вздрючили по полной программе и назвали смутьяном, всего-то за то, что попытался сиротам помочь. Меня перевели из Дельты во II корпус, в Туйхоа, мне было приказано в Дельту больше не возвращаться.

  Тем не менее, до того как они до меня добрались, я успел поработать с одним парнем, и мне чертовски хотелось бы узнать, как его зовут ― если б он смог меня разыскать, я встретился бы с ним с огромным удовольствием, потому что я ― его должник. В марте-апреле 67-го он работал в сайгонском отделении 'Чейз Манхэттен', а у меня скопилась куча денег, которые надо было обменять. Со всего света поступали чеки из разных банков, наличные, платёжные поручения и денежные переводы. Если бы он поменял их мне по официальному курсу, денег у меня на руках оказалось бы не очень много. Но он поменял по курсу чёрного рынка. И, думаю, именно благодаря этому прохиндею я в конце концов отправил монахиням в Дельте от пятнадцати до двадцати тысяч долларов.

  И вот ещё что, ещё словечко хотелось бы мне сказать всем тем людям, живущим на фермах в Айове, среди болот Джорджии, в пригородах Лос-Анджелеса, кто присылал мне по пять-десять долларов для детей. Они не ушли в бордели Бангкока, нет. Богом клянусь ― они дошли до монахинь. И те построили приют для сирот. Мне его увидеть не удалось, но довелось работать с приехавшими из Рашгиа, и они говорили: 'Да, его построили'. Насколько я знаю, он даже пережил наступление во время Тета. И мне хотелось бы когда-нибудь снова побывать в Рашгиа.

  Я отправился в Туйхоа и снова приступил к участию в обычных боевых операциях: патрулирование побережья, ночные высадки, вылазки на территорию противника. Провинциальной группой, к которой меня приписали, командовал чернокожий армейский полковник, и профессионализм его просто поражал воображение. На сентябрь-октябрь того года были назначены всеобщие выборы. Эти выборы сопровождались масштабным наступлением на столицу провинции город Туйхоа, и в какой-то момент, поздно ночью, возникли опасения, что город будет захвачен. Группа советников в этой провинции, от сорока до пятидесяти американцев, жила вся целиком на узкой песчаной косе прямо у побережья. Вьетнамцы не понимали, с чего это американцы захотели жить прямо там, на песке, где и люди гадили, и всё такое, но американцам просто нравится жить на берегу. Город взяли. Все подходы с юга были перекрыты. За нашей спиной было море, а потом нам сообщили, что с севера по берегу подходит усиленный батальон. И все мы просто обосрались от страха, потому что уходить было некуда. Вьетнамских сил там не было, останавливать было нечем.

  В ту ночь, когда полковник узнал, что по берегу движется батальон, он позвонил мне на базу по телефону. Я был со своими вьетнамцами. Жил я южней американцев на вьетнамской базе. Он спросил, смогу ли я при необходимости прислать быстроходные катера, чтобы их эвакуировать, и мог ли я с помощью своих вьетнамцев что-нибудь сделать, чтобы разобраться с тем батальоном, что шёл по берегу.

  Сказано было 'усиленный батальон', понимай как хочешь, так? Пятьсот, шестьсот человек – кто знает? У меня было сто матросов-вьетнамцев и шесть-семь офицеров-вьетнамцев. Из этой сотни матросов в том состоянии, когда их можно куда-нибудь направить, было человек пятьдесят. А полковник спрашивал, мог ли я что-либо поделать с этим батальоном. Ну, бесполезно было бы отправиться к моему коллеге, лейтенанту-вьетнамцу, и сказать ему: 'Слышь, парень, сейчас мы с тобой возьмём двадцать матросов, пойдём и дадим просраться пятистам солдатам главных сил Вьетконга. Поэтому я сказал ему, что там один взвод.

  Этого слабака я мог загнать в бой только обманом, а потом уже повести его в бой и там его пристыдить. Идти в бой вслед за ним – никогда такого не было, надо было идти впереди и, если делать это достаточно стильно, тогда и он мог пойти за тобой. Приходилось даже не вести его за собой, а заманивать. Я взял с собой своего коллегу и порядка тридцати матросов, мы уселись в пару джонок и зашли на пару кликов [километров] севернее американского объекта. Мы развернулись в цепь, в одну шеренгу, с интервалом тридцать футов, углубились на полклика от берега. Оборона, называется – хилее не бывает. Оружие у нас было только ручное – много не повоюешь. Я вызвал по рации на помощь 'Спуки'. 'Спуки' ― это самолёт С-47 с пушками Гатлинга. Я дал ему команду на взлёт, и так было приятно слышать, что он вылетел, потому что у нас уже начиналась перестрелка, и по нам стреляли из весьма тяжёлого автоматического оружия. Помню, как поздно ночью, когда я был уже всерьёз уверен, что скоро нас всех сожрут, прилетел 'Спуки' и вызвал меня на связь: 'Алло, алло, это 'Спуки' ноль-два, и у меня тут сорок тысяч патронов счастья'. Какая ж радость была его увидеть.

  В общем, обнаружив присутствие 'Спуки', с одной стороны, и факт нашего присутствия на том участке с другой, они остановились, перегруппировались и заново проанализировали ситуацию, потому что по планам между ними и американским объектом никого не должно было быть, а ты же знаешь, как вьетконговцы отрабатывают все свои действия. Слава богу, они и после этого не пошли через наш участок и не стали выяснять, что и как. Они отошли. И меня за это наградили.

  Представление на меня подал тот армейский полковник, что командовал группой советников – не Военно-морские силы США. Как раз когда я числился во флотском списке смутьянов, армия поощрила меня за храбрость. У меня никак в голове не укладывалось: я сразу и герой, и козёл отпущения – как же так?

   Джонатан Полански

  Стрелок

  101-я воздушно-десантная дивизия

  I корпус

  Ноябрь 1968 г. – ноябрь 1969 г.

  ДЕРЕВНЯ ЛАНГКО

  На равнине мы жили в рыбацкой деревушке под названием Лангко. Красивое-красивое место, на берегу Тонкинского залива. Тихая такая деревушка, где сочетались французская и вьетнамская архитектура, строения из цементных плит и бетонные домики всех оттенков голубого.