Текст книги "Все, что было у нас"

Автор книги: Ал Сантоли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

I ТУЧИ СГУЩАЮТСЯ

  Дэвид Росс

  Санитар

  1-я пехотная дивизия

  Дьян

  Декабрь 1965 г. ― июль 1967 г.

  ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ВОЙНУ, РЕБЯТА

  Мы, пара-тройка санитаров, болтались просто так, без дела, у входа в главный корпус госпиталя – большой, собранный по типовому проекту из листов гофрированной жести. Человек сорок салаг стояли там в очереди для проверки карт вакцинации перед отправкой по частям.

  Там были одни салаги, по паре дней в стране у каждого, и всем было интересно, что и как будет дальше. Стоя в очереди, они шутили, курили, дурачились ― порядка особого не было. То есть никто не говорил им: 'Подтянуться. Из строя не выходить', ничего такого. Стоят себе, стенки обтирают.

  И тут прилетели четыре чоппера и даже садиться не стали. Просто выбросили мешки. Один из мешков разорвался, и то, что оттуда выпало, едва ли походило на человека. Для наших, кто стоял там и глядел на этих салаг... Над этим не смеются. Ирония, сатира ... словами не выразишь. Смех прекратился. Все замолчали. Одних трясло, других тошнило, а один парень опустился на колени и стал молиться.

  И я сказал про себя: 'Добро пожаловать на войну, ребята'.

   Ян Бэрри

  Радиотехник

  18-я авиарота армии США

  Нхатранг

  Декабрь 1962 г. ― октябрь 1963 г.

  ВОЙНА С ДЕВЯТИ ДО ПЯТИ

    Я прибыл в свою часть в Нхатранге в канун Рождества. До этого я дня четыре провел в Сайгоне, дожидаясь рейса из небольшого ротационного лагеря, который на вид будто бы вышел из кино про южные моря времён Второй мировой ― пальмы, палатки, пыль. Мне было приказано садиться в самолет, крохотный такой. На нем были командир экипажа, пилот и второй пилот. Этот самолёт летает очень медленно, и двести миль он пролетел тогда часа, наверное, за четыре. Всё жужжит, жужжит и жужжит себе от Сайгона до Нхатранга, над бескрайней ширью полей и гор.

  Сели мы почти уже в сумерках. Как только самолет остановился, пилот, второй пилот и командир экипажа выпрыгнули из него и заскочили в джип. И уехали. А я даже багаж свой из самолёта ещё не вытащил, и остался стоять в полном одиночестве в форме класса 'А'. Я ни малейшего представления не имел о том, где нахожусь, вокруг никого, темнеет. В горах какие-то странные огоньки. Оружия нет.

  Я был на базе. Но я не знал ― на краю я периметра, нет ли, да и был ли там периметр вообще. Ничего не было видно. Я ничего не понимал: а вдруг меня бросили неизвестно где, и сейчас придут партизаны, и меня уволокут.

  И вот стою я там, стою, и всё стою, проникаюсь всей этой обстановкой, и тут, наконец, приезжает джип, и совершенно пьяный мужик говорит: 'Ах, простите, что раньше не забрал'. Отвозит меня в расположение роты, а там никого нет. Кроме этого человека. А он сам из квартирмейстерской команды, водитель. Как я понимаю, он остался сторожить всю базу. Больше я там никого не заметил.

  Он говорит: 'А все в городе, пить уехали. Я вам какую-нибудь гражданскую одежду разыщу'. И уходит со своего поста. Даёт мне гражданскую одежду и говорит: 'Возьмём-ка вот эти велосипеды', и мы уезжаем с объекта. Едем на побережье, а там дует ветер, очень сильный ветер. Кроме нас никаких американцев не видно, одни толпы и толпы вьетнамцев, которые гуляют по улицам, заходят в крохотные бары на берегу, выходят оттуда. Он постоянно затаскивает меня то в одно место, то в другое, и исчезает. А я остаюсь. Совершенно очевидно, что за мою выпивку он сам заплатил, или кто-то ещё. Ну, каждый раз я допиваю, встаю и выхожу. По-вьетнамски я ни слова не знал, и на дурацком американском там никто не говорил. За всё это время я не встретил ни одного американца, и не знал, где осталась авиабаза. Я полночи пытался понять, какой из проселков, ведущих к морю, идет к аэродрому.

  Я то по одной дороге ехал, то по другой, пока в конце концов не наткнулся на одну, которая показалась мне той, что надо, и, наконец, подъехал на своём велосипеде к главным воротам. Когда я проснулся на следующее утро, вокруг было полно народу. Праздник, Рождество, все пьяные. Такой я впервые увидел ту войну.

  Много месяцев спустя я начал понимать, что война ― это мы сами. Если у нас возникало желание выйти в поле, погоняться за кем-нибудь, пострелять по людям и добиться от них, чтоб они постреляли в ответ, то война у нас шла. Если мы этого не делали, нас оставляли в покое. Через какое-то время стало ясно, что в этом был некий заведенный распорядок. Наши, включая войска специального назначения, в четыре тридцать обычно всё прекращали, шли закупаться по льготным ценам и напиваться. После четырёх тридцати войны не было. По субботам не воевали. По воскресеньям не воевали. По праздникам не воевали. Да-да, воевали с девяти до пяти.

  На рассвете вылетали самолёты, выходили патрули. А если все оставались на месте, то и на войсковые части никто не нападал. Но когда мы начинали давить, они могли нанести удар где угодно, включая такое место как Нхатранг. Однажды под утро, в три часа, меня выбросило из койки. Мы не знали, отчего так, и в тот самый момент когда какой-то идиот включил свет, бывалый сержант заорал: 'Мины!' Впечатляет ― когда какой-то урод включает свет там, где спит куча народу, а кто-то в это время обстреливает лагерь из миномётов.

  Оказалось, что это были не мины, а 'сапёры' [sappers ― так во Вьетнаме называли подрывников-диверсантов ― прим. переводчика], которые пролезли через ограждения, взорвали пару самолётов и уползли обратно. Но хуже всего при этом было то, что армейское начальство полагало, что оружие нам доверять нельзя. Те, кто служил там до нас, устраивали дуэли и вели себя как типы с Дикого Запада. Напьются, хватаются за оружие и давай соревноваться ― кто быстрее вытащит пистолет. Поэтому всё наше оружие по ночам запиралось в 'коннекс', и ключ от него был только у каптенармуса. А в ту ночь, когда случилось это нападение, каптенармус был в городе у своей девчонки. Ну и вот, все вокруг носятся и спрашивают: 'Где каптенармус? Где ключ?' Никто не мог найти ни его самого, ни ключа, а в это время по всему брустверу вокруг летного поля гремела грандиозная пальба.

  На нашем участке от нас был выставлен часовой. Где-то там на периметре стояли часовые-вьетнамцы. И все они палили как бешеные ― возможно, ни по кому конкретно, просто чтобы их потом ни в чём не обвиняли. Но мы этого не знали. В общем, мы вполне допускали, что Хо Ши Мин мог вести всю Армию Северного Вьетнама прямо через ВПП.

  Все носятся как бешеные без оружия, и никто не имеет ни малейшего представления о том, что делать дальше. Помню, как в голову пришла странная мысль: 'Наш часовой там совсем один на стоянке. Надо бы за ним сходить'. Поэтому я сел в джип и поехал на ВПП с выключенными фарами. О последствиях я даже не задумывался. На моё счастье, к тому времени как я добрался до стоянки, вся стрельба уже прекратилась.

  Мне было девятнадцать, и двадцатилетие своё я встретил там. Я пошёл служить в армию в мае 1962 года, а во Вьетнам прибыл в декабре, сразу же после окончания курсов радистов. Это было моё первое назначение. Меня, как и всех остальных в группе, могли отправить в Германию. Двоих отправили во Вьетнам. Ещё до армии я однажды познакомился с одним парнем, который кончил школу за год-два до меня. Он как раз вернулся, отслужив в армии, на Аляске. Он сказал: 'Вьетнам ― вот бы где послужить! Кроме заграничных, боевые дают. Можно реально деньгу сшибить'. В армии ходили слухи, что где-то на планете есть места, где платят боевые. Но, помнится, в газетах этот вопрос всерьез не освещался.

  Некоторые в нашем подразделении совершенно не представляли, в какой они стране ― им было наплевать. Это был не Теннесси. Это был не их родной штат. И потому чего-то там узнавать им было неинтересно. Другим же было очень интересно, они учили вьетнамский и очень близко сходились с некоторыми вьетнамцами. В определённый момент там становилось ясно, что люди, живущие в окрестностях военной базы, явно сотрудничали с партизанами, потому что они-то могли проникать на наши базы, а мы не имели ни малейшего представления о том, где находятся партизаны.

  Когда начались демонстрации буддистов против Дьема, большинству тамошних американцев, которые до этого могли ничего и не замечать, стало совершенно ясно, что мы поддерживали полицейское государство, которое по всей стране ответило на миролюбивые демонстрации своего собственного народа танками, пулемётами и колючей проволокой. С мая 63-го и всё лето мы натыкались на них, когда просто выходили прогуляться в гражданской одежде, по барам пройтись.

  Первую я увидел в Нхатранге. Нас было несколько человек, мы шли днем по одной из главных улиц в центральной части города. И вдруг улица заполнилась людьми, которые маршировали с флагами в руках. Разглядывая идущую мимо толпу, я узнал нескольких девушек из баров, кое-кого из тех, кто работал на базе, кухонных подручных, работавших в столовой. Мы нанимали женщин, которые заправляли нам койки, чистили ботинки, содержали наши хибарки в образцовом порядке. Через какое-то время возникало ощущение, что мы превратились в британскую армию имперских времен в Индии, и у нас куча слуг.

  То есть всем нам казалось, что мы имеем законное право иметь слуг. Двадцать человек в хибаре сбрасывались и платили двадцать долларов женщине, которая наводила порядок, заправляла всем койки и чистила ботинки. А для женщины этой двадцать долларов в месяц были большие деньги. Мы не так уж много в армии зарабатывали ― пятьдесят-шестьдесят долларов в месяц, поначалу я именно столько получал. И на нас ощущение того, что ты в состоянии нанять служанку, сказывалось так, что голова кружилась и крышу срывало.

  Некоторые наглели и гоняли своих слуг почем зря. Некоторые сильно привязывались ― из сострадания, они выясняли, как живется семье такой женщины, пытались помогать, даже в гости ходили, знакомились с детишками, и завязывали более глубокие личные отношения. Некоторые же занимали промежуточную позицию, просто принимая все как есть и радуясь тому, что есть люди, которые позаботятся об их обычных армейских обязанностях. В кухонные наряды можно было не ходить. Такой канителью, как чистка ботинок, мы не занимались. Знали, что их другие почистят. И в таких вот обстоятельствах большинство их нас не принимали во внимание исторические обстоятельства, даже не задумывались об этом. А я задумывался, потому что к военной службе у меня был конкретный интерес, я хотел остаться на ней насовсем, и начал увязывать происходящее с британской армией в Индии и французской колониальной армией в Индокитае. До нас доходили отрывочные сведения о том, что, например, раньше наша база была французской базой, а большие солидные кирпичные строения на ней явно были казармами французской армии.

  Мы беседовали об этом с переводчиком, обслуживавшим наше подразделение. Он рассказывал, что когда там была французская армия, большинство в ней говорили по-немецки. Мы спросили его, почему по-немецки. Он ответил: потому что в иностранный легион Франции они пришли из германской армии после второй мировой войны. Поэтому он говорил по-немецки, по-французски, по-английски. Он знал три диалекта китайского языка и, конечно же, вьетнамский. И такой человек зарабатывал гроши, предоставляя услуги переводчика подразделению американской армии. Такой культурный человек, а общался постоянно с рядовыми первого класса и специалистами четвертого класса, и им вовсю командовали люди, у которых даже обычного школьного образования не было.

  Два-три человека из наших очень близко с ним сошлись. Один из этих его друзей был немец. Его отец погиб, сражаясь в немецкой армии, а потом его мать вышла замуж за американского солдата и приехала в США. Мой друг разговаривал с ним по-немецки, и так мы узнали о той давней истории иностранного легиона Франции.

  Кроме того, я узнал, что телефонные линии, по которым мы из Нхатранга связывались с Сайгоном, были проложены японской армией. А потом кто-то нам рассказал, что в бухте Нхатранга есть старый японский самолет, который был там подбит. Мы начали как-то чувствовать дух этих мест и этой истории, и этого народа, который видел, как приходят и уходят разные армии. А наша была просто одной из них.

  Я помню свои встречи с вьетнамскими студентами. Обычно они подходили ко мне на пляже. Когда у нас выдавался свободный день или выходные, и погода была хорошая, можно было пройти полмили до пляжа, расстелить полотенце и в нашем распоряжении оказывалась тропическая бухта с красивыми волнами, которые накатывались на берег ― не хуже Ривьеры. По всему морскому побережью французы понастроили виллы. И ощущение было такое, будто вокруг война, а ты в Атлантик-Сити.

  Студенты или приезжали на велосипедах по главной дороге, шедшей вдоль побережья, или приходили пешком по пляжу, и заводили беседы, практикуясь в английском. Раньше или позже они обычно заводили разговоры о том, что они читали кое-что о Линкольне, читали и о Джефферсоне, и о декларации независимости. Они полагали, что все это просто здорово. Нередко они начинали разговор с 'я ― христианин, и я учусь' ― с большим воодушевлением и желанием поговорить. Но в какой-то момент во время беседы доходило до 'но вот армия ваша, понимаете ли...', и вроде как подразумевался вопрос: 'и как увязать это с декларацией независимости?' Потому что они знали, а мы начинали понимать, что сайгонское правительство ― это полицейское государство, где собираться троим на тротуаре ― против закона, где за людьми так пристально наблюдала их собственная полиция.

  Ну, а потом, странные вещи происходили. Тот самый мой друг-немец очень хорошо играл в теннис, и его через переводчика стали приглашать в теннисные клубы, где он играл с такими людьми как начальник городской полиции и другими вьетнамцами более высокого ранга, чем те, с кем обычно общались рядовые первого класса. Однажды он между делом упомянул, что хотел бы избавиться от своей подружки-вьетнамки... На следующий день ее посадили в тюрьму.

  А потом начались демонстрации. Против той, в Нхатранге, вооружённые силы не применялись; это была одна из первых демонстраций. Но вот когда они начали устраивать демонстрации в Сайгоне, армия [АРВ] привлекалась уже вовсю. Повсюду были колючая проволока и танки.

  Двое-трое из нас через девчонку-подростка познакомились с целой американской семьей, которая жила на вилле в Сайгоне. Глава семьи работал советником в Сайгонском университете. В доме у них было полно прислуги. И мы снова встретились с этим громадным расслоением, когда увидели людей, которые жили в роскоши посреди войны. Мы ходили в гости к этой семье, когда шли демонстрации, и в квартале, где они жили, повсюду были КПП с колючей проволокой. Вокруг этого квартала было сплошное кольцо колючей проволоки и охраны из солдат АРВ. Я подошел к заграждению и сказал часовому: 'Мы хотим навестить тех, кто живет в этом доме'. А он отскочил со своей винтовкой и направил ее прямо на меня. Я уже готов был с ним сцепиться. К счастью, прибежал командир того подразделения. Я уверен, что ему в кошмарных снах представлялось, как этот парень убивает американца. Он всех успокоил и нас пропустил.

  В общем, подобное случалось снова и снова. Офицеры рассказывали нам, что в Сайгоне Мин Нху без обиняков заявляла американским офицерам, что ее правительству американцы не нравятся, а вот деньги их нравятся. Они вели себя очень нагло, и очень хорошо понимали, что правительство Кеннеди у них в кармане, стоит только заорать: 'Коммунисты!' Им и не нужно было заверять нас в своих симпатиях. Они знай себе демонстрировали исключительное презрение к американцам, которые находились в их стране. Кроме того, в 1963 году они провели подтасованные выборы, во время которых на места в законодательном собрании претендовали безальтернативные кандидаты. Мин Нху была одним из кандидатов. Оппозиции не было. Все семейство президента Дьема выдвинулось в члены этого собрания.

  Видя все это, многие из нас начали осознавать, что что-то здесь не так, и что цель нашего пребывания ― защищать это полицейское государство подобно сигнальной растяжке. Американцы ждали, пока чего-нибудь не случится, и тогда они смогли бы ввести более крупные силы. Я размышлял тогда: 'Именно так и вышло на Филиппинах с теми солдатами, которых захватили на островах Батан'. Мы там были как приманка. Если бы нас разгромили ― тысяч десять-двенадцать человек, мы стали бы предлогом для еще более масштабной войны.

  Весь контингент американцев во Вьетнаме был настолько рассеян по стране, что там находилось не более пятисот человек в одном отдельно взятом месте. Наивысшая концентрация сил была в Тансонхут. И становилось все более ясно, что АРВ могут обернуться против нас. Летом 1963 года эти опасения стали уже совсем реальными. Из разных разговоров становилось вполне очевидным, что назревает путч. Помню, как я несколько раз ездил в Сайгон, и до меня доходили такие разговоры в барах, где бывали офицеры-вьетнамцы.

  Я уехал из Вьетнама в середине октября 1963 года, а через две недели случился путч. Один из тех, кто оставался там, рассказывал, что в ночь перед путчем им приказали собрать вещи, приготовиться к вылету из страны, приготовиться к подрыву техники. В тот момент можно было и вовсе уйти из Вьетнама.

  Я уехал из Вьетнама, собираясь поступить на подготовительные курсы Вест-Пойнта. В ноябре я там учился. У нас было собрание, всех собрали в одной аудитории. Один из офицеров объявил: 'Поступило сообщение о том, что президента Кеннеди застрелили'. Все были шокированы. Я подумал тогда: 'В начале этого месяца застрелили президента Вьетнама, и вот я приехал домой, и застрелили нашего президента. От одного несчастья уехал, а оно приехало за мной по пятам'.

  В Вашингтоне и окрестностях почти никто не знал, что мы занимаемся вещами типа вьетнамских. Те, кто приезжал оттуда, носили на правом рукаве нашивки, которые свидетельствовали о том, что мы побывали на войне. Случалось, полковник меня останавливал и спрашивал: 'На какой войне ты побывал, сынок? А где это? А разве наши там воюют?'

  Карл Фейлер

  Начальник связи

  Эсминец ВМС США 'Ричард С. Эдвардс'

  Тонкинский залив

  Сентябрь 1964 г. ― весна 1965 г.

  НА ПАТРУЛИРОВАНИИ В ТОНКИНСКОМ ЗАЛИВЕ

  Мы участвовали во втором инциденте в Тонкинском заливе. 'Тэрнер Джой' и 'Мэддокс' вошли в залив в июле 1964 года и были обстреляны 2 и 4 августа. И мы стали вместо них заниматься тем, что называлось 'патрули Де Сото'.

  Суть 'патрулей Де Сото' состояла в том, что два эсминца при патрулировании заходили выше 17-й параллели ― выше ДМЗ ― теоретически оставаясь в международных водах Тонкинского залива. 'Мэддокс' и 'Тэрнер Джой' были в 'патруле Де Сото', когда подверглись обстрелу, результатом которого стала резолюция по Тонкинскому заливу. Мы участвовали в другом инциденте, который случился вскоре после того, и все три этих нападения были использованы для оправдания бомбовых налетов на Север.

  Мы шли из Сан-Диего на Филиппины в составе конвоя из восьми жестянок [эсминцев]. Мы направлялись в Сьюбик-Бей. На полпути через Тихий океан мы услыхали о том, что 'Тэрнер Джой' и 'Мэддокс' были обстреляны. Авианосец 'Рейнджер' и мой эсминец 'Ричард С. Эдвардс' были выделены в самостоятельную группу, и мы в спешном порядке направились в Сьюбик-Бей.

  'Тэрнер Джой' и 'Мэддокс' стояли на базе Сьюбик-Бей рядом с нами. На них имелись повреждения от пулемётов 50-го калибра. Я поговорил кое с кем из тамошнего народа, и они были исполнены энтузиазма по этому поводу. После определенного перерыва ВМС в первый раз смогли опять нанести удар по врагу. На орудийных башнях у них были нарисованы маленькие символические изображения торпедных катеров, по числу заявленных пораженных целей. Все они были 'ганг-хо'. Само собой, мы тоже были заведены до предела и выше.

  Мы болтались в прибрежных водах на 17-й параллели дней четыре-пять, пока решалось, продолжать 'патрули Де Сото' или нет. Последний отправленный туда корабль был обстрелян противником. И решение принималось на самом верху.

  Я был тогда начальником связи. Я заведовал радиосетью, которая называлась 'сеть высшего командования' и позволяла непосредственно связываться с 7-м флотом и далее ― с командующим флотом, с ГЛАВКОМТИХом на Гавайях, с Вашингтоном. Я был на связи, когда нам дали зеленый свет: 'Паркленд, Паркленд. Я – Американский орел. Прием'. 'Американский орел' ― это был Сам, иными словами ― Линдон Джонсон. Понятное дело, я вовсе не думал, что это именно он, но это определенно был один из его помощников, реально сообщавший по сети. 'Паркленд, это Американский орел. Зеленый свет на завтра'. Это означало, что мы отправлялись в залив. Президент лично санкционировал данное задание.

  В те дни вьетнамское правительство лихорадило. Казалось, что правительства в Сайгоне меняются через каждые две-три недели. Мы готовились ввести наземные войска. 'Патрули Де Сото' отправлялись на Север в основном ради демонстрации нашего присутствия, а также для некоторых действий по сбору информации для РЭБ и радиолокационного наблюдения. Было очень трудно понять, что там делалось на самом деле. На словах нам было приказано просто осуществлять патрулирование в прибрежных водах. Была информация другого рода, которую передавали нам по очень засекреченным каналам ― она обычно поступала только командиру ― о координации действий по взаимодействию при выполнении заданий по Оперативному плану 34А, которые организовывались в Сайгоне Группой по исследованиям и наблюдению КОВПЮВ. Это были операции по внедрению в Северный Вьетнам людей, который ушли на юг после разделения страны. По большей части мероприятия Группы по исследованиям и наблюдению КОВПЮВ проводились Агентством [ЦРУ].

  Многие из этих операций, насколько мне известно, были безнадежно бесполезными. Эти люди возвращались туда, откуда пришли, чтобы добыть данные о радиолокационных постах, укреплениях, перевозках оружия и так далее. Северные вьетнамцы хватали их, как только те выходили на берег, или команды катеров сдавались противнику, что во Вьетнаме было обычным делом ― стоит поручить человеку доставить что-либо ценное, и он сдаст незамедлительно. Как бы там ни было, это был один из методов войны, которую Южный Вьетнам вел тогда с Северным. И официально мы должны были очень тщательно дистанцироваться от участия в этих делах. Эти торпедные катера представляли собой высокоскоростные морские судна. Иногда мы связывались с ними по радио. Время от времени мы их заправляли.

  Северные вьетнамцы пришли к выводу, который напрашивался сам собой ― что эсминцы в заливе и эти торпедные катера, нападавшие на их территорию, были каким-то образом взаимосвязаны. И на основании этого, по крайней мере на словах, они стали наносить удары по патрулям американских эсминцев.

  Сначала имели место только инциденты с кораблями 'Тэрнер Джой' и 'Мэддокс', а потом, когда однажды ночью мы были в патруле, мы засекли радарами какой-то небольшой корабль, который перемещался очень быстро. Мы сами засекли, и другой эсминец тоже (у нас на борту был кэптен ВМС, который выступал в роли командира отряда из двух эсминцев). Объекты приближались. Мы сделали пару предупредительных выстрелов. Они продолжали приближаться. Мы были в состоянии готовности, объявили боевую готовность, начали совершать маневры для уклонения от столкновения и открыли огонь.

  Ночной бой надводных кораблей ― одно из прекраснейших зрелищ, дарованных богом людям. Насколько я знаю, я сражался в последнем таком бою в истории. Во время этого второго инцидента в Тонкинском заливе по американским силам в последний раз стреляли из орудий надводные корабли другой страны.

  Ночь была лунная, с дымкой, и мы шли на самом полном ходу, слаженно и четко выполняя повороты, так, чтобы пушки при этом стреляли во все стороны. Было очень трудно понять, что было видно, а что нет. Кое-кому из наших казалось, что они видели те корабли. Я провел всю ночь на БИПе [Боевом информационном посту], снабжая системы управления огнем данными о дистанциях и азимутах. Мы определенно захватывали какие-то цели.

  Я бы не смог тогда сказать, что там было ― привидения, призраки или настоящие корабли. Судовые надстройки кое-где получили повреждения, вполне вероятно ― от огня противника. А может, от своих же. Кто знает? На следующий день мы обошли этот район вдоль и поперек. Поиски обломков или чего-то там еще большим успехом не увенчались. Я не знаю ― может, нас пытались поймать на живца, а может, они просто притворялись, чтобы отвлечь наше внимание. Ни одной потери у нас не было. Ни одна система не была выведена из строя. И никто не мог сказать наверняка, куда мы стреляли ― по настоящим целям или призракам.

  Залив ― место очень своеобразное. Там есть инверсионные слои, позволяющие надежно захватывать цели радиолокационными установками и очень легко отслеживать направления и скорости движения объектов. Но встречаются на планете места, где природные условия таковы, что на радиоскопах появляются ложные отраженные сигналы, это зависит от частоты РЛС и времени суток. При этом на радиоскопе можно наблюдать очень естественные на вид и подвижные сигналы от объектов, которых просто нет. С нами могло случиться именно это. А может, против нас была организована ложная атака, и мы запаниковали и начали стрелять по призракам. Мы о том не знаем ― по-моему, итог этой стычки, второй инцидент в Тонкинском заливе, замяли просто лучше некуда. Информация о нем просочилась в прессу лишь несколько месяцев спустя, когда кто-то из наших пацанов написал в письме матери: 'Кстати, мама, я тоже повоевал'. Сначала нам были положены боевые за тот месяц, потом их отменили. Мы никак не могли понять почему: в нас ведь стреляли по-настоящему, а боевых нам не давали, в то время как любой последний сачок мог получать их просто за нахождение в воздушном пространстве.

  Как раз в ту осень шла президентская кампания. Я сидел у радиоприемника и слушал, как Линдон Джонсон рассказывает народу о том, что он не намерен посылать американских парней на какую-то азиатскую войну. Я посмотрел на берег моря ― а там целая куча американских парней в полевой форме, и они готовятся вести эту самую азиатскую войну.