Текст книги "Былое — это сон"

Автор книги: Аксель Сандемусе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Человек не может быть счастлив, вступив в брак по необходимости. Даже в первые годы, пока у супругов в крови еще бродит тот яд природы, который зовется влюбленностью и который способен довести человека до безумия, – разве это счастье? На мой взгляд, счастье – то же самое, что покой. Я вижу, как многие супруги с большим усилием сохраняют хотя бы вежливость по отношению друг к другу и как каждый упорно настаивает на своем. Они не могут и не желают признавать ничего, кроме своего права, которое зиждется на самых жестоких и косных предрассудках и очень далеко от истинной справедливости, ибо право, основанное на истинной справедливости, предусматривает и большие обязанности. Мне редко случалось наблюдать брак, от которого не разило бы мертвечиной. То, с чем я столкнулся много лет назад на одной ферме в Южной Дакоте, представляется мне самым нормальным браком, хотя обстоятельства, приведшие к конечному результату, могли быть и иными.

Фермер, нидерландец по рождению, поехал на родину и женился там на одной старой деве, – этот факт не делает пример исключительным, но несколько проясняет дело. Не вызывает сомнений, что, прождав двадцать лет свою жертву, женщина с каждым днем все больше и больше ненавидела будущего мужа. И вот бедняга фермер устроил себе трехмесячный отпуск и поехал в Нидерланды. Женщина в который раз расставила свои силки, не смущаясь, что до сих пор они всегда оставались пустыми; и тут ее добычей оказался старый холостяк, много лет одиноко проживший в прериях, не видя ни одной юбки. Он сам готовил себе пищу и стирал белье, потому что холостому мужчине не пристало держать служанку. Ничего не подозревая, он попал в западню. Я уверен, что все происходило именно так. Эту бабу было видно насквозь. Думаю, она много раз оставалась ни с чем, хотя ничего не знаю наверняка.

Но теперь ей втемяшилось в голову, что она могла бы составить и более выгодную партию, и все разочарования молодости обрушились на ее спасителя. Как-то вечером он стал строить планы на будущее – когда они состарятся и им придется отказаться от фермы. Он надеялся скопить к тому времени изрядный капитал и мечтал о маленьком домике в предместье ближайшего городка. Он жил в Штатах с детства и за те три месяца, что провел в Нидерландах, не проникся к ним никакой симпатией.

– Домик? Ни в коем случае! Мы поселимся в Нидерландах! – изрекла супруга.

Муж вздохнул, и лицо его исказилось от муки.

– С тех пор как я обзавелся фермой, я всегда мечтал…

– Нет, мы непременно поедем домой! – перебила она. – И давай не будем ссориться из-за такой чепухи!

Он попал в кабалу к женщине, которая не желала работать и ежедневно всячески поносила его ферму. Она пользовалась его деньгами и портила ему жизнь. Мало того, она лишила его заветной мечты и на старости лет принуждала отправиться «домой», в чужую ему страну.

Чаще таким безмозглым тираном бывает мужчина, но это не меняет дела. Сила всегда на стороне глупейшего. Такие супруги никогда не ведут бесед, не подтрунивают друг над другом, их невозможно представить в постели. Судя по тому, что я видел, все они, независимо от возраста, кажутся стариками, им чужда даже самая обычная жизнерадостность. А все потому, что они живут под вечным гнетом несвободы, страха, холодности и властолюбия. В их жизни нет ничего, кроме требований и недовольства, бесконечных брюзгливых требований, ни теплых слов, ни добрых порывов. Супруги даже не подозревают, что можно жить иначе. Если кто-нибудь намекнет им, что не мешало бы каждому немного расправить крылья, они сперва удивятся, а потом тиран придет в бешенство. Но ничего путного вы от него не услышите, только нечленораздельный рев. Пожалуй, год назад в Норвегии мне тоже следовало держать женщину в ежовых рукавицах, пока я не принял окончательного решения.

Может быть, я преувеличиваю? По-моему, нет. Достаточно вспомнить хотя бы примеры из литературы. Литература – зеркало общества, и счастливые браки, о которых мы читаем, отмечены печатью несбыточных мечтаний. Чарльз Диккенс в своих романах центральное место всегда отводил идеальному браку, он придавал ему огромное значение, но мы не верим Диккенсу. Сам он в браке был очень несчастлив.

Я писал всю ночь, а через четыре часа я уже должен быть в конторе. Каждый день приходится принимать важные решения. Товарооборот поднимается рывками.

В глубине моего сада есть осиное гнездо, по-моему, оно переживает свой расцвет. Оно больше футбольного мяча. Когда я вернулся домой из Норвегии, оно было с детский кулачок и росло очень медленно. А в августе начало расти прямо на глазах, вокруг него постоянно вился рой ос.

То же самое происходит и с фабрикой. Она растем так быстро, что не уследишь, и смотреть на нее приятно. Вот где не ощущаешь ни осени, ни сентября.

И в своей душе я их тоже не ощущаю. Хотя, конечно, сознаю, что лето для меня началось слишком поздно. Я хожу взад и вперед по комнате, смотрю на свои книги, на телефон, который никогда не звонит. И снова меня тревожит одна мысль, она неотступно преследует меня: сдавайся, Юханнес, продай свои акции и начинай выращивать капусту.

Пусть мое дело продолжают другие, они с этим справятся не хуже меня. Если я продам свои акции сейчас, то буду втрое богаче, чем полтора года назад, а мне и тогда казалось, что у меня куча денег. Я хорошо помню депрессию после первой мировой войны и в 1929 году, – чтобы уцелеть, приходилось ловчить и изворачиваться. Я люблю игру, но для меня она уже утратила значительную часть своего очарования.

А почему бы и нет? Я одинок и счастлив здесь, в своем доме. Счастлив? Конечно. Мне хорошо живется. Я здоров, полон сил, и меня еще многое интересует. Тут царит тишина, которую можно сравнить только с блаженством, если с ним можно что-нибудь сравнивать. Наверно, самое лучшее, что есть в мире, человек получает не за деньги, однако и не без их помощи.

И все-таки я сижу и вспоминаю тебя, Сусанна. Но я слишком долго был одинок. Мне было бы не по себе, если б ты спала где-нибудь в этом доме, спала беспокойным сном, потому что тебе чудился бы звук поворачиваемого в замке ключа.

Я слишком долго был одинок.

Сан-Франциско, 9 октября 1940.

Я сижу и наслаждаюсь тишиной. Передо мной ворох бумажек – записи, сделанные в Осло, апрель 1939 года. Я курю и смотрю на эти бумажки. И я просижу всю ночь, чтобы составить из этого вороха единое целое.

Осло. Покончив дела с таможней, я несколько минут ждал такси. Снег перестал, воздух был холодный и влажный. Сырая ясность пахла железом. Я стоял, засунув руки в карманы, и смотрел на новое здание ратуши. Когда Христианию переименовали, у нее изменилось лицо. Мне не хватало Шёгатен.

Христиания! Я люблю старое название. Сидя здесь, я с улыбкой думаю, что в Христианию немцы никогда не пришли бы.

Мимо проехал автомобиль, разбрызгивая по сторонам фонтаны грязи. В такую погоду Осло выглядел не лучшим образом.

Потом у меня в памяти идет какой-то странный провал. Я долго не знал, что же тогда произошло со мной. А теперь, кажется, знаю. Просто на время забыл. Но теперь это самое яркое и отчетливое из всех моих воспоминаний: наклонившись вперед, я постучал в стекло и дал шоферу новые указания.

Остальное еще скрыто туманом, мглой, и оттого я чувствую себя больным.

В теплом холле отеля я впервые почувствовал, что приехал домой. Отель ничем не отличался от всех других хороших отелей, где бы на земном шаре они ни находились: чистые, уютные холлы, мягкие ковры на полу, приглушенные голоса. Вежливый, деловой портье словно снимал с тебя мерку, с безразличным видом записывая твои данные; он быстро перешел на английский, потому что я употреблял слишком много английских слов и обратился к нему на «ты».

Я отошел в угол и сел за столик, чувствуя на себе пристальные взгляды. В моей наружности нет ничего примечательного, но американцев узнают сразу. Нам трудно маскироваться.

Я попросил принести газеты и виски. На первых страницах писали о войне. Кругом сновали люди, одни проходили в бар, другие спешили к выходу. Я вслушивался в глухой гул голосов, и мне было приятно.

Много времени спустя я вспомню, что сидел и удивлялся, отчего у меня грязные башмаки.

Когда я не здесь, в моем доме в Сан-Франциско, я живу только в отелях. Много лет я не мог понять, как это люди вьют себе гнезда с женами и детьми. И потом живут, мучая друг друга. У меня вызывает отвращение мебель, которой они загромождают свои жилища и над которой трясутся, словно это бог знает что. В отеле я сам себе, хозяин, так же как в конторе на фабрике или в том доме, который создал без постороннего вмешательства. По утрам мне приятно просыпаться одному и знать, что никто не войдет ко мне без моего приказа.

Мне стукнуло пятьдесят незадолго до поездки в Норвегию, но выглядел я гораздо моложе. Неумеренная пища и крепкие напитки никогда не привлекали меня, и спортом я занимался в меру. По-моему, я сохранил молодость благодаря живости ума. Возраст не торопится напоминать о себе тем, кто не утратил интереса к жизни.

Я постоянно размышляю над всем, решительно над всем, что меня окружает.

Странно рассказывать о самом себе, тем более самому себе. Я должен сразу же объяснить, почему я так поступаю: мне хочется, чтобы мой ребенок когда-нибудь прочел это, наш с Йенни ребенок. Я пишу для ребенка, который уже родился и будет моим наследником.

Моя фабрика в Сан-Франциско производит всевозможные инструменты, и мне крупно повезло с тех пор, как я, покинув в 1909 году Норвегию, прибыл в Соединенные Штаты с десятью долларами в кармане.

Стоило мне написать эти слова, как на меня нахлынуло столько воспоминаний, что несколько часов я ходил взад и вперед по комнате, забыв обо всех своих планах.

И вдруг, – от этого вполне можно стать суеверным, – вдруг раздался телефонный звонок, и я вздрогнул от его приглушенного звука: было уже за полночь. Видно, что-то случилось.

Звонил Карлсон, он сказал, что получена телеграмма из Стокгольма.

Вот она:

«Бежал из Норвегии обещал телеграфировать Йенни родила сына Джона Люнда Торсона.

Финн Габриельсен»

Глубоко взволнованный, я долго смотрел на телеграмму. Отправитель был мне неизвестен. Поохать в Норвегию, чтобы обзавестись там сыном! Завершить старую любовную историю…

Осло, осень 1939.

Сан-Франциско, октябрь 1940.

Дорогой Джон!

Все, что я собирался написать в эти осенние и зимние вечера, все это я теперь адресую тебе, Джону Люнду Торсону, моему наследнику. Но прочтешь ты это не раньше, чем станешь взрослым мужчиной, а я – умру.

Первое, что тебе захочется выяснить, – что же произошло у нас с твоей матерью. Одно время я был очень влюблен в нее, но никогда ее не любил. Тебе будет трудно это понять, ведь ты проживешь с ней все детство и, возможно, увидишь, как долгие годы ее будет любить другой мужчина. Так уж получилось. Может, я привязался бы к ней по-настоящему, если б между нами не встала другая женщина, менее достойная, чем твоя мать. Но ты знаешь, в мире не все распределяется по заслугам.

По мнению многих, я из тех, кто идет благопристойным путем, безошибочно ведущим к земному счастью, уважению ближних и вечной погибели. На мою долю досталось не так уж много купленных, полученных взаймы или украденных радостей. Мне нравились многие женщины, но с тех пор, как мне стукнуло восемнадцать, я уже почти не испытывал чувства, которое называется влюбленностью. Одна из этих женщин была танцовщица, ее звали Мэри Брук. Почему всегда при воспоминании об этой красивой женщине словно тень набегает на солнце? Другая подала на меня в суд за break of promise[15]15
  Нарушение обещания (англ.).


[Закрыть] и исцелила свое разбитое сердце двумя тысячами моих долларов. Даже много лет спустя я прихожу в бешенство при одной мысли об этом, потому что терпеть не могу, когда меня надувают. Чувствуешь себя при этом дурак-дураком. Сразу же после суда эта сучка написала мне, что любит меня и готова отказаться от этой суммы, – ведь она надеялась завладеть всеми моими деньгами. Я так никогда и не простил Соединенным Штатам этого узаконенного вымогательства. Да, пока не забыл, никогда не становись эмигрантом! Принести несчастье самому себе не так-то просто, но при некотором усилии это удается. И один из самых безошибочных способов – это эмиграция. Как бы там ни было, а той девушке я никогда ничего не обещал. Я был предельно откровенен, она весело провела время и получила в подарок красивые платья. Люди с порочными наклонностями освобождены от необходимости платить налог вымогателям, тогда как нас, людей нормальных, таскают по судам и шантажируют.

Вот я и подошел к той истории с убийством. Надеюсь, ты окажешься лучшим сыщиком, чем твой отец. Чудно они пишут теперь в Норвегии, подумал я в тот день в Осло, сидя в холле и читая газету. Мне в глаза бросился заголовок: «УБИЙСТВО В ЙОРСТАДЕ», и я углубился в чтение. Порой я лишь смутно догадывался о смысле той или иной фразы, но, покидая Норвегию полтора года спустя, я уже довольно хорошо знал современный норвежский язык. Однако в тот раз я думал еще по-английски, и мне приходилось мысленно переводить заметку. Это утомило меня, и я уже хотел было отшвырнуть газету, как вдруг увидел знакомое имя – Карл Манфред Торсен. Неужели в Норвегии есть два человека с таким именем? Я стал читать дальше, и вскоре мне стало ясно, что Карл Торсен, о котором шла речь, не кто иной, как мой младший брат.

Странно, конечно, вернуться домой и обнаружить, что твой брат обвиняется в убийстве, но, признаюсь, меня это почти не тронуло. Ведь мне уже перевалило за пятьдесят. В этом возрасте ко многому относишься спокойно. К тому же я и не знал своего брата. Видишь ли, я ни разу не писал домой с тех самых пор, как уехал оттуда в 1909 году. Почему эмигранты не пишут домой?.. Да, это интересный вопрос. И ответ, наверно, проще, чем многие думают: ведь мы потому и уезжаем, что перестаем ощущать свои кровные связи, или потому, что хотим их оборвать. Нам мешает писать домой не то, что случилось с нами в Америке, а то, что случилось с нами еще до отъезда.

Только тут, читая о Карле Манфреде, я узнал, что родители мои давно умерли. Конечно, я понимал, что иначе и быть не могло. Но был ли я в этом уверен? Не знаю. Надо сказать, что я любил родителей ничуть не меньше, чем другие люди… Господи, сколько воды утекло с тех пор! Брата своего я помню хорошо, но словно во сне. Маленький мальчик с золотистыми кудряшками. Теперь ему сорок, и он убил человека. Люди не остаются детьми только оттого, что ты уехал из дому и не видел, как они растут.

Карла Торсена арестовали, и он должен был предстать перед судом по обвинению в убийстве Антона Странда, своего соперника. Никогда не убивай соперников. По прошествии пяти лет ты не сможешь понять, что тебя толкнуло на это.

В этой истории было несомненно одно: Антона Странда застрелили и сделал это не мой брат. Когда ты прочтешь эти строки, все это отойдет уже в такое далекое прошлое, что всем будет совершенно безразлично, кто стрелял и кого убили. Не прошло и года, как тысячи норвежцев пали от пуль убийц…

Видишь ли, маленький Джон, конечно, я любил своих родных, но только там, в холле, где я читал газету, с этой любви словно сдернули засохшую корку. Как будто открыли люк. Неведомая сила отшвырнула меня на тридцать лет назад, в тот день, когда я у стены дома колол дрова, а мой братишка стоял рядом.

– Послушай, Юханнес, – сказал он мне, – неужели и ты тоже был маленьким?

Я уже говорил тебе, что передо мной на столе лежит огромный ворох бумажек. Я сложил их в том порядке, в каком события должны следовать в книге, неважно, оставлю я все в том виде, как есть, или внесу изменения и комментарии. В книгу войдет и многое другое, чего нет в записях.

Когда в отеле в Осло я поднялся к себе в номер и принялся разбирать вещи, я нащупал в одном из карманов чемодана что-то тяжелое. Вытащив пакет в серой оберточной бумаге, я никак не мог вспомнить, что это такое.

В пакете лежала старая подкова.

Можно, конечно, возить с собой и подковы, и я, признаться, люблю реликвии. Но у меня всегда была хорошая память, а тут я решительно не помнил, когда и каким образом попала ко мне эта подкова. Должно быть, совсем недавно.

Чем больше я размышлял об этом, тем больше терялся. Не брал я с собой из Штатов никакой подковы!

Я отложил ее в сторону и долго стоял, не спуская с нее глаз. Меня душило волнение, что-то темное коварно надвигалось на меня. Господи, думал я, ведь может же человек забыть какое-нибудь незначительное событие? Конечно, может, но только у меня не было никакой, даже самой крохотной возможности подобрать где-нибудь эту подкову! Старые подковы не валяются на пароходах, а тем более в такси!

Вообще-то дело было вовсе и не в подкове, а в чем-то другом, – на душу упала какая-то тень, надеюсь, ты меня понимаешь.

Я пошел и посмотрелся в зеркало. Но это мне ничего не объяснило. Мысли стали разбегаться, как бывает, когда им не за что ухватиться. На мгновение мне показалось, что я вижу, как я сам иду вдоль стены. Ночь, моя тень скользит по стене. Самые отвратительные свойства человека живут в его тени, когда она скользит по стене. Она берет у него взаймы все самое дурное. Если тень лежит или движется по земле, она остается только тенью.

И тут я вспомнил случай, который мог бы объяснить мой страх. Много лот назад в Канзасе на берегу реки я нашел подкову. Я очень отчетливо все вспомнил. Светило солнце, но было холодно. В тот день меня особенно сильно мучило одиночество. На берегу валялись кучи мусора. Возле одной из них какой-то человек рвал на клочки письмо. Потом он поднес к обрывкам горящую спичку. Как будто ему было очень важно уничтожить это письмо.

Было пустынно, день стоял безнадежно осенний. Я уже собрался было уйти от этой грязной реки, когда мое внимание привлек какой-то странный предмет, лежавший в мелкой заводи. Я долго стоял неподвижно, не сводя с него глаз. Это был трупик младенца.

Услышав какой-то звук, я обернулся. Потрескивал огонь. Он разгорелся от сожженного письма и весело пылал на берегу реки.

Тогда-то я и увидел подкову. Она лежала поодаль на камне, словно кто-то положил ее туда, чтобы потом забрать. Огонь быстро распространялся. Я бросил последний взгляд на крохотный трупик и побежал.

Это было очень-очень давно. Уж не тот ли мертвый ребенок подкинул подкову в мой чемодан здесь, в Осло, чтобы напомнить о себе и не кануть навсегда в забытье?

С каким-то странным чувством в душе я взвесил на руке подкову. Мне вспомнился другой, может, вовсе и не реальный случай. Наверно, я о нем слышал, а может, мне это приснилось. Скорее всего приснилось, потому что я все видел ясно, как наяву, и во всем таилась какая-то опасность. Я стоял на дороге. На склоне, спускавшемся к дороге, валялась ржавая подкова обычной изящной формы. В ней лежал белый камешек. Я долго смотрел на подкову и на камешек. Рядом с подковой уже пробились зеленые стебельки. Вокруг лежали кучки грязного снега. Талая вода журчала на дороге. Вдали, в горах, послышался выстрел. Что может звучать более мирно, чем одинокий выстрел и дружески откликнувшееся ему эхо? Мне вспомнился осенний день в Йорстаде – фьорд, звук выстрела, донесшийся издалека. Подкова смотрела на меня. Я понял, почему люди приносят подковы домой и вешают над дверью.

Я поднял подкову. Отойдя на несколько шагов, я остановился в нерешительности: может, следовало взять и белый камешек?

Что это – фантазия? Кадры из какого-то фильма? Ничего подобного наяву я не видел – ни подковы, ни зеленых стебельков, ни белого камешка.

С раздражением я завернул подкову и спрятал в чемодан, уже понимая, что возьму ее с собой в Америку.

Так я и сделал. Она лежит у меня среди других реликвий. Белый камешек я нашел здесь, у себя в саду. Он хранится вместе с подковой.

Следующие несколько суток я чувствовал себя неважно и большую часть времени провел в номере. Словно меня что-то держало. Так прошло дней десять. В первые дни я почти не видел Осло. Погода стояла отвратительная, и я все валил на нее, хотя прекрасно знал, что дело не в погоде. По вечерам я обычно сидел в баре или шел в кафе «Уголок» послушать музыку. Из разговоров я понял, что в «Уголке» бывает много артистов и художников. Я часто сидел там, размышляя о чем-нибудь или рисуя на клочке бумаги. Но с аргентинцем, которого я часто потом вспоминал, я познакомился в баре отеля. Бывает, встречаешь человека и между ним и тобой возникает непостижимая связь. Объяснить это невозможно. В чем тут дело? Я никогда больше не видел этого аргентинца.

Сперва мне нравилось беседовать с ним, но если к тебе приходят каждый день, а то и по нескольку раз в день, – это уже слишком. У него были неприятности, и он считал, что в чужой стране можно позволить себе быть откровенным.

Я был совершенно свободен, но если и сидел в номере, мне, как правило, хотелось побыть одному. А тут номер будто уже и не принадлежал мне. Каждый день аргентинец говорил: «Завтра я уеду», – и приходил опять.

Однажды уже совсем стемнело, а он все не появлялся, и я вздохнул с облегчением. Значит, уехал.

Утром я проснулся и с удовлетворением вспомнил, что он уехал. В дверь постучали. На пороге стоял аргентинец. Мне стало не по себе от одного его вида.

– Вы, наверно, удивились, что меня вчера не было? Правда? Меня задержали.

Я буркнул, что это неважно.

Несколько дней прошло, как обычно. Каждый день я надеялся, что он завтра уедет. Только поэтому не перебрался в другой отель…

Но вот аргентинец пришел и сказал, что уезжает через несколько часов. Это было уже что-то новое. Прежде он говорил: может быть, завтра…

В то утро он был молчалив. Часто смотрел на часы и вздыхал. До самого ухода он сидел на диване, низко опустив голову. В дверях он долго медлил.

День был пасмурный, и когда аргентинец наконец ушел, мне стало невыносимо одиноко. Из коридора до меня доносились шаги и негромкие голоса. В тот вечер я пошел в бар и напился.

Может, действительно всему виной была погода, – когда выглянуло солнце, я почувствовал себя значительно лучше. Поначалу я решил не вмешиваться в судебный процесс по делу моего брата, но как только радость жизни вернулась ко мне, я почувствовал интерес к этой истории. Даже решил съездить в Йорстад и посмотреть на дом своего детства, если он еще цел.

Да, он был цел, о нем упоминалось на первом судебном заседании. На этом заседании я впервые увидел Йенни, твою мать. Она была очень привлекательна.

Карл Манфред Торсен, мой брат, был в тот вечер в гостях у Йенни Люнд. Она вместе со своим старым дедом жила в первом этаже того дома, где прошло наше с Карлом детство. Они с Карлом познакомились, когда он продал ей дом. Дед Йенни спал в маленькой комнатке окнами во двор, второй этаж занимала какая-то вдова.

Выяснилось, что Карл Манфред должен мне несколько тысяч, – я не получил своей доли от продажи дома. Меня потрясло известие, что моя младшая сестра умерла много лет назад. Когда я уехал, ей было три года.

Карл Манфред и Йенни сидели в гостиной до полуночи, и тогда-то, как объяснил Карл, за окном раздался выстрел. Он выбежал, у порога лежал Антон Странд с простреленным сердцем.

Вопросы капали медленно и тягуче. Ответы тоже.

Антон Странд был знаком с твоей матерью. Обоих мужчин обуревала ревность. Карл Манфред нехотя признался, что они с Йенни несколько раз ссорились из-за Антона. Признался он и в том, что грозился убить Антона. Тому было три свидетеля.

– Но я его не убивал, – заявил Карл Манфред. – Его убил тот человек, который убежал, когда…

– Вы имеете в виду того неизвестного? – спросил судья.

По залу пробежал приглушенный смешок. Карл с недоумением взглянул на судью.

– Да, мне он неизвестен.

Снова смех.

Судья призвал зал к порядку. Я был возмущен. Кто, как не сам судья, вызвал беспорядок? «Неизвестный» – понятие, в суде хорошо известное, но разве не факт, что эти «неизвестные» часто оказываются вполне реальными людьми?

Карл держался того показания, которое только что было зачитано: какой-то человек бегом свернул в проулок. Карл крикнул: «Держите вора! Держите вора!»

Он действительно так крикнул. Это слышали многие. Но почему он кричал: «Держите вора!»?

Карл опустил глаза и облизнул губы. Он и сам не понимает. Может, потому, что совсем недавно прочел в одной книге, как кто-то кричал: «Держите вора!»

– Как называется книга? Кто автор?

Карл с удивлением посмотрел на судью.

– Не помню, – медленно ответил он.

Судья улыбнулся. Чему? Я прочел множество книг, не запомнив ни их названия, ни фамилии автора.

– Но ведь это был не вор?

Карл уставился в пол, он не мог объяснить это более вразумительно.

– Антон Странд угрожал вам когда-нибудь?

Вмешался защитник:

– Протестую против такого вопроса!

Стороны обменялись резкими репликами. Судья закипел:

– Не учите меня, господин адвокат!

Я не стал вникать в их перебранку, но после нескольких вопросов, заданных Карлу, понял, куда гнет судья. Антон Странд остался лежать с заряженным револьвером в руке. Он так и не успел выстрелить. Кого он хотел убить, Карла? Может, Карл просто опередил его?

По мнению полиции, именно так и обстояло дело. Однако другого револьвера, кроме того, что был в руке у Антона Странда, следствие не обнаружило. Выло ясно, что неизвестного никто не воспринимает всерьез.

А не было ли у Йенни Люнд еще и третьего дружка, подумал я.

Йенни подошла к барьеру. Она подтвердила свои прежние показания: когда раздался выстрел, она находилась во дворе. Она пробыла там недолго, минуту, а может, и того меньше, и тут услыхала выстрел, шаги бегущего человека и крик Карла Торсена «Держите вора!».

Прокурор задал Йенни несколько вопросов, он ее не щадил. Она отказалась от своего прежнего показания, будто они с Карлом сидели на диване, когда раздался выстрел. Карл же упрямо твердил, что не помнит, где он находился в эту минуту. Казалось, и прокурор и защитник подозревают, что Йенни Люнд причастна к убийству. Да и я тоже недоумевал, почему обвинение предъявлено только Карлу. Потому что он мужчина? Но разве в Норвегии не известно, что и женщины иногда совершают убийства?

Не знаю, кто убил Антона Странда, но только не твоя мать и не мой брат.

Прокурор зашел так далеко, что Йенни вдруг спросила, уж не подозревает ли он ее. Прокурор сердито заметил, что вопросы должен задавать он, а не она.

– Я буду отвечать только как свидетель, – очень спокойно сказала Йенни.

Вмешался судья:

– Фрекен Люнд, не забывайте, что совершилось убийство. Соблюдать правила ведения процесса, разумеется, необходимо, но я не считаю, что прокурор их нарушил. Убит Антон Странд, человек с незапятнанной репутацией. О самоубийстве или несчастном случае не может быть и речи. Вы должны сделать все, чтобы помочь суду. Почему вы сказали, что сидели с Карлом Торсеном на диване, когда вас – или если вас – на самом деле в доме не было?

– Я уже объясняла, но ведь мне не поверили. Сперва мне и в голову не пришло, что стрелять мог Карл. Это уже потом я так подумала, когда пришел ленсман. Я сразу поняла, что он подозревает Карла. Мне захотелось помочь Карлу. Я уже говорила, от смятения я плохо соображала. На другой день я поняла, что правду скрывать глупо. Если Карл невиновен, он, конечно, не станет скрывать, где я была, и еще я вспомнила, что полагается за ложные показания. Неужели вам не ясно, как можно растеряться, если вдруг окажешься в таком положении… тут убитый, и вообще… ведь еще за секунду я ни о чем таком и думать не думала. Меня не было в доме, хотя я прекрасно понимаю, как плохо для Карла, что я не могу сказать, где он находился в тот момент, когда раздался выстрел.

Следующий свидетель был кондуктор. Он хорошо знал Карла, и в лицо и по имени. В день убийства Карл Торсен вернулся из Осло с вечерним поездом, в купе он ехал один. Когда кондуктор открыл дверь, Карл спрятал за спину револьвер.

Защитник поинтересовался, – может, это была трубка.

– Я трубку не курю, – проворчал Карл.

– Вот видите! – с торжеством заметил кондуктор.

Публика засмеялась, и свидетеля отпустили. У меня мелькнула мысль, которую я потом развил: зал современного суда – естественное продолжение древнего театра. Оттого-то нынешние театры и переживают такой кризис. Они не понимают, что их оттеснили в сторону. Подлинные наследники старинных скоморохов выступают теперь в залах суда.

Карл Торсен отрицал, что в поезде, да и вообще когда-нибудь, у него был револьвер.

– Кондуктору померещилось! Небось читает перед сном детективы!

Кондуктор вскочил, задохнувшись от оскорбления:

– Да я в жизни ни одной книги не прочел!

Судья застучал по столу:

– Прошу соблюдать тишину!

Кондуктор, озадаченный, плюхнулся на скамью. Разве они с судьей не заодно, ведь они оба разоблачают убийцу? Черт бы побрал этих интеллигентов!

Потом вызвали какую-то даму. Когда раздался выстрел, она шла как раз по той дороге, по которой, по словам Карла, убежал неизвестный. Кругом не было ни души. Кто-то крикнул: «Держите вора!» – и она остановилась. Ей было очень страшно. Но на дороге так никто и не появился.

Мне показалось, что свидетелей вызывают в странной последовательности. И, возможно, не без умысла.

Следующим был Хартвиг Люнд, дедушка Йенни. В тот вечер он спал, пока его не разбудил ленсман. И прокурор и защитник донимали его, но он не сдался. Он поглаживал бороду и не проявлял никакого волнения.

– Не знаю, не знаю. Я спал.

Старая дама, жившая на втором этаже, проснулась от выстрела, а что было до того, она не слыхала. Кажется, стреляли в доме, может быть, с порога. Кто-то крикнул: «Держите вора!» – но это уже точно на улице.

Защитник начал расспрашивать, что она знает об оружии и какой звук у выстрела. Он намекнул на ее тугоухость и без труда довел даму до истерического состояния.

– Да нет же, я ничего не слыхала!

– Ну вот видите, сударыня.

– Господин защитник, вы запутали свидетеля!

– Свидетель обошелся без моей помощи, господин судья.

– О!

Двое свидетелей показали, что Карл Торсен превосходно стреляет из револьвера, – сам говорил. Карл подтвердил, что действительно так говорил, но он просто хвастался.

Следующий свидетель был старьевщик. Он явился в суд не по доброй воле – проболтался кому-то, а тот потом заявил в полицию. В день убийства он продал револьвер Карлу Торсену, и теперь ему самому было предъявлено обвинение в незаконной торговле оружием. Когда он понял, что его невозможно уличить в даче ложных показаний и он может врать сколько душе угодно, он пустился фантазировать, однако в конце концов все-таки признался, что доносчик сказал правду. Он сразу узнал Карла Торсена, как только увидел в газете его фотографию.

Пуля, извлеченная из груди Антона Странда, соответствовала калибру револьвера, проданного старьевщиком.