Текст книги "Былое — это сон"
Автор книги: Аксель Сандемусе
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
– Девушка еще такая молоденькая, что ляжет только с одним из своих кавалеров, – сказала она.
Она умела сказать так, что тебе делалось смешно, но потом ты невольно призадумывался.
Я часто размышлял, кем бы ей следовало стать, но так ничего и не придумал. Способности у нее были самые разносторонние, но она не могла бы заниматься делом, которое поставило бы ее в зависимое положение. Художник, которому отказано в таланте, – сказал про нее однажды Бьёрн Люнд. Безусловно одно, ее мучил the great hunger[40]40
Великий голод (англ.).
[Закрыть], никто не жаждал столь страстно, как она, сделать свое дело, осчастливить мир. Ее желания и мотивы так долго понимались превратно, что в нее вселился сам дьявол, она стала вымещать все на том единственном, кто находился в ее власти, а самое горячее желание этого единственного, как ни парадоксально, заключалось, может быть, в том, чтобы она умерла. Он признался мне в тот вечер, когда от вина соображал уже не больше, чем Трюггве:
– Я обрету покой, только когда Сусанна умрет.
Так и сказал, и мне, сидящему здесь, отделенному от Норвегии мировым океаном и целым континентом, остается лишь повторить:
– Я обрету покой, только когда Сусанна умрет.
Странные в Норвегии газеты. Они судят этих людей с точки зрения морали и не хотят понимать, что маленькая страна сумела сделать огромный вклад в искусство именно потому, что ее великий поэт и великий живописец взросли у самого горнила Люцифера, в том чистилище, которое называлось Христианией и которому потом дали другое имя, словно что-то можно изменить. Быть художником в Норвегии – значит вести жестокую борьбу за то, чтобы сохранить свою мечту чистой и неоскверненной, никто ведь не оставит ее в покое, все будут кидать в нее грязью. Стоя по уши в дерьме, ты должен поднимать вверх эту розовую мечту, а все будут стараться утопить тебя, и тебе придется защищаться до последнего плевка. Но если ты донес свою мечту до принцессы, значит, ты знал ей цену. Странно было наблюдать, как газеты участвуют в драке падших ангелов, происходящей в трясине. Я не видел ни одной попытки понять, что представляет собой норвежская духовная жизнь в ее генезисе. Думаю, когда явится Спаситель, он будет судить мир с Холменколлена и низвергнет ангелов тьмы в залив Пипервик.
Сидя за низким столом, гости рассуждали о войне. Царило антинемецкое настроение, но какое-то академическое, я не заметил даже намека на ту глубокую неприязнь, которую сам питал к этому бездушному народу, в большинстве своем столь же поверхностному, как Свидетели Иеговы. От войны перешли к работам Вигеланна, и, наконец, затеяли спор о гонорарах.
Я держался в стороне и, отойдя к книжным полкам, начал просматривать книги. Не знаю почему, я вытащил одну из старых работ Юна Ландквиста, может быть, потому, что его звали Юном, а это то же самое, что Джон. «Сусанна Тиле» было написано на титульном листе. Девичья фамилия Сусанны. Я полистал книгу. Многие места в ней были подчеркнуты, на полях пестрели пометки: «Надо подумать!», «Да, верно», «Хорошо сказано», «То же самое сказал однажды отец».
Я понял, что Сусанне было тогда девятнадцать.
Девятнадцать лет.
Я поставил книгу на место и задумался. Закрыв глаза, я увидел юную светловолосую девушку, которая еще не знала мужчин; вечер, она сидит за столом в доме матери. Ее мысли где-то блуждают, она читает Ландквиста и делает свои скромные пометки. Отчего у меня вдруг перехватило горло? Сусанна занимала беседой какого-то лысого журналиста, он потрепал ее по щеке, она украдкой бросила взгляд в мою сторону. Через несколько дней мы собирались уехать в Копенгаген, только вдвоем. Что она сказала Гюннеру? Что он вообще знает?
Образ юной Сусанны, читающей Ландквиста и делающей глубокомысленные пометки, преследовал меня. Мне казалось, я вдруг понял все – юная девушка, мечтающая о великих делах, идеал, требующий возрождения, вечные истины, обсуждавшиеся на студенческих квартирах, и друзья, друзья до гробовой доски! Но друзья знали, что это только слова, а Сусанна все принимала за чистую монету. Она потерпела крушение, вот когда она потерпела крушение! Потом она вышла замуж за Гюннера, все считали, что он ее спас, ведь этого никто не ожидал. Теперь-то Сусанна наконец будет счастлива!
Бедный Гюннер, он и не подозревал, что спасает кого-то, он и не хотел спасать, он просто любил Сусанну. Но ее мечта, которая не могла осуществиться, витала в воздухе и, как медленный яд, смешивалась с подпольным миром поэта Гюннера Гюннерсена, а между ними стоял Трюггве.
Почему я тогда же не вышел из игры? Еще было не поздно. Как объяснил бы Гюннер, отчего я этого не сделал, ведь он исследовал иррациональные поступки людей?
Надо было уйти, тут же уйти из их дома и больше никогда с ними не встречаться. Тогда в моей жизни был бы хоть один добрый поступок. Но я остался и думал только о том, что я горячо люблю ее, что мы с ней обретем счастье и будем вместе до конца наших дней.
Я еще мог сделать добро самому себе. Сделать добро Сусанне. Я мог бы сказать: «Одумайся, Сусанна! Пока вы живы, вы с Гюннером должны быть вместе, не будь слепой!»
Но я сам был слеп и не мог быть поводырем слепого. В ту ночь я ушел последний, мы с Сусанной уединились в спальне, а Гюннер без чувств лежал на диване в гостиной.
В Осло я принимал участие во многих вакханалиях. Все они были похожи одна на другую. Люди пустились во все тяжкие оттого, что весь мир пустился во все тяжкие, и, мне кажется, наивно объяснять это только военным психозом. Безудержное пьянство – феномен не новый. Девяносто пять жертв из ста сгорают в этом вечном чистилище, но пять вырываются из него, чтобы написать «De Profundis»[41]41
«Из глубины» (лат.) – название исповеди Оскара Уайльда, написанной вскоре после освобождения из тюрьмы.
[Закрыть]. Им удается сохранить высокое и доброе, а иначе они и не смогли бы вырваться оттуда живыми.
Что значит пить? Почему пьет тот или другой? Они хотят заглушить страх. Я никогда не видел, чтобы люди пили так, как Сусанна, Гюннер и все, кого я узнал через них. Они пили как верблюды, но не могли, как верблюды, напиться на неделю вперед. Они не переставали пить, если знали, что в запасе есть еще хоть одна бутылка; я сам видел, как Гюннер у меня в отеле поднялся с дивана, растрепанный, со слипавшимися глазами, и приставил к губам бутылку коньяка, которую нашел ощупью, точно ребенок материнский сосок.
Чего они боялись?
Мне известно только, чего боялся я сам и какой борьбы мне стоило отставить рюмку. В Осло я часто напивался. Здесь, в Сан-Франциско, нельзя показываться в таком виде.
Когда я последним покидал дом Гюннера, под ногами хрустели осколки рюмок, на потолке темнели винные пятна, а по коридору разлилась кровавая лужа, – один из гостей что-то сказал перед уходом, и ему разбили нос. Сусанна весьма невразумительно объяснила мне это, она шаталась и была в великолепном настроении. Иначе и быть не могло, – выпив, она становилась очаровательной. Она распевала во весь голос, стоя надо мной на лестнице:
Зовут местечко Урен,
Живет в местечке дурень!
Да-а, вот я и рассказал тебе, как закончился тот вечер, теперь тебе не придется гадать об этом.
Знаешь, какая иллюзия возникла у меня, когда я стоял и читал пометки юной Сусанны, сделанные на полях Юна Ландквиста? Что, уехав с ней в Копенгаген, я им обоим дам возможность отдохнуть друг от друга. Я не хотел причинять Гюннеру боль, но вся история с их разводом была какая-то темная. Сусанна отвратительно обходилась с Гюннером. Иногда это до глубины души возмущало меня. Только потом я догадался, что она сознательно доводила его до срыва, чтобы оставить за собой и дом и Гюллан. Сперва мне казалось, что так получается просто потому, что она запуталась, а в таких случаях человек часто ведет себя… да, именно иррационально.
Однажды, очень давно, Гюннер хотел куда-то съездить один и намекнул ей об этом.
– Прекрасно, – горячо подхватила Сусанна. – А куда мы поедем?
Он не сумел устранить недоразумение, но считал, что оно-то и отдалило их друг от друга.
В тот вечер в его доме мне вспомнился этот эпизод. Должен же Гюннер иметь возможность хоть иногда побыть в одиночестве.
Смешно, конечно. Если ты когда-нибудь проявишь благородство, поразмысли потом, что ты хотел на этом выиграть. Влюбленные обманываются, да и как им не обманываться, если они думают сердцем, а не головой.
За столом один пожилой писатель вдруг начал раздеваться, меня это заинтересовало. Он говорил, зажав зубами трубку:
– Сейчас вы увидите, этот Ранкен сущий убийца! Клянусь вам, он убийца, сейчас, сейчас!
Он сдернул с себя жилетку, галстук, стянул через голову рубаху. За ней последовала шерстяная фуфайка в красную полоску.
– Смотрите! – торжествуя, закричал он. – Что я вам говорил? Ну, кто прав?
На левом боку у него была рана, покрытая коричневым струпом.
– Может, скажете, не убийца? – Он выпрямился, и брюки упали у него до колен. – Проклятый убийца!
Трюггве, сидевший в уголке, встал и подошел поближе, он во все глаза глядел на голого гостя.
– Садись, Трюггве! – приказал Гюннер, икая от смеха.
Писатель стал натягивать брюки:
– Мы с этим Ранкеном гуляли в Аскере по валу, он рассказывал про книгу, которую задумал написать. «Девушка с бархатными глазами». Так за разговором мы подошли к большому плоскому камню. Он мне и говорит: «Ложись на камень!» – «Что? – говорю. – Зачем это ложиться?» Но не успел я и глазом моргнуть, как он дал мне по роже, я упал, и он стал втаскивать меня на камень. Я отбивался изо всех сил. Потом он вытащил из футляра нож, я заорал как сумасшедший, а он всадил мне нож прямо в бок – вот сюда!
Писатель торжественно показывал рану.
– К счастью, подоспел народ, но Ранкен не желал сдаваться без боя, поднялась страшная возня, его долго не удавалось утихомирить.
Гости корчились от смеха. Я уже слышал об этой истории, да и газеты посвятили ей несколько строчек, но ни у кого не создалось впечатления, что имело место покушение на убийство.
– Он хотел принести меня в жертву! – кричал писатель, дико озираясь по сторонам. – На плоском камне! Хотел положить меня на камень и выпустить мне кишки или черт знает, как там это делается. А вы говорите, он умный! Неужели нельзя было взять курицу, или кошку, или барсука, или воробья? Какого черта именно меня он решил принести в жертву своим идиотским богам?
Мне хотелось расспросить его поподробнее, но наступил черед анекдотов, и я так и не узнал подробностей жертвоприношения. Дамы поглядывали на часы, было уже за полночь, дома у всех были дети, но мужчины, налив себе еще виски с содовой, наслаждались анекдотами. Тогда дамы поднялись, вызвали по телефону такси и укатили. Анекдоты не иссякали. Я огляделся, ища глазами Сусанну. Ее нигде не было, Трюггве тоже. Я подошел к ванной, дверь была открыта. Она стояла там и мыла Трюггве лицо и руки, он вел себя как послушный ребенок. Чисти зубы! И Трюггве послушно почистил зубы. А Теперь в постель!
Трюггве поплелся, шаркая башмаками.
Я стоял в дверях и разговаривал с Сусанной, пока она переодевалась; лучше было бы войти в комнату – я буду выглядеть странно, если кто-нибудь увидит меня сейчас. Сусанна надела пижаму.
– Жарко, – объяснила она и пошла за мной к гостям.
Взгляд Гюннера скользнул по ней, по моему лицу и остановился на рассказчике. Тогда во мне первый раз шевельнулось чувство, что Сусанна недостаточно знает своего мужа. Этот беглый взгляд поведал мне о Гюннере Гюннерсене больше, чем я к тому времени знал о нем. Но я уже говорил тебе, что обезумел окончательно. Я вбил себе в голову, что все будет легко и просто.
Кто-то попытался посадить Сусанну к себе на колени, она высвободилась с королевским видом. Гюннер без всякого выражения смотрел на нее; помню, он сказал:
– Газеты изменили лицо литературы. Им требуется то, что понятно сотням тысяч, а жить-то надо. Вот мы и учимся газетному искусству. То, что мы пишем по-настоящему, какой-нибудь профессор издаст через тридцать лет, он это прокомментирует и преподнесет так, чтобы оно, прости мне господи, тоже годилось для газет. Теперь писателю требуется больше выносливости, чем когда бы то ни было за всю историю мира.
Сусанна фыркнула. Он холодно взглянул на нее и сказал, ни к кому не обращаясь:
– Безнадежно, безнадежно! Прежде писатель раскрывался, обнажал свою душу. Его читали немногие, лишь те, кто его понимал. Другие не могли. А сейчас, если он не придерживается избитых образцов, на него обрушиваются и братья-писатели и газеты.
Теперь Гюннер пристально смотрел на Сусанну, он был пьян. И начал читать стихотворение, которое я привел выше, написанное ей много лет назад. Оно как будто уже не относилось к ней, и в чтении Гюннера был какой-то низкий умысел, что-то понятное только им двоим. Сусанна осушила рюмку.
– Если б в тебе было больше этой пресловутой выносливости, – сказала она, – ты бы больше писал и меньше пил. Скучно смотреть, как ты интересничаешь.
Она была в бешенстве. Он не отрываясь глядел на нее.
– Ну, как на сей раз твоя фригидность? – запинаясь спросил он.
Я не смел поднять глаза. О, как я ненавидел в эту минуту твоего деда! Он выбил у меня почву из-под ног, мне казалось, что сейчас все присутствующие думают только о Сусанниных приемах соблазнения.
Тут я, разумеется, не ошибся, но мне этого было мало: кто же из шестерых сидящих здесь мужчин в свое время пробуждал Сусанну?
Писатель, которого не успели принести в жертву, сорвал со стены банджо, настроил его и затянул:
Гюннер отобрал у него инструмент и запел что-то с середины:
Потом швырнул банджо под диван и выпил еще рюмку. Теперь он был уже так пьян, что временами забывал, где находится. Я вспомнил свою веранду, жаркое солнце, покой, кивающие головки роз, ронявшие на пол желтые и красные лепестки. Если б по желанию можно было перенестись в другое место и пробудиться там от звука упавшей на пол книги…
Я собрался уходить, но Сусанна попросила меня остаться. Гости откланялись. Гюннер поднялся, но тут же опять рухнул на диван. Сусанна подсунула ему под голову подушку, он пробормотал:
– Кто все это знает, тому уже ничем не поможешь.
Он спал тяжело и беспробудно. В прихожей послышался страшный шум, я хотел выйти туда, но Сусанна меня не пустила.
В Копенгагене мы остановились в отеле на Конгенс-Нюторв, и Сусанна навещала своих знакомых, не скрывая, что приехала сюда с мужчиной. Обычно мы рано выходили из дому, посещали музеи или зоологический сад, а однажды катались вдоль берега на машине. По вечерам мы сидели в ресторане, где играла музыка, и, случалось, Сусанна танцевала. После полуночи, усталые, мы возвращались в отель, но часто лежали и разговаривали до трех-четырех утра. Как хорошо, когда не боишься разоблачения. Мы жили, как очень счастливые супруги, и при воспоминании о той поре мне становится и грустно и радостно. По улицам мы ходили, слегка касаясь друг друга плечами, словно были одним существом. Если я раньше чего-то не рассказал ей, то, когда мы снова вернулись в Норвегию, у меня не осталось тайн от нее… кроме, кроме… одной весьма существенной, которую я не открыл и не мог бы открыть ей.
Я человек осторожный и очень расчетливый. И потому не забывал, как безжалостно она выставила на всеобщее осмеяние и извратила все, что за долгие годы делал и говорил Гюннер. Не он же был причиной ее несчастья! Но тогда я почти не думал об этом. Не знаю, откуда у меня нашлось мужество бежать от нее, да и называть это мужеством не очень-то красиво с моей стороны.
Неужели все опять повторилось бы? Появился бы новый мужчина, и она говорила бы про меня дружелюбно, но в то же время снисходительно-свысока, чтобы, когда я взорвусь, извратить все прекрасное, что нас объединяло?
О нет, я был и остался последним мужчиной Сусанны Тиле.
Я понимал это, потому и бежал.
Я теперь нарочно стараюсь посильнее устать перед сном, иначе мысли о ней не дают мне уснуть, но я получил то, что хотел, и не жалуюсь.
Я уже писал, – привязываешься к вещам или к месту, где пережил что-то приятное, где был счастлив. С нашей стороны было подлостью жить вместе в домишке Гюннера в Аскере и в его квартире в Осло, где он был счастлив с Сусанной. Глупо, жестоко, но обезумевшие не ведают, что творят.
Я подошел к камину и вытащил скомканную бумажку, которую незадолго до того бросил туда. Пусть и она попадет в мою книгу:
«Мне хотелось победить Гюннера именно потому, что он ценил меня, был моим другом. Наконец хоть кто-то оказался в моей власти, и я не мог не воспользоваться этой властью, я должен был его победить. К этому примешалось и многое, что я пережил в юности, – наконец, наконец! Я разделю торжество с Сусанной, именно с ней. Мы вместе увидим его в грязи – наконец, наконец! Я обезумел от счастья, когда Сусанна выбрала меня, я загорелся мечтой. Он должен пасть! Самое главное заключалось в том, что я получил ее от него. Наконец-то по-настоящему пригодились мои деньги – я заплатил за нее наличными этому доверчивому дураку, и она допустила, чтобы ее продали, но и она тоже восторжествовала, – и мне было приятно видеть ее триумф, – восторжествовала над ним в моих объятиях. Гюннер неожиданно и по моему желанию оказался альфонсом собственной жены.
Мы оба, и она и я, должны были отомстить за себя, и мы сделали это сообща. Мы должны были отомстить за себя – неважно, что наши обидчики теперь далеко или уже скончались, неважно, не все ли равно, кого поразит наша месть, лишь бы мы осуществили ее. Мы сошлись в этом желании, как двое капризных детей. Хорошо, что Гюннер не покончил с собой, потому что, если кого-то убьешь, он будет мертвый, и все».
Я переписал эту бумажку, не изменив ни единого слова.
Что, собственно, я делал в Норвегии? Я был всеми сразу, я был и Бьёрном Люндом, и Гюннером, и Трюггве, и моим камердинером Карлсоном, и Карлом Манфредом. Меньше всего я был, наверное, Джоном Торсоном. Но интересно, кем же я был в большей степени? Теперь, в Америке, мне кажется, что в самой большой степени я был Карлом Манфредом, моим неудачливым братом. Я помню его лицо, которое и после смерти сохранило удивленное и горькое выражение, он лежал в гробу с таким видом, словно рассуждал о квадратуре круга.
Мы с Сусанной хотели одного, и я презираю себя в той, которую люблю.
Я видел Бьёрна Люнда за несколько дней до того, как он утопился. Он был бледен словно полотно и, проходя мимо, процедил сквозь зубы:
– Несчастная сноска!
До меня не сразу дошел смысл его слов: я завоевал себе право на сноску в истории норвежской литературы, потому что слишком приблизился к Гюннеру. Честно говоря, сам бы я и не догадался, но какой-то пьянчуга однажды назвал меня Господином Сноской и запинающимся языком растолковал мне, что это значит.
В Копенгагене нам с Сусанной было так хорошо, что с тех пор этот город стал для меня прекраснейшим в мире. Я мог бы слагать гимны Копенгагену. Если я когда-нибудь еще раз поеду в Европу, то только в этот город на берегу Зунда, – впрочем, я не посмею туда поехать, ибо в каждой проходящей девушке, в каждом отражении в витрине мне будет мерещиться лицо Сусанны. Я увижу ее рядом, отчетливо услышу ее хрипловатый голос.
Гюннер рассказывал, что однажды она надолго уехала. Как-то раз, когда он возвращался домой, она окликнула его сзади: «Гюннер!»
Он чуть не упал от радости. Они не виделись несколько месяцев, а он без нее жить не мог.
Оказалось, другая женщина позвала другого Гюннера.
В Копенгагене все время было немного ветрено, торопливо бежали облака. Я узнаю ее в этом ветре, в бегущих над Копенгагеном облаках – Агнес, вернувшаяся Агнес.
Сегодня немецкие сапоги топчут и этот красивейший в мире город.
Я порвал с твоей матерью в середине марта, слишком поздно. Она уже знала о Сусанне и однажды позвонила ей, когда Гюннера заведомо не было дома, она искала меня. Теперь в неведении оставался один Гюннер, но Йенни Сусанна солгала, не знаю зачем, может, просто была застигнута врасплох. Ведь если б она дала Йенни понять, что имеет на меня право, это было бы вполне в духе той игры, которую она вела уже давно. Но, бедная, милая патологическая лгунья, Сусанна лгала невольно при любых обстоятельствах, даже во вред себе.
Итак, твоя мать ждала тебя. Мы, мужчины, не можем себе представить, что значит быть брошенной беременной женщиной. Когда бы женщины писали не по образцам, созданным мужчинами, мы, наверное, знали бы о них немного больше.
Если я несколько выгораживаю себя в этих записках, то не умышленно, и, конечно, мне еще многое можно поставить в вину. Тот, кто победил и уцелел, может подгонять историю, как ему вздумается. Тот, кто потерпел поражение или лежит в могиле, должен помалкивать. Представь себе, чему учили бы твоих детей в школе, если б Германия выиграла эту войну.
Твоя мать заслуживала лучшего, мне следовало перед отъездом хотя бы предложить ей выйти за меня замуж.
Разрыв состоялся, когда она, робея и нервничая, спросила, поедем ли мы этой весной на сетер. Я ответил, нет, я собираюсь жениться на другой.
Это было жестоко, но что мне оставалось делать? Продолжать так я не мог и тогда еще действительно собирался жениться на Сусанне.
Йенни ушла, не сказав ни слова, зато потом она дала себе волю. Долгое время она каждый день бомбардировала меня письмами и где только можно попадалась мне на глаза. Я чувствую мучительный стыд, она была кругом права.
Подозрительно часто сталкивался я и с Бьёрном Люндом. Несколько раз, безусловно, не случайно. Он был уже совсем не тот, что прежде, но это объяснялось отсутствием денег, дикими планами и страхом перед будущим. Он не упоминал о Йенни. Просить у меня денег ему было неловко, но не из-за моих отношений с его дочерью, а потому, что он предпочитал ограбить меня. Однако тогда я еще ни о чем не догадывался. Он был достаточно умен и понимал, что, занимая у меня по мелочам, ослабит себя перед решительной схваткой. Мелкие долги, безусловно, унижали его, да и история с Йенни тоже подспудно жила в его памяти. Я приобрел врага. Прежде он считал меня просто подходящим объектом для вымогательства. Теперь я стал его единственным шансом на спасение, и он готовился напасть на меня, – такие вещи не так-то легко забыть.
Гюннер Гюннерсен ничего не подозревал, мы с ним просто избегали друг друга. Он не знал ничего, но кто мог сказать, что творилось в его темном сознании.
Мне следовало отправить Сусанну из Копенгагена в Осло одну, а самому уехать прямо в Америку. Взбаламученный осадок так и не улегся. Карл не мог забыть Йенни и донимал всех письмами, полными угроз. Я обманывал и Йенни и Сусанну. Йенни заявила на Карла в полицию. Сусанна терзала Гюннера и пичкала ложью, в отчаянии она изменила и ему и мне со случайным чиновником. Потом Гюннер на три дня переехал к Торе Данвик, и Сусанна, которая только того и хотела, не смогла тем не менее справиться с ревностью. Йенни явилась однажды в «Уголок», где Сусанна сидела в это время одна, и влепила ей звонкую пощечину. Я получил анонимное письмо, в котором меня грозились убить, без сомнения, от Карла. Сусанна окончательно обезумела от ревности, потому что Йенни была моложе и выглядела лучше и еще потому, что та ждала ребенка. Бьёрн Люнд вечно попадался мне на глаза, так что мне делалось не по себе. Поскольку совесть у меня была нечиста, а знал я его недостаточно, мне казалось, что он хочет отомстить мне за Йенни.
Еще до нашего разрыва Йенни учинила шумный скандал, о котором много говорили. Она никогда не вмешивалась в отцовские дела, и не знаю, что на нее нашло. Должно быть, из-за своего состояния.
После Нового года Бьёрн Люнд сошелся с одной датчанкой, скорее экстравагантной, чем красивой. Ее сексуальность так и била в глаза, все мужчины оглядывались на нее. Форма головы у нее была несколько сплющенная, словно при рождении ей прижали макушку к подбородку. Глаза были узкие и широко расставленные, точно, когда ей сплющивали голову, их оттеснило к краям, – они так далеко заходили на виски, что казалось, будто ей больно. Рот был большой и чувственный. Ей было около тридцати, и выглядела она забавно.
Они поселились в отеле в центре города, Йенни явилась туда в отсутствие отца и устроила страшный скандал. Когда прибежали служащие отеля, женщины катались, вцепившись друг в друга мертвой хваткой, мужественному портье пришлось окатить обеих холодной водой. Мне рассказал об этом Бьёрн Люнд. Он добродушно смеялся:
– В Йенни, слава богу, есть не только Эйдсволл, в ней хватает и Кристиансунна.
Он купался в лучах этого скандала.
Бьёрн Люнд стал предателем родины, Гюннер Гюннерсен сломился, Сусанна была эротоманкой и алкоголичкой, хотя старалась убедить весь мир в своей добродетели. Йенни часто вела себя необъяснимо и необузданно. Глупо, наверно, по этой четверке судить о Норвегии, однако в своих крайностях, нетерпимости, в том, как они, ни с чем не считаясь, шли напролом, они выражали нечто типично норвежское. Это-то их норвежское, проявлявшееся так неожиданно, и помогло мне понять, почему немцам пришлось бы уничтожить все население, если б они пожелали завладеть Норвегией. Даже Бьёрн Люнд был их лишь настолько, насколько это устраивало его самого. Не знаю, почему датчане при немцах сперва держались тихо, сопротивление вспыхнуло гораздо позже. Почти ничего не знаю о борьбе нидерландцев, поляков, греков и многих других, но уверен, что норвежцы, неисправимые индивидуалисты, огрызаются прежде всего, когда заденут их личные, а уже потом национальные чувства. Никто не произносит «я» так часто, как норвежец, статью в газете он начинает с «я», и это «я» проходит через все колонки. Диктор по радио произносит «я» так, что дерет уши, как выразились бы другие скандинавы или американцы. Однажды я сказал об этом норвежцам. Они непонимающе уставились на меня. Но если это действительно «я», почему же не сказать «я»? Каждый норвежец – сам по себе целая нация. Только Гитлер может тут поспорить с норвежцем, в Германии ему не пришлось иметь дела со столькими индивидуалистами. В Норвегии он утонул среди них.
Мы с Йенни разговаривали вечером 9 апреля. Я сидел в маленьком кафе, и она увидела меня с улицы. После событий этого дня она выглядела бледной и измученной. Я сам сидел небритый и тупо глядел в стол. Она спросила, не следует ли нам после всего, что случилось, держаться друг друга. Как будто любовь может родиться оттого, что окна разбились вдребезги. Йенни говорила тихо и проникновенно, вспомнила все прекрасное, что мы пережили вместе. Все верно, но я не мог думать о совместной жизни ни с кем, кроме Сусанны.
Сусанна была у меня, когда завыли сирены. Утром немцы захватили отель.
Йенни пыталась выразить сочувствие и судорожно выдавила несколько добрых слов о Сусанне, но она считала, что мне следует подумать и о Гюннере.
Подумать о Гюннере?
Мне было стыдно и перед Сусанной, и перед Гюннером, и перед Йенни, и перед самим собой. Я знал, что надо мной смеются, – правда, теперь у всех появилась другая забота. Я ненавидел Сусанну. Бывали минуты, когда мне хотелось, чтобы она умерла. Я собирался жениться на женщине, которую презирал, и презирал самого себя. Даже здесь, вдали от нее, меня терзает то же противоречие. Я не могу освободиться, мне нет спасения. И ловлю себя на том, что говорю, как ребенок: почему все так получилось? Почему она оказалась замужем, почему такой злой, почему, почему… почему я так беспомощен, что никто и ничто не может спасти меня? Почему мне встретилась не та Сусанна, которая писала рассудительные слова на полях Юна Ландквиста?.. И когда я дохожу до этого, у меня, старого, несчастного дурака, текут слезы.
Я приехал в Норвегию, чтобы найти нить, оборванную мной больше тридцати лет назад. Я вызвал из могил мертвецов, оживил все, словно запустил остановившийся фильм. Я совершил все безумства, которые собирался совершить, когда потерял Агнес.
Я вызвал мертвецов, снова явилась Агнес, Хенрик Рыжий снова лишился жизни, все они явились: Ян Твейт, Алма, Ула Вегард и Ханнибал.
Попадался ли кто-нибудь так глупо в собственные сети?
И все это из-за пожизненной верности девушке, ради которой я был готов умереть, когда мне было восемнадцать.
Если я сумасшедший, значит, кругом слишком много сумасшедших. Природа требует, чтобы молодые люди сходились и рожали детей. Природа – наш враг, она против всего, что называется гуманизмом и культурой. Лучшие не могут не протестовать. Им хочется большего, чем только рожать детей. И природа безжалостно наказывает нас, не отпускает, старается навести на старый след – начни с того, что я от тебя требовала!
Сусанна обладала теми же недостатками и теми же достоинствами, что и Агнес, – легкомыслием, тягой к мужчинам и неотразимой привлекательностью. Обе ненавидели будни и охотно расплачивались за праздники чужим горем. Ни одна из них не понимала чужого горя, только свое собственное, а их полная неспособность разбираться в людях могла довести до отчаяния. Но… наверно, один праздник с Сусанной стоил всех бед. Мне и не нужна была Сусанна, которая могла бы доказать всем, что она совсем другая. Которая не рвалась бы на свободу, не имела бы пороков и вообще была бы совершенно иная, не та, про которую Гюннер сказал однажды: кому она такая нужна? Только эта противоречивая и сумасшедшая Сусанна чего-то стоила. Дама с камелиями, от которой я уехал… да, больше мне ничего не оставалось. Я страдал от ее сдержанного, упрямо-истерического, фальшивого презрения ко всему, что составляло ее суть. Она поиграла с Гюннером, и он напугал ее так, что она превратилась в соляной столп. Если он и отдал мне Сусанну, то в таком состоянии, на которое я не рассчитывал. Неужели он и это предусмотрел? От него всего можно ждать. Сусанна уже не осмеливалась показывать людям, что она пьет, и хотела убедить меня, – меня! – что ей это никогда и не нравилось! Гюннер до того напугал ее, что она стала благопристойной. Так проповедник, расписывая мучения, ждущие грешников в аду, загоняет старух на скамью для кающихся. Сусанна зацепенела в благопристойности. Я слышал смех Гюннера, когда мы ложились спать. Я женился бы на Трюггве, Гюллан, Гюннере и на той пустой оболочке, что осталась от искрившейся жизнью Сусанны, той Сусанны, которая убедила меня, будто в нашем возрасте можно сжечь за собой все мосты и начать сызнова. Когда тебе больше тридцати пяти, уже не сожжешь мостов, надо тащить через них всю свою ношу.
Единственный, кто еще ничего не знал, был Гюннер, а может, он только делал вид, будто ничего не знает, понять это было невозможно. Ведь он уже сталкивался с такими вещами и, по-видимому, ждал, что все заглохнет само собой… а может, и не ждал. Может, он и сам не знал, чего он ждет и чего хочет, известно ему что-нибудь или нет. Все это время он был удивительно доверчив. У него был рабочий период, он хорошо зарабатывал и, как все поэты, придавал своей работе большое значение, ему было не до того, что в эту минуту Сусанна навлекает на них несчастье. Однажды вечером он пришел в «Уголок», где уже сидели мы с Сусанной. За нами наблюдало множество любопытных глаз, Гюннер был очень угрюм. Это было 7 апреля. Сусанна, следуя своему новому правилу, начала к нему придираться. Она возражала на все, что бы он ни сказал, и вскоре стала по-детски противоречить самой себе, лишь бы возразить ему. Я не поднимал глаз от стола, не зная, что делать. Мне хотелось остановить ее, потому что она была как собачка, которая храбра только потому, что у нее за спиной открытая дверь. И Гюннер и я понимали, что она играет роль роковой женщины – вот как я расправляюсь с этим несчастным!
