Текст книги "Былое — это сон"

Автор книги: Аксель Сандемусе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Гюннер жаждал делиться своим внутренним миром. Я же хотел сохранить этот мир для себя. Он был способен делить с ней ее восторг. Я молча взирал на этот восторг, и, без сомнения, со мной она еще острее почувствовала бы, что, кроме постели, годится разве на то, чтобы чистить картофель. Гюннер принимал ее такой, какая она есть, и я тоже принял бы ее, но по известному и досадному психологическому закону она рано или поздно начинала отравлять жизнь близкому человеку, ибо не могла принять самое себя.

Теперь я понимаю, что уехал в Хаделанн, чтобы немного отстранить Сусанну. И, живя там, я, безумец, долгое время верил, что больше не думаю о ней!

Это я смог написать лишь сегодня, потому что ночью мне приснился странный сон.

Бог стоял у моей постели, и я сказал: «Уходи, я не верю в тебя».

Он задумчиво посмотрел на меня и ответил: «Ты, как всегда, ошибаешься, на самом деле это я не верю в тебя».

Не очень приятный сон.

Теперь я хочу написать о двух вещах: немного о себе самом – о моей жизни и о тех двух неделях, которые я провел с Сусанной, Гюллан и Трюггве.

Я встретил Сусанну, когда вернулся в Осло после путешествия с твоей матерью. Если б я попытался передать то, что сказал ей, это прозвучало бы неестественно. Лучше я расскажу так, как представляю себе это теперь, а лицо Сусанны все равно всегда стоит у меня перед глазами.

Мой сын, любил ли ты уже кого-нибудь? Я написал «лицо Сусанны все равно всегда стоит у меня перед глазами» и потом долго ходил по комнате. Не дай бог тебе узнать одиночество старого человека!

Сперва несколько дат. Я родился 17 апреля 1888 года в Йорстаде, в нескольких милях от Осло, встретил Агнес в сентябре 1906-го, уехал в Нью-Йорк в сентябре 1909-го, мне был тогда двадцать один год. Теперь идет 1943-й, мне пятьдесят пять лет (как летит время!). Мое настоящее имя Юханнес Торсен, в 1917 году я стал американским гражданином под именем Джон Торсон.

В последние годы я иногда размышлял, существует ли загробная жизнь, однако больше всего меня интересовало, может ли старый грешник найти спасение в религии. Кое-кому это удается даже без веры в основополагающие догматы христианства. Но это редкое акробатическое искусство, и я им не владею.

Что-то во мне всегда протестовало против разрыва с религией моего детства. Я никогда не посещаю богослужений в норвежской церкви – как и в любой другой, – но каждый год перед рождеством ко мне приходит пастор, выпивает рюмку хорошего вина и получает чек. Он не пытается меня обратить. Я прекрасно понимаю, что деньги делают свое дело, – приятно не иметь врагов, но этого мало. Мне нравится пастор, и церковь является точкой опоры в этой всеобщей бездомности. Я давал бы деньги, даже не получая никакой косвенной выгоды. Так где же правда? Всю жизнь я держался вдали от религии, однако всегда знал, что не порвал с ней окончательно. Я не посмел бы назвать человека дураком только за то, что он искренний христианин. Посмотри на самого себя и не суди других слишком строго.

Я руководствуюсь тем разумом, который мне отпущен. Я могу заблуждаться и наверняка заблуждаюсь, но другого разума мне не дано. Иногда сам корабль бывает виной тому, что компас выходит из строя. Однако это еще не причина, чтобы отказываться от компаса, – надо принять соответствующие меры и предотвратить ошибку. Гюннер Гюннерсен обезумел от нашей жестокости и потерял свою дочь, но это еще ничего не говорит о его разуме. Если всунуть булавку в мозг птице, она бешено забьет крыльями. Не станешь же ты ей объяснять, что вытащишь булавку, как только она успокоится, а ведь Сусанна именно это и делала.

Мой разум заставляет меня быть равнодушным ко всему, что относится к религии, но я не разделяю горечи, свойственной атеистам. Наверно, они сами виноваты. Думаю, что мы, равнодушные, гораздо опаснее для христианства, чем те, кто провоцирует новую борьбу. Я вспоминаю дискуссию о пасторах-женщинах. Атеисты взволновались и полезли в спор, который их совершенно не касался, они выступали во имя разума, приличия и еще бог знает чего. Они требовали, чтобы женщинам было разрешено становиться пасторами.

Зачем им понадобилось склонять церковь к разумным действиям?

У христианских и антихристианских пропагандистов есть общая черта – они часто собирают истины, которыми нельзя пользоваться.

Я был вынужден обходиться без религии и не имею с ней никаких дел. Я рассказал об этом Сусанне. Она сделала вид, что это страшно интересно. Еще бы, ведь я такой умный, такой тонкий, она первый раз встретила такого человека. Мы никогда не верим до конца, что кому-то может быть абсолютно неинтересно то, что мы говорим.

Я вижу Сусанну и Гюннера такими, какими увидел их однажды на Студентерлюнден, до того как Сусанна заполучила меня. Между ними, держа их за руки, шла Гюллан, а сзади, точно добрый медведь, тащился Трюггве.

Еще до отъезда в Америку я понял, что обманутым оказался не только Гюннер. Чем больше она нападала на него, тем непроницаемей становился я. Я слышал, как она плакала во сне. Видел, как она сидела, уставившись в одну точку, и не замечала даже Гюллан. Бедная Сусанна, она видела врата, которые захлопнулись безвозвратно. Слышал, как она говорила во сне: «Я счастлива, счастлива, счастлива».

Тогда я понял, в чем заключается метод Куэ[32]32
  Э. Куэ (1857–1926) – французский врач, один из первых разработал метод самовнушения.


[Закрыть], и вспомнил слова, сказанные однажды Гюннером:

– Можешь ты понять женщин, которые, погубив одного мужчину, ищут другого, которого бы могли утешить?

Когда мы вернулись из Аскера и Гюннер догадался, что она была там не одна, он сказал мне:

– Я живу с ней уже двенадцать лет. Никто не понимает, зачем мне это, и я тоже не понимаю, и уж тем более не могу объяснить. Никто не понимает, но это разжигает любопытство. До сих пор все считали, что я могу ее удержать. Она любит меня, я – ее, но вместе с тем она ненавидит меня за то, что у меня нет конкурентов, что мы окружены толпой любопытных обезьян. Она готова погубить нас обоих, чтобы восторжествовать хотя бы один-единственный раз, и когда-нибудь, возможно, найдет человека столь же извращенного, как она сама.

Эти слова обернулись против Гюннера. Гюннер не обращал внимания на ее проделки, не желал с ними считаться. Потому и был таким независимым, он не боялся ни угроз, ни нажима. Добром от него можно было получить все. Но при любом нажиме Гюннер вцеплялся в горло, словно бешеный пес.

Я встретил Сусанну на Драмменсвейен в тот же день, как вернулся из Стокгольма. Был темный августовский вечер, и мы пошли в Шлоттспаркен. Никогда прежде я не вмешивался в чужую жизнь. Надо было дожить до пятидесяти, чтобы это наконец случилось, я не хотел, я говорил: нет. Она не сдавалась и говорила, что у них с Гюннером все кончено. Думаю, она говорила искренне.

За несколько дней до этого Гюннер укатил в Данию. А мы с Сусанной через день уехали на дачу в Аскер, с нами были Трюггве и Гюллан. Я не сообразил тогда, что, если б у нее с Гюннером все было кончено, Трюггве бы жил не с ней.

Ах, как все легко и прекрасно, прямо как в сказке, – стоит лето, Гюннеру наплевать на то, что она делает, его ничего не стоит успокоить, к тому же она с ним покончила, и, собственно говоря, мы же не делаем ничего предосудительного…

Не понимаю собственного легкомыслия. Как я потом проклинал себя! Став предметом скандала и всеобщих насмешек, я обнаружил, что принимаю близко к сердцу такие вещи. Долгое время мне было никак не унять Сусанну, я оказался замешанным в то, в чем не мог разобраться. Однажды я слышал, как кто-то громко сказал: «Видишь? Вот он и есть этот необыкновенно чуткий и тонкий человек. В прошлом году таким был доктор Хартвиг».

Так продолжалось, пока она не поняла, что у меня есть собственное мнение и что я не очень-то доверяю ее словам. Тогда она будто закаменела в истерии, и на время мне стало легче. Но только на время.

Как объяснить мое чувство к Сусанне?

Думаю, ты поймешь меня. Я снова встретил Агнес, и в плохом и в хорошем Сусанна была похожа на Агнес; если уж на то пошло, можно сказать, что Сусанне было не больше пятнадцати, она была такой же радостно-беспечной, так же не считалась ни с чем и так же плохо обходилась с теми, кто ей был больше не нужен. Не забывай, сперва я даже восхищался ею, ведь она была готова принять на себя ответственность за все последствия, была готова сама содержать Гюллан.

Господи, разумеется, содержать Гюллан должен был я, и цель Сусанны состояла не в том, чтобы принять на себя ответственность, а в том, чтобы всадить нож Гюннеру в сердце. Но хотел бы я посмотреть на того человека, который бы не поверил Сусанне, по крайней мере, вначале.

Мы долго сидели по вечерам. Гюллан и Трюггве уже спали. В доме не было электричества, мы зажигали свечи, я так и вижу ее и бутылку в маленьком освещенном пространстве – женщина, которая стала моей судьбой, когда я был уже стар. Под хмельком она бывала неотразимой, что-то болезненное в ее лице вдруг исчезало, оно становилось живым и теплым. Она была незаурядной личностью, умела отдавать все, как никто, но она должна была отдать все – одному. На других у нее не оставалось ни капли даже дружеских чувств. Странная женщина. Стоило появиться постороннему, как она робела и пугалась. И предпочитала отсидеться на кухне или лихорадочно придумывала предлог, чтобы улизнуть из дому. Насколько счастливой и уверенной в себе она бывала наедине, настолько беспомощной становилась в присутствии трех или четырех человек. Я радовался, что в Америке живу уединенно, – если б она приехала сюда, у нас возникли бы большие трудности, будь у меня широкий круг друзей.

Я ни с кем не беседовал так откровенно, как с ней. Сусанна дала мне разрядку, в которой я давно нуждался и которой никогда не имел. Я открыл ей больше, чем кому бы то ни было. Вскоре, правда, на меня напало сомнение, – ведь точно так же было у нее и с Гюннером, и никто на свете не был ей предан, как он. Очень медленно мне стало открываться, что и меня может постичь его участь. О таких вещах забавно слушать, пока они не имеют к тебе отношения. Всех наших знакомых она умела охарактеризовать правдиво, но ядовито и зло.

Я понимал, что у Сусанны не могло быть друзей, никто не хотел с нею связываться. Но когда мы оставались вдвоем, ей не было равных. С нею ко мне возвращалась молодость. Она подарила мне самые счастливые минуты. Рискуя оскорбить весь мой народ, я должен сказать, что во всех своих крайностях она была чересчур норвежкой, как сказал бы фотограф, передержанной норвежкой. Середины для нее не существовало.

С Сусанной я обрел покой, за который дорого заплатил. В те дни горе, связанное с Мэри Брук, почти стерлось. Я позабыл все. Лишь Трюггве, этот погасший Гюннер Гюннерсен, и маленькая дочка Сусанны постоянно возвращали меня к действительности. Я невольно опускал глаза, когда Гюллан смотрела на меня.

И опять, стоило мне назвать Мэри Брук, как я углубился в воспоминания. Я понимаю, ты, наверно, думаешь: почему же он утверждает, что любил только Агнес и Сусанну?

Да, только их. У меня были очень близкие отношения с Мэри Брук, танцовщицей Эльзи Вренн, но она была для меня скорее товарищем, чем любимой, очень близким другом, – и ты должен либо понять это, либо уж принять на веру.

Выставляя себя напоказ, Мэри словно лишилась пола, она очень страдала от этого, и мне хотелось ей помочь. У секса – свои законы, нагота должна быть звеном единого целого и притом только в интимной ситуации. Природа отомстила за себя.

Мое отношение к Мэри было не влюбленностью, а чем-то совсем иным, это было какое-то совершенно иное чувство, я не могу его объяснить.

Бездомность и пансионы – вот самое страшное, что осталось у меня в памяти о первых годах жизни в Штатах, одиночество и сознание, что, живой или мертвый, ты всем одинаково безразличен. Я не был тогда состоятельным человеком, был обыкновенным нищим эмигрантом. Я не знал английского. Мне приходилось жить в самых дешевых пансионах, где человек становится мизантропом. До сих пор мне снятся кошмары, будто в каком-то пансионе меня переселяют из комнаты в комнату и все они одинаково грязные и холодные. Вслед мне смотрят мрачные лица, и я должен выдержать какой-то экзамен. Господи, как меня донимали глупые хозяйки, хотя, может, я просто чувствительнее других. Я много трудился, мне хотелось выбиться в люди, и выбился я, пожалуй, просто от страха на веки вечные остаться в когтях у этих дур. Однажды в пансионе в Миннеаполисе мне захотелось стать поджигателем и той же ночью спалить дом со всеми его обитателями. А пансионская мебель, эти столы и стулья, а подозрительная пища… Наверно, я просто неблагодарен, ведь именно в пансионе я дал себе слово разбогатеть. Любовь к собственному жилищу, к книгам, картинам, красивым вещам зародилась у меня в пансионах.

Я хотел заработать денег. Хотел обезопасить себя от людей. Мой первый эксперимент – разведение свиней, причем за корм я не платил. По профессии я кузнец и механик, но мне пришла в голову мысль разводить свиней, и я попытался ее осуществить. Я заключил договор с одной больницей и несколькими небольшими ресторанчиками и обязался освобождать их от пищевых отбросов. Дело пошло прекрасно, и первое время я неплохо зарабатывал, но потом за отбросы начали брать деньги. В конце концов больницы и рестораны стали сами наживаться на своих отбросах. Это было в 1913 году.

Я не лелеял надежды найти золото, а заниматься контрабандой и воровать не хотел. Голова у меня работала неплохо, и я перепробовал много разных вариантов, а потом решил поглубже вникнуть в ту область, которая была мне известна. Вот тут-то я кое-что и обнаружил. Людям, занятым самой разной работой, приходится пользоваться специальными инструментами, которые стоят довольно дорого, вот я и решил открыть фабрику, изготовляющую всевозможные инструменты. В те времена массовое производство инструментов казалось еще бессмысленным, однако я понимал, что, если дело пойдет на лад и я смогу производить дешевые инструменты, рынок сбыта у меня будет неограниченный – практически вся Америка.

Я уговорил один банк финансировать это предприятие, и он не раскаялся. Мы сняли сливки до того, как у нас появились серьезные конкуренты. Тогда мы снизили цены, но фабрика уже твердо стояла на ногах. С тех пор я жил в Сан-Франциско, пока не отправился в Норвегию, чтобы отдохнуть и поразмыслить над прошедшими тридцатью годами.

Человека выдают совершенные им грехи. По моему определению, грех – то, после чего остается нечистая совесть.

Грех проистекает из непонимания самой его сущности. Одни говорят, будто, чтобы согрешить, необходимы двое. Это глупо, даже если учесть ту совершенно особую область, которая имеется в виду. Другие говорят, будто не грешит тот, кто спит. Это уж совсем чушь.

У меня нет никаких явных пороков.

Грех – это нечто внутреннее, древо познания, растущее в человеке. Сама наша жизнь – грех; весь ход жизни и последствия того, что в ней происходит. Как бы ты ни ловчил в этой проклятой игре, можешь быть уверен: рано или поздно черт все равно вылезет наружу.

Вникни в чей-нибудь тяжкий грех, и, если у тебя хватит ума, ты найдешь ему единственно возможное место в общей связи и поймешь, каким должен быть тот, кто его совершил.

Темная сторона моей жизни. Порой мне кажется, что все началось однажды вечером в Йорстаде, когда я был еще ребенком.

Правда о том, что случилось во мраке, все, что пугает меня, – когда, собственно, это началось? Как ни странно, но решительно все случившееся можно считать началом, если учесть мое нынешнее состояние и то, как я теперь представляю себе все события.

Поэтому в моих записях нет хронологии в строгом смысле слова. Не думай, я не хочу мистифицировать тебя. Иногда, когда пишу, я чувствую себя несчастным, оттого что реальность вдруг отступает. Я пытаюсь проникнуть в мрак. Мне хочется, чтобы все было ясно и понятно, но реальность отступает. Я пытаюсь анализировать предмет, однако он так чувствителен к свету, что стоит мне направить на него луч прожектора, как он сразу меняется. Вот я и ощупываю его руками, не вынося на свет.

Помнишь, я писал о человеке, который совершал все новые и новые преступления, стараясь прикрыть то, чего никогда не делал?

Однажды вечером мои родители куда-то ушли. Обычно они всегда сидели дома. Кроме меня, детей в семье еще не было.

Стемнело, а они все не возвращались. Я не осмелился ждать их в доме и вышел во двор. Темнота сгущалась, я выбежал на дорогу. Стало совсем темно, и я заполз в канаву. Мягко ступая, пришел тролль, он долго обнюхивал место, где я лежал, но меня не нашел. Когда на дороге показались отец и мать, со мной что-то случилось, только не знаю что, и уже никогда не узнаю.

Чтобы правдиво написать о прошлом, необходимо вспомнить, каким в то время был ты сам. Первый раз я попал в кино в 1908 или 1909 году, и фильм, который я видел, сохранился в моей памяти столь же технически совершенным, как и фильмы сорокового года. Я знаю, что это не так. Увидев однажды один из тех старых фильмов, я чуть не умер от смеха.

Я был тогда молод, требования были невысокие, фильм – новый. Кому какое дело, что тридцать человек видели, как совершилось загадочное убийство, и сыщику достаточно только расспросить свидетелей, – это все мелочи. В одном старом военном фильме я видел строй полуодетых солдат; вытянувшись по стойке «смирно», они отдавали честь своему командиру: было ясно, что ни режиссер, ни оператор, ни участники этой сцены никогда не служили в армии и не нашли нужным посоветоваться с кем-нибудь, кто служил. Все было неважно по сравнению с тем чудом, каким были сами по себе эти живые картины.

Но дело не только в этом. Ведь и молоденьких девушек девятисотых годов мы представляем себе сейчас в современных платьях и очень удивляемся, увидев вдруг их фотографии. Но поцелуй имел тот же вкус, шея – ту же линию и бедра – тот же жаркий изгиб. Наши матери тоже были женщинами.

Что человек видит и чувствует на самом деле, а что ему потом кажется, будто он видел и чувствовал?

Сегодня я прочел в газете про сильный ураган – волны были высотой с небоскреб, я тут же раскрыл справочник и убедился, что не было зарегистрировано морских волн выше семи метров. У моего отца был козел с метровыми рогами, теперь-то я подозреваю, что я сам был очень мал, а рога – значительно короче.

Сейчас молодость кажется мне сном. Сколько бы я еще ни прожил, меня не ждет уже ничего, кроме старости. Иногда мне представляется смерть, она ходит невдалеке и роет какую-то яму. Как ни странно, мне больше хочется узнать что-нибудь о прошлом, чем об этой яме.

В начале лета 1940 года в Осло шла горячая дискуссия о задачах и обязанностях писателя.

Были, конечно, и более насущные вопросы, о которых стоило поспорить именно тогда, но на них было наложено табу, и дискуссия о долге писателя таила, разумеется, жало, направленное против оккупационных властей: если б нам разрешили открыть рот, вы бы услышали правду.

Надежды, которые народ возлагает на своих писателей в то или иное время, безусловно, интересны, но к самим писателям отношения не имеют. Если народ хочет иметь писателей, он должен мириться с тем, что они пишут, или не прикасаться к их книгам.

В противоположность журналисту, который мгновенно регистрирует события, если не забегает вперед, писатель – это историк, который копается в старых напластованиях. То, о чем журналист сообщает сегодня, у писателя выкристаллизуется через двадцать лет. Нелепо думать, будто писатель должен поставлять проблемы для обсуждения. Проблемы пусть ставят журналисты, экономисты, политики или врачи. Через двадцать лет писателем окажется тот, кто сейчас кончает гимназию или развозит на ручной тележке товары из бакалейной лавки Йенсена и время от времени спрашивает: «А чего там случилось?»

Чувство истории приходит с годами. Без личной истории, без перспективы, которую она дает, нельзя мыслить исторически. Молодой писатель часто очень точно это чувствует и пытается вымыслить прошлое, о котором ему еще ничего не известно. Если двадцатипятилетний писатель описывает тридцатилетнего героя, он тычется вслепую. Тридцатилетнему описать сорокалетнего уже легче.

Все религии в той или иной степени – магия; берутся события, которые, вполне возможно, произошли когда-то на самом дело, и определенным образом связываются в единое целое. Когда я читаю историю страстей господних, меня всегда поражает, что ведь все так, наверно, и было, но создать из этого единое целое мог только писатель.

Порвав с Агнес, я однажды забрался на гору как раз над ее домом и вооружился биноклем. Дом стоял от меня метрах в пятидесяти. Передо мной была расселина и узкая дорога, за ними опять шел лес.

Пока я лежал в кустах, на дороге послышались шаги. Два молодых человека шли навстречу друг другу. Они вздрогнули, увидев друг друга, но не остановились, а продолжали осторожно продвигаться вперед. Наконец между ними осталось не больше трех-четырех шагов. Они так и не произнесли ни слова. Драка вспыхнула неожиданно и была одной из самых жестоких драк, какие мне только доводилось видеть. Я замер, не отрывая глаз от сцены, которая становилась кровавой: кончилось тем, что один упал без сознания. Другой размазал по лицу кровь, тщетно пытаясь стереть ее, а потом, пошатываясь, побрел дальше. Через некоторое время второй поднялся и тоже ушел.

Непонятная драма, она могла бы разыграться и без меня.

И вот на даче Гюннера в Аскере мне довелось опять пережить то же самое. Вооружившись биноклем, я сидел на камне чуть выше дома. Вдруг я услыхал шаги – два молодых человека приближались друг к другу по узкой лесной тропинке, проходившей неподалеку от моего камня. Мне невольно вспомнился случай в Йорстаде – он повторился у меня на глазах. Никогда в жизни я не испытывал подобного удивления, а тем временем двое парней, безмолвные и угрюмые, честно старались прикончить друг друга.

Но ведь парни были совсем другие, не те, что в прошлый раз! Наконец один упал на землю, а другой, весь в крови, побрел прочь. Вскоре упавший поднялся и тоже ушел.

Я подумал, что это некий мистический ритуал – так материализовались борющиеся тени, когда я в последний раз видел единственную женщину, которую любил, и когда в первый раз жил вместе с другой. Нет ничего удивительного, что люди придумывают религии.

И еще я подумал: может, я всего-навсего неудачливый маг и события, которые я в глубине сердца пытаюсь связать друг с другом, имеют общего не больше, чем эти две драки?

Мысль утешительная, если б она выдерживала критику.

Часто я невольно вспоминаю фразу, которую прочел в рассказе Г. Уэллса «Игрок в крокет»: «Каждое слово, что он сказал вам, – правда, и в то же время каждое – ложь. Его ужасно волнуют некоторые вещи и, говоря о них даже с самим собой, он прибегает к вымыслу».

Теперь я жалею, что так много рассказал Сусанне. Но тогда я питал к ней безграничное доверие. Все, что Гюннер рассказал ей за долгие годы о своих страхах и радостях, она выложила мне, извратив до неузнаваемости.

Только теперь я понимаю смертельный ужас, который охватил его, когда она ему изменила. Она была незаурядной личностью, но у нее не было воображения, и она была бессмысленно зла.

Да, когда я пытаюсь распределить роли, Гюннер оказывается главным свидетелем в моем деле, а я – в его, но суд этих дел разбирать не будет. Мы все ведем судебные процессы в этом мире и уходим в мир иной без приговора. Гюннер, Сусанна, Агнес, Хенрик Рыжий, парни, ухаживавшие за Агнес, – все могли бы написать по ядовитому монологу. А что написали бы Мэри Брук или твоя мать? Ты небось думаешь: вот он выставил себя на суд, а что делать другим, которых даже не выслушали?

Наверно, все они претендовали бы на главную роль и жаловались бы на нас, перехвативших ее у них. Вполне по-человечески сказать: будь прокляты все, кого заткнули в одну бочку со мной. Мы прибегаем к нравственным категориям, говоря о действиях и противодействиях. Мы вынуждены так делать, чтобы нас поняли. Мне пришлось рассказывать о Сусанне и всех остальных, прибегая к нравственным категориям, а что я думаю, это неважно. Мне хочется понять, что собой представляла Сусанна, вот и все, и, поняв это, разобраться, что же представляю собой я сам. Рассказывая о той, кого я люблю, я рассказываю о себе. Каждое слово о Сусанне – это слово обо мне самом.

Нынче вечером мне на глаза попалось длиннющее письмо, которое Гюннер написал своему другу юности Перу Лу, а тот переслал мне, приписав несколько горьких строк.

Наверно, этот Пер Лу был очень справедлив и очень наивен. Какой толк посылать мне вопль того, кого я обокрал и ограбил? Зачем это? Чтоб разбудить мою совесть? Напрасно, она у меня и так весьма неспокойна.

Пер Лу просил вернуть ему это письмо, но поскольку немцы забрали Пера раньше, чем письмо дошло до меня, я не знаю, кому его теперь возвращать.

Мне хотелось вернуть письмо, не читая, отчасти из трусости.

Вскрыв письмо в Осло, я прочел первые строки, написанные Гюннером: «Дорогой Пер. Пишу, чтобы рассказать тебе про Сусанну и про себя».

Тогда я вложил письмо обратно в конверт, выхватив случайно еще одну строчку: «Не убивай, от этого бывает бессонница».

Несколько дней письмо провалялось в шкафу, потом я узнал, что немцы забрали Пера Лу и с тех пор никто о нем ничего не слыхал. Теперь я дома. Приближается рождество 1940 года. Я еще не читал письма Гюннера.

Я тогда же вложил его в новый конверт и больше не открывал, но в один прекрасный день я его прочту.

Что представлял собой Гюннер Гюннерсен? Какие темные силы вечно толкали его к самому краю пропасти? Зачем он всегда ходил в сопровождении своего слабоумного брата? Чтобы мучить себя?

Со временем мне придется прочесть это письмо. Мысль о нем не дает мне покоя. Оно лежит в ящике, точно слепая колючая совесть.

Сусанна была дочерью нотариуса из Вестланна, который судил о людях только по их деньгам, остальное он считал глупыми причудами современности. Я понимаю, что его, сильного, здорового спортсмена и охотника, мягко говоря, не удовлетворяли ни люди, ни он сам, ни собственная судьба. Он бросил жену ради молоденькой девушки. Сусанна с матерью переехали в Осло, и в отрочестве она редко виделась с отцом, привязанность к которому все время росла.

Я не слышал от нее ни одного доброго слова о матери, тогда как про отца, которого она по-настоящему узнала уже взрослой, рассказывала с восторгом.

Она стала студенткой и сошлась со студентами свободных взглядов. Но для них все это было пустой болтовней, и они преспокойно продолжали учиться, Сусанна же приняла все всерьез. Она совершенно запуталась в себе, главным образом потому, что была честнее других. В те времена во всю процветал психоанализ, и Сусанна всех мужчин, которые ей нравились, сравнивала со своим отцом. И меня также, но после всего, что мне рассказывал Гюннер, я не мог отнестись к этому серьезно. Сусанна вышла замуж за Гюннера и бросила занятия, по ее словам выходило, что так хотел Гюннер. А по многому другому я заключил, что он хотел как раз противоположного, но не смел иметь на этот счет определенного мнения.

Не знаю, многое ли можно объяснить Эдиповым комплексом, но вполне вероятно, что романтическая тоска девочки и молоденькой девушки по малознакомому отцу может создать идеал, которому не будет соответствовать ни один мужчина в мире. Это была трагедия ребенка, пережившего развод родителей, усугубленная неудачей с университетом. Какие еще нужны объяснения? Потом она вышла за Гюннера, у него было уже известное имя, женщины преследовали его вплоть до недавних пор, свои же неудачи она выражала в одной и той же неизменной жалобе: ты можешь делать и делаешь все, что захочешь, а я просто нуль.

Гюннер предвидел беду и знал, что месть Сусанны падет на него.

Это история о действиях и противодействиях, где нет виноватых сторон. После всего, что Сусанна пережила из-за покойного отца и ненавистных ныне товарищей по университету, к которым когда-то испытывала жгучую ревность, она била вслепую. Гюннер оказался бессилен, когда она к тому же использовала против него ребенка, ее, впервые нашедшую разрядку в мести, уже ничто не могло остановить.

Впрочем, я мог бы ее сдержать. Ведь без меня она не смогла бы осуществить свою месть. Но все разыгралось чересчур быстро, а Сусанна уже давно вынашивала свои планы. Мы с Гюннером были одинаково захвачены врасплох. Она достигла цели раньше, чем мы догадались, куда она клонит. И я помог ей отнять у него ребенка – безумец, безумец!

Но я не ангел. Какое мне, собственно, дело, как они обращались друг с другом до нашего знакомства? Не я, так кто-нибудь другой все равно бы появился. Гюннер разыграл свою партию так, словно слабоумным был он, а не его брат. Я не встречал более беспомощного и растерянного человека, публика быстро и по-деловому оценила обстановку и поняла, кому следует оказать поддержку. В супружеских конфликтах люди принимают сторону того, от кого в будущем надеются получить выгоду, а таким человеком был богатый друг Сусанны. Все было перевернуто с ног на голову с самого начала, добром это кончиться и не могло. Многочисленные враги Гюннера, которым Сусанна неожиданно выдала его, с радостью бросились мстить за старые обиды и использовали Сусанну, поскольку она это разрешила, но они презирали ее. Самый яростный противник Гюннера, – мне он был должен восемьсот тридцать крон, – позволил себе так выразить свои чувства: «Мы-то Сусанну хорошо знаем, пусть это и не самый достоверный источник, но…»

Правда, сказать это при мне он не решился. Ведь я мог закрыть кое-какой источник, а мои обеды все любили. Однако я был готов ко всему. Вслед мне ползли улыбки, но в глаза нас старались убедить, что право на нашей стороне. Все с упоением спорили о том, кто прав, кто виноват, и сама она тоже. Бедная Сусанна, она потеряла последнее самообладание, когда увидела, что меня ей не переубедить.

Ко всему у меня начался разлад с твоей матерью! Можешь не сомневаться, я чувствовал себя припертым к стенке. Несколько недель я даже ненавидел Гюннера. Сусанна строила планы, как бы свести его с Йенни. Она совсем запуталась и еще не знала, что Йенни ждет ребенка.

Если все это вполне обычно для той среды, в которую я попал в Осло, а похоже, что так и есть, то я полностью согласен с Бьёрном Люндом, утверждавшим, что на поприще художника человеку требуется куда больше физических сил, чем на любом другом. Немцы в портовых городах готовили наступление на Англию, а в «Уголке» обсуждалось сразу четыре случая, подобных нашему. Однако вскоре даже самые закоренелые эгоцентрики забыли о себе, кроме очень немногих, которые так увлеклись спорами в Лондоне или в Стокгольме, что даже не заметили, как луна упала. Немцы немного притихли, они больше не распевали «Wir fahren gegen Engelland», но еще 25 сентября 1940 года господин рейхскомиссар лично вмешался в дебаты о любви, возмущаясь, что в Норвегии немецкий солдат не может спокойно получить девушку.