Текст книги "Снежные люди"
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
И Айшат ушла.
– Смотри, парень, как бы не ослепнуть: разве можно так долго смотреть на солнце! – заметила бабушка Айбала Касуму, который, не двигаясь, смотрел вслед Айшат.
– Это о чем ты, бабушка? – усмехнулся Касум.
– Ах, ты не понимаешь? Смешной ты, парень! Не трать зря силы. У нее есть жених.
– У кого?
– У моей внучки, которую ты рассматриваешь, как кубачинец пробу на золоте. Хи-хи, – засмеялась бабушка .– Напялил на себя звериную шкуру и думает, что уже покорил сердце девушки. Эх, парень, парень, если б ты знал, какого зятя мы ждем...
– Какого же?
– Сядь-ка, сядь со мной на камушек, не бойся, это старость, сделала меня страшной, а я добрая. Вот так... Это будет совсем, совсем скоро... Вот появится со стороны Шайтан-перевала красавец джигит на славном вороном коне, в черкеске с золотыми газырями, в белоснежной бурке на плечах и с красным башлыком...
– Ах, вон оно что! – улыбнулся Касум. – А я-то думаю: чего это Айшат все поглядывает на дорогу...
– Да, да, парень, он должен появиться оттуда. И скажет он, что явился за красавицей Айшат...
– Сказка...
– А хоть бы и сказка! Таким, как ты, она не чета. Сказка! – повторила с насмешкой Айбала. – Не умеет нынешняя молодежь мечтать... Да что там говорить! – махнула она костлявой рукой, уходя.
Бабушка Айбала передала своему старику весь разговор с зятем, но строптивый Хужа-Али уже не хотел ничего слушать. Он навьючил на свою единственную ослицу с облезлыми боками все, что могла она выдержать, и побрел вместе со старухой по трудным горным тропам в обход осыпей и обвалов. Хужа-Али шел и думал, что надо будет пристроить у кого-нибудь внизу старуху, а самому вернуться с ослицей в Шубурум за остальными вещами. У него еще звенел в ушах смех Али-Хужи. Нет, он больше не в состоянии видеть этого наглеца и слышать его рассуждения о «цыплятах без наседки». Тьфу! Да лучше уж сорваться вместе с ослицей в горную пропасть, чем встречаться каждый день с Али-Хужой и вспоминать... Ну, да, да: вспоминать опушку леса!
Но Хужа-Али последнее время почему-то не везло: словно серая туча несчастий, что обрушилась на голову Хажи-Бекира, задела и его краем... К вечеру они уже подходили к аулу Мин-Мубарак, и Хужа-Али радовался, что успел добраться засветло, и подумывал, у кого бы переночевать, а то и оставить на пару дней бабушку Айбалу, пока он вернется за остальным добром...
Ох, как часто мы радуемся слишком поспешно, как часто вместо предвкушаемого меда получаем добрую горсть редьки и хрена, которые, как известно, друг друга не слаще!
Надо вам сказать, что в горах издавна заведено: один аул держит у себя только ишаков-самцов, а другой аул – подальше – только ослиц: держать их в одном ауле все равно, что жить рядом с пороховой бочкой, к которой уже подброшен зажженный фитиль. Влюбленного ишака удержать немыслимо, он не знает ни стыда, ни совести. Что делать, такая уж это безнравственная тварь, хоть и необходимая в хозяйстве горца. А сколько из-за них в прежние времена было ссор в аулах, споров и даже вражды!..
Если в Шубуруме держали ослиц, то в Мин-Мубараке были ишаки. В ауле вечер, над каждой саклей вьется дымок, будто разом закурили старики на гудекане; по дороге семенят ишаки с дровами, возвращаясь из леса; из аула выходят ишаки с мешками зерна на деревянных седлах – хозяева гонят их в ущелье к мельнице, чтобы ночью помолоть... В домах сели за ужин: пахнет вареной картошкой и свежим хлебом...
И вдруг у самого аула Хужи-Али услышал радостный рев ишака. Второго, третьего! И вот уже страшный хор оглушил все окрест. Тут только старик понял свою ошибку и встрепенулся, но было уже поздно. Ослица сразу навострила уши и прислушалась. К Хужа-Али со всех сторон, как сорвавшиеся с цепи собаки, неслись ишаки разных мастей, черные и серые, гнедые и белые, навьюченные и свободные, а один прыгал даже стреноженный, и все, задирая морды к небу, ревели. Почуяв их приближение, ослица тоже задрала морду и раскатисто заорала что-то: казалось, она скликала ишаков со всего аула Мин-Мубарак. Она начала подпрыгивать, будто под ней тряслась земля, лягаться и, наконец, сбросила поклажу; что-то разбилось в узелках, зазвенело, старуха бросилась поднимать, проклиная ослицу и того, кто ее приобрел... Сам не свой, Хужа-Али кинулся к ослице, схватил за уши, удерживая на месте.
– Эй, жена, скорей сюда, держи ослицу вот так. Проклятая тварь!
– Но смогу ли я сдержать? – молвила старуха, хватаясь бессильными руками за длинные замшевые уши.
– Смотри не отпускай! А я попробую отогнать. Но где же их хозяева? Почему не удерживают? Эй, жамиат[12]12
Жамиат – община, сельский мир.
[Закрыть] куда же вы смотрите?! – кричал Хужа-Али, хоть и понимал, что вряд ли кому удастся удержать ошалевших от страсти тварей.
Ишаки набежали и закружились возле ослицы, не обращая внимания на пинки, удары и гневные крики старика. Неожиданно ослица лягнула что есть сил и отбросила Хужа-Али в сторону. Старик упал ничком. А когда поднялся, было уже поздно... Дрожа от ярости, Хужа-Али обернулся и крикнул жене:
– Эй, женщина, бесстыжая, закрой платком лицо и глаза!
– Кому? – не поняла старуха.
– Себе, дура!
– А что делать с ослицей? Отпустить уши? – Старуха все еще цепко хваталась за уши ослицы.
– Бросай к шайтану! И отвернись от позора!
И Хужа-Али опустился на землю спиной к этим тварям, беспомощный и бессильный. А за его спиной происходило нечто вроде пляски на раскаленной сковороде.
Тут на шум, рев, крики сбежались люди из ближних саклей, но если б даже собрался народ из десяти аулов, и то ничего не смог бы сделать. Только их смех и слышал Хужа-Али, и ему вдруг почудилось, что это хохочет Али-Хужа. Он вскочил как ошпаренный. Обезумев от гнева, Хужа-Али вдруг вспомнил о кинжале, что торчал у него на поясе. Подбежал к ишакам, растолкал и, чтоб не ввязываться в ссору с жителями чужого аула, ударом кинжала размозжил череп своей ослице. Не мог он простить даже скотине такую безнравственность!
Вот так Хужа-Али под аулом Мин-Мубарак лишился своей ослицы. К счастью, подвернулся порожний грузовик, Хужа-Али навалил в него узлы и сундуки, посадил в кузов рядом с собой бабушку Айбалу и поехал, даже не спросив, куда направляется машина: ему было все равно! Лишь бы подальше отсюда...
ВО ХМЕЛЮ, КАК В ЗЕРКАЛЕ
Ровно без пятнадцати семь, как всегда, над Шубурумом пронесся пронзительный крик снежного человека. Жители привычно сверили часы.
Возле сельского магазина стояли охотник Кара-Хартум, ветеринар Хамзат, завмаг Чамсулла. С тех пор как снежный человек сжег в складской конторе накладные, ценные бумаги, ведомости по распределению дохода и прочее, кладовщик Раджаб вроде бы немного, как говорится, того-этого, тронулся, свихнулся, стал заговариваться; словом, почти спятил. Теперь он не желал ни на час расстаться с этими людьми и, будто в бреду, все твердил: «Ну, друзья, считайте, что меня заживо похоронили... Все пропало! Я погиб! Меня обязательно посадят за решетку. Я умру там! Умру, не вынесу, не выдержу... Сиротами останутся мои дети. Вдовой будет моя жена...» И вот так причитая, умолял не бросать его в этом великом горе, быть рядом в дни, когда на его плечи свалилась такая страшная беда... Кара-Хартум, Хамзат, Чамсулла пытались уйти по своим долам, к своим семьям, но Раджаб хватал их за рукава и говорил, что даже звери не бросают в несчастье себе подобного, а вы... Неужели нет в вас и капли сочувствия?! Кара-Хартум и Хамзат наконец согласились остаться, но Чамсулла все порывался уйти домой, где его тоже ждали дети...
– Неужели покинешь меня в беде?! Разве у тебя нет сердца? – стонал Раджаб.
– Да не терзайся так... – Чамсулла хлопнул его по плечу. – Все выясним, разберемся...
– Нет, все пропало! Ты, даже ты не сочувствуешь...
– Да полно тебе!
– Ты хочешь, чтобы овдовела моя жена...
– Ну что ты говоришь?! Я никому не желаю зла.
– Так почему же ты покидаешь меня? Чамсулла, дорогой, пошли ко мне, успокой хоть немного мою бедную жену. Так тяжело мне смотреть на ее слезы... Неужели не можете побыть со мной последние денечки, пока меня не посадили за решетку...
– Раджаб, ты говоришь глупости! – возразил Кара-Хартум. – Какая может быть решетка, ведь не ты же поджег документы... – И охотник взял под руку Чамсуллу и потащил к сакле Раджаба. Больше Чамсулла не мог сопротивляться.
Как только почтенные гости оказались в сакле, Раджаб засуетился, заставил хлопотать жену, вызвал ей в помощь соседку, а сам зарезал барана, даже не дав заблеять. Так спешил Раджаб, что, когда резал, забыл повернуть голову барана в сторону Киблы[13]13
Кибла – направление к Мекке, священному городу мусульман.
[Закрыть]. Не прошло и двух часов, как во дворе запылал костер и закипел большой чабанский казан, в котором варилась добрая половина бараньей туши. А еще через час на подносе лежала горка мяса с костями и комната наполнилась аппетитным запахом вареной баранины с чесноком да жареной картошки. И главное, нашлось у Раджаба чем оросить такую трапезу: полный бочонок крепленого вина «Дерхаб». Первые бокалы выпили молча, за вторыми похвалили руки, что приготовили трапезу, а когда поднимали бокалы в третий раз, к ним присоединились «сельсовет Мухтар» и корреспондент Касум. Принимая бокал, Мухтар весело сказал:
– Теперь можем быть спокойны: раз прибыл корреспондент, каптар испугается. Он, говорят, исчезает, когда приближаются журналисты или ученые.
– Будь он проклят! – отозвался Чамсулла. – Опозорил нас на весь свет.
– Не опозорил, а прославил, – возразил Хамзат. – Кто прежде слышал о нашем ауле?
– Да, да, а нынче Шубурум у всех на устах, – заметил Касум. – Если каптар здесь не один, то будут эти места названы заповедником...
– Давайте хоть за едой не вспоминать о каптаре, – взмолился Кара-Хартум, держа обеими руками большую кость с мясом.
Приходу Мухтара неслыханно обрадовался хозяин дома. Теперь каждый бокал сопровождался тостом, и если б кто посторонний услыхал эти тосты, он решил бы, что лучшие люди мира собрались сегодня в сакле Одноглазого. «Если есть на свете мужчина, – он должен быть таким, как Чамсулла!» – объявил захмелевший Кара– Хартум. «Если рождает мать сына, то пусть он родится подобным нашему Мухтару!» – возгласил Хамзат: он боялся, что Айшат расскажет отцу обо всем, что случилось, робел, и заискивал, и тайно радовался: этот пришелец Касум, кажется, не узнал его! А Касум все думал: где же встречал этого парня? Но разве мало журналист встречает людей? Хамзат – ветеринар, учился в городе; значит, мог встретиться и там... Да и лицо Хамзата с тех пор обросло: нет больше парикмахера в ауле!
Дошла очередь и до Касума. Касум любил застольные тосты и славился среди журналистов как мастер тоста короткого, но выразительного, что называется, «тоста с изюминкой». Он и тут не растерялся и опорожнил бокал за каждый камень этой сакли, за каждый волос хозяина, за баракат – щедрое угощение, за честь сидеть за одним столом с такими людьми, за все и за всех; короче, он произнес «дерхаб!», самое богатое слово в словаре горцев. И его с удовольствием поддержали все присутствующие. Особенно понравился тост Кара-Хартуму, который всегда удивлялся сообразительности горожан, их умению не лазить за словом в карман. Однажды случайные попутчики спросили его: много ли в Шубуруме ученых людей? Кара-Хартум подумал и ответил: «Не знаю, много ли, мало ли, но четырнадцать человек носят соломенные шляпы».
– Любо слушать этих горожан! – воскликнул Кара-Хартум. – И говорят-то они так, будто другая мать их родила. Откуда вы берете такие слова?
– Из жизни, – улыбнулся польщенный Касум.
– Почему же мы не можем взять? Ведь у нас тоже жизнь, черт возьми, а не мамалыга!
– Не жизнь, а кошмар, – перебил Чамсулла. – Просто не разберешь, что здесь творится.
– Нечем было людей позабавить. Теперь есть... Появился этот снежный шайтан! – сказал ворчливо Мухтар.
– Ну, давайте не будем отвлекаться! – вмешался Хамзат. – Тост произнесен, выпьем.
– Да, тост был достоин нашего дорогого Раджаба. Дерхаб! – поднял бокал захмелевший Кара-Хартум. – Будь здоров, ты чудесный человек, Раджаб! Эх, жаль, что моя мать не была женой твоего отца: были б мы с тобой родными братьями...
И каждый перед тем, как выпить свой бокал, хвалил великие достоинства Раджаба Одноглазого. В состоянии трезвом они, наверное, удивились бы, засмеялись, отказались бы от своих слов, но вино делает людей добрыми и щедрыми, во хмелю человек всемогущ, он может наобещать другу горы золота, и друг в таком состоянии тоже верит и простодушно отказывается принять сокровища. Слушая гостей, Раджаб смущался и даже краснел.
– Баркалла, баркалла, спасибо! – кланялся Раджаб на все стороны. – Да сохранятся ваши головы на плечах, чтоб радовались ваши дети! Я рад, что сижу с вами. Но горько мне сознавать, что, быть может, это последний раз в моей жизни...
– Да что ты? Почему последний раз?! – возмутился Кара-Хартум. – Еще не раз мы сядем за один стол, пока живы, пока есть овцы в колхозных отарах...
– Но без меня... Ведь никто не поверит, все скажут: «Это ты нарочно!»
– Никто не скажет! А мы? – Во хмелю даже Чамсулла стал щедрым. – Как-никак я все же парторг! Ты, Раджаб, настоящий мужчина, тебе ли отчаиваться... Ну, сгорели документы... Бумажки! Стоит ли из-за них плакать? Да я бы сжег все бумаги на свете! Мухтар, да успокой ты его душу! Ну, что это за человек: все переживает и переживает...
– А что ж делать? У меня семья, дети...
– Не говори так, а то плакать хочется! Я – ревизионная комиссия, – ударил себя в грудь Хамзат. – Мы-то знаем, что это не ты поджег! Да и зачем тебе поджигать, вредить самому себе. Разве не так, Чамсулла?
– Верно! Именно так! А ты как думаешь, Мухтар?
– Чепуха все это, – сказал наконец и Мухтар. – Составим эдакий длинный-длинный акт – и дело с концом. А если поймаем снежного человека, то взыщем с него.
– Умные слова сказал Мухтар! – воскликнул Кара-Хартум. – Эх, хороший ты человек, Раджаб! Зачем нам жизнь, если не сможем постоять за тебя?!
– Постоим! – закричал Хамзат, подставляя свой бокал. – Лей, Раджаб! Лей, щедрая душа!
И еще не раз выпили за Раджаба и сказали такие слова, что хозяин даже вытащил носовой платок, чтоб утереть слезы. Из всего этого выходило непреложно и очевидно, что нет на свете человека честнее и вернее, чем Раджаб; друзья могут положиться на него, как на самого себя, ибо у него чистая душа и нет в ней никакого изъяна...
– Какие вы хорошие, друзья! – вскричал вконец растроганный Раджаб. – Клянусь, откровенно скажу: до этого дня каждого из вас, бывало, я ругал, поносил за глаза. Дурак я был! Не знал! Но отныне, вот увидите, буду, как родных братьев, любить. Кроме вас, мне никто не нужен...
– Я же говорил, что у него душа нараспашку! – воскликнул тронутый такой откровенностью Кара-Хартум. – Да, Раджаб, узнать настоящего друга нелегко: не пуд соли надо съесть, а тонну...
Тут выпили еще по бокалу, и уже, как говорится, все расцвели, что павлиний хвост. Обычно горцы, даже совсем пьяные, не целуются, но Раджаб не выдержал, кинулся и расцеловал всех, утирая платком слезы счастья. И сразу же ткнулся в подушку и разрыдался, всхлипывая и невнятно причитая. Все бросились утешать. Раджаб обернулся к этим милым, дорогим людям, громко высморкался и жалобно сказал:
– Друзья мои, мне тяжело, очень тяжело...
И вновь зарыдал.
– Ну что ты, брат наш! Ну что ты...
– Разве так можно, дорогой?..
– Если б вы знали, как мне тяжело! А-а-а! – и вновь громкий плач.
– Ну что ты! Стыдно... Услышат женщины! Мужчина – и плачет.
– Не могу... Не могу сдержаться! Я так виноват, так виноват перед добрыми, хорошими людьми... Перед друзьями...
– Да о чем ты говоришь? Ни в чем ты, брат, не провинился. Что ты, право!
– Не могу больше молчать. Не могу! Я откроюсь перед вами... Ведь это я сам... Я сжег документы!
– Это уж ты врешь, – недовольно покачал головой Кара-Хартум. – Хотя от тебя всего можно ожидать... Но это уж ты наговариваешь на себя. Выпил лишнее.
– Нет, нет, нет! Теперь я говорю правду. Поверьте! Вы такие хорошие, такие милые! Наконец-то у меня есть настоящие друзья. С вами мне ничто не страшно: могу один поймать каптара и привести за ухо в аул... Как легко сейчас на сердце! Спасибо вам, друзья. Спасибо!
– Не верьте, не верьте ему... Он спьяну, он всегда так, когда выпьет лишнее! – заголосила жена Раджаба, услыхав слова мужа.
– Ты, женщина, не вмешивайся в мужской разговор! – возразил Одноглазый и показал на дверь. Жена вышла.
– Его надо уложить. Ну, что вы все стоите? – сказал Хамзат. – Вы же видите, что он болтает чепуху.
Мухтар и Чамсулла переглянулись, не зная, верить или не верить. И все-таки они не могли допустить, что такой радушный, щедрый хозяин пошел на преступление, не пожалел жену и детей... Нет, они не хотели верить!
– Да, да, Раджабу надо отдохнуть, а нам пора по домам, – сказал Чамсулла.
– Нет, я не хочу спать! – возразил Раджаб, вырываясь из рук Касума и Хамзата. – Хочу быть с вами. Хочу выпить еще бокал вина... А-а-а! Когда я врал, вы пили, вы расхваливали меня, были друзьями... А теперь, когда сказал правду, отворачиваетесь, бросаете? А я-то думал, что нашел настоящих людей! Доверился... Какие же вы жалкие! – крикнул кладовщик.
– Раджаб, дорогой, не надо. Зачем такие слова? Мы же твои друзья, – уговаривал Кара-Хартум. – И пить больше не надо, хватит.
– Нет, не хватит! – Раджаб налил в свой бокал вина. – Если вы друзья, то пейте со мной. Ну, что вы уставились на меня, а? Удивляетесь? Да, это я, я уничтожил документы, потому что там много недоставало... Ну, чего же вы замолчали?
– Пора по домам! – сказал Мухтар и стал одеваться.
Стал одеваться и Чамсулла.
– Что, убегаете? Угостились, теперь домой пора? – зло усмехнулся Одноглазый. – Уходите, все уходите!
– Одумайся, Раджаб, что ты говоришь?! Сам же пригласил и сам же гонишь гостей?! – возмутился Кара-Хартум.
– Да, неприятен я вам, когда говорю правду. Ну, да шайтан с вами, буду пить один!
Раджаб снова сел за стол, опорожнил еще бокал.
– Ха-ха-ха! – расхохотался он вдруг. – Ну и друзья же у меня! Садитесь, садитесь! Это я просто хотел посмотреть, проверить, какие вы будете, если совру такое... Нет, нет, ничего я не сжигал! Зачем? Садитесь спокойно...
Но больше никто не сел за стол. Все оделись и как будто разом протрезвели. Раджаб проводил их до ворот, недоумевающих и оскорбленных тем, что над ними посмели так подшучивать... Да, всего можно ждать от этого негодяя, думал каждый, но никто не сказал этого вслух: неловко, еще так недавно они щедро, не жалея красок, хвалили за трапезой Раджаба.
И только посторонний для всех Касум сказал:
– Странный он человек! То ли хитрит, то ли глуп... Скорее всего хитрит. Ведь случается, что и дверной крючок закрывается сам по себе...
В ГОРНЫЕ УЩЕЛЬЯ, НА ВОЛЮ!
Я надеюсь, читатель, что вам не приходилось ночевать в тюрьме одного из горных районов Дагестана? Вот и хорошо: не такое это место, чтоб стоило там ночевать.
А между тем Хажи-Бекир живет там уже не один день...
Давно ли он видел снежную чалму Дюльти-Дага и тучи, сбежавшиеся в ущелье, как отара серых овец? Давно ли над ним клекотали в вышине орлы и вольный ветер гор свистел в ушах? Да и он сам был волен почти как ветер: захотел бы – и поехал на самый Тихий океан; или в горы Тянь-Шаня; или на перламутровое Белое море; или даже в Злату Прагу по туристской путевке. И везде ему продавали бы лучшие билеты, проводники стелили постели на вагонных полках, официантки подавали дымящиеся паром тарелки...
А теперь мир сократился до этой клетки с решеткой на окне и дубовой запертой дверью в каменном пустом доме на два этажа. И никуда не уйдешь отсюда. И никому нет до тебя дела в родном Шубуруме: нет тебя ни в живых, ни в мертвых; словно и не жил никогда сельский могильщик Хажи-Бекир, словно никто и никогда не нуждался в его услугах; будто проклят он всеми навеки и выброшен из аула, как дохлый пес. Загнали его в эту тесную мрачную клетку и заперли. Три раза в день по полбуханки хлеба, ведро холодной воды, в обед похлебка, какую, бывало, готовила Хева отелившейся корове, обрубок пня, чтоб сидеть, и топчан с матрацем, набитым не соломой, а будто хворостом, с одеялом, что пахнет сыростью, как паршивая овца весной, – вот и все, что осталось Хажи-Бекиру от всех богатств мира. И так на многие годы. Клетки на колесах, клетки в каменных домах, клетки за колючей проволокой. Холодные, ледяные края...
Есть еще у Хажи-Бекира собеседница – тюремная крыса ростом с кролика, которая ночью забирается к нему в постель, отчего могильщик вскакивает с проклятиями. Но крыса бесстрашна и ведет себя полновластной хозяйкой.
Сперва Хажи-Бекир, как одержимый, кидался на крысу, чтоб ее уничтожить. Потом стал беседовать, будто желая, чтоб она заговорила. Но крыса есть крыса, и нечего от нее ждать...
«Каждый будет покойником, – мрачно размышлял Хажи-Бекир. – Но зачем же торопиться, зачем прежде времени забираться в могилу, хотя бы даже вот такую: с окошком?» Когда-то ему казался величайшим бедствием глоток горячего бульона: из-за него выгнал жену! Ох, если б ему теперь дали этот бульон! «Я был безумцем, – говорит он теперь крысе (больше некому!), – понимаешь, я был настоящим сумасшедшим!»
Могильщик оброс – хоть стриги бороду ножницами. И в густой бороде четко выступила седина, которой раньше что-то не замечал. Еще бы! Столько пережить и не поседеть!
Да, видно, недаром говорится, что не познавший ада не познает рая. А в том, что районная тюрьма Дагестана – это земной филиал ада, преисподней, Аида, подземного царства, могильщик уже не сомневался.
Вероятно, не сомневался в этом и районный следователь. Дважды вызывал он Хажи-Бекира на допрос, но могильщик на все отвечал: «Нет, я не убивал. Нет!» – «Ну, ну! – возразил на это следователь, пока еще добродушно. – Тогда ступай обратно в камеру и дозревай. Дозревай на досуге!»
Какими пустяками казались Хажи-Бекиру все его прежние беды в сравнении с этой последней! Только теперь он понял, что значит быть на воле, хоть бы несчастным, хоть бы нищим, хоть бы голодным, хоть бы одиноким, – но зато на свободе! «Люди, дайте мне пожить! – стонал Хажи-Бекир. – Я ничего от вас не хочу, я потерял все; потерял жену и саклю – я согласен, не буду ничего требовать, только дайте пожить... Да, да, да, я узнал здесь, что значит жить среди людей, на воле, глядеть в человеческие глаза, разговаривать с людьми, даже если у тебя горе на сердце! Ведь сказано: и черный день, проведенный со своим народом, – праздник. Жить! А что это значит «жить»? Неужели я жил до сих пор?! Нет, я существовал, как существует баран, ишак, ворона, дерево... Я не знал цены жизни, я не берег ее, я не любовался ею. А что доброго я сделал людям, односельчанам, чем они могут вспомнить меня? Неужели так ничего доброго и не сделал? А себе что я сделал, что видел в жизни, кроме кирки, лопаты и зияющих ям, куда укладывал покойников на вечный отдых... Нет, недоволен я тем, как жил! Плохо жил! А ведь, оказывается, жить – это великая и трудная обязанность человека на земле».
Странные мысли закружились вихрем в голове Хажи-Бекира, скромного сельского могильщика, который прежде вовсе не был склонен ни размышлять, ни философствовать. И теперь он не знал, за что зацепиться в этом вихре. Он только чувствовал всем телом, всем существом: надо вырваться отсюда!
Хажи-Бекир лежал на топчане, заложив руки за голову, и думал, но от дум ему не становилось легче. Надо было решиться, решиться бежать. Но как? Дубовые двери не выбьешь, да и задержит надзиратель... Железную решетку на окне тоже не сорвешь голыми руками... А вдруг застрелят его, как куропатку? Разве легко бежать из тюрьмы?! Но отчаяние толкало на все... Нет, бежать, бежать во что бы то ни стало из этой проклятой клетки, куда сдуру приперся сам!
Хажи-Бекир вскочил с топчана и стал колотить кулаками в дверь.
Явился хромой старик надзиратель, звякнул замок, открылась дверь. Надзиратель с охотничьей двустволкой в руках стал на пороге, спросил:
– У нас дом тихий, чего шумишь? Да и слышу я хорошо, хоть и стар. Чего тебе?
– Хочу выйти отсюда... – сказал грозно Хажи-Бекир, но тут же спохватился и жалобно добавил: – С утра не выходил на двор...
– Ну, раз понадобилось, иди!
И надзиратель повел его по коридору, держа ружье наперевес и ворча:
– Поскорей бы отправили тебя отсюда, было бы нам спокойнее.
– А ружье-то заряжено? – как бы между прочим спросил Хажи-Бекир.
– Вроде бы заряжал. А что?
– Если побегу, будешь стрелять?
– Да куда тебе бежать? Все равно от людей не убежишь. А убийце и среди людей как в тюрьме...
– Я не убийца.
– Так почему же ты здесь?
– Не знаю... А куда меня должны отправить?
– Куда следует.
– А куда следует?
– Это начальству лучше знать, я таких курсов не кончал.
Эта новость еще больше напугала могильщика: завезут куда-нибудь, откуда и дороги не сыщешь... Бежать, так уж сейчас!
– Эх, будь что будет! – сказал он вслух и сорвался с места, легко перекинулся через невысокий каменный забор недалеко от уборной, и, пока старик надзиратель возился с ружьем, которое так и не пожелало выстрелить – то ли патрон отсырел, то ли не было его вовсе, – Хажи-Бекир стремглав пустился к лесному склону. И пока надзиратель хромал к телефону, звонил о чрезвычайном этом происшествии, заключенный скрылся в лесу. Погоня оказалась тщетной. «Ага! – воскликнул следователь, узнав о побеге, – а еще говорил, мерзавец, что не убивал! Вот и признался... Ничего, долго он у нас не побегает!»
И Хажи-Бекир словно бы услышал: остановился, тяжело дыша, в густом лесу на подъеме к шубурумским высотам и почесал под бородой, которая с непривычки щекотала шею. «Опять, кажется, я что-то сделал не так, – хрипло сказал он. – Теперь уж и вовсе пойдут на меня охотой да облавой, что на волка... А, ладно, по крайней мере, на воле!»
Было холодно, было голодно, устал, измаялся Хажи-Бекир, но все же чувствовал себя почти счастливым: снова свободный человек и может идти, куда хочет! Но эта мысль недолго утешала его: вскоре наступила ночь, в ясном небе замерцали холодные звезды, похожие на светящиеся снежники. Хажи-Бекира охватил страх одиночества, страх беззащитного, который может и замерзнуть на таком холоде, и повстречать голодного сильного зверя... И могильщик все быстрее и быстрее бежал вперед, то спускаясь в ущелья, то поднимаясь на перевалы, как снежный человек, каптар, без роду и племени... «Каптар... А может, эти легендарные снежные люди просто такие же бродяги, как и я, – думал Хажи-Бекир, – скрылись от людских взоров и живут в снегах... Но чем же они питаются, эти каптары? На одном снеге долго не проживешь... А не они ли оставили в горных пещерах кучи турьих костей? Но как же снежные люди ловят этих чутких и гордых животных, чудесных существ, что не могут жить в одиночестве и всегда живут семьями. Да, все благородное живет в семье. И чем больше семья, тем спокойнее жить, тем увереннее держат себя члены семьи, тем легче бороться».
Хажи-Бекир поспешно шел и удивлялся своим мыслям: откуда, мол, такая философия? Ведь прежде он думал только о покойниках да каменных надгробиях!
