Текст книги "Снежные люди"
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СЛЕДЫ НА СНЕГУ
Аул Шубурум прилеплен к скалам на заоблачных высотах, у самых вершин Дюльти-Дага, покрытых вечным снегом. Каменные серые невзрачные сакли со всех сторон испещрены лепешками кизяка, прижались тесно друг к другу, будто это одно целое или все еще не достроенное здание; будто это доисторический городок, который раскопали, исследуя, археологи. Даль и глухомань. В наше время совсем непригодное место для человека. Раньше люди Страны гор забирались на эти бесплодные высоты ради самосохранения, спасаясь от бесконечных набегов и нашествий иноземных полчищ. Давно кануло в историю то время, но жители горных аулов по привычке сидят в своих орлиных гнездах... Впрочем, все меньше и меньше остается орлиных гнезд на карте Дагестана...
Бедна растительность высокогорья: стелющиеся кустарники, низкая, но зато сочная трава, которую так любят овцы. Вот только зимой их кормить здесь нечем, и чабаны гонят отары вниз – в Ногайские степи.
В колхозе «Земля», да, так называется колхоз в ауле Шубурум, и, право, звучит это, как вопль измученного жаждой человека: «Воды!» – мало пахотной земли, и все это мелкие поля-террасы по склонам ниже аула. И эти террасы созданы руками трудолюбивых земледельцев (воистину – земле-дельцев!), которые натаскали сюда землю в корзинах из ущелья, с речной поймы. Здесь успевают созреть лишь белая горская редиска – кехе,– озимый ячмень и кое-где на солнцепеке кукуруза-скороспелка. Очень уж коротко лето в горах! И последние годы, несмотря на трудолюбие горцев, колхоз «Земля» словно бы застыл на одном уровне: некуда ему развиваться! Негде применить механизацию, неоткуда взять лишние корма... Просто незачем людям биться лбами о камень, все равно путного не добьешься, только синяков наставишь да шишек. Вот почему так часто произносят в горах слово «переселение».
А те, кто бывал в новых поселках на равнине, твердо поняли: путь в хорошую жизнь для горца – это путь вниз, с гор в долины и степи. Очень трудно добраться на заоблачные высоты новому быту! Нет хоть мало-мальски сносных, доступных для машин дорог, а ослы и вьючные кони не в силах поднять туда тяжелые грузы. Да и единственный доступ к Шубуруму то и дело разрушают обвалы да снежные лавины, и несколько месяцев в году аул общается с миром лишь по телефону и радио.
Лишь два дома покрыты здесь железом – школа и сельсовет, построенные не так давно, лет десять – двенадцать назад. Улицы и проулки запущены, грязны, да и в саклях нет чистоты и уюта, нет самых простых удобств для человека! И хотя живут здесь не бедно, сундуки набиты добром, но переходит это добро из поколения в поколение по наследству, не принося людям радости. Да и какое добро: множество дурно сшитой, мешковатой одежды и несколько женских украшений, когда-то купленных втридорога у мастерового люда. Ходят горцы в темной грубой одежде; питаются однообразно и скудно, стряпают на скорую руку, а то едят и всухомятку: брынза, испеченный в золе хлеб, чай, простокваша и хинкал в неделю раза два – вот и все. Даже такие блюда, как курзе – пельмени, и чуду – пирог, да шашлык, теперь приготовляют все реже и реже.
Не потому ли молодежь, которая училась в городе или служила в армии, неохотно возвращается сюда? В Шубуруме и потанцевать удается только на свадьбах, и то если будет хорошая погода – раза два в году, не чаще.
Так и текла жизнь в Шубуруме, и люди не жаловались на судьбу, люди привыкли, как старый бык привыкает влезать в ярмо.
И вдруг в сакле сельского могильщика Хажи-Бекира бомбой взорвалось бессмысленное сочетание непонятных слов: «Талак-талак, талми-талак!» Простите, я не хотел повторять эти проклятые слова, они сорвались сами собой...
С тех пор в ауле стали происходить странные дела. Беда, говорят, не одна приходит: есть у нее семь сестер. И первой они посетили саклю могильщика Хажи-Бекира... Его корова сорвалась в пропасть, пастух не успел даже достать ее и прирезать: для этого пришлось бы и ему прыгать вниз со скалы... Удар, предназначенный Адаму и случайно попавший в Хеву во время скандала в парикмахерской, так ее оскорбил, что она заявила во всеуслышание – первый и единственный в жизни Хевы протест: считаю себя женой Адама и буду его ждать. Конечно, многие надорвали животы со смеху, но хоть смейся, хоть плачь, а Хажи-Бекир остался один в сакле.
Неожиданно рано прошли в горах ливни, а с ними начались обвалы и оползни, рушились скалы, сползали с вершин Дюльти-Дага ледниковые и снежные лавины; казалось, кто-то озорной и могучий развлекался, как умел. И суеверные шубурумцы приписали все эти напасти снежному человеку, каптару. Кое-кто даже исчезновение Адама объяснял просто и страшно: горбуна сожрал каптар, вот увидите – еще найдутся его кости, обглоданные и разгрызенные.
Кладовщик Раджаб, которого в ауле зовут просто Одноглазым, – если шубурумец встретит машину с одной фарой, он непременно скажет: «Наш Раджаб едет!» – любит веселиться и потому часто прикладывается к бутылке. Живет он в квартале чесночников, и дорога к его сакле, если идти из нижнего аула в верхний, проходит краем древнего кладбища. А кладбища в горах – вы, наверное, знаете – густо покрыты каменными надгробиями в человеческий рост. И вот на днях крепко подвыпивший Раджаб возвращался ночью из нижнего аула, – а выпил он на проводах дальнего родственника, который решил все-таки навсегда покинуть с семьей неуютный Шубурум. Шел Раджаб, пошатываясь, через старое кладбище и ударился лбом о каменное надгробие. «Чего дерешься?! – закричал воинственный кладовщик – Думаешь, раз я пьян, так не дам сдачи?!» Раджаб засучил рукава, откинулся, чтоб размахнуться, и ударился затылком о другое надгробие. «Ах так вас двое?!» – возмутился кладовщик, отступил влево – и ударился плечом, отскочил вправо – и опять ударился. «Какие же вы мужчины?! – заорал Раджаб. – Все на одного! Жалкие трусы. Выходите по одному! Ах, не хотите? Боитесь? Ничего, я всем вам покажу...» И стал пьяный изо всей мочи молотить кулаками надгробия; падал, вскакивал, падал снова, бился в камень лбом, затылком, плечом, орал, ругался... Кое-как Раджаб выбрался из драки, слегка отрезвев от боли, и вдруг подумал: «А крепкие все-таки парни дрались со мной... Разве человеческое тело такое? Железные они, что ли?!» И тут дикий страх охватил Одноглазого. В саклю Раджаб ворвался в синяках, в кровоподтеках, с разбитыми кулаками и с порога прохрипел: «Стели постель, жена. Сейчас буду умирать. Меня изувечили снежные люди!»
И снова страшный слух прокатился по Шубуруму. Люди приходили проведать кладовщика, и он, показывая синяки и ссадины, с каждым часом подробнее, ужаснее, выразительнее рассказывал, как отбивался ночью от стаи каптаров... Поэтическое вдохновение осенило Одноглазого Раджаба!
Уж на что, казалось бы, благоразумный человек – ветеринарный врач Хамзат, но и того подтвержденный кровоподтеками рассказ вдохновенного кладовщика заставил вписать в будущую диссертацию главу под названием: «О случаях нападения на людей доисторического высокогорного животного, ошибочно именуемого снежным человеком».
Однажды на гудекане, где случилось быть председателю сельсовета Мухтару, Хамзат рассказал о своей диссертации, о том, что на вечных снегах Дюльти-Дага нашел и обмерил следы каптара и это были несомненные следы животного, а не человека.
– А может, ты нашел следы горного тура?! – спросил кто-то.
– Там был след, похожий на отпечаток ступни: пятипалый, – возразил ветеринар.
– У медведя тоже пятипалый след! – вмешался колхозный охотник Кара-Хартум.
– Зачем же медведь полезет на ледники и вечные снега?! – пожал плечами Хамзат. – Он же не чета Раджабу: не пьет.
Смех прокатился по гудекану.
– Значит, решил на каптаре въехать в науку, Хамзат? А? – воскликнул, смеясь, председатель сельсовета Мухтар. – Так, может, проще поймать самого снежного человека?
– Да не человек это, а жи-вот-ное. Доисторическое животное.
– Зверя ловить проще.
– А зачем? Чучело зверя – музейный экспонат, а не диссертация. За чучело не присуждают ученую степень кандидата паук.
– А по мне чучело лучше, – проворчал Мухтар. – По крайней мере, перестанут болтать всякую чушь...
Смятение в самом деле охватило аул. Хуже всего был не случай с кладовщиком – хоть и в синяках, но Раджаб жив, лежит в постели и сказывает людям сказки,– но вот уже две недели не появляется Адам! Исчез из аула, будто испарился, будто не рожала его мать-горянка на свет. А это уже серьезно встревожило Мухтара и парторга Чамсуллу, заведующего сельским магазином, худого высокого мужчину с болезненным цветом лица. Многое можно перетерпеть, но потерять жителя аула – это уж слишком! Конечно, серьезный человек не поверит в сказку о том, будто парикмахера сожрал каптар! Говорили еще, будто парикмахер сбежал вниз, убоявшись угроз сельского могильщика, угроз, которые слышали все. Но мог ли несчастный горбун так легко покинуть родную саклю, молодую жену, о которой мечтал много лет? И наконец, почему он не взял в сельсовете хоть какую-нибудь справку? Ну хотя бы о том, что он действительно горбат и родился в Шубуруме? Человек без справки – разве это человек?!
«Сельсовет Мухтар» лишился покоя. Без устали днем и ночью он справлялся везде и всюду, расспрашивал всех, кто последним видел Адама; звонил во все места, где мог бы появиться парикмахер, – ответ был один: «Не появлялся!» Наконец Мухтар обзвонил аулы, через которые проходит путь вниз, на равнину... Однако и тут отвечали: «Нет, через наши аулы горбун не проходил». Но волнение председателя сельсовета и странные слухи возбудили любопытство всего района: то и дело по телефону спрашивали, кто еще потерялся в Шубуруме и что там поделывает снежный человек. Спрашивали и смеялись.
Вот и сейчас «сельсовет Мухтар» раздраженно сказал: «Обращайтесь к нашему ветеринару Хамзату за всеми справками о каптаре. Да, да, к ветеринару!» – и повесил трубку.
– Проклятье! Скоро весь Дагестан будет смеяться...
Чамсулла беспокойно ходит взад и вперед по комнате, заложив за спину руки.
– А, шайтан! Мужчины мы или не мужчины? – возмущенно отозвался он. – Как-никак носим папахи... Что за народ! Нельзя же верить всякой чепухе...
– Верить не верить – по твоей части. Скажут: «Плохо поставлена партийная работа в ауле Шубурум». Тебе и отвечать... Меня другое волнует: с Адамом дело дрянь. Что будем делать?
– Не знаю.
– А кто знает, товарищ парторг?
– Не знаю.
– Гм. Как думаешь, неужели мог Хажи-Бекир убить Адама?
– Не знаю.
– Да что ты заладил, как ворона: карр, карр! А что ж ты знаешь, Чамсулла?
– Знаю, что, если б мы настояли на переселении, не было бы всей этой дряни...
– Во-во! А кто тебе говорил: не возись, не уговаривай стариков, решай сразу; понадобится – выселяй силком. Принуждай по-отечески, как ребенка принуждают есть кашу...
– С ума сошел, «сельсовет»? Людей надо убеждать, а не принуждать.
– Вот и доубеждались! Скорей они тебя убедят, что есть на свете снежные люди... А, да шайтан с ними, с каптарами! Что будем делать с могильщиком? Может, сообщить в прокуратуру? А? Пусть расследуют...
– А ты говорил с Хажи-Бекиром?
– Что ж говорить, все равно не скажет: «Вяжите меня, я убил!»
– Э, нет, «сельсовет»! Сам, выходит, не убежден, а хочешь ткнуть в человека пальцем: берите его за решетку! А ты сперва сам убедись, поговори, расспроси, приглядись...
– Не люблю я этого тунеядца, – проворчал Мухтар. – Молодой, здоровяк, быка свалит, а питается, как ворон, падалью...
– Эй, Мухтар, опомнись! – возмутился Чамсулла. – Это не падаль, а твои односельчане, уважаемые граждане.
– Ну да, ну да, правильно: уважаемые покойники. Ну, не тунеядец – могильщик... Искендер, ты здесь? – крикнул Мухтар.
– Тут я, – отозвался из соседней комнаты секретарь сельсовета.
– Вызови завтра ко мне Хажи-Бекира, могильщика...
И все-таки им не хотелось верить, что в Шубуруме совершено убийство. Черным пятном легло бы оно на весь аул, и сурово спросили бы с них, руководителей: мол, ослабили борьбу с пережитками, с привычкой хвататься за кинжалы, ну и все прочее...
А с другой стороны, почему так удручен Хажи-Бекир? Отчего с каждым днем он делается бледнее, рассеяннее, ходит, как тень, и теперь от него, говорят, труднее добиться слова, чем от каменного надгробия. Словно бы точит его раскаяние...
Неделю назад Мухтар и Чамсулла поручили Кара-Хартуму обшарить соседние обрывы, пропасти, скалы, ущелья, берега рек: не найдется ли следов убийства или несчастья. Ведь потерялся не баран, не буйвол, а человек! И Кара-Хартум ищет...
А тут еще Хева! Странная женщина: теперь она каждый день приходит в сельсовет справляться об Адаме, будто он был ее настоящим и давним мужем. Хеву глубоко поразило исчезновение Адама. «Неужели он убил его? Неужели бросил в пропасть или задушил? – думала она в тревоге. – За что? Сам же был виноват! Неужели этот человек оказался способным на такое злодейство? А чего хорошего ждать от могильщика?! И я до сих пор жила с подобным зверем!» В душе Хева все время укоряла, винила себя, что в ту ночь отвергла мольбы несчастного Адама бежать с ним из аула... Значит, и она толкнула его навстречу смерти... А между тем только с Адамом она впервые почувствовала себя свободно и легко, почувствовала себя человеком; даже пробовала мечтать!.. Мечтать – это же самый драгоценный дар на земле! И теперь он был в руках у Хевы.
Наконец в Шубурум нагрянула и самая старшая из семи сестер беды.
За Шайтан-перевалом... Да, за тем самым, где много лет назад у родника встретились Али-Хужа и Хужа-Али и присели подкрепиться; они макали черствый хлеб в воду, ели и разговаривали. «Скажи откровенно, – спросил Хужа-Али, – что бы ты сделал, если б тебя избрали правителем всего Дагестана? А?» – «Меня? – улыбнулся Али-Хужа. – Конечно, если бы... Я бы этот хлеб тогда не в воду макал, а в мед!.. Ну, а ты?» Крепко задумался Хужа-Али, а потом недовольно проворчал: «А что мне остается делать, когда все лучшее ты берешь себе?!» Так вот, за этим Шайтан-перевалом грозные обвалы в нескольких местах разрушили единственную проезжую дорогу, что связывала Шубурум с остальным миром. Ну и, конечно, суеверные шубурумцы приписали обвалы озорству снежного человека. Впрочем, не в слухах и сказках была беда. Перестали привозить товары в сельмаг – и прежде всего керосин, которого, как известно, в Шубуруме еще не добывают; не стало в ауле ни конфет, ни сахара, ни геджухского вина, ни табаку, что больше всего огорчило почтенных людей, не выпускавших трубки изо рта.
НА ШАЙТАН-ПЕРЕВАЛЕ
Тучи, шевелясь и толкаясь, как серые овечьи отары, сползли в ущелья и залегли там сырым непроглядным туманом. Только легкие облачка, длинные и белые, как девичий шарф горянки, то затмевают, то открывают солнце над Шубурумом. А вокруг в снежных чалмах высятся каменные бесстрастные великаны... Аул давно на ногах, люди собираются перед сложенным из красного кирпича (нарочно привезли снизу!) сельсоветом. В раскрытые окна слышны обрывки разговоров, треск пишущей машинки, телефонные звонки. У тех, кто собирается на площади, в руках лопаты, кирки, узелки, кувшины, и стоят они, как их отцы стояли на этой же площади с винтовками и узелками, ожидая, когда выйдет командир и поведет их, красных партизан, отбивать у белогвардейцев аул Маджалис...
Айшат в белом халате, живая, энергичная, краснощекая и черноглазая, осторожно пробирается среди людей к старику, что стоит, опершись на палку. Это Хужа-Али, дедушка Айшат, отец жены «сельсовета Мухтара». Прямо в руки передала ему Айшат узелок и глиняный кувшин.
– Деда, вот здесь немного хлеба и овечьего сыра, а в кувшине...
– Спасибо, спасибо, внучка! – радостно заголосил старик. – Пусть станет твоим мужем самый добрый человек на свете. Когда б ты знала, как я рад, что дожил до этих дней! Моя внучка – доктор!
Хужа-Али с гордостью и умилением смотрел на молодого врача.
– Зачем же при людях, деда... – зарделась Айшат.
– А при ком же, внучка, мне гордиться?! – удивился Хужа-Али. – В белом халате ты прямо ангел аллаха... А лекарство ты мне положила?
– Да.
– Сладкое или горькое?
– Сладкое.
– Да будет сладкой твоя жизнь, внучка! Хочешь, поищу тебе жениха?
– Лучше я сама поищу.
– Смотри-и-и! Молодые глаза легко ошибаются... Что-то под твоим окном часто стал кашлять наш коновал, коклюш его забери! Ду-урная болезнь коклюш.
Хужа-Али полой телогрейки обтер камень и сел, а кувшин поставил у ног.
– Ничего, деда, вылечим!
– Он тебе не забросил в окно свою папаху?
– Пока еще нет, – улыбнулась Айшат и отвела взгляд.
– Знай, внучка, что этот коновал из враждебного нам рода...
– Что?! – удивилась Айшат.
– Да, да, да.
– Как же так?! Зачем ты это говоришь? Тогда, выходит, и они считают нас врагами... За что же?
– Об этом знали наши предки, – торжественно произнес Хужа-Али. – Они завещали нам остерегаться этого рода. И все! А уж породниться...
– Стоит ли, деда, вспоминать старину?
– Стоит или не стоит, а ты считай, что я с тобой поговорил серьезно. Поняла?
– Хорошо, деда. Ну, я пошла: больные ждут...
И Айшат ушла в свою больницу, где всего-навсего две комнаты и четыре койки. Да и больных в ауле немного. На такой высоте воздух чист и свеж, как родниковая вода; здесь не знают ни гриппа, ни насморка, не боятся сквозняков. Лопата и серп, кирка, коса, молот и камень, камень и снова камень сделали людей крепкими: иной раз диву даешься – сорвется человек с такого обрыва, что смотреть жутко, а глядишь, провалялся неделю в постели и опять ходит по аулу, только чуть-чуть припадает на одну ногу. А свались с того обрыва горожанин – и черепков не собрали бы, одни мелкие дребезги да брызги!
Где народ, там и говор. Жужжание, гомон на площади. Прислушайтесь: говорят все больше о снежном человеке, о каптаре...
Издали Али-Хужа приметил Хужа-Али и решительно направился к нему, на ходу пожимая руки, приветствуя достойных приветствия. Хужа-Али заметил его, нахмурился, отвернулся, но Али-Хужа и бровью не повел, хлопнул старика по плечу:
– Знаешь, борода, что мне не нравится у нашей власти?
– Ты всегда недоволен, – буркнул Хужа-Али.
– Говори громче! Здесь такой шум, будто ветер сорвал крышу с женской бани... Да ты что: разговаривать со мной не хочешь?!
– Что тебе нужно от меня?
– Чтоб ты разговаривал, спорил, кричал, ругался: для чего ж мы живем на земле?
– Зачем? Да и о чем нам спорить?
– Найдем о чем, было бы желание... – Али-Хужа поднял с земли кувшин, понюхал горлышко; Хужа-Али кувшин отобрал, снова поставил у своих ног, отвернулся. Но тут же Али-Хужа за плечи повернул старика к себе: – Эй, я же с тобой разговариваю, сын хромого!
– Ну, что тебе?
– Знаешь, что мне не нравится у нашей власти? – снова повторил Али-Хужа, показывая пальцем на сельсовет.
– Прилип, как дубовый лист к ежу! Ну, скажи, скажи, что тебе не нравится у нашей власти, – сдался наконец Хужа-Али.
– Болтунов много развела! Все грамотные, все научились говорить, есть мед, намазывать язык на сметану... Умеют плести из слов аркан, которым можно не только жеребца, но и каптара поймать. А дело стоит!
– Какое дело?
– То самое, ради которого мы торчим здесь с лопатами да кирками... Когда я принес твоему хромому отцу весть, что ты родился, – думаешь, он обрадовался? Как же! Угостил меня пинком в мягкое место... Можно подумать, что он предвидел, каким ты станешь теперь... Эх, много стариков в ауле, а молодежи что-то не видать. Нет кипения жизни! То ли умирать перестали, то ли молодые рано стареют... Вот, к примеру, на той неделе я слег, думал: пора петуху на кухонный стол! А тут является мой племянник Хамзат и...
– И что ж он сделал?
– Сам видишь: вот он я! Со всеми! Хамзат – врач что надо!
– Что твой Хамзат перед моей внучкой, перед Айшат!
– Сравнил платок с папахой! Хамзат – ювелир своего дела. Скоро ученым будет: пишет ди...де...ссерт...акцию...
– Да он же ве-те-ри-нар! Лекарь для коров и баранов.
– А мы что: хуже баранов, что ли?! Ну и злой же ты человек!
– Эх, жаль, язык тебе не укоротил Хамзат.
– Что? Не слышу!
– Наверно, Хамзат дал тебе лошадиную дозу, вот ты и оглох...
– Дал! А что ж? Племянник как-никак... – обиделся Али-Хужа и повернулся к Раджабу, что стоял, уткнувшись головой в газету, как лошадь в торбу с ячменем. – Эй, Одноглазый, что там за шум в сельсовете?
– Телефонная связь прервалась... Видно, каптар порвал провода или повалил столбы.
– Каптар? Эх, мне бы годы молодые... В наше время любому каптару связывали руки назад... А двадцатые годы – первые годы Советской власти, когда мы рыли Октябрьский канал, чтобы напоить степную землю досыта... Тогда мне руку пожимал сам Микаил!
– Какой Микаил? – спросил Раджаб.
– А тебе откуда знать: как курица, ходишь вокруг сакли! Что ты видел?.. Был такой нашенский парень в черкеске Микаил Калинин... Мы с ним чай из одной пиалы пили!
– Хе-хе-хе, – засмеялся Раджаб, – небогато: одна пиала на двоих!
– Ишак! Друзья – понял? Друзья пьют из одной пиалы! И вообще, что ты понимаешь в богатстве! Думаешь, набил сундук – и богат? Тогда и крыса богата: украла кусок брынзы – и богачка.
– А знаешь, Али-Хужа, ты прав! – решительно произнес Хужа-Али.
– В чем прав? А?
– Мне тоже что-то не нравятся болтуны.
Будто нечаянно, Али-Хужа задел ногой кувшин.
– Осторожней, разобьешь! – схватился за кувшин Хужа-Али.
– А что в нем?
– А чего бы ты хотел?
– Ну... хотя бы... в такую погоду... на дорожку...
– Нет, дорогой, нет: здесь простокваша.
– Чего ж ты молчал? Знал бы, что здесь простокваша – стал бы я с тобой разговаривать! Эх ты, сын хромого... Пойду-ка задам Советской власти один важный вопрос...
– Иди, иди. Без тебя там каша не сварится...
Али-Хужа стал решительно протискиваться к крыльцу, но тут на крыльцо вышли и Мухтар и Чамсулла. Мухтар сегодня в гимнастерке и подпоясан ученическим ремнем: видно, других не нашел в сельмаге.
– Эй, Мухтар! – крикнул Али-Хужа, поднимая руку. – У меня к Советской власти один вопрос...
– Здесь не собрание! – недовольно отозвался Мухтар. – Некогда! Пора за дело взяться...
– Вот об этом я и хотел спросить. Чего же мы стоим?
– Стоим потому, что нет машины, – сказал кто-то рядом с Али-Хужой.
Мухтар услыхал:
– Машины нет и не будет. Все машины там, за перевалом.
– Товарищ «сельсовет», – встревожилась старуха с киркой, – хоть бы подводы... Туда ведь далеко...
– И подводы нет... Пойдем пешком...
– Ну и ну!.. – покачал головой Али-Хужа. – Люди вон на вертолете летают, а мы пешим ходом...
– Может, хочешь лестницу, как в метро, чтоб сама тебя опускала, сама поднимала? – рассердился Мухтар.
Чамсулла замахал руками, требуя тишины. Говор затих не сразу, в медленно наступавшей тишине вдруг резко выделялись голоса то здесь, то там, и тогда все громко шипели, повернув головы: «Тиш-ш-ше!» Казалось, на сотню раскаленных сковород разом пролилась вода.
– Эй вы, дорогие мои односельчане! – заговорил наконец Чамсулла. – Не вы ли отказались переселиться на плодородную равнину, где можно жить без этих стихийных бедствий? Так чего же ворчите теперь? Сами виноваты – так наберитесь мужества и терпите. Вы не пожелали оставить эти проклятые высоты, замшелые сакли, могилы дедов – ваша воля! Однако и теперь государство пошло нам навстречу: в наш аул хотят протянуть линию электропередачи. Но машины с рабочими, с оборудованием – проводом, столбами, разными там изоляторами – застряли за перевалом, обвалы перегородили дорогу... За месяц мы должны привести в порядок дорогу, чтоб на ней не умолкал гул машин, везущих к нам новый быт, новую жизнь! Раз мы остаемся здесь, придется выжимать из себя втрое больше пота, чтоб не отстать от других, чтоб не оказаться на островке невежества, чтоб и нам приветливо улыбнулось будущее. А будущее вряд ли проберется сюда по нашей узенькой дороге: чем шире дороги, тем шире жизнь, товарищи!.. Люди добрые, вы поняли меня? Нам всего нужнее сейчас дорога!
– Это все хорошо, парторг! – выкрикнул из толпы хриплый старческий голос. – Дорога нужна, чего тут говорить. Мы построим дорогу... К этому не привыкать, и обвалы нам не в диковинку... А вот скажи ты нам: как же быть с каптаром? Вон и в газетах пишут, что появился...
– Каптар, каптар! – возмутился Мухтар. – Да кто-нибудь видел его хоть бы издали?! Отвечайте, чего молчите!
– А следы на снегу? – спросил Хужа-Али.
– Следы мог оставить и медведь, – возразил Али-Хужа.
– Так кто же видел каптара? Никто!
– Люди, это все чепуха! – от души рассмеялся Чамсулла. – Неужели вы поверите, если скажут, что у нашего колодца сидит семиглавый аджаха-дракон и торгует семечками?! Смешно!
И все же с разных концов площади послышались голоса:
– А куда исчез Адам?
– Что за страшный был крик? Все слышали!
– Почему вдруг в эту пору обвалы?
– Да при чем тут снежный человек, односельчане?! – взмахнул руками Чамсулла. – Случайное совпадение неприятных обстоятельств. Стихия! Природа! Разве мало на земле стихийных бедствий? А насчет крика – так, по-моему, это орал наш колхозный бык, когда напали волки.
– Но крик слышали не раз!
– Напуганный змеей боится веревки, как говорят. Осел крикнет, камень свалится, баран заблеет, а легковерному да с перепугу все – голос каптара!.. Соседи над нами смеются...
– Чего им не смеяться! – возразил, качая головой, Хужа-Али. – А влезли б в наши-то шкуры...
– Над дураком, говорят, и в мечети смеются, – отозвался Али-Хужа. – Соседи умнее, вот и хохочут...
– Односельчане! – вновь крикнул Чамсулла. – Главное сейчас – хорошая дорога, а не сказки Шехерезады.
– Ну, пошли! – Мухтар легко сбежал с крыльца, схватил кирку и пошел впереди. Возбужденно гомоня, следом повалила толпа шубурумцев. Прошумели – и все стихло.
И стало слышно, как чирикают воробьи.
Только Чамсулла остался дежурить в сельсовете, да Раджаб Одноглазый сослался на неотложные дела и ушел на колхозный склад. Остались, конечно, доярки на ферме и все, кому положено быть при скотине да птице...
