Текст книги "Снежные люди"
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
Айшат остановилась поодаль, прислушалась.
– Однажды он подстерег, схватил мохнатыми лапами красавицу Зубари и убежал в горы быстрее, чем скачет конь, чем прыгает тур. Сорок лучших джигитов аула любили красавицу Зубари; храбрые, они бросились в погоню за каптаром. Но не вернулся никто в родную саклю: одних каптар сбросил в пропасть, других загрыз, прыгнув со скалы на спину, третьих убил снежной лавиной, а после съел, разгрызая человечьи косточки, как мы грызем грецкие орехи...
– А что было с красавицей Зубари? – испуганно прошелестела девочка.
– С Зубари? О, с ней-то было страшнее всего. Снежный человек сорок дней и сорок ночей играл в ледниках свадьбу и, наконец, женился на ней силой. Но в последнюю ночь Зубари кинулась в ущелье...
– И умерла?!
– Нет. Говорят, каптар не дал ей умереть и до сих пор, говорят, мучает, а умереть не дает. И стала Зубари седой как снег. И говорят, прикована она цепями на самом высоком леднике Дюльти-Дага...
Тут Айшат прервала рассказ:
– Я к тебе, бабушка. Ты не рано ли поднялась?
– Поднялась, доченька. Грею кости на солнышке. Спасибо, да пошлет тебе аллах хорошего жениха, твое лекарство лучше бальзама.
– Я рада, рада, бабушка, что тебе лучше... А что это ты рассказывала детям?
– Да вот просят рассказать про снежного человека. Про каптара!
– О каптаре?! Почему?
– Да о ком же еще? Весь Шубурум только и говорит о катаре. Будто бы даже в газетах писали. Вон как!
– Ну, я пошла, бабушка.
– Иди, иди, доченька.
И только Айшат хотела свернуть в переулок, как ее чуть не сбил с ног Хажи-Бекир, который спешил к сакле Адама.
– Куда же это наш Азраил так бежит, а? – воскликнула старуха Айбала. – Будто удирает от каптара! Чуть мою внучку не столкнул. Вот чумовой! Эй, куда ты?
– В жаханноб (в ад)! – крикнул Хажи-Бекир.
– Туда тебе и дорога, – сказала вдогонку бабушка Айбала.
Сегодня Хажи-Бекир проснулся поздно, и первой его мыслью было, что Хева, наверное, уже вернулась в саклю. Однако ничто не говорило о ее присутствии: в очаге не было ни огня, ни кастрюль. Могильщик быстро оделся и выглянул во двор: и там нету Хевы. У закрытых ворот все еще мычала корова, которая по привычке подошла к ним, услыхав, что мимо гонят стадо. Так и стоит здесь, недоенная, голодная, и мычит, жалуясь. Только теперь у Хажи-Бекира стало тревожно на душе: время приближалось к обеду, а Хевы все еще не было. В отчаянии он ударил себя кулаком по колену и поморщился от боли. К тому же могильщик почувствовал голод: со вчерашнего обеда он только пил ледяную воду. Вот когда вспомнились ему слова Адама: «Поверь мне, дорогой Хажи-Бекир, до чего же грустно одному в сакле: ни огня в очаге, ни котла на огне...»
Не вытерпела душа Хажи-Бекира: распахнул настежь, ворота («Пусть корова идет куда хочет, хоть к шайтану!») и решительно зашагал к сакле Адама. В проулках, где шел могильщик, с воплями разлетались испуганные куры, собаки поджимали хвосты и прятались по укромным местам, словно бы понимая, что недоброе сейчас настроение у Хажи-Бекира и лучше с ним не связываться. Возмущенный, разгневанный не меньше, чем вчера, когда обварил горло, могильщик ворвался в саклю не постучав. Здесь была только Хева: сидела у очага и готовила обед. Хажи-Бекир был поражен ее спокойствием, непринужденностью: что-то остро кольнуло его в сердце.
– Ты что делаешь? – рявкнул он.
– Разве не видишь: готовлю обед, – равнодушно отозвалась Хева.
– Что ты говоришь?! Какой обед? Ты должна вернуться домой! – закричал Хажи-Бекир.
– Как же я могу вернуться, если он не сказал тех слов?
– Как не сказал?
– Очень просто, не сказал – и все.
– А где он? – Негодованию Хажи-Бекира не было предела; только теперь его осенила догадка, что дело оборачивается очень скверно. – Где он?
– Кто?
– Твой муж. Да что я: какой он тебе муж? Горбун писклявый. Где он, спрашиваю?
– Ты всегда говорил: жене незачем знать, где ее муж и что он делает. Я не слежу за мужем.
– Одумайся! Какая ты ему жена?!
– Ты же сам выдал меня за него замуж. Разве я этого хотела? Ты же уговаривал... А он не хочет теперь произносить те слова.
– Не хочет?!
Это было уж слишком.
– Да. Зачем, говорит, я стану повторять такую бессмыслицу: разве я попугай?.. А знаешь, Хажи-Бекир, он мне говорил такие добрые, такие хорошие слова: ты таких и не знаешь! Радовался, как ребенок. «Только теперь, – сказал, – я стал человеком. И не хочу расставаться с тобой, Хева!»
– Так и сказал?!
– Так и сказал...
– Чтоб его сожрал каптар! Проклятый! Мы же договорились...
– С каптаром?!
– Хуже: с твоим горбуном... Налила б ему такого горячего супа, как мне, – небось запел бы другое.
– Но я хуже сделала. Перепутала и положила в чай соли вместо сахара, – простодушно рассмеялась Хева.
– А он?
– Выпил! И глазом не моргнул. Сказал, что вкусно.
– Мер-рзавец! Ну, доберусь я до него... А ты сейчас же ступай домой.
– Как это – домой?
– Я тебе говорю: сейчас же отправляйся домой!
– Да я же не могу! Ведь он не сказал тех слов... Сам же знаешь.
Возразить было нечего: Хева не могла уйти просто потому, что ей захотелось уйти... Хажи-Бекир исколотил бы, как он думал, «эту бесчувственную скотину Хеву», но не смел и пальцем коснуться чужой жены. Шариат строг! И могильщик бесился от своего бессилия. Теперь он в бешенстве ругал даже самого себя, хотя еще недавно это показалось бы Хажи-Бекиру почти богохульством. «Вот и доверяй людям! – думал он. – Какая разница – человек, шайтан, каптар, мулла, парикмахер!»
В дикой ярости выбежал Хажи-Бекир из сакли.
Карабкаясь по узкой дорожке, сложенной из шатких каменных плит, перепрыгивая через грязные лужи и канавки, по которым течет мутный ручей, уносящий весь мусор и нечистоты аула, Хажи-Бекир, будто на крыльях, летел к сельской парикмахерской.
В полутемной комнате под сельмагом Адам в заплатанном белом халате сбривал щетину сельскому охотнику Кара-Хартуму и рассказывал какую-то забавную историю, отчего Кара-Хартум едва не валился со стула. Хохотали и те, что сидели поодаль на скамейке и ждали своей очереди: секретарь сельсовета Искендер, Одноглазый Раджаб, почтенный Али-Хужа и другие. А на площади у магазина, на току, колхозницы складывали снопы ячменя, которые на арбах привозили с поля мужчины.
– Осторожно, осторожно смейся, дорогой Кара-Хартум, – говорил Адам. – Жаль будет, если на таком гладком лице останется след моей бритвы.
– Ну, ну, а дальше? А дальше что? – лепетал, захлебываясь смехом, охотник.
– А дальше...
Но тут Адам обернулся на шум и застыл с раскрытой бритвой в руке, побледнел. И все, кто был здесь, повернулись к сельскому могильщику, который в этот миг и впрямь был похож на ужасного Азраила, ангела смерти.
– А дальше... – еще прошептал парикмахер помертвевшими губами.
Стараясь сдержать гнев и казаться спокойным, могильщик приветствовал уважаемых людей аула. И парикмахер приободрился.
– О, здравствуй, дорогой Хажи-Бекир! – воскликнул Адам. – Садись, садись... Как спал, что во сне видел? Наверное, все покойники снятся, а?
– Н-да! Особенно один.
– Кто же это, а?
– Ты, горбун, ты! – Хажи-Бекир сгреб Адама за ворот и оторвал от пола.
– Я ж, слава аллаху, не покойник... – просипел парикмахер. – Пусти!
– Но будешь! И скоро, если сейчас же не пойдешь со мной к своей жене... Тьфу! К моей жене... и не скажешь тех слов! Понял?
– Ну, нет: она моя жена!
– Врешь, моя!
– А если твоя, так для чего говорить те слова?!
Могильщик растерялся: в самом деле, зачем?
– Ну, допустим, твоя.
– Сам признал: она моя жена! А теперь опусти меня на пол, я не привык к невесомости... Вот так лучше.
– Да, да, друзья, – вмешался Кара-Хартум, – рукам воли не давайте. А языком, пожалуйста, хоть мир переворачивайте! Сначала, дорогой ты наш Хажи-Бекир, следовало бы объяснить, в чем дело. О чем спор?
– Кара-Хартум прав, – сказал Али-Хужа, – раз уж мы оказались свидетелями...
Могильщик стал рассказывать: он был убежден, что прав, и хотел заручиться поддержкой почтенных людей аула. Он рассказывал, стараясь быть спокойным и ничего не пропускать. Люди слушали, сдерживая улыбки, сочувственно качали головами, восклицали: «Вах! Вах! Кто бы подумал!» – и переглядывались с Адамом, подмигивали ему. Наконец Хажи-Бекир заключил:
– Вот и все, уважаемые. А теперь он обязан сказать Хеве эти слова.
– А что думает Адам? – спросил Али-Хужа, прикрывая ладонью улыбку.
– Как я могу их сказать? Сами посудите, добрые люди! – взмахнул руками парикмахер. – Как можно повторить слова, в которых нет никакого смысла? Я же не птица попугай, я – человек! И потом: разве я дурак, чтоб отказаться от сокровища, упавшего в мои руки?
– Гм! – важно произнес Раджаб. – Положение запутанное.
– Разве я не прав? – спросил Хажи-Бекир.
– Ты прав.
– Выходит, не прав я?! – возмутился Адам.
– Нет, и ты прав!
– Ну, люди, так не бывает: всегда кто-то виноват, кто-то прав, – возразил Кара-Хартум: мыльная пена на его подбородке уже высохла и теперь осыпалась, как иней.
– И ты прав! – сказал Али-Хужа.
И тут люди не выдержали, расхохотались. Могильщик ожидал сочувствия, поддержки, а они смеялись над его бедствиями.
– Что за смех?! – закричал он, багровея. – Чего зубы скалите?
– А разве не смешно? – перебил Али-Хужа. – Всем давно прожужжали уши – бросьте шариатский брак, расписывайтесь в сельсовете. Вот у него! – Али-Хужа показал на Искендера.
Секретарь сельсовета приосанился:
– Правильно говоришь, Али-Хужа!
– Но уж если случилось такое... – попытался возразить могильщик.
Но Али-Хужа прервал:
– Если б, дорогой Хажи-Бекир, ты с Хевой расписался в сельсовете, мог бы в свое удовольствие произносить эти слова хоть сто раз в день, и жена оставалась бы дома.
– Если бы, если бы... – возразил могильщик. – Что изменится, если я буду сожалеть? Да, я жалею, что женился по шариату... Но что меняется от моего сожаления? Хорошо, я теперь готов кусать не только пальцы – локти готов кусать! Ну и что же?.. Помогите, почтенные, заставьте Адама произнести эти слова.
– Нельзя насиловать человека! – возразил Кара-Хартум. – Насилие карается законом.
– Так я сам его заставлю! – заорал в бешенстве Хажи-Бекир.
Заслышав шум в парикмахерской, прибежали люди с колхозного тока, столпились у дверей, возле окон. Могильщик хотел схватить Адама, но горбун прятался за людей, проскальзывал между ними, и люди охотно пропускали его, смыкаясь перед Хажи-Бекиром. «Скажешь?» – орал Хажи-Бекир. «Не скажу!» – отзывался Адам то за спиной Кара-Хартума, то за спиной Али-Хужи. А люди надрывались от смеха.
– Что тут происходит? – спросила, входя, встревоженная, бледная Хева.
– Играем в кошки-мышки! – весело ответил Кара-Хартум.
– Хинкал остывает. Пора обедать! – сказала Хева.
– Сейчас, дорогая, сейчас! – отозвался Адам из-за чьей-то спины. – Видишь, что этот человек хочет сделать с твоим мужем...
– Ты ей не муж! – заревел Хажи-Бекир. – Хорошо, что пришла, Хева. Я заставлю его сказать те слова здесь, при всех. Отойдите, люди, я в гневе, я не ручаюсь за себя...
Хажи-Бекир засучил рукава, и открылись такие могучие волосатые руки, что Раджаб попятился, сказав: «Лапы, что у каптара, ух ты!»
– Дай ему, бедняге, хоть добрить меня! – взмолился Кара-Хартум.
– Пусть потом бреет хоть тысячу бород!
– Люди, он убьет его! – кричали с улицы.
– Зачем ты упрямишься, Адам? Он же и впрямь убьет, – ласково сказала Хева, и этот ласковый голос поразил Хажи-Бекира в сердце: с ним Хева так не говорила! А Хева просила (неслыханно!): – Неужели тебе не жалко жизни, Адам?
– Родная, дорогая, единственная моя, мне ничего не жаль. Я люблю тебя больше жизни.
– Тебе же я добра желаю... – мягко продолжала Хева.
– Убивайте, режьте, но не скажу! Люди добрые, разве же я могу из-за пустых слов потерять такой дар судьбы, такую жену...
В слепой ярости бросился Хажи-Бекир, схватил горбуна, взмахнул кулаком, но Адам отчаянным усилием вырвался, скользнул в толпу, а кулак могильщика обрушился на плечо Хеве, отчего Хева крикнула, как буйвол. Воцарилась страшная, напряженная тишина. Люди перестали смеяться.
– Ничего! – крикнул могильщик. – Ты, ты во всем виновата!
– Ах так! И тебя еще называют мужчиной, – возмутилась Хева. – Ну погоди, ты еще пожалеешь, что поднял на меня руку при почтенных людях. В жизни не прощу!
И грозная Хева вышла из сакли.
Могильщик не слушал: раз за разом кидался он на Адама, и раз за разом Адам ускользал, его прикрывали люди, прятали за спинами, загораживали. А Хажи-Бекир свирепел все больше, он буквально ослеп от ярости, споткнутся, ударился о косяк головой и тогда уж совсем потерял власть над собой. «Беги отсюда!» – тихонько сказали Адаму люди, и парикмахер выскочил из сакли. Но Хажи-Бекир, как зоркий ястреб полевую мышь, увидел переступающего порог Адама, вырвался из цепких рук односельчан, что пытались его удержать, и разъяренным быком вылетел на площадь.
– Где он?! – орал могильщик. – Убью-у-у! Изувечу! Вправлю ему назад этот верблюжий горб!
Люди качали головами: прямо взбесился могильщик. Да, несдобровать Адаму, если попадет в его руки. И многие впервые от души пожалели несчастного горбуна...
В какие странные, неприятные положения попадают люди из-за нелепых, до смешного глупых обычаев, сохранившихся из тьмы веков. Если б люди могли понять, что дурачат сами себя! Но беда: люди уверены в своей правоте, считают, что так и должно быть, что иначе нельзя.
– Позвольте, – говоришь им, – а вон в том ауле, и в этом, и в этом, и еще...
– В тех аулах можно, а у нас нельзя, – возражают вам и смотрят ясными глазами, свято уверенные, что Шубурум – лучший аул в мире и шубурумцы – единственные настоящие люди на земле.
Трудно переспорить глухого!
ВОПЛЬ В ПОЛНОЧЬ
Так и осталось тайной, куда скрылся Адам от неистового Хажи-Бекира; наверное, годами спасаясь от аульских сорванцов, горбун узнал ходы, лазейки, закоулки и щелки, о которых не подозревали жители Шубурума.
Но как бы ни храбрился Адам в присутствии односельчан, сейчас, когда он один-одинешенек прячется за камнями на окраине аула, сердце от страха готово выпрыгнуть из груди, словно лягушка из рук. Раздумывая, как быть дальше, парикмахер и сам удивлялся, что посмел противостоять грозному Хажи-Бекиру. За свою жизнь Адам даже блохи не обидел, а вот смотрите-ка: не испугался! Говорят, труса легко вылечить: надо убедить, что он храбрец! Однако Адама ведь никто не убеждал... «Эх, Адам, Адам! Не везет тебе, как тому горцу, у которого в один день пала лошадь, развалилась сакля и утонула в реке мать,– горестно думает парикмахер. – Неужели он мог бы убить?! Мог! Он же могильщик, привык глядеть покойникам в глаза... Эх, Адам, Адам! И винить тебе некого в своем горе, разве только родителей... Но не может сын упрекать отца и матушку, да и не хотели же они, чтобы ты родился таким... Нет, наверное, из-за твоего несчастья они и покинули белый свет, спрятались от жалости под землю. Кто же виноват? А? Не эти ли дикие, холодные камни, не эти ли недоступные скалы, не эти ли высокогорные места, где еще недавно все болезни лечили сельские бабки?!»
Тут парикмахер заметил, что наступают сумерки. А в горах ночи кромешные: собственного пальца не увидишь, будто завернули тебя в черную бурку.
И мысли Адама побрели к его сакле, к нежданной жене, что досталась негаданно, как в сказке, когда на голову коту упал кусок колбасы и правоверный кот воскликнул: «О аллах, почаще поражай меня таким громом!» С жаркой благодарностью вспомнил Адам этого ангела – муллу Шахназара: он обвенчал их и спросил, будут ли они любить друг друга! Разве можно потерять такое счастье из-за глупых, бессмысленных слов?! «Наверно, она ждет меня, сидит возле очага; приготовила ужин и ждет, – сладко думает Адам. – Сесть бы рядом, погладить ее тяжелые, пахнущие сливочным маслом волосы, вот так – легонько-легонько; сказать бы добрые слова, чтоб она улыбнулась... Но Хажи-Бекир, конечно, стережет возле сакли.
Как быть, как быть?! Не жить же бездомным псом... Люди, что я вам сделал плохого? Дайте же порадоваться тому, что мне досталось. Почему вы не можете заступиться, оградить меня от страшного Хажи-Бекира? Я ничего у него не просил, он сам привел Хеву... Вернуться в свою саклю? Но Хажи-Бекир убьет или заставит сказать эти подлые слова; как я смогу, глядя в глаза Хеве, повторить подобную глупость и потерять ее... Да лучше всю жизнь скитаться и знать, что в сакле ждет тебя жена. Ждет Хева. Что делать? Что делать?!»
И тут блеснула спасительная мысль: бежать, бежать вместе с Хевой куда-нибудь в город, в райские места, где есть харчевни, гостиницы, асфальт, кино и нет Хажи-Бекира. Парикмахеры нужны везде, он неплохой мастер, значит, работа будет, а все остальное устроится. Адам чуть не заплакал от счастья!
Осторожно вылез парикмахер из-за скал и медленно, осторожно, воровски стал подкрадываться к собственной сакле. Он боялся сейчас встретиться не только с Хажи-Бекиром, но и с любым жителем Шубурума: чего доброго, примут с перепугу за каптара и в ужасе пырнут кинжалом или влепят заряд картечи из охотничьего ружья! Суеверные люди всегда трусливы. Шубурумцев не удивишь даже тем, чему всю жизнь не устает удивляться Али-Хужа, что где-то выводят цыплят без наседки; не удивишь даже тем, что человек за час облетает вокруг Земли. А скажи, что вон в том черном ущелье вчера сыграл свадьбу бес Иблис, женился на дочери шайтана, и на свадьбе ты сам плясал, ахнут от удивления, поверят, перепугаются...
Долго не решался Адам приблизиться к сакле: все прислушивался – не прогремит ли где камень под ногой прохожего. Все колебался и ждал. В таких случаях кайтагцы обычно говорят человеку: «Чухра диккули жанра диккули ааргарну, аттала, гурчи, гурчи!» Что в переводе значит: «Чем размышлять, как бы не разбиться и достать орехи, залезай, сынок, залезай на дерево!»
Нет, Адам не пошел к воротам, где, как сказочный аджаха-дракон, у колодца мог подстерегать Хажи-Бекир, а пробрался на зады, где – он знал – плохо закрывалось окно. И действительно, рама, скрипнув, отворилась, когда Адам подергал. Стараясь не шуметь, заправским вором, первый раз в жизни он влез в окно... Хева была в соседней комнате: на полу, на ковре, постелила она большой семейный матрац и мирно спала; не проснулась, даже когда Адам зажег керосиновую лампу. А горбун подсел к ней и загляделся; жалко будить, но что делать, если так и тянет коснуться ее волос?!
Ох, женские волосы, женские волосы! Сколько в них таинственной притягательной силы! Не потому ли веками женщины прятали волосы под чехлами и покрывалами – из сострадания к бедным, слабым мужчинам...
Сердце Адама радостно стучало: «Не ушла! Не ушла! Не ушла!» И это было слаще самой звучной мелодии четырехструнного чугура.
Легонько коснулся ее волос, небрежно рассыпанных на подушке. Хева открыла глаза, оглянулась:
– Это ты? Живой?
– Да, солнце мое, как видишь, пока еще жив. Ты рада, что я пришел?
– Надоело мне все, – зевнула Хева. – Спать хочу... Хватит с меня, что целых три часа торчала у ворот...
– Ждала меня?! – радостно воскликнул Адам.
– Нет, слушала извинения Хажи-Бекира... И вообще, что вы со мной играете? Я не кукла.
– Я не играю. Я просто любуюсь, – отозвался упавшим голосом Адам. – Хажи-Бекир, конечно, уговаривал вернуться?
– На коленях просил. Но я же сказала, что никогда не прощу: ударил при народе!
– Он же нечаянно... – возразил Адам справедливости ради. – Значит, не простила?
– Если б простила, меня б не было здесь...
– Умница! Да как он смел уговаривать чужую жену?.. Родная моя, я хочу быть всегда с тобой, вот так, рядом, чувствовать твое дыхание, видеть тебя, радоваться... – Адам не решался сразу предложить Хеве бежать из аула, бежать сегодня же, сейчас. – И я верю, ты будешь довольна, все у нас будет хорошо, дорогая...
Хоть и хотелось спать Хеве, она слушала, не прерывая: ведь раньше никто не говорил ей таких волшебных слов. Даже румянец проступил на щеках, полураскрылись губы...
– Вот увидишь, я вовсе не беспомощный. Я – человек. И человеком сделала меня ты, Хева. Где бы ни был, я всегда буду спешить к тебе, стану приносить гостинцы, подарю теплый платок с розами и бахромой...
– Я же плохая, – вдруг произнесла, расчувствовавшись, Хева.
– Не говори так! Ты добрая, ты хорошая. Это я плохой.
– Нет, я плохая.
– Нет, ты хорошая, а я плохой.
– Нет, я плохая.
– Нет, ты хорошая, а я плохой.
– Нет, я плохая.
– Почему?!
– Не знаю.
– Значит, хорошая. А там ты станешь лучше. Уж как мы с тобой заживем там!
– Где? – спросила Хева, не оборачиваясь: было так приятно слушать эти удивительные речи и радоваться притаившись.
– Там, там, сердечная, где все рядом, все близко. Тебе не надо будет стряпать, не надо топить, не надо разжигать огонь в очаге, готовить на зиму кизяк, ссориться с соседями за каждую навозную кучу на улице.
– А что же я буду делать?! – От удивления Хева обернулась.
– Ничего. Совсем ничего!
– Как ничего? – возмутилась Хева. – Это же очень скучно!
Первый раз в жизни она была такой словоохотливой и непринужденной.
– Не будет скучно, вот увидишь. Станем гулять в саду, ходить в кино, в театр.
– Я люблю кино. В театре, конечно, я не была ни разу... Не знаю, какой он, театр...
– Все узнаешь, солнышко, все... Вот только...
– Что – только?
– Нам надо бежать.
– Давай убежим, а?! – Хева вскочила. – Люди подумают, что ты меня похитил...
Когда-то, девочками, Хевины подруги считали похищение большим счастьем для девушки – ведь это так романтично в этой неромантической жизни.
– Вставай. Бежим сегодня же! Здесь нам не будет житья.
– Почему?
– Как почему?! Думаешь, Хажи-Бекир оставит нас в покое? Он же меня убьет! Это не пустая угроза. – Адам понизил голос. – Разве не слышишь шаги возле сакли и покашливание? Это же он.
– Ты хочешь бежать насовсем?
– Да. Что здесь хорошего?!
– Но... Но как же без родителей, без подруг, без... Я не могу!
– Надо, Хева.
– Нет, Адам, я не могу так – вдруг одна!
– Не одна, а со мной.
– Все равно не могу.
– А я не могу остаться и не хочу потерять тебя. – От волнения голос Адама прорвался. – Ты должна бежать со мной. Должна!
– Нет, нет, нет! Как же это вдруг? Без матери, без подруг... Вроде безродной... Ты подумай!
– Прошу тебя, хорошая, родная, не упрямься...
Адам возмущался, но не мог повысить голос на Хеву.
– А я не хочу.
Да, упрямство Хевы злило, и он кружился по комнате, как мышь в мышеловке, ломал пальцы. Он злился не только на Хеву, он злился на всех шубурумцев, что упорно цепляются за ветхие сакли и бесплодную землю, что давно не оставили этот каменный тесный мешок, в котором негде повернуться. И еще, честно говоря, в душе Адама с детства копился гнев на здешних зубоскалов и сорванцов, которые не раз его обижали.
Еще долго Адам упрашивал Хеву. Но Хева снова легла в постель, отвернулась, натянула одеяло, сказала:
– Хватит меня уговаривать. Надоело! То один, то другой. Теперь буду поступать, как сама решу...
Внезапно раздался неистовый стук в ворота; казалось, гром грянул в самой сакле. Адам судорожно поправил на Хеве одеяло и торопливо вышел на веранду: под звездным небом он различил смутный силуэт у ворот. Не было сомнений: Хажи-Бекир.
Быстро поднялся Адам на плоскую кровлю и оттуда, с другой стороны, цепляясь за выступы неровной стены, спустился на землю и бежал, прячась за валуны и скалы над самой пропастью. Как говорят в Дагестане: «Хочешь сберечь голову – дай волю ногам!» И тут темную осеннюю ночь, как вспышка молнии, как выстрел, пронизал страшный крик падающего в пропасть человека.
И сейчас же кто-то торопливо пробежал возле сакли,
