Текст книги "Снежные люди"
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
Шахназар пробормотал молитву и добавил, обращаясь к Хеве:
– Ты уйдешь от него, как только он скажет те слова, что сегодня произнес твой бывший муж. Поняла?
– Поняла, – покорно отозвалась Хева.
– Ну, дело сделано – вассалам-вакалам! Мне пора в дорогу, а тебе, Хажи-Бекир, домой.
– Да, да! – сказал Хажи-Бекир и встал. Улыбнулся горбуну, похлопал по плечу и сказал: – Ну, Адам, смотри! – И погрозил пальцем.
– Хажи-Бекир, дорогой, не беспокойся: век не забуду твоей доброты. Спасибо, что сдержал слово. Ты настоящий мужчина!
– Какое слово?! – удивился Хажи-Бекир.
– Ты же сегодня клялся выдать за меня дочь. Ну, дочери нет – так ты привел свою жену. Вот ты какой добрый! – восхищенно сказал Адам, провожая гостей. У дверей он обернулся к Хеве. – А ты, дорогая, приготовь добрый ужин: надо же нам отметить такой день!
– Ну и противный у тебя голос... – промолвила Хева.
– Что голос, родная! Селезень некрасиво крякает, да нежно любит...
– Смотри-ка, говорит как настоящий муж! – засмеялся Шахназар.
– А что ж?! – весело возразил Адам.
– Ну-ну, валяй! – сказал Хажи-Бекир, довольный, что все наконец уладилось, и, оглянувшись, добавил: – А ты, Хева, не давай себя в обиду.
– Еще чего! – буркнула Хева, разжигая огонь в очаге. – Хватит с меня обид: сыта по горло...
– Зачем обижать?! – заголосил Адам. – На руках буду ее носить!
Мулла и могильщик так и прыснули, представив Хеву на руках у маленького горбуна: шутка была превосходной.
И только Хева даже не улыбнулась. Всегда безропотная, она делала все, что приказывали родители; потом вышла замуж и стала делать все, что приказывал муж и что должна, по ее представлениям, делать жена: стирала белье, доила корову, готовила еду, прибирала в доме, стелила постель, точила долота, которыми муж выбивал орнамент и надписи на каменных надгробьях.
Адам проводил гостей до сакли Хажи-Бекира, где Шахназар вскарабкался на коня; тут мулла впервые увидел на парикмахере хорошую каракулевую папаху и сразу попросил охрипшим от жадности голосом ее продать. Однако благодарный и щедрый горбун предложил обменяться; впрочем, папаха муллы была еще не слишком поношенной...
Довольный Шахназар уехал в ночь, мурлыкая в бороду известную песню: «Хорошо, когда все хорошо, когда светит солнце, хорошо, когда в небе месяц, хорошо, когда в кармане деньги! Легко шагать, легко дышать, легко быть умным, когда есть деньги!..»
А парикмахер поспешил в сельмаг, чтобы купить к ужину такую же бутыль, какую видел сегодня в руках Хажи-Бекира: человек неопытный, он думал, что жен необходимо поить светлым геджухским вином.
А когда с бутылью вернулся домой и открыл дверь, застыл, не веря глазам: в комнате было прибрано, чисто, уютно и тепло, в очаге весело потрескивали дрова и плясало золотистое пламя, на огне кипел котел, а у очага сидела Хева и готовила приправу к чечевичной похлебке. Пораженный, стоял горбун, не смея переступить порог. «Вот что значит женщина в доме!», – думал он очарованно.
– Что стал? Заходи! – сказала Хева. И Адам вошел в комнату.
СЛУХИ РОЖДАЮТСЯ НА ГУДЕКАНЕ
А Хажи-Бекир, чтоб сократить ожидание, сразу лег спать. Но было в сакле непривычно тихо, не слышалось рядом дыхания Хевы, комната казалась пустой и неуютной, и могильщик тщетно ворочался с боку на бок. Не стерпев, оделся Хажи-Бекир, плюнул в сердцах и обещал Хеве завтра же добрую порку, а пока пошел, чтоб скоротать вечер, на сельский гудекан – место, где собираются жители села побеседовать, обменяться новостями, сообща подумать над происходящим в Шубуруме, в Дагестане, на всем земном шаре и даже в космосе.
Шел Хажи-Бекир темными проулками, изредка освещенными скудным светом из окна сакли, шел, гремя камнями, оступаясь, но было все это ему привычно, обыкновенно; и Хажи-Бекир никогда не думал, что можно жить иначе, что где-то есть освещенные улицы, асфальтовые дороги, сады и парки, кино, театры, концерты, выставки... Пока человек не знает, что есть в мире апельсины, он довольствуется морковкой. Многим в ауле казалось, что им хорошо живется – есть хлеб, есть во что одеться, есть сакля, есть очаг, есть куры, есть козы и даже бараны... Столетия могли бы пройти над Шубурумом, и все оставалось бы прежним. Беда, когда человек спокоен, когда покидают любознательность и дерзость, горячее недовольство собой и другими: стареет тогда человек, обрастает жиром да ленцой, из живого существа делается полурастением, которому довольно тепла да пропитания...
Шубурумский гудекан уютно устроился под навесом веранды сельского охотника Кара-Хартума. Как известно, горская сакля по второму этажу опоясана поднятой на столбах верандой. Вот здесь-то под верандой и лежат в беспорядке камни да бревна, на которых сидят собеседники. Когда охотник дома, он ставит на окошко в первом этаже керосиновую лампу... В Шубуруме все еще нет клуба, хоть и не раз решали всем миром, что клуб надо построить. Вот и приходится довольствоваться гудеканом под верандой, а редкие киносеансы да лекции устраивать в мечети. Впрочем, люди не ропщут: на гудекане собирались отцы, собирались и деды, и оттого здесь все вроде бы даже мило сердцам внуков.
Сегодня тут много народу. В горном ауле под самыми снегами Дюльти-Дага вечера холодные, и люди одеты тепло, все больше в тулупах с длинными рукавами. На самом почетном камне восседает худощавый старик Али-Хужа. В прошлом был Али-Хужа красным партизаном, в схватке с турками при ауле Маджалис потерял большой палец на правой руке, но и теперь, забывшись, иной раз восклицает: «Во!» – и выставляет правый кулак без пальца. Был Али-Хужа горячим энтузиастом новой жизни, первым спустился с гор на всенародную стройку, когда рыли Октябрьский канал, чтоб оросить засушливые земли у Каспия. Но и он с годами поутих и выдохся среди спокойных, самодовольных шубурумцев, стал просто сельским балагуром. Но в этом есть у него неугомонный соперник, старый Хужа-Али, с которым, говорят, со дня рождения Али-Хужа еще ни разу не сошелся во мнениях. Скажет Али-Хужа, что это белое, а Хужа-Али уже протестует: «Неправда, черное!» И никакие посредники – маслиатчи – не могут их привести к общему знаменателю. И, пожалуй, к лучшему: ведь из белого с черным только и может получиться серость. Впрочем, сегодня Хужа-Али на гудекане нет, и оттого беседа тише обычного и серьезней: говорят о переселении вниз, на равнину. Али-Хужа жалеет, что не смог утром прийти на собрание.
– Я бывал на равнине, – говорит, – видал, какой поселок поставили наши прежние соседи. Можно так сказать: стали люди, наконец, людьми! Виноградники такие, что за день не объехать на машине. В каждом доме вода, канализация, чистота, уют, в окна заглядывают деревья, птицы на все голоса заливаются... И в каждом доме кино.
– Какое кино? – спросил кто-то, почесывая затылок.
– Называется те-ле-ви-зор. Лежи на диване и смотри, что делается в Африке, в Америке, в Махачкале, во всем мире...
– Во всем мире?!
– Да, только наш аул там не показывают. Эх, жаль, я не был на собрании! Уж я бы сказал.
– И без тебя говорили! – возразил Одноглазый Раджаб, кладовщик: он заново перестроил свою саклю и теперь не желал никуда переселяться. – Не беспокойся, всех спросили – да или нет!
– И ты сказал «нет»?! Ишак длинноухий! Ну, что хорошего в этой свалке камней? – Али-Хужа повел рукой вокруг. – Не спрашивать, а гнать надо всех отсюда, гнать в шею...
– На то и Советская власть, чтоб спрашивать, – ответил Раджаб, развертывая газету и пытаясь читать в слабом свете, падавшем из окна сакли.
– Осла тянули в рай – уши оборвали, оттаскивали назад – хвост оторвали. Разума у нас мало! – горько заключил Али-Хужа. – Э, да что говорить, из слов плова не сделаешь... Дай-ка кусок газетки, скручу цигарку.
Вот тут и подошел сельский могильщик Хажи-Бекир. Хоть и шел он, важно переваливаясь, а на душе скребли кошки: вдруг здесь уже знают, что случилось с ним нынче?! Но, видно, никто не знал, и Хажи-Бекир, учтиво поздоровавшись, присел рядом с Раджабом.
– Чего уткнулся в газету, как лошадь в торбу с сеном? – снова повторил Али-Хужа. – Дай, говорю, бумажки...
– Погоди, почтенный! Тут новости... – отмахнулся кладовщик.
– Какие там еще новости! Все новости знаем...
– Еще человек полетел в космос, – вставил Искендер, секретарь сельсовета.
– А что ж, вполне может быть, – согласился Али-Хужа.– Я своими глазами видел – там на равнине, – как без наседки выводят цыплят. В наше время этим не удивить.
Али-Хужа не торопясь освободил из-под шубы грудь, вынул из газыря патрон и высыпал на ладонь... Вы думаете, порох? Нет, самый обычный табак. Как видите, и в старую форму можно вложить новое содержание.
– Мы живем все-таки в атомный век! – важно произнес Кара-Хартум. И все вспомнили недавнюю – месяцев пять назад – лекцию про атом, в которой шубурумцы ничего не поняли, но единодушно кивали, соглашаясь с лектором. И только Хужа-Али попросил разрешения задать вопрос... «Все понятно! – сказал он. – Одного я не понимаю: как в конфету «подушечка» попадает повидло – в самую середину?!» И сейчас, вспомнив Хужа-Али, многие засмеялись, а старый Али-Хужа нахлобучил Кара-Хартуму папаху на самые глаза, промолвив: «Эх ты, век атома!»
Наступила тишина. А тишина на гудекане всегда бывает недолгой и тревожной, как в родильном доме до первого крика новорожденного.
– Вах, вах, вах! – испуганно вскричал Одноглазый Раджаб. – Что только творится!
– Чего пугаешь людей?! – Али-Хужа улучил момент и все-таки оторвал добрый клочок газеты. – Вах, ты удивлен, будто балка упала на голову! Что такое?
– О, недобрая весть! Что теперь будет, люди?! – заголосил Одноглазый.
– Дай, я прочту! – Кара-Хартум хотел выхватить газету, но кладовщик не дал.
– Вот тут,– он хлопнул рукой но газете, – написано, что напали на след каптара...
– Кого, кого? – раздались тревожные голоса.
– Каптара.
– А что это такое?
– Да вы что, люди? Кто не знает каптара?! Это же снежный человек! В газете написано, что его видели в горах Памира и в наших горах.
– Ну-ка, ну-ка, дай сюда! – Кара-Хартум вырвал наконец газету из рук Одноглазого Раджаба и присел поближе к окну.
– А что ж, все может быть... – вставил Али-Хужа, слюнявя край цигарки. – Я сам своими глазами видел, как без наседки выводят цыплят. Ничего удивительного!
– Каптар? Уж не он ли кричал вчера ночью? – сказал и Хажи-Бекир.
– Да, да, я тоже слышал крик, – подхватил Кара-Хартум. – Такой крик, что даже подумал – будет обвал!
Люди на гудекане зашевелились, сгрудились. В этих местах, где часто бывают лавины и камнепады, где от молний погибают люди, где в самый жаркий месяц бывает неслыханный град, от которого чабанов не спасают даже бурки, – в этих местах легко верят слухам. А уж если написано в газете...
– И я слышал!
– И я!
– Неужели это кричал каптар?! – усомнился Искендер и почесал под папахой.
– Только каптара нам и не хватает... – тяжело вздохнул Хажи-Бекир.
– Снежный черт! Чудеса! – воскликнул, будто очнувшись, Одноглазый Раджаб.
– Я твоего отца знавал. Я твоего деда знавал. Прадеду твоему брил голову – такие же были черти, как и ты! – усмехнулся Али-Хужа, и глубоко затянулся, и выпустил дым из ноздрей, и оглядел встревоженных людей на гудекане, удивляясь, что никто не отозвался смехом на шутку.
Но шубурумцам было не до смеха. С детства им сказывали страшные сказки о каптарах, пугали этими безобразными, страшными дьяволами вечных снегов, которые, случалось, съедали одиноких путников живьем. И хотя никто никогда не видел каптара, но шубурумцы могли бы по давним сказкам описать его внешность. Не сходились они только в одном: человек это или животное?
– Говорили о крике? – спохватился Раджаб, большой любитель, как выражаются горцы, сыпать соль на свежую рану. – Да ведь и я слышал! Ужасный крик! На мне будто ежи затеяли пляску. До утра не сомкнул глаз.
– Чепуха! – прервал Али-Хужа. – Я ничего не слышал.
– Да тебя и пушкой не разбудишь, – возразил Кара-Хартум, – сам же рассказывал, как в гражданскую войну у тебя под носом украли паровоз на станции Манас.
Но и эта шутка не рассмешила людей.
К гудекану подошел чем-то взволнованный Хамзат, племянник Али-Хужа. В прошлом году окончил Хамзат ветеринарный институт, его направили в Шубурум, и он повиновался, хоть и с неохотой.
– На тебе лица нет, что с тобой, а? – спросил его секретарь сельсовета Искендер.
– Беда! – глухо ответил Хамзат, и все головы разом повернулись к нему.
– Какая беда?!
– Волки зарезали племенного быка. Вчера ночью... Вообще, здесь у меня не жизнь, а сплошные неудачи... Кто даст закурить, друзья?
В ауле уважали ветеринара, и со всех сторон протянулись руки с раскрытыми пачками папирос. Тут Искендер не удержался, достал и себе папиросу из случившейся близко коробки, хоть у самого в кармане лежала полная пачка. Такой уж характер у человека!
– Нашел о чем печалиться?! – возразил Раджаб. – Все равно бык слишком велик, а наши коровы чуть побольше осла, вот и не могли разродиться: дохли... Тут, брат, беда похуже...
– Что еще стряслось! Что-то вы все здесь вроде бы напуганные...
– Понимаешь: появился снежпый человек. Каптар! Я сам слышал его крик и до сих пор...
– Не можешь опомниться?
– Не смейся, Хамзат, тут дело серьезное. А вдруг он придет в аул?!
– Подумаешь, велика беда, если каптар пощекочет тебе пятки.
– А если он залезет на мой склад? А там... у меня документы, счета, всякий хапур-чапур... А? Небось об этом вы не подумали?
– Очень нужны ему твои бумаги!
– Эхе, зло шутишь, Хамзат! А вдруг он подожжет бумажки? Чтоб погреться. Ему пустая забава, а мне, кладовщику, под суд.
Хамзат усмехнулся.
– Каптар – это животное. Зверь. А звери боятся огня и не умеют зажигать спички. Ты лучше скажи, как это ты прошлый год ухитрился списать на крыс два центнера брынзы? Знаешь, как говорится: пусть котел открыт, но и у кошки должна быть совесть!
– Вах, я сам поражаюсь, какая это прожорливая тварь – крысы. Каюсь, не усмотрел. Признаю: виноват...
– А коли так, – вмешался Али-Хужа, пользуясь правом старшого (на гудекане не положено перебивать словесные поединки), – собери-ка ты, братец, со всего аула кошек и береги колхозный сыр.
– А разве кошки не едят брынзу?! – удивился кладовщик.
Как порыв ветра, прокатился смех по гудекану.
– Съедят, да не столько, – сказал Хамзат, похлопав кладовщика по плечу. – Я вот ищу тему для научной работы. Не взяться ли за изучение этих прожорливых шубурумских крыс? Как думаете, люди добрые?
– Эхе, разве пристойно мужчине, носящему очки, заниматься такой подлой тварью?! – воскликнул, не сдержавшись, Кара-Хартум. – Ты бы, дорогой Хамзат, занялся каптаром. Вон даже в газетах пишут о снежном человеке...
– Да не человек он, а животное, – возразил Хамзат.
– Кто бы ни был! Сразу прославишься на весь мир, – обрадовался Раджаб возможности отвлечь людей от своего склада. – Ученый Хамзат, сын Абдурахмана из рода Али-Хужи, уроженец аула Шубурум! Хорошо звучит?
– А ведь звучит! – воскликнул Кара-Хартум.
Люди шутили и не знали, как метко их шутка попала в цель. Хамзат давно искал тему для диссертации, и ему не хотелось брать простую, обыденную тему, на которые так много и так скучно пишут диссертации. Нет, он мечтал о теме сенсационной; ему хотелось прославиться и тогда вырваться навсегда из осточертевшего Шубурума. В конце концов было бы здорово – диссертация «О происхождении, биологических формах и поведении каптара, также называемого снежным человеком».
«Это же целина для ученого!» – думал Хамзат.
В тот вечер во все сакли Шубурума вошла ошеломляющая весть о появлении снежного человека. Как видите, на гудекане не только рождаются сказки, истории, не только складывают песни – здесь возникают и слухи, легенды, сплетни, в которые свято верят доверчивые шубурумцы.
Даже Хажи-Бекир и тот, лежа в постели, долго размышлял о каптаре и даже увидел его во сне, но почему-то очень похожим на горбатого парикмахера Адама.
АДАМ И ХЕВА
В Шубуруме, как во всех горных аулах, рано ложились и рано вставали, особенно осенней порой, когда так много неотложных дел. Пропел петух, заалело небо на востоке над горами Ассаламуалайкум, окрасились нежным пурпуром снежные вершины гор Ваалайкумсалам. Замычали коровы, которых погнали горянки в аульное стадо, заревели буйволы, оглушительно зарыдали ослы, залаяли собаки. Столбами поднялись утренние дымы и влились в высокие прозрачные облака. Все приметы обещали погожий день.
Были в ауле заботливые хозяйки, которые в этот ранний час уже возвращались с узлами травы: из травы торчали рукоятки серпов. Устало шли горянки, согнутые ношей, а мужчины стояли у саклей и хвастались друг перед другом: «Моя-то, моя: больше всех тащит! Вот жена так жена!»
Да, здесь, в горном ауле, все лежало на женских плечах. И не только потому, что машинам здесь не проехать, не развернуться, а вьючных ишаков мало, но и в силу давнего обыкновения. «Ишак в хозяйстве – лишняя забота, – говорили горцы. – Зачем? Слава аллаху, в доме есть жены, сестры, невестки...» И горянки с малолетства привыкали к тяжелому труду, им и в голову не приходило возмущаться или протестовать, ведь так живут все! Здесь, в горах, каждый работал сколько мог, насколько хватало сил. Иначе нельзя: лето короткое, не поработал до седьмого пота – зимой придется ох, как туго. Лишь у служащих сельмага и сельсовета, больницы и школы, у парикмахера был свой рабочий день, а дома их семьям приносила отдых только ночь.
Один сельский могильщик жил в ауле свободным художником: ложился, когда вздумается, и вставал, когда захочется. В конце концов люди помирают не каждый день. А заготовлять много надгробий впрок не следует: заказчики начнут перебирать и капризничать... Да и могут счесть недоброй приметой: «Ох, скажут, сколько смертей ты желаешь аулу!»
Легко было бы Хеве управиться с несложным хозяйством Адама: ни коровы, ни овец, ни кур, ни собаки; даже кошка не трется у ног в сиротливой сакле парикмахера. Но то и дело застывает рука Хевы с поленом, которое надо подложить в очаг, с тряпкой, которой она стирает пыль в стенной нише. Застывает рука, а на лице появляется странная, смущенная улыбка. Словно удивляясь, поведет Хева плечом, вздрогнет, оглянется в пустой комнате и укоризненно покачает головой: что-то, мол, неладное делается с тобой, Хева! И снова кипит работа в ее сильных, проворных руках. А там опять остановится и оцепенеет. Вот взяла осколок зеркала (говорят, у сапожника нет сапог, а у парикмахера доброго зеркала), взяла зеркало и смотрится в него с удивлением и любопытством.
Тут постучали в дверь. Хева поспешно положила зеркало и обернулась.
– Входи, чего ж ты стучишься в свою саклю, – громко сказала она.
Дверь открылась, но вошел не Адам, вошла сельский врач Айшат, которой доверено здоровье шубурумцев. Как истая горянка, Айшат усердна, заботлива, она ведет прием в амбулатории, лечит в больничке на четыре койки, ходит по вызовам на дом, проведывает больных и без приглашения: словом, не исполняет обязанности, а живет и волнуется. Вот и сейчас она прибежала в отдаленную саклю, испугавшись, что Адаму стало плохо, а человек он одинокий... Вчера велела Адаму вторично явиться на прием, горбун не пришел, и встревоженный врач уже стучится в саклю...
– Хева?! – воскликнула Айшат, переступив порог.
– Да... – смущенно ответила Хева. Были они давние подруги и не раз, бывало, вместе готовили в девичьей комнате пельмени – курзе. Но по-разному сложилась судьба: Хева рано бросила школу, помогала матери, а там выдали замуж за мрачного Хажи-Бекира; Айшат сумела одолеть науки, стала даже врачом, а все еще только мечтает о женихе, который должен быть человеком необыкновенным и, конечно, не шубурумцем. И теперь, когда подруги встречались, Хева становилась робкой и смущенной, может быть, оттого, что Айшат считалась в ауле большим человеком.
– Ты здесь?
– Да...
– Как ты сюда попала?!
– Садись, подружка, – тихо сказала Хева, улыбнулась, потянула Айшат за рукав к тахте. – Давно мы с тобой не сидели рядышком. – Хева приложила ладони к зардевшимся щекам. – Правда, я сегодня не такая, как всегда? Да?
– Правда... А что случилось?
– Ой, прямо стыдно тебе рассказывать... Понимаешь... Ну, словом, меня выдали замуж.
– За кого?!
– За Адама.
– Как?! Ничего не понимаю! Ты же была замужем за Хажи-Бекиром!
– Ну, это было вчера. Да ты послушай...
И Хева стала рассказывать. Айшат слушала, и негодовала, и возмущалась, и замечала, что раз Хажи-Бекир обварился, надо его вызвать в амбулаторию; и никогда не думала, что еще молодой человек, всего-то Хажи-Бекиру тридцать лет, может быть таким идиотом; наверное, все-таки виновата профессия могильщика; ну, а что же Адам?
И в голосе врача явственно прозвучало любопытство.
Тут Хева смутилась окончательно.
– Понимаешь, он совсем, ну, совсем не такой...
– И Адам не такой?! И ты?
– Ну, понимаешь, совсем не такой, как Хажи-Бекир, как отец, как все другие мужчины в нашем ауле...
– Ах, ты вот о чем! Ну, конечно, не такой. Он, бедняга, больной...
– Ой, Айшат, я вовсе не о том... Да он, может, лучше здорового! Он же совсем-совсем другой...
– Ну, какой же он, Хева? Странный, что ли? Да?
– Ну, может быть, да, немножко чудной... Понимаешь, всю ночь, всю-то ноченьку напролет он говорил, говорил, говорил.
– Воображаю! Ты, наверное, измучилась...
– Нет! Совсем нет... Я засыпала, просыпалась, опять засыпала, а он чирикал, щебетал, ворковал...
– А ты хоть расслышала, что там... говорил Адам?
Хева снова прижала ладони к горячим щекам и опустила глаза.
– Разные... слова...
– Ой, Хева! – воскликнула в отчаянии Айшат. – Легче принять ребенка у роженицы, чем поговорить с тобой. С этим каменным пугалом, с Хажи-Бекиром, ты вовсе разучилась говорить!
Хева подняла глаза: удивленные, недоуменные, сияющие.
– Не сердись, подружка! – тихо попросила она. – Я скажу тебе... Он говорил слова, которые я слышала разве только в детстве.
– В детстве?!
– Да, от матери... И больше никогда; понимаешь, никогда; Я уж и позабыла их. А теперь...
Хева вдруг поднялась, выпрямилась, провела ладонями по груди, по бедрам, спросила зазвеневшим тревожным голосом:
– Вот ты скажи мне, скажи правду, подружка: я ведь ничего? Я ведь еще красивая? Да?
– Ты очень красивая, Хева, – ответила Айшат неуверенно; сильно хотелось ей ободрить, поддержать подругу. Так бывает весной, когда разорвутся тучи, и солнце пригреет на лесной опушке какую-нибудь дикую сливу, и в одну ночь зашевелятся и приоткроются, как сонные глаза, бутоны, и выглянут на свет нежно-розовые лепестки. Кто захочет морозным дыханием убить их нежную красоту? Айшат глядела на Хеву и в самом деле чувствовала, что она стала другой: непосредственной, свободной, веселой, гордой! Перед Айшат стоит молодая женщина, которая вдруг ощутила свою привлекательность и силу.
– Конечно, я не Ширин, ради которой рушил скалы Фархад; не Лейла, которую искал и не мог найти Меджнун, но я...
– Ты лучше, ты – Хева! – обняла ее Айшат, привлекла, снова усадила на тахту рядом.
– Я сказала неправду, Айшат,– говорила Хева, блестя глазами. – Он говорил и те слова, мамины, которые я слышала маленькой, ребенком. Но еще он говорил много-много и других слов, которых я в жизни не слыхала, даже не знала, что такие бывают...
– Скажи, подружка! Ну, припомни... Ну, хоть немножко.
Айшат разбирало любопытство.
– Я же не могу так красиво говорить. И слышала-то первый раз! Ну, хорошо, хорошо, попробую вспомнить... Постой, постой! Кажется, так... – Хева, запинаясь, произнесла: – «Ты не тем дорога для меня, что телом стройная, легкая, а тем, что душой ты прекрасная и шепчешь ласковые слова...»
Она подумала и заключила:
– Как будто бы так...
– Да это же стихи! – воскликнула Айшат.
– Ну, значит, стихи, – согласилась Хева. – А скажи, подружка, может быть... Может быть так, что Адам... Ну, сам придумал... эти стихи?
– Не думаю! – осторожно возразила Айшат. – Как будто бы я читала их в книжке.
– Тебе виднее. Наверное, так... – но тут же запротестовала: – А все-таки я знаю, я уверена, что Адам может и сам придумать, сочинить стихи! И вовсе он не бедный, не больной, нет! Он самый здоровый, самый богатый в Шубуруме. И должно быть, не только в Шубуруме! Да!
– Ой, ты зачаровала меня своим превращением, – спохватилась Айшат. Радость Хевы странно отозвалась в сердце врача: ей и самой захотелось такой радости; Айшат поймала себя на том, что завидует подруге. Да, да, завидует! – Ну, я пошла.
– Да посиди, мне так хорошо с тобой. Посиди.
– Зайду в другой раз. Больные ждут...
И подруги расстались. Хева еще раз погляделась в зеркальце, поправила волосы, открыла немного шею, грудь, провела рукам по талии – ей было легко. Ей казалось, что нежные, мягкие, как пух снежной синицы, слова Адама сыплются на ее еще никем не замеченные, еще не обласканные белые женственные плечи нескончаемым дождем сверкающего бисера. Хеве чудилось, будто она светится изнутри, как праздничный фонарь. Сегодня Хева ощутила себя равной Ширин, Лейле, величайшим красавицам мира: ее впервые воспел мужчина.
– «Ты не тем дорога для меня...» – повторила Хева и засмеялась.
После этой встречи в сакле Адама Айшат шла в смутном и странном настроении, не очень понятном ей самой; в девичьей душе проснулось томящее желание любить и быть любимой, а вместе и неясная радость предвкушения; словно бы Хева зажгла в ней старинный горский светильник, неяркий и беспокойно отзывающийся на всякое дуновение...
Раньше, до института, Айшат, быть может, иначе смотрела на шубурумских парней, но теперь девушке кажется, что она далека от них, как вершина Дюльти-Дага от прикаспийской равнины.
А между тем немало юношей Шубурума глядят на врача восхищенными, жадными, ревнивыми глазами. И в первую очередь ветеринар Хамзат, про которого поговаривают, что он привязал себя к Айшат, как горец привязывает бурку к седлу: не оторвать! Однако врач старается избегать Хамзата и охлаждать его пыл при встрече. «Все здешние – вроде Хажи-Бекира», – думает сейчас с отвращением Айшат и мечтает встретить совсем иного, невиданного человека. Пусть бы даже некрасивого. Сегодня Айшат поняла что-то новое в мужской красоте...
В это утро врач впервые ощутила странную тревогу, идущую по аулу, будто круги по воде, и забеспокоилась, сама не зная отчего, насторожилась.
По дороге в больницу она свернула к сакле бабушки Айбалы, которая хворает уже пять дней. Старая Айбала – жена Хужа-Али, мать жены «сельсовета Мухтара», мать матери Айшат...
К бабушке Айбале Айшат всегда была привязана больше, чем к матери. Старая Айбала угощала внучку грецкими орехами и разными сладостями да пряностями из пестренького сундука, открывавшегося с мелодичным звоном. Эта мелодия, как солнечный зайчик, и сейчас трепещет в душе девушки. А сколько разных разностей поведала ей бабушка в долгие зимние ночи, когда за окнами и за воротами выл и свистел свирепый ветер, что сорвался с вечных снегов Дюльти-Дага! Айшат особенно любила сказки про легендарных джигитов, которых приветствовали орлы в вышине и с которыми здоровались львы в пустыне... И каждый раз, заканчивая сказку, бабушка вздыхала и говорила:
– Вот появится у нас такой красавец джигит и увезет тебя, внученька, когда станешь взрослой, далеко-далеко в сказочную страну...
– А откуда он узнает обо мне? – спрашивала маленькая Айшат: она верила каждому слову бабушки.
– О внученька, ты вырастешь такой красивой, что молва о тебе пройдет по всему свету и он увидит тебя во сне...
– Во сне?! – удивлялась Айшат, прижимаясь к бабушке.
И скажет он утром родителям: «Мать моя дорогая, испеки мне румяный чурек, заполни хурджин – одну суму сладостями, а другую подарками; а ты, отец мой, оседлай мне коня вороного. Я в путь-дорогу собираюсь...»
– А зачем подарки?
– Чтоб украсить ожерельем твою белую грудь и перстнями твои белые ручки.
– А как он узнает меня?
– Да ты сама будешь ждать.
– А как я его узнаю?
– В один прекрасный день появится в Шубуруме, еще издали удивляя людей, красавец джигит на славном вороном коне с белой отметиной во лбу, а на всаднике будет зеленая черкеска с золотыми газырями, и белоснежная андийская бурка на плечах, и красный башлык, как тюльпан... Конь под ним будет плясать лезгинку: гудур-гудур-гудур-май... Ай-да гудур-гудур-май! Люди будут смотреть разинув рты: мол, кто это и откуда?! В чьем саду вырос такой герой? И зачем пожаловал он в наш старый Шубурум?
– А он им что скажет?
– Он лихо спешится перед людьми и скажет: «Я приехал за красавицей Айшат, где она?»
– А я выбегу и скажу: «Вот она я!»
– Это ты сейчас можешь сказать, а когда будешь взрослая, тебе станет стыдно, и ты закроешь шарфом лицо.
– А зачем?
– Так надо.
– А вдруг он не узнает меня?
– Узнает! Но тут произойдет беда: на глазах у джигита тебя похитит страшный каптар...
– Нет, нет, нет, я не хочу!
– Ну, а потом этот джигит освободит тебя от каптара и...
– И что?
– И будет такая свадьба, какой от сотворения мира еще не видели шубурумские высоты: станут плясать и звери, и птицы, и деревья – все живое будет радоваться... А теперь дай-ка вытру тебе нос!
И детское впечатлительное сердце сохранило сказку, она не исчезла, а проникала все глубже; и девушке хочется во все это поверить и убедить себя, что сказка сбудется; но как поверить, когда с той детской поры прошло столько лет... Да и не носят теперь горцы черкесок с газырями, разве только на сцене. И коней становится все меньше, теперь горцу подавай машину, да не грузовую, а легковую... И все-таки смутная мечта не покидает Айшат: а вдруг сбудется?! Бывают же в жизни чудеса! Почему бы не появиться такому джигиту в Шубуруме? Конечно, повзрослевшая Айшат никому об этом не рассказывала, но однажды больные кое-что полушутя у нее выпытали: уж очень им хотелось знать, почему она не выходит замуж, чего ждет? И с тех пор в ауле стали поговаривать, что Айшат ждет жениха, что в городе – там, на берегу моря, – наверняка были у нее шуры-муры, а может быть, есть даже и муж... Нет, нынешние девушки – одно недоразумение; вон, говорят, в городе теперь не отличишь парня от девушки,– ну и времена настали! Девушки, говорят, ходят теперь в штанах, а парни в платках: подумать только! Все на свете перевернулось, только восход и закат не поменялись местами! Девушки, говорят, стригутся под парней, а парни – под девушек. Что это? То ли девушки сошли с ума, то ли парни забыли о мужской чести...
Сегодня Айбала поднялась с постели и вот сейчас сидит возле сакли на припеке, окруженная детьми. Бабушка знает несметное множество небылиц и былей, историй, сказок, преданий, пословиц, присловий, причитаний, песен свадебных и погребальных, а чего и не знает, сама придумывает... И оттого всегда окружена, словно бы воробьиной стаей, детворой. А рассказывать бабушка любит, было бы кому слушать, а взрослые или ребятишки – все равно! Посмотрите, как бабушка Айбала увлечена своим рассказом: костлявые пальцы вдруг сгибаются, будто орлиные когти, глаза то прищуриваются, словно смотрят вдаль, то испуганно расширяются, то загораются огнем, и бабушка сама становится похожей на страшную Вагик из горских сказок. А дети все теснее жмутся к ней, все торопливей дышат, пугливо озираются.
