Текст книги "Тревога"

Автор книги: Адыл Якубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Таясь от самой себя, она думала со страхом и гордостью: он, не похожий на всех, мужественный, умный, полюбил ее, ничем не приметную!.. Она и представить не могла – рассудок отказывался допустить – что-нибудь похожее на близкие отношения между ними…

Вчера она до поздней ночи думала обо всем этом. И вот сейчас, утром, не успела она насладиться покоем, странным привкусом парного молока на губах от нежных лучей солнца, как те же навязчивые мысли опять нахлынули на нее.

Больше всего пугала Шарофат мысль о встрече с Муталом. Она чувствовала, что он приедет сегодня, втайне ожидала его и в то же время боялась этой встречи. После рассказа Каромат она не знала, как и о чем говорить с ним.

Но то ли Мутал не думал в этот день приезжать, то ли судьба сжалилась над ней, – первым приехал Валиджан.

Он появился сразу после завтрака, когда няня еще не успела прибрать на тумбочке. Привез полный сават – соломенную корзину – свежих помидоров и огурцов.

Было видно – вчерашняя ласка Шарофат потрясла его: он весь сиял, как ребенок. Даже сросшиеся на переносице густые брови чуть приподнялись, и радостно блестели всегда хмурые бархатно-черные глаза.

Валиджан был так откровенно счастлив, что Шарофат смутилась. Она собиралась встретить его сурово и отчитать, по радость мужа смирила ее. Валиджан ничего не заметил. Присев на табуретку, оживленно заговорил:

– Помидоров тебе привез. Погляди, прямо гранаты!

И осекся: в глубоко запавших темно-серых глазах жены разглядел, наконец, немой укор.

– Что ты там затеял, Валиджан?

– Это ты о чем? – Широкие брови Валиджана снова насупились, ноздри прямого тонкого носа вздрогнули.

Шарофат сощурила глаза:

– Ты хорошо понимаешь, о чем я спрашиваю!

Ему был знаком этот прищур ее глаз. В нем он всегда чувствовал и ум и какое-то странное, неодолимое упрямство. Признаться, он робел в таких случаях.

– Ладно, – сказал он, но не опустил глаз, как бывало. – Но если бы только ты… Я бы тогда…

– Тогда что?

– Тогда я убил бы его! – сжав зубы, выдавил Валиджан. Потом, отведя, наконец, глаза, добавил глухо: – И себя бы убил!..

Если бы не эти последние слова! Шарофат почувствовала, как они враз обезоружили ее. Упреки замерли на губах. Еще она угадала: что-то в нем изменилось. Не могла только понять, что именно. И она ласковее прежнего сказала:

– Но ведь того, что ты сказал следователю, не было, Валиджан? Как ты можешь говорить неправду?

Валиджан долго молчал и как-то странно глядел на жену. И вдруг у него вырвалось:

– Я же люблю тебя, Шарофат!

Слова эти, особенно их тон, поразили Шарофат. Она уловила и нотку той острой ревности, которая всегда отталкивала ее.

– Когда любят, так не поступают.

– Пусть!

– Что пусть? – резко спросила Шарофат. – Бесчестно клеветать на человека!

Она хотела сказать: на такого изумительного человека, – но осеклась, глянув на его хмурое лицо. Потом сказала:

– Раис всегда относился к тебе, как товарищ и настоящий коммунист.

Валиджан промолчал.

– Я прошу тебя, подумай, – продолжала Шаро-фат. – Мне стыдно за… нашу любовь, – договорила она, хотя на языке было: «Стыдно за тебя».

И лишь когда поняла, что слишком сурово произнесла эти слова, добавила:

– Прошу тебя, милый!..

Валиджан точно ждал этих слов – губами припал к ее худым, бескровным ладоням.

А через четверть часа, перед прощанием, когда Шарофат хотела, только другим тоном, заговорить о том же, Валиджан сказал, отводя глаза:

– Ладно. Мне и без тебя там достается.

Теперь Шарофат была готова к встрече с Муталом.

Долго пролежала она, вздрагивая каждый раз, когда кто-нибудь стучался или заходил в палату.

Мутал приехал к вечеру, часам к пяти, когда нижние ветви молодого тополя у окна окутались тенью. Но он был не один, вместе с ним приехала Муборак.

Мутал исхудал, как-то весь потемнел, скулы выдавались резче обычного. Однако той глубокой печали, о которой говорили друзья, она не увидела в его глазах.

Он был по-особенному спокоен, собран.

Муборак, тоже заметно похудевшая, наоборот, не успев войти, заехала, затараторила совсем по-женски:

– Ой, милая Шарофат, как ты нас всех напугала! Ужас!.. Места себе не находим…

Мутал только кивнул головой и улыбнулся тепло и просто, как умел всегда.

Они побыли с полчаса, рассказали, как дела в Чу-кур-Сае. И удивительно: рассказывали весело, то и дело вспоминали какие-то смешные детали. И ни словом не обмолвились о том, о чем с таким волнением говорила Каромат. Особенно старался Мутал. Как только Шарофат пыталась намекнуть, что у него дела идут неладно, он с новой энергией начинал шутить, вспоминал что-нибудь забавное.

Только когда прощались и Муборак вышла первой, – кажется, догадавшись о чем-то, – Шарофат задержала его руку и проговорила робко:

– Вы не беспокойтесь, Мутал-ака, я…

Мутал не дал ей кончить. Вскинув брови, спросил:

– А почему я должен беспокоиться, Шарофатхон?

Он глядел так ласково и грустно, как может глядеть давний, преданный друг, а может и любимый.

– Нет, серьезно. Я о Валиджане… – Шарофат смущенно отвела взгляд от его ласковых карих глаз. – Я говорила с ним.

Мутал снова опустился на табуретку и своими большими костистыми руками прикрыл слабую ладонь Шарофат.

– Послушайте, Шарофат, – сказал он тихо. – Мне ничего не нужно. Ничего! Мне достаточно того, что вы остались живы. Вы молодчина, слышите?

Шарофат показалось, что глаза его подернулись влагой. Наверное, только показалось. Не может быть, чтобы он плакал!

– Вы живы! Слышите? И мне больше не надо ничего! – повторил он. Потом быстро встал и вышел не обернувшись. Наверное, эта неделя не прошла даром – нервы сдали.

Шарофат посмотрела на его согнутую широкую спину и вдруг снова заплакала, тихо и счастливо.

XI

Палван приоткрыл калитку во двор, и Апа, расстилавшая одеяло на супе в глубине сада, выпрямилась, приветливо сузила свои чуть косящие глаза,

– Милости просим, заходите! Ждем вас.

Равшан прошел на почетное место, сел, подогнув ноги. Перед айваном жена Латифа, молоденькая, черноглазая, подбрасывала угли в самовар.

– Как там раис? – Апа мотнула головой в сторону правления колхоза. – Слышал он про телеграмму?

– Услышит, никуда не денется.

– Еще бы! Теперь секретарь обкома наломает ему хвост! – подтвердила Апа.

– Значит, с успехом тебя можно поздравить? – Равшан прилег, облокотившись па подушку.

– Успех полный! Сейчас все расскажу. Соберу только достархан.

– Оставь ты достархан! Сперва давай о деле…

– Что вы, как можно? – Апа засмеялась. – Ради такого случая не грех и барана зарезать. Латиф-джан поехал за Султаном.

Она сунула босые ноги в калоши, рысцой побежала на кухню, шурша подолом атласного платья, которое так и не сняла. На ходу крикнула невестке:

– Поставила в воду то, что я привезла?

– Сразу же поставила, – отозвалась та. Потягиваясь на супе, Равшан с довольной улыбкой разглядывал двор. Молодец Апа, умеет вести дела! Хорошо иметь таких родственников! И такого приятеля, как прокурор Джамалов.

Если говорить откровенно, Палван уже начал было терять надежду на успех, особенно после того, как Мутал выкрутился из тяжелого положения в Чукур-Сае.

Четвертого дня вечером Равшан сам был в долине, когда после недельного напряжения сил колхозники завершили все работы и мутные воды из шахт, наконец, потекли по новому арыку, по трубам через сухую речку.

Тут-то Палван еще раз убедился, что Мутал и Муборак тоже не простаки. Они заранее все подготовили так, что окончание работ превратилось в целое торжество. Полкишлака собралось за рекой, где были уложены трубы. Из района опять приехал сам Муминов. А когда вода, хотя и грязная, коричневая, с чёрной масляной пленкой, легко и свободно побежала по арыку и Мутал, по пояс голый и в закатанных штанах, грязный и обросший, вошел в нее, разбрызгивая мутную влагу, люди, эти глупцы-однокишлачники, начали в восторге кричать, хлопать в ладоши, бросать шапки к небу!

Особенно старался хитрый старый дервиш – Усто. Он даже плясал и замасленными ручищами обнимал своего друга Мираба.

Правда, он сам, Палван, тоже аплодировал, делал вид, что радуется, и тоже обнимал Мутала. Он был втайне доволен и тем, что послал на рытье арыка Латифа, чтобы никто не кинул в них камнем. Но в душе было темным-темно.

Равшан уже подумал было тогда, что делу конец, что игра проиграна. И вдруг вчера в кишлак опять приехал следователь, и все началось сначала.

А сегодня, не успела Апа вернуться из области, передали телеграмму за подписью Рахимджанова: Мутала вместе с Муминовым срочно вызывают в обком!

И потухшая было искра надежды снова вспыхнула в груди Палвана. Что ж, по сути дела, сейчас он, Палван, ведет игру. Только не сам он кидает козыри с уДалым кличем: «Гардкам!» – «Будь что будет!» Это за него делают другие. Значит, если проигрыш, то не с него спрос.

Равшан снял тюбетейку, погладил наполовину загорелый крутой лоб. Тут вдруг калитка распахнулась от удара кулаком, вошли, громко переговариваясь, Султан и Латиф. Похоже, они уже были под градусом. или привезенные Апой новости так взбудоражили их. Оба двигались расхлябанной походкой, у Султана были расстегнуты все пуговицы на вороте, виднелась загорелая грудь, тюбетейка надвинута на брови. У Латифа, наоборот, засаленная кепка едва держалась на затылке.

– Ого-го-о!.. – загоготал Латиф. – Мы ночей не спим, стараемся, а раис-ака полеживает на подушках! Как это расценить?

И оба залились хохотом. Равшан нахмурился, хоть и был доволен, что они пришли.

– Глупец! Садись, не поднимай пыли раньше стада. Кто болтает, не думая, – умрет, не болея.

В этот момент из дому вышла Апа с большим подносом в руках. «Молодец хозяйка!» – про себя похвалил Равшан, глянув на поднос. Там на тарелках были затейливо разложены мелко накрошенный лук, перемешанный с красным перцем, куски дымящейся баранины, молодые зеленые огурцы…

За Апой двигалась жена Латифа с ведром. Из него выглядывали причудливые, с золотыми наклейками головки бутылок.

– Ну, рассказывайте, мамаша, нечего улыбаться, – обратился к матери Латиф, когда та начала расставлять тарелки, – как вы там обрабатывали секретаря обкома.

– Тихо ты, непутевый! – прикрикнул Равшан, с опаской поглядывая на калитку.

– Пу-ускай слушают! – махнул рукой Латиф. – Чего нам теперь бояться… Ну, что же вы, пшена в рот набрали?

Aпa, наконец, присела, неуверенно взяла стопку, усмехнулась.

– Так уж и быть, да не осудят меня…

Ни с кем не чокнувшись, она залпом выпила золотистый напиток, потом засучила рукава платья и заговорила своим басовитым голосом:

– Ну, слушайте. Значит, приезжаю в город на рассвете. Хватаю такси – и в обком. Подъезжаю… Ни души, один милиционер. «Где же начальство?» – «В девять часов пожалуйте…» Ладно! Сижу, с подъезда глаз не спускаю. «Главное, – думаю, – Рахимджанова перехватить…»

Равшан слушал, только отхлебнув из своей, стопки, время от времени кивая головой. Говорить Апа умеет, это он знал давно. Свойство полезное, но сейчас на него полагаться опасно: расхвастается и представит дело так, будто уже все удалось.

– И вот вижу, – продолжала Апа, – идет мой Рахимджанов. Вскакиваю, кричу: «Погодите, дорогой мой!» А сама думаю: «Вдруг не признает?» Нет, признал все-таки, достойным оказался человеком.

– Еще бы! – Латиф усмехнулся. – Сколько раз катался на моем загнанном ишачке. – И потянулся к бутылке. – Эх, не любоваться же наклейками!..

Но Равшан отодвинул свою почти полную стопку:

– Пейте пока без меня. Продолжай, невестушка!

Апа одним глазом поглядела на коньяк, золотой струйкой наполняющий стопки, но подставить свою не решилась.

– Да. В общем узнал он меня. Поздоровался за руку, пригласил к себе в кабинет. Усадил, расспрашивает. Я все ему рассказала. Все до ниточки! Сама думаю: «Помогай, аллах!» Тут вбегает девушка: «Вызывают вас!..»

И Апа вдруг засмеялась, поблескивая замаслившимися глазами.

– Ладно. Идем вместе, входим. Кабинет, поверите, с половину этого двора. Кругом сукно зеленое. А у стола телефонов черных – будто ягнята, целое стадо! И навстречу нам выходит первый секретарь… Ну, глядите, чтоб только между нами: секретарь и на секретаря-то не похож! Несолидный такой, хоть и голова седая. И вежливый – прямо как женщина. Сам, значит, вышел нам навстречу. Я, конечно, растерялась и первым делом попросила стакан воды. Он налил. «Пожалуйста! – говорит. – Что, разве жарко?» – «Нет, – говорю. – Просто во рту пересохло. С таким солидным человеком встречаюсь…» Он рассмеялся: «Неужели у меня такой вид, что у человека во рту пересыхает?» А я прикинулась простоватой: «Это мне так про вас рассказывали. Но теперь вижу, вы очень мягкий, обходительный человек». Он еще пуще в хохот!..

– Ну – ка, налей! – Равшан крякнул, пододвинул стопку Латифу.

Тот хлопнул в ладоши, потянулся за бутылкой. Потом глянул на Султана, подмигнул:

– Тебе, пожалуй, хватит.

Апа между тем, ни на кого не глядя, продолжала:

– Посмеялся он – и как-то легче стало у меня на душе. Выпила я воду, начала рассказывать. Вижу – слушает внимательно. «Погоди же, – думаю, – я тебе выложу!» Да и залилась слезами. Он растерялся, бедный, опять мне воды наливает, газированной. «Успокойтесь, – говорит. – Не плачьте. Мы вам поможем». – «Спасибо, – я ему говорю, – за ваше доброе отношение. Но если вы колхозникам хотите помочь, то сами поезжайте к нам в кишлак. Что же это такое? – говорю. – При советской власти насилие творят над трудящимися! Совершили преступление и хотят свалить на невиновных…»

Тут Равшан шевельнулся, спросил, не поднимая головы:

– И что же он?

Апа, сдернув с головы шелковый платок, откинула его на плечи, пригладила волосы.

– А что ему сказать? Говорит: «Проверим, установим истину».

– И только?

– Нет.

– Ну?

– Ох вы, нетерпеливый! Я ему еще раньше сказала: «Если расследовать, то пошлите людей надёжных – таких, как товарищ Рахимджанов. А то весь кишлак стонет от беззакония, а пожаловаться некому. Они, – говорю, – и свидетелей-то сбивают, нестойких людей». Ну, ом мне: «Поезжайте спокойно. Мы беззакония не допустим».

– Так. Дальше!

– А дальше он стал меня расспрашивать, как да что, где я прежде работала. Я и рассказала. Как издевались надо мной, как понижали… «Вообще, – говорю, – к женщинам в колхозе никакого внимания. То же самое к старым кадрам. И все должности раздаются по родству».

– Вот здорово! – Латиф хлопнул себя по лбу. – Молодчина у нас мать! Главное сделано! Как с Муминовым, не знаю, а наш Мутал-ака поедет теперь прямехонько к Ледовитому океану! – И он ударил себя кулаком в грудь. – Ну что, дядя, наш теперь колхоз?

Равшан в задумчивости положил свою тяжелую руку ему на плечо. Потом сказал Апе:

– Посмотри, как там плов.

– Сидите, мамаша! – Латиф вскочил на ноги. – Я не допущу, чтобы вы хоть соринку с дороги убрали, когда ваша невестка в доме!

И, качаясь, пошел к дому.

– Джигит мой взрослый! – умилилась Апа и двинулась вслед за сыном.

Султан тоже поднялся, но покачнулся и снова присел.

– Пить надо с умом! – строго поглядев на него снизу, проговорил Равшан.

– Э-э, чего там!.. – Султан небрежно махнул рукой. – Сами-то вы, помните, каким были?

Равшан надел на голову тюбетейку, задумался.

Апа, конечно, прихвастнула, но ее жалоба, видимо, произвела впечатление на секретаря обкома. Некстати только он заинтересовался личностью самой жалобщицы…

– Бросьте вы раздумывать, дядя! – крикнул Лaтиф, появляясь с пловом на глиняном блюде. От коньяка горло его словно прочистилось, голос звучал, точно бубен, прокаленный у костра. – Пока мы живы, не тушуйтесь!

Снова Равшан залюбовался племянником: молодец! Грудь мускулистая, раскраснелась, несмотря на загар, от ударов кулаком. Кепка едва держится на затылке. Настоящий чапани-ухарь, игрок, сорвиголова доброго старого времени! Лет тридцать пять назад, бывало, такой игрок ухнет себя кулаком в грудь, гаркнет: «Гардкам!» – «Была не была!» – собственную жену поставит на кон…

В молодые годы таким был и сам Палван. Любил пофорсить, покрасоваться на людях, драку затеять. Никому ни в чем не уступал, точно беркут – степной бесстрашный хищник. Тому же учил с детства и племянника: «Кто тебе перечит, бей между глаз!» Не раз говорил: «Беркутом растет племянничек! Нацелился, схватит – не упустит…» Так и вышло. Только вот сам Равшан уже не прежний: состарился, ослаб, расстраивается из-за пустяков. И это он, знаменитый Палван, перед которым не один год дрожали недруги! Неужто не вернется былое? Ведь случалось куда тяжелее – все равно выходил один на один, крикнув, только: «Гардкам!»

– Налей-ка! – Равшан протянул рюмку Лати-фу. – Опрокинем перед пловом – и крышка!

– Дядя! Вы ли это? – с искренним восхищением воскликнул Латиф. Он сдернул кепку с затылка, подбросил ее высоко вверх. Кепка повисла на сучке дерева. – Э-эх, живы будем, все будет наше! И председательское кресло тоже.

Все во дворе захохотали. А Равшан подумал: «Тебе бы только этого! У дяди под боком, умной головы не надо. Живи, наслаждайся! Да только не забывай, кому обязан».

– Раз обком за дело взялся, – рассуждал вслух Султан, достав из чехольчика нож для мяса и затачивая его о край пиалы, – пустяком не отделается наш раис.

– Да уж вернется без партбилета, будь уверен! – подтвердил Латиф.

И тут Палвана вдруг осенило: а что, если распустить слух, будто Мутала уже выгнали из партии? Одних ошарашит, другие призадумаются, третьи, может, и отступятся. «Только – осторожность! – одернул он себя. – Не зря предупредил сам Джамалов».

– Ну, взяли! – Равшан погладил лоб, с посветлевшим лицом протянул свою рюмку к Латифу – чокаться.

XII

Когда Мутал с-тремительно вошел во двор, Гульчехра на айване, перед прибитым к стене зеркалом, поправляла прическу.

– Ты куда это принарядилась? – еще издали крикнул он.

Гульчехра обернулась на его голос и удивленно вскинула брови: мужа точно подменили. Выражение грусти и тревоги исчезло из карих запавших глаз, и они светились, излучали тепло. Тонкое, с выступающими скулами лицо, в последние дни всегда замкнутое, подобрело, опять сделалось открытым, приветливым.

– В садик, за детьми, куда же еще?

– Попроси кого-нибудь за ними сходить. Сейчас поедем!

– Куда?

– В Чукур-Сай!

Гульчехра перестала улыбаться.

– Зачем? Что с тобой?

– Со мной? – переспросил Мутал и, легко взбежав ка айван, обнял жену. – Смерть миновала Шарофат – вот что со мной! И не только смерть. Операция прошла так успешно, что врачи сказали: она, если захочет, может быть хоть балериной, хоть спортсменкой, чемпионом по бегу. Вот что со мной!

Выражение вопроса и недоумения в глазах Гульчехры, наконец, сменилось улыбкой:

– Ну, я рада за тебя. Только при чем здесь Чукур-Сай?

В другое время такой вопрос непременно вызвал бы досаду, но сейчас Мутала охватило то радостное возбуждение, когда ничего не замечаешь вокруг.

– А при том, – сказал он и с шутливым почтением поцеловал жену, – что мне теперь все равно. Шарофат поправляется, в Чукур-Сае – победа. Теперь пусть что хотят, то и делают со мной. Пусть судят, сажают хоть сегодня!

– Ну что ты говоришь! – воскликнула Гульчехра. Она вспомнила о повестке и заволновалась: – Ты был у Джамалова?

– Нет.

– Почему? Ведь он… – начала Гульчехра, по тут уж Мутал взмолился:

– Не напоминай мне сейчас о нем! Успеет еще заарканить.

Гульчехра чутьем угадала, что сейчас не стоит ни возражать, ни упрекать мужа. Она торопливо закончила прическу и побежала все-таки за детьми.

Всю дорогу – в садик и обратно – Гульчехра думала о Мутале. Мысли были невеселые.

Давно уже она не видела мужа таким, как сегодня. А ведь Мутал умел смеяться, радоваться неудержимо и заразительно.

Она вспомнила студенческие годы. Каким оживленным, трогательно-смешным бывал Мутал, когда Гульчехра приходила на свидание с ним!

А как он веселился и смешил других на студенческих вечеринках, в компании друзей! Он так умел имитировать самоуверенных молодых доцентов и почтенных профессоров, что ребята прямо падали от хохота. А девушки смотрели на Гульчехру с завистью: вот какой у нее Мутал!

И обо всем этом даже воспоминания не осталось за последние год-полтора, не говоря уже о страшных десяти днях после несчастья…

Правда, дня четыре тому назад, в тот вечер, когда завершили работы в Чукур-Сае и воду, наконец, пустили на поля, Мутал так же, как и сегодня, приехал радостно возбужденный, повеселевший. Он играл с детьми, шутил с ней, что-то рассказывал, смеялся.

Сама Гульчехра не смогла в тот вечер поехать в Чукур-Сай – не с кем было оставить детей. Но учителя, побывавшие там, рассказывали на следующее утро, какое это было радостное событие для всего кишлака, как ликовали люди. Гульчехра и без этого рассказа поняла бы радость Мутала. Она, как никто другой, знала, сколько труда и энергии потребовал Чукур-Сай от ее мужа, какого напряжения нервов стоил он Муталу.

Она радовалась вместе с ним. Но уже на следующее утро снова приехал следователь, и опять все пошло по-прежнему. А сегодня пришла повестка от Джамалова: к двум часам явиться в прокуратуру.

«Чем же все кончится?» – эта мысль теперь не шла из головы. Гульчехра даже подумала: Мутал нарочно взбадривает себя, чтобы забыться. Но скоро поняла: это не так. Он радовался искренне. Видно, сообщение врачей о здоровье Шарофат не просто обрадовало мужа, но и освободило его от чего-то такого, что угнетало его сильнее возможного суда и наказания.

Наверное, Мутал хотел остаться с женой наедине – он сам повел машину. Всю дорогу до Чукур-Сая он не переставал шутить, развлекал ее. Вспоминал забавные случаи, рассказывал о них с таким юмором, что Гульчехра смеялась до слез.

Но однажды все же подумала с тревогой: «Не получилось бы, как говорится в народе: кто смеется громко – заплачет горько…»

Больше часа они колесили по Чукур-Саю, проехали вдоль арыка до небольшого водоразборного сооружения, построенного в последний день «штурма» там, где маслянистые мутные воды шахт частью отводились в русло высохшей речки. Мутал то и дело останавливал машину, брал Гульчехру за руку, точно в студенческие годы, когда весною выезжали далеко за город. Вдвоем уходили в пшеничное море.

Оно, это море, за десять минувших дней еще сильнее пожелтело. Но это была не та болезненная желтизна, которая пугала, вызывала сострадание. Сейчас море пшеницы отливало здоровым золотистым блеском– под цвет солнечных лучей. Местами пшеница поднялась почти до пояса, а поникшие было колосья выпрямились. Казалось, они наливаются на глазах.

Мутал временами опускался на колени, обнимая колосья, полной грудью вдыхал аромат спелых зерен, смешанный с горьковатым слабым запахом василька и полыни, и смеялся, кричал жене:

– Подумай только, все это могло сгореть! Понимаешь, сгореть!..

И то ли от золотистого блеска пшеничного моря, то ли от лучей медленно тонувшего за зубцами гор багрового солнца скуластое худое лицо его и растрепанные волосы казались освещенными огнем.

Долго стояли они у речки, где ровной нитью протянулся поперек русла трубопровод – те самые злополучные трубы. И Мутал впервые за несколько часов грустно улыбнулся:

– Ты знаешь, я боялся не ответственности, а того, что вдруг дадут распоряжение вернуть трубы. Ну, что бы мы тогда делали?

Да, Гульчехра понимала. Но от этого не становилось легче на душе. Чтобы скрыть внезапно выступившие слезы, она отвернулась.

На огромный котлован Чукур-Сая опустилась густая тень, когда Мутал подкатил на своем «газике» к полевому стану бригады аксакалов-кукурузоводов. За четыре дня они уже успели полить почти шестьсот гектаров пшеницы. Теперь, часа за два до приезда председателя, воду пустили на поле, засеянное кукурузой.

По этому случаю, как объяснил Усто Темирбек. в бригаде царило праздничное настроение. А сам бригадир, засучив рукава, возился у котла, от которого распространялся аппетитный запах плова.

– Теща и свекровь вас, видать, здорово любят! – весело воскликнул Усто. – Как раз вовремя подоспели. С самого рождения, клянусь, вы не едали такого плова!

Он вскочил на айван, голос его загремел на весь Чукур-Сай:

– Эй, седобородые молодцы мои! Бросай кетмени! Не я прошу – плов просит. Слышите, клокочет в котле?

И старики солидно и не спеша, как подобает почтенным, соблюдающим свое достоинство людям, со всех концов поля двинулись к полевому стану.

Они были очень разные, эти старики, – одни высокие и статные, словно юноши, другие располневшие, приземистые, третьи худые, узловатые, будто стебли винограда… У одних лица широкие, скуластые, у других, наоборот, удлиненные, тонкие. Лишь в одном были они похожи: лица у всех загорелые до черноты, будто выточенные из потемневшей бронзы.

Последними пришли неразлучные друзья – Абдурахман-мираб и Рахим-ата. Мираб, как всегда, серьезный и строгий, Рахим-ата, наоборот, оживленный больше, чем обычно.

– Ну что я тебе говорил, сын мой? – еще издали закричал он, обращаясь к Муталу. – Всевышний милостив! Несчастье миновало. Теперь, даст бог, и остальное уладится.

Усто перестал орудовать черпаком в котле и с усмешкой взглянул на Рахима.

– «Всевышний»… Ты бы лучше докторов поблагодарил! А что касается остального…

Он осекся, заметив укор в глазах Мутала. Добавил весело:

– Ну, ну, присаживайтесь, добрые молодцы! Если вы не спешите на свидание с плов-джаном, то он сгорает от нетерпения встретиться с вами.

Старики, перешучиваясь и уступая друг другу места, наконец, расселись на айване. Мутала с Гульчехрой, невзирая на протесты, усадили на самое почетное место – рядом с Мирабом.

Усто, не переставая сыпать прибаутками, сам принес и расставил на достархане три груды горячего, дымящегося плова на трех огромных цветастых блюдах.

Плов удался на славу. И старики ели его с аппетитом, не спеша, как умеют есть только хорошо потрудившиеся люди, а запивали ароматным кок-чаем. Изредка отпускали похвалы по адресу Усто. Зато к Гульчехре то и дело обращались, ласково подбадривали:

– Бери, бери, доченька, не стесняйся!

Разговор, как всегда после важного события, взбудоражившего всех, вращался вокруг одного и того же. Говорили о воде – о неожиданно нагрянувшем счастье в виде трехсот литров влаги в секунду, дающих жизнь посевам.

То один, то другой вспоминал мельчайшие подробности этих сказочных, по их словам, шести дней и ночей. И каждый неизменно заканчивал одним и тем же: «Великое дело свершилось для кишлака!» Оказывается, хотя все они сразу горячо поддержали раиса, в душе мало кто верил в успех. Потому-то теперь, когда вода влила жизнь в погибавшие посевы, это кажется настоящим чудом!

Видно, слова почтенных стариков глубоко тронули Мутала. Сначала он лишь изредка вмешивался в их разговор, но потом, незаметно для самого себя, заговорил горячо и страстно, как всегда говорил о будущем кишлака, о своих планах в связи с орошением земель Чукур-Сая.

Гульчехра об этом уже знала: когда только еще начали осваивать Чукур-Сай, Мутал не раз рассказывал ей о том, что даст эта долина колхозу. Он предполагал разбить здесь большой фруктовый сад и построить дом отдыха для колхозников. И вот сегодня он снова заговорил обо всем этом, горячо и взволнованно, будто делился этими мыслями впервые.

И тут Рахим-ата, видно, не без умысла вспомнил о следствии.

По правде говоря, Муталу втайне очень хотелось знать мнение этих многоопытных и простых людей. Но он сдержался и только сказал:

– Ничего, я надеюсь, справедливость восторжествует.

И стал торопливо прощаться.

Усто и мираб проводили его и Гульчехру до машины.

Мутал уже открыл было дверцу, но Усто взял его за локоть и повел в сторону, где стоял понурившись Абдурахман-мираб.

Заметив их, старик поднял голову.

– Сын мой, прости! Вся наша семья чувствует вину перед тобой, – заговорил он взволнованно.

Мутал хотел что-то сказать, но Абдурахман нахмурился:

– Я говорю о справедливости. – И кивнул в сторону Усто: – Вот он беседовал с Валиджаном, пусть скажет сам.

– Ты только не волнуйся, Мираб, – проговорил Усто и усмехнулся в свою курчавую бороду. – Я с ним так говорил, что запомнит на всю жизнь. Но сейчас речь не о том. У меня просьба, Мутал-джан: пошли ты этого глупца в нашу бригаду. Мы его тут посадим на трактор!

– А согласится он?

– Еще бы! Я уже ему сказал. Здесь живо вся дурь вылетит из головы! А может, – Усто опять усмехнулся, – и того дуролома, Султана, тоже взять?

Мысль эта пришлась по душе Муталу.

– Что ж, было бы здорово, – сказал он и крепко пожал старикам руки.

В машине его с нетерпением ждала Гульчехра.

– Что они там? – спросила, как только Мутал сел на свое место.

– Э, ничего нового!..

Однако он опять стал задумчив и молчал почти всю дорогу. И только когда машина подошла к самому краю гряды холмов и внизу, усеянный звездочками огней, простерся кишлак, он вдруг выключил мотор и тепло сказал:

– Выйдем на минуту, ханум [18]18
  Ханум – супруга, хозяйка.


[Закрыть].

Тихая, ласковая на ощупь, будто шерсть черного котёнка, тьма окутала все вокруг. Дневного зноя словно и не бывало. С гор тянуло прохладным ветерком.

Луна еще не взошла, и звезды, густо рассыпанные по небу, были такими яркими, крупными, близкими, что казалось: протяни руки – достанешь.

Вокруг ни звука. Но если вслушаться в тишину, хором посвистывают кузнечики.

У подножия холмов справа чернеют хлопковые поля бригады Шарофат. А слева, на самом гребне холма, едва маячат вершины деревьев. Здесь заложен яблоневый сад.

Сад пока небольшой, гектаров десять. Но это первый сад, разбитый Муталом, и оттого он дорог ему. За яблонями – тутовые деревья, пересаженные сюда с хлопковых полей. Здесь и молодые, выращенные за два года. Сейчас иные из них уже достигли высоты верблюда. В следующем году будет от них и доход.

Мутал обнял за плечи жену, спросил взволнованно:

– Ты в этом году видела сад?

Гульчехра по голосу поняла, что у него на душе. И чтобы не огорчать его, сказала неправду:

– Видела, конечно!

Он помолчал, потом заговорил тихо:

– Знаешь, два года назад, когда меня выбрали, я не думал, что смогу сделать что-нибудь на этой работе. И уж никак не ожидал, что полюблю ее…

Гульчехра нашла в темноте жесткую, в мозолях, ладонь мужа, ласково сжала:

– Почему так говоришь? Старики что-нибудь сказали тебе?

– Да нет!

– Тогда в чем же дело? Ведь только что ты был таким… окрыленным…

Мутал засмеялся:

– А сейчас на мокрую курицу похож? Нет. Грустно немного. Понял, что мог бы сделать и побольше. Главное – люди чудесные, раньше не знал…

Он не договорил – из-за деревьев у подножия холма выскользнул луч света. Машина.

– Ну, ладно, поехали!

Они едва успели сесть в свой «газик», как массивный «ЗИС-150», груженный чем-то тяжелым, медленно проехал мимо. Пройдя метров двадцать, остановился. Кто-то открыл дверцу.

– Мутал, ты? Что здесь делаешь?

– Гуляем! – Мутал усмехнулся, узнав по голосу «хозяина» – Рузимата.

– Гуляешь? А там тебя Джамалов дожидается! – крикнул Рузимат и прикусил губу: заметил Гульчехру. Подошел.