Текст книги "Тревога"

Автор книги: Адыл Якубов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

IX

При слабом свете лампочки с террасы Муминов сделал несколько шагов по знакомой аллее и углубился в заросли вишни. Листья деревьев были залиты неярким светом ущербной луны. Все вокруг погружено в глубокий сон. Лишь изредка от дома слышался звон посуды – жена убирала со стола после чая.

Время от времени налетал прохладный тихий ветерок, и тогда дружно и внятно шелестели упругие листья тополей, глухой стеной окруживших сад и темнеющих на фоне ночного неба.

Он опустился на пенек, задумался. За этот тревожный день пережито столько, что хватило бы на год. И, однако, на душе было покойно и радостно. Почему – это Муминов сейчас понимал очень ясно. Люди – вот главное! Все, кого он встретил в этот день, были ему знакомы, он много раз виделся и беседовал с ними. Но сегодня он словно увидел их по-новому.

Так порой раскрывается перед путником горный массив. Издали – монолитная каменная громада.

Но когда приблизишься, начнешь подниматься, карабкаться по откосам, перед взором станут раскрываться картины одна другой неожиданнее: и зеленые пятна селений, и глубокие ущелья, и неприступные скалы…

Вечером, поговорив обо всем с Муталом и Муборак, он хотел сразу же вернуться в район. Но Муборак не отпустила, упросила заглянуть к ней хоть на полчаса.

Когда они пришли, Рузимат – «хозяин», как обычно в шутку называла его жена, – возился у котла, вмазанного в землю, под которым горел костер, – варил плов. Похоже, это задевало его самолюбие. И, не успев поставить лаган – медное блюдо с пловом – на скатерть, он горячо заговорил о труде женщины в домашнем хозяйстве.

Муборак, видно, стало неловко, и она пошутила:

– Смотрите, оценил! Кажется, за целый год в первый раз приготовил плов и вспомнил, каково женщинам каждый день у котла…

– Погоди, я серьезно! – перебил ее Рузимат. Рослый, коричневый от загара, обычно сдержанный, он в эту минуту и впрямь очень волновался. – Я хочу поделиться с Эрматом Муминовичем своими мыслями. Возьмем нашу семью – двое детей, и то сколько работы в доме… А представляете, каково женщине, когда трое детей или того больше? С рассвета до темна в поле, а потом обед варить, лепешки печь, корову доить… Все на ней!

Верно говорится: не разгадаешь человека, пока не сойдешься с ним поближе. Муминов не ожидал, что такие вопросы волнуют молодого бригадира строителей. Сам он очень много думал о женском труде в колхозе и в семье и был убежден, что помочь тут может только механизация всех полевых работ. Это избавит женщину от изнурительного физического труда. Так он и ответил сейчас Рузимату.

– Правильно! – горячо поддержала Муборак. – Мы за это, наконец, тоже принялись. Вспомните, как убрали деревья с полей…

Но у «хозяина», видно, были свои соображения на этот счет.

– В общем-то вы правы, – не очень охотно согласился он. – Только дело тут не в одной механизации.

– Не спешите, – улыбнулся Муминов. – Коммунизм не построить за год-другой.

– Разве я не понимаю? – с прежней горячностью заговорил Рузимат. – И все-таки скажу: не в одной механизации дело! Взять наш колхоз… Почему раньше ни один председатель не подумал, сам или вместе с людьми, как помочь нашим женщинам?! Ни один, кроме Мутала. Он первый. Не знаю, насколько он виноват в этом несчастье… Но уже за одну его заботу о женщинах я бы ему простил многое. Считайте: пекарню он открыл. Столовую открыл. С первых же дней принялся за детский сад. За ясли…

– Здорово у него получается! – засмеялась Муборак. – Все делает один председатель. А парторга вроде и не существует.

– Извините, уважаемая партком-апа! – Рузимат поднялся и поклонился с шутливой церемонностью. – Партийное бюро и в особенности его руководитель сыграли огромную роль!

Муминов понял, куда клонится разговор.

– Хорошо. Скажем, Мутал не виноват в этом несчастье или виноват настолько, что не заслуживает сурового наказания, как требует прокурор. Но вот с трубами… Если не ошибаюсь, вы…

– Да, я совершил этот проступок, а не Мутал! – «Хозяин» вскочил с места и заходил вокруг супы. – И я всю ответственность беру на себя!

Поглаживая поредевшие седые волосы, Муминов наблюдал за Рузиматом. Ему нравилась горячность этого статного, энергичного парня, почти юноши.

– Это похвально, что вы хотите помочь товарищу. Но распоряжение-то давал он, председатель!

– Эрмат Муминович! – взмолилась Муборак. – Вы же видели!

– Видел, дорогая, все видел. Но… закон не переступишь!

Тогда Муборак, зачем-то сорвав с головы платок, сказала:

– Раз так – пусть судят нас всех! Всех коммунистов без исключения!

– Судить всех коммунистов – это вы перехватили, конечно. – Муминов решительно встал. – Хватит об этом! Придет время – примем решение. Жизнь подскажет.

…Выпив еще пиалу чаю, он собрался было ехать, как вдруг зазвонил телефон на айване. Рузимат снял трубку.

– Это вас, Эрмат Муминович!

– Из райкома?

– Нет. Вроде из дому…

Так и оказалось – звонила жена. Сперва она пожурила мужа, что не вернулся пораньше домой. Потом сообщила: есть письмо от сына. И почему-то замялась, голос задрожал.

– Что же он? – в нетерпении спросил Муминов. – Что-нибудь случилось?

– Нет, я… – Жена будто даже всхлипнула. – В общем… женился он!

– Как?. – переспросил Муминов. Он отлично расслышал, но не мог сразу поверить.

– Женился, говорю, он. Пишет: на каникулы приеду с невесткой…

Муминов в растерянности помолчал. Было такое чувство, будто хороший друг совершил что-то значительное, не сказав ему, утаил, вроде бы обманул.

– Ну, так чего же волноваться? – сказал он, наконец, в трубку. – Очень хорошо. Радоваться нужно!

– Я, конечно… – Жена, похоже, опять всхлипнула. – Только что же это? Хоть бы написал заранее, посоветовался…

– Это уж не так важно. Я уверен: нашей невесткой стала хорошая девушка. Отныне ты будешь восседать на десяти подушках да командовать, а всю работу в доме станет делать невестка.

– Тебе только бы посмеяться!

Но шутка, кажется, подействовала: жена успокоилась.

Муминов, прощаясь с Муборак и ее «хозяином», хотел было ехать домой, нигде не задерживаясь. Но, проезжая мимо колхоза «Коммунизм», не удержался – завернул в правление. Нужно было попросить председателя колхоза, чтобы тот помог Муталу.

В этом колхозе председателем был старик, годами значительно старше даже Палваиа, однако почитаемый народом, очень хозяйственный и хитроватый.

Как всегда, старик был рад приезду Муминова. Но когда тот начал рассказывать о трудностях в колхозе имени XX съезда, раис несколько раз тайком ухмыльнулся в бороду. Муминов заметил и догадался, в чем дело: старик председатель, видно, вспомнил заседание бюро райкома, когда Муминов высоко оценил успехи Мутала и даже призвал аксакалов поучиться у него.

Когда же, наконец, Муминов напрямик попросил помочь Муталу, раис хитро улыбнулся и бросил обычную для него фразу:

– А нам что достанется?

Муминов едва сдержался, чтобы не ответить резко. Сказал старику, что очень ценит его хозяйственность и бережливость. Однако если всеми почитаемый аксакал даже из беды соседа намерен извлечь выгоду, так и быть, за помощь он кое-что ему подкинет из фонда зарплаты работников райкома и райисполкома.

На это аксакал тоже ответил шуткой, недаром он считался аскиячи – одним из первых остряков района. Он бы, мол, не побрезговал такой помощью, но какая там у них зарплата? Тебя же и назовут крохобором…

Где в шутку, где всерьез договорились о том, что аксакал направит Муталу несколько машин и человек тридцать молодежи.

После этого Муминов нигде не задерживался, лишь на несколько минут завернул в больницу узнать о состоянии Шарофат.

Только приехав домой, он увидел, до чего была расстроена жена. Она встретила его со слезами на глазах.

Муминов опять начал шутить – единственное, что ему оставалось, и, наконец, кажется, успокоил ее. Но сам долго не мог прийти в себя.

…Он поднялся с пенька, медленно побрел к дому. Жена постелила ему на веранде. Он лег, но долго не мог уснуть. Опять те же мысли лезли в голову, вспомнилось давнее… Их первенец, тоже мальчик, умер в войну, когда сам Муминов был па фронте. Остался вот этот, единственный сын. Парень славный – скромный, развитой, руки работящие. И вот, пожалуйте!.. Не иначе, любовь с первого взгляда…

Ну, не беда! Девушка, наверное, хорошая!

Теперь, когда не надо было утешать жену, Муминов опять разволновался сам. Слишком уж многого ждали они от единственного сына. Сколько раз отец, встретив симпатичную, скромную и умную девушку, подумывал украдкой: «Вот бы нам невестка!..»

Э, вздор! Лишь бы ему пришлась по душе. А тогда и нам понравится.

Он не заметил, как смежило веки. Когда он вздрогнул и проснулся от чьего-то прикосновения, ему показалось, будто он вовсе не спал.

У изголовья увидел жену. На веранде горел свет.

– Что случилось?

– Там Усто приехал. Тебя ждет.

Только теперь Муминов заметил Усто Темирбека. Он сидел на краю супы, наклонив голову, ссутулившись. Тонкий халат обтягивал худые сильные плечи.

Чуть далее в теми стояла Муборак и смущенно перебирала кончики платка.

– Простите, Эрмат-ака! – Старик встал, как только Муминов приподнял голову. – Потревожили вас, но… Тут выяснилось такое!..

Пока Валиджан ехал в машине, язык у него еще кое-как ворочался. Но едва Усто перетащил его к себе домой, Валиджан вконец обмяк. Наказав жене присматривать за ним, Усто вышел на улицу – решил расспросить Тильхата. Но уже по дороге в правление колхоза вспомнил: ведь он так и не навестил Огулай, мать горемыки Набиджана. Никак нельзя было не заглянуть к ней, не утешить в скорбный час. А с наркоманом успеется.

Усто давно знал эту скромную женщину. Вся ее жизнь прошла в труде. Муж погиб на фронте, в первый же год войны. Огулай осталась с двумя малолетками. Счастья не видела, замуж больше не вышла. И только теперь, казалось, пришло утешение: вырастила сыновей, одного женила, другого собиралась послать учиться. И вдруг такое несчастье!.. Усто с глубоким уважением относился к Огулай за ее верность погибшему мужу, преданность детям. Он всегда, чем мог, помогал ей, а если и нечем было – заходил, подбадривал советом, теплым словом.

Но тут Усто с неделю не мог навестить Огулай. И она, верно, подумала: все от нее отвернулись.

Он приоткрыл калитку, спросил:

– Можно?

Огулай на супе разделывала кусочек мяса. От вол-пения она не могла ответить – бросила все, платком закрыла лицо и заплакала.

Усто вошел во двор. У него тоже комок подступил к горлу.

– Не вставай ты, ради бога! – замахал он руками на хозяйку, когда та попыталась подняться.

Несколько минут сидели молча. Огулай все всхлипывала, узкие плечи вздрагивали. Наконец она вытерла глаза кончиком платка, собралась встать.

– Сиди, сиди! – сказал Усто. – Не беспокойся ни о чем. Лучше скажи, как здоровье?

– Здоровье… Спасибо…

Теперь Усто разглядел ее лицо: с давними следами оспы, оно совсем исхудало, вытянулось.

– Ну, я все слышал, – глухо проговорил Усто, отводя глаза. – Тебе-то всех тяжелее…

– Ой, что там я! Старая, даже богу не нужна. Набиджану моему – вот кому горе, уважаемый Усто!..

– Погоди. Ведь с ним ошибка. А для ошибки и в законе есть послабление…

Он не закончил. Огулай снова прижала к глазам платок, ссутулилась.

– Ох, не знаю! Ведь говорят, – она помедлила и добавила почти шепотом: – будто расстреляют его!..

– Что?! – ; Усто вздрогнул. – Кто это болтает?

– Кто же… Родственники наши. Они сюда в первую же ночь собрались. Пришли утешить меня… Но, правду сказать, с той ночи я не знаю покоя. Не выходит из головы это слово, дорогой Усто. Ни днем ни ночью!..

Усто сидел будто оглушенный. Вот, оказывается, на что способна эта свора! Он хорошо знал их. Но дойти до такой жестокости! Даже о них нельзя было этого подумать. Он еще вчера начал кое о чем догадываться, помогла и встреча с Валиджаном. А теперь все ясно– Значит, они и Султана запугали и прибирают к рукам. Впрочем, что Султан! Но не пожалеть эту многострадальную женщину!

– Что они еще говорили?

– Разное говорили. – Огулай начала теребить кончики платка_; – Обещали помогать, да вознаградит их бог!..

– Запугивать расстрелом сына – это их помощь?!

Огулай вздохнула, потупилась. Видно, тут ни о чем больше не было речи. Или, может, она не запомнила.

– А Султан где?

– Не знаю. Пришла с поля, его не было.

Она обернулась к дому, негромко позвала:

– Нурхон!

Невестка тотчас появилась в дверях. Завидев Усто, отступила назад, с почтением поклонилась ему.

– Нечего, нечего! – проворчал Усто. – Я, брат, не эмир бухарский…

Нурхон хихикнула, прикрыв рот. Старик понял: опять «брат»! Он улыбнулся, спросил:

– А где Султан у вас бродит, доченька?

Нурхон подошла, села рядом со свекровью.

– Не знаю… Только что куда-то ушли с Латифом.

– Совсем недавно?

– Ну да.

«Вот ловкач! – подумал Усто. – Прямо от меня, значит, сюда направился».

– Чай принеси, – велела Огулай невестке, но Усто перебил ее:

– Не надо! Спасибо, сестрица. Мне пора.

Он отломил кусочек лепешки на достархане. Ему хотелось еще побеседовать с Огулай, расспросить обо всем. Но не растревожит ли ее это еще сильнее? Да она, видать, многого и не знает. Нурхон, наверное, знает больше. Не так давно была отличной работницей, звеньевой, считалась активной комсомолкой. Нет, ни к чему сейчас разговоры! Усто решительно поднялся.

– Уже уходите? – Огулай поднялась вместе с гостем. – Ничего не посоветуете?..

– Что я посоветую? – Усто прислонился к дереву. – Тяжело вам, знаю. Но иным еще тяжелее… Я уверен: в том, что случилось, злого умысла нет, а раз так – и по закону снисхождение. Но вот беда: по-моему, кто-то сбивает Султана… Ясно, для чего: чтобы раиса оговорить. Подумайте. Если горя у людей прибавится, легче не станет никому! Вот так. Благополучия вам!

И направился к калитке. Однако едва взялся за скобу, сзади послышалось:

– Усто-ака! Постойте…

Он обернулся. Нурхон, подбежав, уткнулась лицом в его плечо и сразу же заплакала, приглушенно всхлипывая. Усто положил ладонь ей на голову.

– Что ты, дочка? Успокойся… Ну, что с тобой?

– Султан… – утирая глаза, проговорила она. – Султан наш… пьяный приходит что ни день! И все время с этим Латифом… Что же это дальше будет, Усто-ака?

– Дальше?! – жестко спросил Усто. – А ты будешь только ждать и слезы проливать?

– Разве я могу…

– Да ты мужа в руки должна взять! Ты что, чужая ему?

– Но если он не хочет ничего слушать?

– Ты была дома в тот вечер, когда все случилось и родные собрались?

– Была. – Нурхон опустила голову.

Он хотел спросить прямо, о чем шла речь, но понял: сейчас нужно мягче.

– Ты же видишь, – начал он спокойно, – запугивают твоего Султана. И, конечно, понимаешь, с какой целью. Ты человек молодой, не один год руководила людьми на работе… Подумай хорошенько, что тут нужно сделать. Я не говорю, сейчас бежать к прокурору. Но подумай, дочка!..

И он зашагал прочь, не разбирая дороги, задевая головой ветки деревьев. Узкий переулок вывел на центральную улицу кишлака. Ее пересекал арык. Усто зачерпнул горстью воды, выпил, зачерпнул еще. Вдруг на противоположной стороне улицы послышались голоса. Он выплеснул воду – те, видимо, услыхали, остановились.

– Кто тут? – неуверенно спросил мужской голос.

Усто почти сразу признал: Султан.

– Я, Усто Темирбек, – спокойно проговорил он, вглядываясь в темноту. Наконец признал и второго: то был Тильхат.

– О-о, наш почтеннейший Усто-ака! – кривляясь, воскликнул Тильхат. – Напугали же вы нас! В голове сразу прояснилось, фунт кокнара пропал зря.

– Ишь, как тебя развезло! Смотри под ноги: утонешь в арыке, все равно что в Сыр-Дарье!

– Ха, что нам во хмелю Сыр-Дарья? Нам и море нипочем, если чуем запах маковых корок…

– У тебя одно на уме! Ладно, пойдем поговорим.

– П-погодите, уважаемый Усто-ака! – нетвердо и как-то вкрадчиво выговорил дотоле молчавший Султан. Качнувшись, он выступил вперед. – Мало зам того, что заманили Валиджана? Теперь и этого туда же?!

«Перебрал парень! – подумал Усто. Но сразу же унял вскипевшее было негодование. – Нелегко и ему тоже…»

– Ты, брат, не о нем – о себе бы лучше побеспокоился. Или не чуешь, какая сеть опутывает тебя?

– Что сети!.. – Султан, не слушая, махнул рукой, потом, наклонив голову, опять подался вперед. – Лучше бы показали халат, который вам председатель поднес. За в-верную службу, ха-ха!..

Это было уже слишком! Усто в гневе разом позабыл про все. Резко выбросив вперед руку, схватил Султана за шиворот, притянул.

– Такого халата еще никто не видел! – сказал он четко. – Зато водку, которую в тебя влили за твою глупость, – ее видят все! Понял, брат?..

Султан что-то замычал и попытался вывернуться. Но Усто стиснул его еще крепче.

– В другое время я б тебя за ухо да головой в арык, брат! Но ты и без того на мокрую курицу похож. Твои ровесники там, в Чукур-Сае, уже неделю, как не спят, бьются за урожай. А ты… Ступай проспись! Если капля ума осталась, может, поймешь, что к чему. А не поймешь – так и будешь всю жизнь руки лизать этим негодяям!

И легонько толкнул Султана вперед. Тот обернулся было, но махнул рукой и зашагал покачиваясь.

Усто глянул на Тильхата.

– Ну, идем!

Они пошли главной улицей. Было тихо. Желтыми точками едва мерцали редкие лампочки высоко на столбах. Людей не видно – кишлак уже погрузился в сон, временами слышался только лай собак.

– А не слишком ли поздно? – спросил, вдруг Тильхат.

– Что поздно?

– Да разговаривать… После полуночи беседа не вяжется.

– То слов тебе жалко, а то за мешочек кокнара душу продаешь. Как же это?

– Какую душу? Что вы говорите?

– Брось, не притворяйся!

– Шутить иногда любите, Усто-ака.

– Сейчас не шучу! – с этими словами Усто опустил тяжелую руку на костлявое, хилое плечо наркомана. – Постой-ка! Говоришь, душу еще не продал? Тогда скажи по чести: ты видел своими глазами, как председатель силком отнял ключ у Султана? Затеял с ним драку, рвал на нем рубаху?

– Шутник же вы…

– Какой шутник? Правду мне нужно знать, понял? – Усто улыбнулся в темноте, добавил мягче: – Ну, а если боишься, дам тебе расписку, что все останется между нами.

– Да видел я… – замялся Тильхат, – как его председатель за шиворот держал…

– Дальше!

– Ох, великодушный Усто!..

– Ну! Правду, понял?

– А откуда я знаю всю-то правду?

– Не знаешь, чего же болтаешь, называешься свидетелем, расписываешься, пустая ты голова?

– Попробуй не распишись! – нехотя процедил Тильхат и сделал движение, чтобы вывернуться из-под тяжелой руки старика.

Но тот крепче придавил его к земле.

– Да ты понимаешь, что говоришь?! – Усто задохнулся от гнева. – Хочешь опять весь кишлак отдать на прокорм этой волчьей стае? До каких пор будешь их прихвостнем?

– У кого маковые корки, тому и служим…

– Э, да что с тобой говорить!.. – Усто в сердцах сплюнул. Продолжать разговор не имело смысла. – Я достану тебе хоть целый мешок, только не продавай свою душу этим дьяволам!

– Хе-хе, дорогой Усто, прежде мешок, потом уже ваши условия…

– Нет, ты неисправим! – Усто махнул рукой.

Они дошли до правления. Усто глянул на калитку дома Апы напротив – там вроде тихо. Простившись с наркоманом, он зашагал по самой середине улицы, торопясь к дому Муборак.

…Когда Усто умолк, рассказав обо всем, Муминов по-прежнему сидел на краю кровати, опустив голову. Муборак медленно ходила вдоль цветочной клумбы.

– Как же это? – вдруг тихо спросила она, словно у самой себя. – Что же это за люди, наконец?!

– Вы говорите так, будто не знали их прежде! – перебил Муминов.

– Знала. Вернее, догадывалась… Но никогда бы не подумала, что они сумеют так опутать всех!

Муминов обернулся к Усто.

– А где Мутал? Почему не приехал?

– Он еще с вечера уехал сюда, к Шарофат. Был здесь, но уже укатил в Чукур-Сай.

Муминов минуту помолчал, потом решительно встал.

– Председатель правильно сделал. И давайте решим так: сейчас все силы и все внимание на Чукур-Сай. Что касается Шарофат, завтра еще раз поговорю с секретарем обкома. Кризис уже проходит, но все равно – попросим, чтобы еще раз прилетел из области тот профессор. Я уверен: она выживет. А вас… – Муминов обернулся к Усто. – А вас я попрошу: поговорите с Валиджаном и вообще помогите ему. Остальное после. Хорошо? Ну, спокойной ночи.

X

Шарофат проснулась, открыла глаза – и сразу зажмурилась: прямо на лицо упал сноп яркого солнечного света. Лучи пробивались сквозь густую листву молодого тополя, широко раскинувшего ветви над самым окном. Они были такие ласковые, теплые, что Шарофат показалось, будто она коснулась губами парного молока.

По веткам тополя кувыркались в солнечных бликах маленькие прыткие воробьи с белыми пятнышками на груди. Они чирикали с таким радостным возбуждением, что порой заглушали соловья, песня которого доносилась из глубины больничного сада.

На бескровном лице, на впалых, будто лишенных плоти щеках Шарофат выступил тонкий румянец, бледные губы тронула улыбка. Хорошо и покойно было лежать сейчас вот так, ощущая на губах этот странный привкус парного молока, слушая далекую трель соловья, приглушенную веселым чириканьем неугомонных воробьев!

Это чувство сладостного покоя напомнило далекие детские годы, когда ночью, после страшных снов, навеянных сказками бабушки, вдруг проснешься – и в сознании вспыхивает радость: жива! А потом долго нежишься, наслаждаешься чувством безопасности, прислушиваешься к дыханию милой бабушки, даже пощупаешь ее ладонь. На земляном полу – пятна лунного света из окошка. И думаешь: «Вот как хорошо, что не попалась в пасть волкам, которые уже настигали во сне, или черным увертливым чертенятам с ехидными улыбками!»

Боль еще не ушла. Глухая, какая-то нудная и однообразная, будто тягучая песня степняка, она жила и словно шевелилась в бедре, в мозгу, во всем теле. В точности как червь, что упрямо и тупо точит дерево. Иногда – попробуй только шевельнуться! – боль вспыхивала молнией, вырывая стон из груди. Но все-таки эту вспышку нельзя было сравнить с тем, что испытала она в минуту, когда машина, казалось, всей своей громадой, кузовом, кабиной и колёсами опрокинулась на нее. Этого не забыть, не прогнать из памяти.

…Машина стремительно, с натужным воем взбиралась по крутому склону небольшого холмика – и вдруг, содрогнувшись, остановилась. Но все были веселы, пели, и никто не обратил внимания. Даже, кажется, засмеялись. Опомнились только, когда машина стремительно покатилась назад, под гору куда-то вбок.

Шарофат успела крикнуть: «Прыгайте, девушки!» Многие прыгнули. Она хотела крикнуть еще и тоже прыгнуть, но тут машина с лязгом и звоном ударилась о большой камень – и сразу после этого медленно и неумолимо стала опрокидываться на нее…

…Секунду спустя ее еще чем-то ударило, отшвырнуло в сторону. И странно: ей показалось, что удар пришелся не по левому бедру, а по голове. Сразу исчезла пронзительная боль, сжигавшая все тело. Она появилась снова лишь к вечеру, после бесчисленных уколов, когда приехал очкастый доктор с налитым кровью лицом и волосатыми сильными руками. Поначалу на эти руки страшно было взглянуть…

Каждый из дней, наполненных страданием, казался разным вечности. Облегчение приносили минуты сна после уколов, когда вводили болеутоляющие средства. В один из таких дней Шарофат впервые подумала: «Разговоры о воле, якобы побеждающей боль, – неправда. Нет на свете ничего сильнее боли, проникшей в кровь и плоть, угнездившейся там, казалось, навечно…» Она не понимала, что ее постоянное, настойчивое, хотя и бессознательное, стремление пересилить боль – это и есть борьба со смертью, преодоление смерти.

Она не запомнила момента, когда такая борьба стала осознанной. А может, и не было такого момента – желание жить пробуждалось и крепло постепенно, с каждым уколом и переливанием крови, с каждым теплым словом друзей.

Но когда она почувствовала, что хочет жить и будет жить, сознание пронзил ужас: жить без ноги, калекой?! – Значит, оставить все – друзей, бригаду, работу? Нет! Даже думать об этом не хватало сил. У

Чем больше Шарофат приходила в себя, тем яснее понимала: ногу она потеряет. Вспомнилось: эта мысль впервые пришла еще там, ка поле, когда отключилось что-то в сознании, и она с тупым безразличием увидела свою ногу – из кровоточащей кожи выпирали осколки раздробленных костей, и казалось, что вся нога держится только на коже…

Возникая в памяти, эта картина вновь и вновь вызывала ужас, с каждым разом все сильнее.

Наконец, на пятый день после аварии, засуетившиеся медсестры сообщили шепотом: опять прилетел тот самый очкастый травматолог, один вид мясистых рук которого вызывал содрогание.

Шарофат почти не заметила, как прошла операция, длившаяся два часа, – она была под наркозом. Потом ей рассказали, что эта операция, на простом человеческом языке называемая соединением костей. – исключительно сложная, и далеко не всем, даже опытным хирургам выпадает счастье провести ее успешно.

Слушая, с каким благоговением говорили врачи об искусстве хирурга, Шарофат поняла, что совершилось что-то большое, радостное. И на душе у нее стало спокойнее.

Вечером зашел тот самый доктор: очевидно, чтобы проститься. Шарофат не удержалась, спросила, что теперь будет с ногой. Знаменитый хирург ответил шутливо-грубоватым тоном:

– Для что мы все бьемся чуть не целую неделю, зачем государство прислало меня сюда на самолете? И после этого мы не спасем вашу ногу?! Будьте покойны: бегать и прыгать будете так, что сможете стать чемпионом республики по бегу! – И, засмеявшись, добавил: – Или артисткой балета.

Не успел врач в сопровождений своей свиты выйти из палаты, как Шарофат заплакала навзрыд – так стало хорошо от его уверенных, спокойных слов!

Долго плакала она в тот вечер. Слезы были легкими, радостными, словно утоляющими боль, – так ей подумалось тогда.

Шарофат уснула с невысохшими слезами на ресницах. Боль все-таки не ослабевала; но она спала хорошо и проснулась только на следующее утро.

Это был долгий, счастливый день. Он, как и слезы накануне, врачевал страдания, рождал покой. С утра пришли друзья из бригады. Парни и девушки почти целую неделю провели в Чукур-Сае – исхудали, прокалились на солнце, но такие были радостные, возбужденные!.. Рассказали Шарофат обо всех бригадных событиях. Потом появились мать и отец.

Она – сгорбленная, придавленная горем, он – замкнутый и строгий, как всегда. Только лицо казалось совсем бронзовым от загара и нахмуренные брови еще сильней побелели.

Но вот старушка, едва взглянув на посветлевшее лицо дочери, материнским инстинктом угадала, что главная опасность позади, – и улыбнулась, заплакала от счастья. И тогда отец вдруг заморгал седыми ресницами, всхлипнул. Потом он опустился рядом с женой на табурет, серебристыми намокшими усами прильнул ко лбу Шарофат.

Едва старики вышли, в дверях палаты появился Валиджан. Приехал он, видимо, вместе с ними, но дожидался очереди.

Валиджан, костлявый, длинный – не высокий, а именно длинный, – ссутулился и похудел сильнее обычного. Над темными неулыбчивыми глазами широкие брови сошлись в одну линию, отчего лицо казалось особенно хмурым, нелюдимым.

Таким он был во всем – замкнутый, скупой на проявления чувств, всегда немного угрюмый.

Прежде, когда они еще не поженились, это даже нравилось Шарофат. Она весело посмеивалась над хмуроватой нежностью Валиджана и над его безудержной ревностью. Она была уверена: все это пройдет. Но вскоре после свадьбы Валиджан сделался ревнивым до исступления. Это внушало страх; Шарофат затосковала, держалась с мужем отчужденно.

Но вот вчера, когда Валиджан медленно вошел в палату и неуклюже опустился на колени у ее кровати, горячая, давно не испытанная нежность всколыхнулась у нее в груди, комком подступила к горлу.

Шарофат погрузила пальцы в его жесткие и густые волосы и, кажется, впервые подумала, что часто была несправедлива к нему. Разве он виноват, что любит ее так неистово?

Нежность, материнская, прежде неведомая, так и не остывала в ее груди весь день. Это чувство Шарофат испытывала не только к мужу, но и ко всем, кто навестил ее. Такую же радость от встречи с давно оставленными и вновь обретенными друзьями чувствует, наверное, путник, возвращаясь к родному очагу после долгих-долгих странствий…

Уже к вечеру из кишлака приехала Каромат, дочь старика Рахима. Она тоже пострадала при катастрофе, но уже выписалась. Девушка посидела минут двадцать. Но не зря ее считали говоруньей: она успела поведать все кишлачные новости за целую неделю. Да еще, понизив голос, рассказала то, о чем почему-то умалчивали и отец с матерью и друзья из бригады, – о ссоре мужа с председателем и о показаниях Валиджана следователю.

Каромат ушла – и будто выключила лампочку: потушила вспыхнувший было в груди свет, растревожила рой нерадостных мыслей.

И чем больше думала Шарофат, тем тоскливее становилось на душе. Она почти не сомневалась, что причина поступков мужа – ревность.

В тот день, Первого мая, она, получив разрешение Мутала, побежала домой, а когда вернулась – за рулем уже сидел Набиджан. Но муж в тот день ничего не говорил о председателе плохого, хотя прежде, случалось, отзывался о нем с неприязнью.

Да, Шарофат была почти влюблена в Мутала.

Это началось еще несколько лет назад, когда он приехал в кишлак со своей одетой по-городскому, красивой женой. Раза два в неделю вечерами они вдвоем приходили в клуб. До зависти любо было глядеть, как они шли рука об руку по улицам кишлака, оба молодые, веселые, уверенные в себе.

В те годы Шарофат работала комсоргом и одновременно заведовала колхозной библиотекой. Мутал часто приходил, подолгу рылся в книгах, порой сердился на то, кто книг маловато, а в библиотеке пыль, неуютно. Потом выступил на партийном собрании, сказал, что в клубе работу нужно оживить, а комсорг Шарофат, видимо, не очень активна. Ей было обидно, однако с того дня. она стала еще больше уважать нового агронома. Наверное, потому, что прежде никто и никогда не интересовался ни библиотекой, ни ею самой, точно их и не существовало в колхозе.

Больше всего Шарофат полюбила Мутала, кажется, за его горячность, умение воодушевлять и вести за собой людей. По его инициативе еще в те годы были организованы небольшие курсы механизаторов. На эти курсы поступила и Шарофат; там она познакомилась с Валиджаном.

А зимой, в долгие темные вечера, помнится, по инициативе Мутала они впервые провели несколько читательских конференций. Однажды даже написали письмо в Союз писателей республики. В кишлак приезжали поэты. В клубе состоялся интересный, многолюдный вечер, о котором после долго вспоминали.

Одно время Шарофат была так влюблена в Мутала, что ночами плакала, обняв подушку. До слез, до боли обидно было, что у него такая хорошенькая жена, что они любят друг друга.

Потом Мутала полюбили все, и он стал председателем. Вскоре он поставил ее во главе крупной хлопководческой бригады. Валиджан тогда был против… С этой бригадой председатель и сам повозился, не жалея сил. Решил доказать, что можно полностью механизировать все тяжелые работы и освободить женщин от физического труда в поле. Выделил ее бригаде лучшие тракторы, новые механизмы, то и дело наведывался – советовал, требовал, порой отчитывал, многое показывал сам. И тогда Шарофат женским чутьем угадала: и он не совсем равнодушен к ней… Все чаще она ловила на себе его затуманенный, несмелый взгляд, в котором было столько затаенной нежности, что Шарофат становилось и радостно и жутко.